Текст книги "Магическая Прага"

Глава 10

Богумил Грабал в рассказе, озаглавленном “Кафкария” (“Kafkárna”), описывает воображаемую ночную прогулку по городу на Влтаве, во время которой он остановился поговорить с беззубой старухой, что при свете ацетиленовой лампы переворачивала потрескивающие на огне сосиски:

“Я спросил у старухи:

– Пани, вы знали Франтишека Кафку?

– Господи! – ответила она. – Да я сама Франтишка Кафкова. А мой отец был мясником-коновалом и звали его Франтишек Кафка”.

Тот же Грабал отождествляет себя с автором “Превращения”[265]265
  Новелла “Превращение” (1915) – одно из самых известных произведений Ф. Кафки. – Прим. ред.


[Закрыть]. На Староместской площади он кричит часовому, намекая на безвыходность сталинской эпохи: “Невозможно жить без извилины в мозгу. Нельзя вычесать из человека свободу”. А тот с грозным видом отвечает: “Не орите так, зачем вы так кричите, господин Кафка? Придется вам заплатить штраф за шум”[266]266
  Bohumil Hrabal. Kafkárna, в: Inzerát na dům, ve kterém už nechci bydlet. Praha, 1965, s. 17.


[Закрыть].

Не только в нашем сознании, но и в реальности Прага и Кафка – неделимое целое. Карл Россманн, в “Америке”, с ностальгией признается старшей кухарке, родом из Вены, что родился в городе на Влтаве[267]267
  Франц Кафка. Америка / Пер. с нем. М. Рудницкого. М.: Азбука-классика, 2000. – Прим. пер.


[Закрыть], поэтому они “земляки”. Сеть царапин и порезов, что покрывает стены Праги, соответствует тем уколам боли, о которых мы часто читаем в дневниках Кафки. Я не устану настаивать на аналогиях, которые роднят автора похождений Швейка с изобретателем господина К. Если Кафка, как утверждает Адорно[268]268
  Теодор Людвиг Визенгрунд Адорно (1903–1969) – немецкий философ, социолог, композитор и теоретик музыки. Представитель франкфуртской критической школы. В 1934 г. эмигрировал в Великобританию.


[Закрыть], “ищет спасения в усвоении силы противника”[269]269
  См. Теодор Адорно. Заметки о Кафке / Пер. с нем. Г. Ноткина // Звезда, 1996, № 12. – Прим. пер.


[Закрыть], то такой же оказывается задача Гашека в схватке с австрийско-габсбургским аппаратом. Кроме того, сама композиция “Швейка” напоминает построение романов Кафки, где “главы эпической авантюры превращаются в этапы мученического пути”[270]270
  Там же.


[Закрыть]. Образ Кафки, его “длинное, благородное смуглое лицо арабского принца”[271]271
  Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 32.


[Закрыть] накладывается на очертания богемской столицы. Он говорил вполголоса и немногословно, одевался в темное[272]272
  Max Brod. Streitbares Leben.


[Закрыть]. “Кафка, – утверждает Франц Блей, – удивительный и редкий вид лунно-голубой мыши, что не ест мяса, но питается прогорклой квашеной капустой. Ее взгляд чарует, ведь у нее человеческие глаза”[273]273
  См. Франц Блей (1871–1942) // Большой бестиарий немецкой литературы (Franz Blei. Das grobe Bestiarium der deutschen Literatur). Фраза: “Прогорклая квашеная капуста” намекает на тот факт, что Кафка некоторое время был вегетарианцем. См. также Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер.


[Закрыть].

В отличие от Рильке, связь которого с богемской столицей так и осталась поверхностной, эдаким литературным кокетством, радушием эстета по отношению к несчастному и обездоленному племени, Кафка впитал все настроения и яды Праги, впав в ее демонизм. В то время как молодой Рильке, не пожелавший запачкаться жирной сажей из влтавского котла, в сборнике “Жертвы ларам” (“Larenopfer”, 1895) ограничивается сверкающей поверхностной оптикой, щеголяет удовольствием, что испытывает турист, хоть и изысканнейший, но никогда не выходящий из себя. Намеки на фольклор, на башни, часовни, купола, на уличные фигурки, как и упонимание таких персонажей, как Ян Гус, Йозеф Каэтан Тыл, Юлиус Зейер, Ярослав Врхлицкий, и даже использование чешских слов – не более чем реквизит[274]274
  Ср. Petr Demetz. Franz Kafka a český národ, в: Franz Kafka a Praha. Praha, 1947, s. 46–48; Pražská léta Rainera Marii Rilka, в René, cit., d., s. 90.


[Закрыть]. Человека, влюбленного в Прагу, раздражают такие сувенирные стихи, как “bierfrohe Musikanten spielen – ein Lied aus der Verkauften Braut” (“Навеселе от пива, музыканты наигрывают мотив из «Проданной невесты»”), или самовлюбленность поэта в одном из стихотворений, где, спев чешский гимн “Kde domov můj” (“Где моя родина”), деревенская девушка принимает милостыню от растроганного поэта и благодарно целует ему руку. Я отдал бы все открытки и изыски этого “бедекера” Рильке за короткое стихотворение Кафки, в котором субстанция души, Прага, хотя и не названа, но просвечивает сквозь темную филигрань:

