Текст книги "Магическая Прага"

Глава 6

Как и над городом на Влтаве, над этой книгой возносится силуэт Градчанского холма – доминанты Пражской котловины. Контрастируя с расположенной ниже Малой Страной, с ее барочной архитектурой, ритмически перемежающейся с зеленью садов, в Градчанах высится готический собор Святого Вита, с его аркбутанами, с пламенными языками ажурных пинаклей, с его стрельчатыми окнами, с ухмыляющимися гримасами водостоков[111]111
  Ср. Zdeněk Wirth – František Kop – Václav Ryneš. Metropolitní chrám Svatého Víta. Praha, 1945; Vojtěch Birnbaum. Listy z dějin umění. Praha, 1947, s. 911–912, 113–119, 120–145; A. Kutal – D. Líbal – A. Matějček. České umění gotické: Stavitelství a sochařství, I. Praha, 1949, s. 2426; Jan Wenig. Chrám chrámů. Praha, 1955; Jakub Pavel. Chrám Svatého Víta v Praze. Praha, 1968; Viktor Kotrba. Architektura, in: České umění gotické: 1350–1420. Praha, 1970, s. 58–62.


[Закрыть].

Я вновь и вновь возвращался сюда, точно зачарованный, чтобы грезить наяву, глазея на череду скульптурных бюстов, украшающих его трифорий. Меня одолевала жажда цвета, и я утолял ее богемскими самоцветами: соединенными вместе и оправленными золотом карнеолами, аметистами, халцедонами, яшмами, агатами, хризопразами, что украшают стены тихой капеллы Святого Вацлава, переливаясь в свете мерцающих свечей. Это камерное и сказочное помещение, а также Золотые ворота, с тройной аркой и венецианской мозаикой, утоляли мою жажду чудесного. Множество гербов, реликвий, драгоценностей, церковной утвари, дарохранительниц, собранных в соборе, подпитывали не только мою страсть к каталогизации, но и мою слабость к нагромождению различных предметов. А поскольку готика для меня отождествляется с юношеской дерзостью, то я радовался, что Карл IV, после смерти первого архитектора собора Матьё Аррасского (1352) доверил строительство никому не известному двадцатилетнему Петру Парлержу из Гмюнда, проявившему себя гениальным архитектором.

И даже от этой вертикальной сонаты, от этой хрустальной друзы, от этого триумфа стрельчатых сводов веет чем-то таинственным, двусмысленным или же, иначе говоря, пражским, как если бы отряд демонов-искусителей затесался в череду святых. Водостоки сливались в моей фантазии с гротескными и тревожными призраками из чешской литературы. Все остроконечные сооружения богемской столицы словно вступают в заговор друг с другом, пронзая ребра неба своими шпилями – собор, величественная башня муниципалитета в Старом городе, Пороховая башня, башни Тынского храма, пожарные каланчи, башни Карлова моста и еще сотни других башен. Не случайно Незвал сравнивает башни глубокой ночью с фантастическими беретами “сборища чернокнижников”[112]112
  См. Витезслав Незвал. Пражский пешеход / Пер. Н. Зимяниной. Цит. по: Витезслав Незвал. Избранное. Т. 2. – Прим. пер.


[Закрыть] (“černokněžnickému shromáždění”). Небо Праги восстанавливает силы после уколов шпилей, прислоняясь щеками к мягким куполам эпохи барокко, однако даже за их болотно-изумрудными крышами прячется хвост лукавого: по словам Сейферта[113]113
  Ярослав Сейферт (1901–1986) – чешский писатель и журналист. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1984 г. – Прим. пер.


[Закрыть], когда выходит луна, с этих патиново-медных крыш раздается кваканье лягушек, словно из пруда[114]114
  Jaroslav Seifert. Svétlem oděná (1940). Praha, 1946, p. 24.


[Закрыть].

В вечерние часы до нас доносился издалека благовест всех пражских церквей. Сверху мы глядели на переплетение блестящих черепичных крыш, балконов, башенок, дымовых труб, мансард[115]115
  Ср. Ladislav Sitenský – Jaroslav Herout. Praha stověžatá. Praha, 1971.


[Закрыть]. Ты помнишь, как вспыхивали в праздничные вечера в лучах прожекторов покрытая патиной медь Святого Микулаша, статуи на Пражском мосту, фасад церкви Святого Спасителя. Сверху, с Градчан, город казался утонувшим в пыльном облаке желтоватого сияния. Здания, отраженные в реке и укачиваемые волнами, превращались в мерцающие подводные замки, убежища водяных. В такие вечера чайки, ослепленные известковым светом, кричали более хрипло, чем обычно, как в нотах Яначека[116]116
  Леош Яначек (1854–1928) – чешский композитор, музыковед-этнограф и педагог. – Прим. пер.


[Закрыть], не скупясь на ругательства и бросаясь в стремительные пике. Белые, с черным клювом, они выделывали пируэты на парапете моста Легии[117]117
  Более правильное, хотя и редко используемое в повседневной русскоязычной среде название – мост Легионов – Прим. науч. ред.


[Закрыть], чтобы потом, утомившись, присесть на воду, подобно бумажным корабликам. А тем временем поблизости, в Национальном театре, с не меньшим проворством скакал по сцене великолепный фигляр Ладислав Пешек[118]118
  Ладислав Пешек (1906–1986) – актер театра и кино, народный артист Чехословакии. Российским зрителям 1970-х годов знаком по фильмам “Адела еще не ужинала”, “Майские звезды”, “Златовласка” и др. – Прим. ред.


[Закрыть], с его хитрыми усищами, мастер на смешные проделки, в костюме бродяги и коварного мошенника Пантелеона Восилки[119]119
  Пантелеон Восилка (Panteleon Vocilka) – отрицательный персонаж пьесы-сказки Й. К. Тыла “Волынщик из Стракониц” (“Strakonický dudák”). – Прим. пер.


[Закрыть].

Ты помнишь те промозглые вечера, когда мы забирались на Петршинский холм (Petřín, нем. Laurenziberg – Лаврентьева гора), под снегом, медлительные, как водяные? “Хорошо, – читаем мы у Кафки, – если вы хотите, я пойду, хотя глупо идти сейчас на Лаврентьеву гору, ведь погода еще холодная”[120]120
  См. рассказ “Описание одной борьбы” / Пер. С. Апта, см. Франц Кафка. Соч. в 3 т. Т. 1. М.: Худож. лит.; Харьков: Фолио, 1995, с. 31–68. – Прим. пер.


[Закрыть]. Желтоватый свет сочился медовыми прожилками внутри фонарей. На тебе были черные войлочные сапожки, и ты выводила кончиком зонта бессвязные письмена на заснеженных тропинках. Луна смотрела исподтишка сквозь завесы облаков, как упитанная актриса в день бенефиса. Хищный алый глаз Астрономической обсерватории как будто подмигивал нам. Крошки мерцающих воспоминаний теснятся, словно осколки зеркал, сваленные в корзину как попало. Я буду вынимать их одно за другим и из этой тысячи осколков, что с трудом подгоняются друг к другу, попытаюсь воссоздать неуловимый образ города на Влтаве.

Романская ротонда Святого Креста находится на улице Каролины Светлой, рядом