 
Люди, что по темным мостам идут
мимо святых
с тусклыми лампадами.
Тучи, что по серому небу плывут
мимо церквей
с сумеречными колокольнями.
Один, что облокотился о парапет,
и смотрит в вечернюю воду, –
ладони на старых камнях[275]275
  Франц Кафка. Письмо Оскару Поллаку от 08.11.1903 / Пер. с нем. Татьяны Баскаковой. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

Отношение молодого Рильке к окружающему его славянскому миру двойственно по причине двух противоположных влияний. С одной стороны, оно обусловлено матерью, Софией (Фия), одержимой в своей кастовой гордости и склонной к чванливому античешскому шовинизму. С другой стороны, он адресует свои чувства первой возлюбленной, Валерии фон Давид-Ронфельд, племяннице чешского поэта Юлиуса Зейера, еврея по материнской линии. Любовь к Валерии и дружба с Зейером, ставшим для него образцом для подражания благодаря его эстетизму, любви к стилизации, страсти к путешествиям, аристократической презрительности, сближали Рильке с чехами, которых Фия, с ее снобизмом, учила его презирать[276]276
  Ср. Petr Demetz. René Rilkes Prager Jahre, cit., S. 11–29, 138–140, 146–150.


[Закрыть].

Что касается Кафки, то, как всем известно, Герман, его отец, родился в чешской деревушке Осек близ Стракониц в Южной Богемии в семье еврея-мясника. Герман переехал в Прагу в 1881 г. и годом позже женился на Юлии (урожденной Этл Леви) из городка Подебрады[277]277
  Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта; Emanuel Frynta-Jan Lykas. Franz Kafka lebte in Prag, cit., S. 70–74; Klaus Wagenbach. Kafka. Milano, 1968, p. 13–20.


[Закрыть], тоже чешского происхождения. Занятно, что Франц уже подростком написал драму о гуситском короле Иржи из Подебрад. Хотя он и посещал немецкую школу, но еще ребенком выучил чешский язык. С кухаркой, горничными, продавщицами галантерейного магазина отца на Целетной улице, а потом на Староместской площади (Palazzo Kinský), с коллегами по работе он беседовал по-чешски.

Кафка всегда следил за чешскими новостями[278]278
  Ср. Klaus Wagenbach. Franz Kafka: Eine Biographie seiner Jugend, cit., S. 74; František Kautman. Kafka et la Bohême, в: Europe, 1971, ноябрь – декабрь.


[Закрыть]. Он ходил на публичные дискуссии политических лидеров Крамаржа, Клофача, Соукупа[279]279
  Ср. Klaus Wagenbach. Kafka, cit., p. 78. Ср. также Franz Kafka. Eine Biographie seiner Jugend, cit., d., S. 162–164; Emanuel Frynta – Jan Lukas. Kafka lebte in Prag, cit., d., S. 12.


[Закрыть]. Был завсегдатаем собраний Klub mladých (Клуба молодых) – сборища поэтов и писателей анархического толка, а именно – Карела Томана, Франтишека Геллнера, Франи Шрамека, Станислава Костки Неймана, Ярослава Гашека[280]280
  Ср. также Franz Kafka. Eine Biographie seiner Jugend, cit., S. 162–164; Emanuel Frynta – Jan Lykas. Franz Kafka lebte in Prag, cit., S. 12.


[Закрыть]. Он встречался с Арноштом Прохазкой и литераторами “Moderní revue”[281]281
  Ср. Hugo Siebenschein. Prostředí a čas, в: Franz Kafka a Praha, cit., s. 22.


[Закрыть]. И вот что удивительно, если вспомнить, что “ни один чех не посещал немецкий театр, и наоборот”[282]282
  Ср. Egon Erwin Kisch. Tschechen und Deutsche, в: Marktplatz der Sensationen, cit., S. 95.


[Закрыть], он посещал и Народный театр (Národní divadlo), и Театр Пиштека[283]283
  Ср. Frant. Kautman. Franz Kafka a česká literatura, в: Franz Kafka: liblická konference, 1963 / Под ред. Eduard Goldstücker, František Kautman и Pavel Reiman. Praha, 1963, s. 47.


[Закрыть], хотя спектакли обоих театров вдохновляли его куда меньше, чем маленькая труппа Ицхака Леви – она давала спектакли на идише в кафе “Савой” в мае 1910 г. и в октябре следующего года[284]284
  Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта / Пер. с нем. Л. Игоревского. М.: Центрполиграф, 2003; Max Brod. Streitbares Leben; Klaus Wagenbach. Franz Kafka: Eine Biographie seiner Jugend, cit., S. 179–181. – Прим. пер.


[Закрыть]. В стремлении избежать островного измерения, в своих дневниках он вздыхает об огромном преимуществе “быть чехом христианином среди чехов христиан”[285]285
  Франц Кафка. Дневники (1 июля 1913 г.). – Прим. пер.


[Закрыть], а также отпускает шуточки по поводу чешских носов[286]286
  Там же (16 октября 1911 г.). – Прим. пер.


[Закрыть].

В лавке его отца на вывеске была изображена черная птица – kavka, или галка (нем. “eine Dohle”). Кафка придумал чешское имя Одрадек и называет им звездообразную шпульку от пряжи, которая на двух палочках может спускаться и подниматься по ступенькам – спутанную мнимость, сравнимую с растерянными и несовершенными ангелами позднего Клее[287]287
  См. Франц Кафка. Забота главы семейства / Пер. С. Апта. По словам Макса Брода (Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта), “одрадек” – это словно эхо славянских слов, “и все они означают отступление, уход от своей собственной расы, “ветви”, отступление от совета, “рады”, божественного промысла”. О сходстве Кафки и Пауля Клее писали Вальтер Беньямин и Теодор Адорно. Рисунок Клее “Angelus Novum” купил Вальтер Беньямин, после его гибели рисунок оказался у Адорно. – Прим. пер.


[Закрыть].

Отношения Кафки с чешским языком не такое, как у заезжего лектора, путешественника или Лилиенкрона, напрягающего слух, чтобы расслышать незнакомые фонемы: автор “Превращения” проникает в чешский язык с филологической точностью. Хотя Кафка и сетовал на недостаточно глубокое знание чешского языка, он читал не только чешские газеты, но и пуристский журнал “Naše Řeč” (“Наша речь”)[288]288
  Ср. Gustav Janouch. Gespräche mit Kafka, cit., d., S. 96; František Kautman. Franz Kafka a česká literatura, в: Franz Kafka: liblická konference 1963, cit., d., s. 46–47.


[Закрыть]. Еще более поразительно, что он читал журнальчик бойскаутов “Náš skautík” (“Наш скаут”)[289]289
  Франц Кафка. Дневники (23 декабря 1921 г.). – Прим. пер.


[Закрыть].

Об интересе Кафки к чешскому языку особенно ярко свидетельствуют его письма к Милене Есенской: “Разумеется, я понимаю по-чешски. Мне уже не раз хотелось спросить вас, почему вы не напишете мне как-нибудь по-чешски. Это вовсе не оттого, что вы не владеете немецким языком. Вы, как правило, владеете им изумительно, а если где-то вдруг обнаружится, что вы им не владеете, он добровольно склоняется перед вами, и тогда это особенно прекрасно; вот немец этого от своего языка никак не ожидает, так лично он не отваживается писать. Но я хотел бы почитать вас по-чешски”[290]290
  См. Франц Кафка. Письма к Милене / Пер. Н. Федорова, А. Карельский. М.: Азбука, 2011. – Прим. пер.


[Закрыть]. В этих посланиях чешские слова встречаются столь же часто, как голландские слова в дневнике, который вел Макс Бекман[291]291
  Макс Бекман (1884–1950) – немецкий художник, один из крупнейших мастеров межвоенного периода xx века, выдающийся портретист. В 1920-х годах был близок к новой вещественности, в 1930-е годы пришел к трагической экспрессионистской манере, сближающей его с мастерами северного Средневековья, творчеством Босха, Брейгеля, Грюневальда, Рембрандта, Сезанна, Ван Гога. Возродил жанр средневекового триптиха. Иллюстрировал Новый Завет, “Фауста” Гете, “Записки из Мертвого дома” Ф. М. Достоевского и др. Художник оставил богатое литературное наследие – драмы, эссе, дневники, письма.


[Закрыть] во время своего изгнания в Нидерланды[292]292
  Max Beckmann. Tagebücher 1940–1950. München, 1955.


[Закрыть]. Кафка демонстрирует здесь что-то вроде сочувственной двуязычности: “Я никогда не жил среди немецкого народа, немецкий язык мне родной по матери, и поэтому для меня естествен, но чешский мне много милее”[293]293
  Там же.


[Закрыть]. Дружба, любовь и переписка (1920–1922) между еврейско-немецким писателем и Миленой Есенской, происходящей из древнего дворянского рода, который гордился, среди прочих своих предков, доктором Яном Есениусом, казненным в 1621 г. после поражения на Белой горе[294]294
  Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта; Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 38–41; Klaus Tagenbach. Kafka, cit., S. 139–145.


[Закрыть], играют особую символическую роль для пражского измерения. То же можно сказать об антитезе их характеров: болезнь, желание смерти, робость, ужасная тоска, отречения Кафки контрастируют с бесстрашной решительностью, страстной жаждой жизни, ненавистью к предрассудкам, духом самопожертвования, великой расточительностью этой типично чешской женщины, которая, после экстравагантнейшей жизни (расторгнутые браки, наркозависимость, нищета, обожание кошек, политические разочарования, тайная деятельность, преследования со стороны своих же товарищей), угасла 17 мая 1944 г. в концлагере Равенсбрюк[295]295
  Ср. Jana Černá. Adresát Milena Jesenská. Praha, 1969.


[Закрыть].

Кафка испытывал жажду чешской культуры. 22 сентября 1917 г. он пишет из Цюрау Феликсу Вельчу: “…Я тут читаю почти только чешское и французское, причем исключительно автобиографии и письма, естественно, хоть сколько-нибудь прилично напечатанные. Не мог бы ты мне повыдавать таких томов?”[296]296
  См. Неизвестный Кафка / Пер. Г. Ноткина. СПб.: Академический проект, 2003, с. 279. – Прим. пер.


[Закрыть]. А в начале октября добавляет: “Насчет книг ты меня не так понял. Мне в основном нужно бы почитать оригинальные чешские или оригинальные французские, а не переводы”[297]297
  Там же, с. 281.


[Закрыть]. В дневниках он рассуждает (25 декабря 1911 г.) о литературах малых народов, приводя в качестве примера литературу на идише и чешскую литературу[298]298
  См. Франц Кафка. Дневники. М.: АСТ, Фолио, 2001. – Прим. пер.


[Закрыть]. В переписке он рассуждает об опере “Енуфа” Яначека, о Врхлицком, о художнике Миколаше Алеше, о Божене Немцовой, переписка с которой стала для него “неистощимым кладезем человеческого опыта”. Кафка восхищался нежнейшей “музыкальной прозой” этой писательницы xix века. А Макс Брод был убежден, что один эпизод из повести “Бабушка” (“Babička”, 1855) Божены Немцовой, о мучениях Кристлы, дочери трактирщика, за которой волочится придворный итальянец (ix), повлиял на историю Амалии и высокого чиновника Сортини в “Замке” Кафки (xvii)[299]299
  См. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер.


[Закрыть]. Безусловно одно: свора помощников и посредников, описанных Кафкой, вызывает в памяти строй мажордомов в ливреях и толпу лицемерных бюрократов в замке, описанном Боженой Немцовой. Кроме того, Кафка воодушевлялся скульптурами Франтишека Билека[300]300
  Ср. František Kovárna. František Bílek. Praha, 1941. Франтишек Билек (1872–1941) – скульптор и график, один из крупнейших представителей модернизма и символизма в чешском искусстве. Скульптуры работы Ф. Билека полны поэзии и в то же время представляют собой детальное, натуралистическое изображение объекта. Часто создавал образы из Библии (в основном из Нового Завета). – Прим. пер.


[Закрыть] и хотел, чтобы Макс Брод написал монографию о его откровенном и молящем искусстве, состоящем сплошь из видений, мистических томлений, мучений осознания, чтобы открыть его миру, как он открыл музыку Яначека. И действительно, можно найти параллели между творчеством Билека, что был близок к поэтам-символистам Бржезине и Зейеру, и творением Кафки “под общей вывеской Праги”.

Хотя семья Кафки, как и семья Гашека, часто переезжала, она никогда не удалялась от центра города, от границ исчезнувшего гетто[301]301
  Ср. Klaus Wagenbach. Franz Kafka: Eine Biographie seiner Jugend, cit., S. 66–68; Idem. Kafka, cit., S. 20–21; Emanuel Frynta – Jan Lukas. Franz Kafka lebte in Prag, cit., S. 74–81.


[Закрыть]. Кроме кратких периодов, когда он жил на Вацлавской площади и на Златой улочке, Франц Кафка, “родоначальник двадцатого века”[302]302
  Rio Preisner. Kapiláry. Brno, 1968, s. 9, 13.


[Закрыть], всегда проживал в заколдованном круге Старого города. Несколько улиц: Майзелова (где он родился 3 июля 1883 г.), Целетна, Билкова, Длоуга Тршида (Dlouhá třída), улица Душни, Парижская (бывшая Микулашская) с видом на реку и Староместская площадь навсегда связаны с образами автора “Превращения”, подобно тому, как остров Кампа навсегда останется связанным с жизнью Владимира Голана. Не только те дома, в которых Кафка проживал, но и начальная школа, в которой он учился, а затем немецкая гимназия и факультет юриспруденции Пражского университета находились в центре, причем гимназия располагалась в том самом дворце Кинских, куда Герман Кафка позднее перенес свой магазин. В нескольких шагах от Старого Места, на улице На Поржичи, возвышалось здание, где Кафка работал – Агентство по страхованию рабочих от несчастных случаев (Arbeiter-Unfall-Versiche-rungs-Anstalt für das Königreich Böhmen, Dělnická úrazová pojišťovna).

Рассказ “Описание одной борьбы” – единственное из произведений Кафки, где весьма точно отражена топонимика богемской столицы.

В ночной прогулке по замерзшему снегу, при свете луны, взгляд охватывает Фердинандову улицу, Петршинский холм (Лаврентьеву гору), Влтаву, чугунный парапет набережной, “городские кварталы на том берегу”, “лишь несколько огней” которых “горело, играя с глядящими глазами”[303]303
  См. рассказ “Описание одной борьбы” / Пер. с нем. С. Апта, см. Франц Кафка. Соч. в 3 т. Т. 1. М.: Худож. лит.; Харьков: Фолио, 1995, с. 31–68. – Прим. пер.


[Закрыть], Стрелецкий остров, Староместскую водонапорную башню с часами, Карлов мост, Карлову улицу, Клементинум. Создается впечатление, что и в сцене с полицейским, который выскальзывает, подобно конькобежцу, из далекого кафе с черными окнами, и в изображении толстухи с фонариком, что вышла из одной из пивных на Карловой улице, откуда раздавались звуки фортепьяно, Кафка словно перебирает наброски Киша в поиске местного колорита[304]304
  Ср. Emanuel Frynta – Jan Lukas. Franz Kafka lebte in Prag, cit., S. 121.


[Закрыть].

В “Процессе”, самом пражском из всех чешскоязычных и немецкоязычных романов, Прага не упомянута ни разу. Но хотя имя ее стыдливо умалчивается, она все же просвечивает, словно через филигрань, в матовом свете. Утонченное присутствие Праги, во всех ее основных чертах, здесь даже сильнее, чем в зарифмованной топографии Рильке, в сборнике “Жертвы ларам” (нем. “Larenopfer”), где Градчаны, собор Святого Вита, Лорета, Вышеград, Мальвазинки, Смихов, Злихов, Влтава, купол Никольского собора сменяют друг друга, словно в шарманке с цветными картинками[305]305
  Ср. Petr Demetz. Franz Katka a český národ, в: Franz Kafka a Praha, cit., s. 51–52.


[Закрыть]. Чтобы придать таинственности и призрачной атмосферы городу на Влтаве, он прибегает в “Процессе” к сдержанному и точному монодическому[306]306
  Монодия – пение или декламирование в одиночку, музыкальный склад, главным фактурным признаком которого является одноголосие (пение или исполнение на музыкальном инструменте, в многоголосной форме – с дублировками в октаву или унисон).


[Закрыть] повествованию – прозрачному, без прикрас, к сухой и предметной талмудической аргументации. Подобная трансцендентальная адвокатура контрастирует с напыщенным и пылким языком пражских неоромантиков и экспрессионистов, хотя, как заметил Адорно, она тоже причастна к этому направлению, и в ней ощутимо влияние художников-экспрессионистов[307]307
  Ср. Теодор Адорно. Заметки о Кафке: “У Кафки многие ключевые места читаются как буквальные переводы с экспрессионистских полотен, которые должны были быть нарисованы”. – Прим. пер.


[Закрыть].

Таким образом, в “Процессе” богемская столица анонимна и завуалирована: она анонимна и лишена анамнеза, как и герой романа; драма романа разворачивается в схематической, архетипической обстановке. Но, несмотря на абстрактность описанного в романе маршрута, многие места узнаваемы. Так, можно предположить, что банк, в котором работает Йозеф К., напоминает офис страховой компании “Assicurazioni Generali” на Вацлавской площади, где Кафка служил перед тем, как был принят на должность прокуриста в Агентство по страхованию рабочих от несчастных случаев, или же, если принять во внимание кладовку, где “громоздились старые, ненужные проспекты, опрокинутые глиняные бутыли из-под чернил”, в которой один из экзекуторов выпорол розгами двух стражников, то он скорее похож на фантастический дворец здания Богемского Юнион-Банка (Česká Banka Union) на улице На Пршикопе, с его полутемными лабиринтами коридоров[308]308
  Ср. Pavel Eisner. “Proces” Franze Kafky, 1971, it., s. 217.


[Закрыть]. Предместье, где прячется “необычайно длинное” здание, в котором Йозеф К. подвергается первому допросу, с его невзрачными домами с окнами, “на подоконниках которых громоздились постельные принадлежности”, с бакалейными лавочками в полуподвалах, хотя про него и написано, что он находится на окраине, все же наводит на мысль о полуразрушенном еврейском квартале. В еще более бедной и грязной окраине, где на самом верху крутой лестницы гнездится жалкая каморка Титорелли, можно узнать пролетарский район Жижков, столь любимый Кафкой.

Желание выйти из заколдованного круга, центра города, и переселиться на окраину, а также чувство вины, испытываемое сыном обеспеченных родителей перед обездоленными часто влекли его в тот дикий квартал, который в то время “приличным людям” посещать не рекомендовалось. Но, возможно, изображая грязное помещение суда, Кафка имел в виду пражские учреждения в целом – кабинеты, упрятанные в странных трущобах, в невзрачных зданиях, подобных крысиным норам, с темными коридорами, грудами пожелтевших бумаг, покрытых толстым слоем плесени и пыли. Собор – это собор Святого Вита, а “серебряная статуя святого” в соборе – надгробие Яна Непомуцкого. Йозеф К. отправляется на казнь, проходя по мосту, а именно по Карлову мосту, над островком, который есть Кампа. “Улицы с подъемом” сооответствуют улицам Малой Страны, а место казни совпадает с Страговскими каменоломнями.

Но пражскость “Процесса” проявляется и во многих других мелочах, таких, например, как упоминание отношений между квартирной хозяйкой и жильцом – отношений, которые нередко пленяют воображение писателя[309]309
  Ср. Hugo Siebenschein. Prostředí a las, в: Franz Kafka a Praha, cit., p. 16–17.


[Закрыть]. В этом романе Кафки, как, впрочем, и в “Замке”, разлита лень – недуг города на Влтаве, лень, что перекликается с его упрямством, с его отторжением, его изнеможением. Постоянное упоминание кроватей и постельного белья, запах незаправленной кровати, упоминаемый Адорно[310]310
  Ср. Теодор Адорно. Заметки о Кафке. – Прим. пер.


[Закрыть], склизкий космос матрасов, на которых персонажи, часто изнуренные, погружаются в сон, служит отражением не только недуга, таящегося в теле Кафки, но и безволия, натужной апатии столицы с ее вечно подавляемыми порывами. Поэтому отнюдь не кажется удивительным то, что написал Вилли Хаас о двух романах: “…я читал их, как читают столь знакомую панораму собственной юности, в которой сразу же узнаешь каждое тайное укрытие, каждый уголок, каждый пыльный коридор, каждую отдаленную аллюзию, самую тонкую”[311]311
  Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 33.


[Закрыть].

В дневниках, в отличие от “Процесса”, Кафка тщательно указывает улицы, кафе, театры, синагоги, окрестности. Он часто гулял в Хотковых садах[312]312
  Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер.


[Закрыть]. Его прогулки в темноте по нищим окрестностям, особенно по Жижкову, напоминают блуждания Блока по болотистым и туманным предместьям Петербурга[313]313
  Ср. Александр Блок. Записные книжки (1901–1920) / Под ред. Н. Орлова. М., 1965. – Прим. пер.


[Закрыть]. В жажде сказки, которая охватывает его в пражской атмосфере, он находит шутовские моменты, волшебные промельки, чудачества из паноптикума, связанные для него с детской беспечностью: “Старинные развлечения на рождественском базаре. Два какаду на поперечной жердочке тянут записки с пророчествами. Ошибки: какой-то девушке предсказывают любовницу. Некий господин стихами предлагает искусственные цветы: “To jest růže udělaná z kůže” (“Эти розы сделаны из кожи”)[314]314
  См. Франц Кафка. Дневники. Запись от 16 декабря 1911 г. / Пер. с нем. Е. А. Кацевой. М.: АСТ, Фолио, 2001, с. 192–193. – Прим. пер.


[Закрыть], или, по поводу игры “четыре угла” (ит. “quattro cantoni”), которая по-чешски звучит “Škatule škatule hejhejte se” (чеш. “Деревце, деревце, переменись”): “Тут играют в “Škatule škatule hejhejte se” – я крадусь в тени от одного дерева к другому”[315]315
  См. Франц Кафка. Письма к Милене / Пер. с нем. А. Карельского, Н. Федоровой. М.: Азбука-Классика, 2006. – Прим. пер.


[Закрыть].

Любовь к городу на Влтаве сопровождается у Кафки постоянными жалобами, проклятиями в ее адрес. В очередном письме, написанном им в сентябре 1907 г. Хедвиге Вайлер, он называет богемскую столицу “проклятым городом”[316]316
  Франц Кафка. Письма к Хедвиге Вайлер / Пер. с нем. В. Белоножко. – Прим. пер.


[Закрыть]. А вот что он пишет Максу Броду в письме от 22.7.1912: “Ведь что у меня за жизнь в Праге! Потребность в людях, которая мне свойственна и которая оборачивается страхом, едва дело доходит до ее осуществления, удовлетворяется только во время отпуска”[317]317
  Цит. по книге Франц Кафка. Созерцание. Письма к Максу Броду / Пер. с нем. Ю. Архипова, М. Харитонова. М.: Азбука-Классика, 2009. – Прим. пер.


[Закрыть]. Кафка часто мечтает развеяться, бежать прочь из города, куда-нибудь в дальние края. Курту Вольфу он пишет: “…возьму жену и уеду из Праги, возможно, в Берлин”[318]318
  Там же.


[Закрыть]. В октябре 1907 г., когда Кафка был принят на службу в “Ассикурациони Дженерали”, он сообщает Хедвиге В.:

“…и тем не менее тешу себя надеждой когда-нибудь усесться в кресло в очень дальней стране, рассматривая из окна поле сахарного тростника или магометанское кладбище”[319]319
  Франц Кафка. Письма к Хедвиге Вайлер / Пер. с нем. В. Белоножко. – Прим. пер.


[Закрыть]. Стремление к далеким землям, проявившееся в названиях некоторых произведений, как, например, “Америка”, возможно, унаследовано Кафкой от двух дядюшек по материнской линии, двух Львов: Альфреда, что был начальником испанской железной дороги, и Йозефа, управлявшего колониальной компанией в Конго и снаряжавшего караваны[320]320
  Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер.


[Закрыть].

Его заметки о городе на Влтаве часто отмечены налетом таинственности, угнетенным настроением: “Печаль, нервы, телесное недомогание, страх перед Прагой; в постели…”[321]321
  Франц Кафка. Тетради ин-октаво (запись 3.36 от 25.10.1917) / Пер. с нем. Г. Ноткина. См. Неизвестный Кафка. СПб.: Академический проект, 2003, с. 23. – Прим. пер.


[Закрыть], или:

“Прага. Религии забываются, как люди”[322]322
  Там же, с. 64. Запись 4.94 от 26.02.1918.


[Закрыть]. Густав Яноух состряпал одно сравнение, которое мне кажется ужасающим: между Кафкой, сидящим в офисе за письменным столом, со склоненной головой и вытянутыми ногами, и мертвенно бледным “Читателем Достоевского”, с головой, откинутой на спинку кресла, повисшими руками, изображенным на мрачной картине Эмиля Филлы[323]323
  Ср. Gustav Janouch. Gespräche mit Kafka, cit., d., S. 20–21 (Густав Яноух. Разговоры с Кафкой. На русском языке издавались только фрагменты. – См. Густав Яноух. Разговоры с Кафкой. СПб.: Астер-Х, 2011). Эмиль Филла (1882–1953) – чешский художник, график и скульптор, прославившийся, прежде всего, картинами в стиле кубизма. – Прим. пер.


[Закрыть]. “Среди жестов и повадок в кафковских историях, – утверждает Вальтер Беньямин, – ни один не встречается столь же часто, как согбенность – согбенность мужчины, низко опустившего голову на грудь. От усталости горбятся у него судейские в “Процессе”, от шума – портье в “Америке”, наконец, просто от низкого потолка – молодой человек из рассказа “На галерке”[324]324
  Вальтер Беньямин. Кафка / Пер. с нем. М. Рудницкого. М.: Ад Маргинем, 2013. – Прим. пер.


[Закрыть]. В его дневниках постоянно встречаются аллюзии на одну связь, что питает гумус Праги (пражский чернозем) – это связь между невинно осужденным и поражающим его палачом. Голан изрекает: “Палач стелит постель поэтам. Молчи, земля, и получишь кость!”[325]325
  Vladimír Holan. Kolury (1932), в: Babyloniaca, Sebrané spisy, vol. IX. Praha, 1968, s. 80.


[Закрыть].

Глава 11

Один из первостепенных персонажей магического измерения Праги – путник, странник, который фигурирует в чешской литературе под разными названиями: “poutník” (путник), “chodec” (пешеход), “tulàk” (бродяга), “krăcivec” (пешеход), “kolemjdoucí” (прохожий), “svědek” (свидетель). Основателем этого многочисленного семейства стал Путник (Poutník), из аллегорического романа (“Лабиринт света и рай сердца” – “Labyrint světa a ráj srdce”[326]326
  Коменский Я. А. Лабиринт света и рай сердца / Пер. с чеш. С. Скорвида. М.: Издательство “МИК”, 2000. – Прим. пер.


[Закрыть]), написанного Яном Амосом Коменским[327]327
  Ян Амос Коменский (1592–1670) – чешский педагог-гуманист, писатель, общественный деятель, епископ Чешскобратской церкви. – Прим. ред.


[Закрыть] в городе Брандис-над-Орлицы в 1623 г., после поражения на Белой горе.

Чешские и моравские земли, по которым рыскали солдатня, шайки бандитов и головорезов, стали полями свирепых сражений, ареной набегов и грабежей – они омыты реками крови и усыпаны костями несчастных. В воспоминаниях Дачицкого о 1620 г. читаем: “Засим же люди императорские, уразумев, что никакого уже отпора им в Чехии нет, занялись там и сям по всей Чешской земле грабежом, разором и поборами, по всем углам рыская и бедных людей хватая и сжатием головы обручем и, иначе, огнем, ради разыскания и обнаружения спрятанных денег, их пытая, так их до смерти мучили, что ужасно и горестно было о том рассказывать, и проч. И так ничего иного не было, нежели: ах, увы и горе, дай и хватай! Даже католикам римской веры пощады и прощения не было, только отдавай все и веруй себе, как хочешь! Многие, вместе с детьми в леса скрываясь, там мерли и пр.”[328]328
  Микулаш Дачицкий из Геслова. Простоправда. Воспоминания / Пер. с чеш. С. Скорвида. См. Mikuláš Dačický z Heslova. Prostopravda. – Paměti. Praha, 1955, s. 364. – Прим. пер.


[Закрыть].

Коменский, молодой священник из “Богемских братьев”, вынужден покинуть Фульнек: разбойники сожгли его библиотеку, чума забрала жену и двоих детей. Из отвращения к жестокости и страданиям рождается его “лабиринт”. Путник Коменского отправляется в странствие по миру, чтобы узнать о разных сословиях и занятиях. Ему навстречу выходят два проводника: Всевед Вездесущ (чеш. “Všezvěd Všudybud”), который набрасывает ему на шею узду из ремней Любопытства, а в рот кладет удила из Упорства в намерениях, и Наваждение (чеш. “Mámeni”), “чудно закутанный” и укутанный туманом, что водрузил ему на нос “окуляры” из стекол Измышления, с оправой из рога Привычки, потому что царица мира Мудрость (чеш. “Moudrost”), или Тщета (чеш. “Marnost”), не желает, чтобы люди смотрели невооруженным взглядом. Эти очки волшебные: “сквозь них далекое казалось близким, а близкое – далеким, малое – большим, а большое – малым, безобразное – красивым, а красивое – безобразным, черное – белым, а белое – черным…”[329]329
  Коменский Я. А. Лабиринт света и рай сердца. – Прим. пер.


[Закрыть]. Экипированный таким образом Путник становится чем-то вроде аллегорического пугала, гибридом, человеком-конем, из одного ряда с масками Арчимбольдо. Но очки (это “седло для носа”, которое в фольклорном богемском театре эпохи барокко станет знаком царственности, королевского достоинства) ему не подходят, хотя поверх них он может еще нормально видеть, правда, косо, краем глаза. “Пускай вы стянули мне уздою уста и закрыли глаза – я надеюсь на своего Господа, что разум и дух мой вам не опутать”[330]330
  Коменский Я. А. Лабиринт света и рай сердца. – Прим. пер.


[Закрыть].

Свет представляет собой город, заключенный в круг высокой стеной, лабиринт улиц и площадей, отведенных для каждого сословия, куда можно войти через Врата Жизни. За стенами все покрыто тьмой. В центре города расположен “rynk” – рыночная площадь, кишащая “людом ремесленным и прочим, промыслами живущим”, огромная сцена, Вавилония, на которой мельтешат люди, болтающие невпопад, всяк на своем языке, чтобы казаться умнее, и на каждом человеке надета личина, чтобы отличиться перед толпой. Здесь гнут спину над разными бессмысленными делами и работой, ссорятся с кулаками и тумаками, так и не приходя к пониманию, а поскольку глупость наполняет их душу, забавляются трещотками, гармошками, бубенцами и всякими безделками. Ходят в башмаках с высокими каблуками или на ходулях и постоянно переодеваются. Принимаются за какую-нибудь работу, а потом бросают ее, роют и бесцельно перевозят с места на место груды земли, созидают новые здания, чтобы тут же их снести, уничтожают и крушат свой и чужой труд, самодовольно смотрятся в зеркала. В этом бренном мире все не более чем свет от соломинки, что скоро погаснет, и все эти обманщики transeunt tanquam umbrae (лат. “проходят, как тени”). Смерть мечет наугад среди толпы рынка свои острые и глубоко проникающие стрелы. Выжившие хватают умерших и бросают в мрачную яму, окружающую свет, а толпа, вернувшись с похорон, продолжает безумствовать.

Путник наблюдает серию комичных сцен, свидетельствующих о глупости, безумии и безмозглости света. Все сценки – словно номера из клоунского представления. Не случайно клоуны-дадаисты Восковец и Верих лелеяли мысль поставить “Лабиринт”[331]331
  Ср. F. X. Šalda. České zrcátko, в: Šaldův zápisník, viii. Praha, 1933–1936, p. 78–81.


[Закрыть] на сцене. Мы наблюдаем странные маниакальные занятия ремесленников, философов, музыкантов, алхимиков, геометров, астрономов. Медики разрезают тела и копаются во внутренностях. Историки наблюдают прошедшие времена через “подзорные трубы” – кривые гнутые трубы, обращенные за спину. Но здесь хватает ужасных сцен в духе Гаргантюа: к примеру, игры солдатни (отголоски мародерства в Богемии после битвы на Белой горе) или расчесывающие свои струпы больные французской болезнью.

Хореографию города Коменский организовал путем деления на резко очерченные ячейки, на показательные “станции”, подобные картинкам из “Orbis Pictus”[332]332
  “Orbis Sensualium Pictus” – имеется в виду учебник Яна Коменского для детей. См. Мир чувственных вещей в картинках, или Изображение и наименование всех важнейших предметов в мире и действий в жизни – “Orbis Sensualium Pictus” / Пер. с лат. Ю. Н. Дрейзина. М.: Учпедгиз, 1957. – Прим. пер.


[Закрыть]: “станции”, показывающие, насколько все фальшиво, бренно, искажено, что пустое разглагольствование и неистовство людей ни к чему не приводят. Кто-то может уловить некоторое сходство между маршрутом этого барочного Путника и извилистым путешествием странника Швейка, который от госпиталя до тюрьмы, от казармы до комиссариата тоже проходит свой “лабиринт”, кишащий глупцами, простофилями и безумцами, – смехотворность их порой ужасает. И не важно, что Гашек чаще всего не приправляет свои остроты душеспасительными поучениями.

Путник-Коменский ухитряется оставаться в стороне от мирового театра, чтобы комментировать события как чужак, со стороны, почти каталогизируя, как Томазо Гарцони в “Вселенской ярмарке”[333]333
  Томазо Гарцони (Оттавиано Garzoni da Bagnocavallo; Баньокавалло, 1549–1589) – итальянский священник и писатель, эрудит, тонкий стилист. Имеется в виду его книга “Вселенская ярмарка человеческих профессий” (“La Piazza universale di tutte le Professioni del Mondo”, 1585; Firenze: L. S. Olschki, 1996, 2 v.), представляющая собой сатирическое описание всех известных автору человеческих профессий, занятий и ремесел. – Прим. пер.


[Закрыть] или Франческо Фульвио Фругони в “Собаке Диогена”[334]334
  Франческо Фульвио Фругони (ок. 1620 – ок. 1686) – итальянский писатель, представитель литературы барокко, автор сатирической книги “Собака Диогена” (1689). – Прим. пер.


[Закрыть]. Но тем не менее он взволнован этим безумием и постепенно вовлекается в него, словно в морском путешествии, при котором сильнейшие порывы ветра поднимают волны до небес и захлестывают бревно, за которое он ухватился. Он не находит ни утешения, ни радости, совсем ничего в этом несчастном мире, за что можно было бы ухватиться. Напрасно Наваждение его подстрекает совершать безрассудные поступки. После множества обещаний, безрассудств и приключений он спрашивает себя: “Что я имею? Ничего. Что знаю? Ничего. Где я? Не знаю, даже я сам этого не знаю”[335]335
  Коменский Я. А. Лабиринт света и рай сердца. – Прим. пер.


[Закрыть].

И даже царица Тщета, пресветлая и величественная, оборачивается разочарованием. Когда Соломон в сопровождении свиты мудрецов приближается к ее трону и срывает покрывало с ее лица, казавшееся дорогим и пышным, оно обернулось простой паутиной. Да и лицо ее выглядело бледным и опухшим, и румяна на ее щеках местами осыпались, запах изо рта, словно от зловонного гроба, руки в парше, тело безобразное, как у бабушки чертенка или у призрака из рассказов Майринка. Но все напрасно – потому что Соломон в конце концов уступает искушениям, обманутый Благосклонностью, Хитростью и Утехой – советницами царицы, которая к тому же посылает Силу с войском, чтобы утихомирить излишне мудрствующих.

Вместо того чтобы продолжать исследование фальши и рвения людского, Путник, хотя Наваждение противится (и поэтому исчезает), отправляется наблюдать жалкое зрелище – как умерших выбрасывают во внешнюю тьму. От этого зрелища он лишается чувств и грохается оземь. Так вот каков итог всему? “Ах, лучше бы мне вовсе не рождаться и не проходить через Врата Жизни, если, познав тщету света, обречен я лишь этому ужасу и мраку! О Господи, Господи, Господи, если Ты есть, смилуйся надо мною, грешным!”[336]336
  Коменский Я. А. Лабиринт света и рай сердца. – Прим. пер.


[Закрыть].

Избавившись от Всеведа и Наваждения, Путник возвращается внутрь себя, в покинутый дом своего сердца, стеклянное окно которого было “столь выпачкано, что свет сквозь него не пробивался”. Другие волшебные очки с оправою Божественного Слова и стеклами Святого Духа позволяют ему теперь разглядеть истину. Обретя зарево света, внутренний мир, очищенный от любого земного волнения, преданный Христу и защищенный ангелами, Путник обретает смысл своего скитания в общении с Богом.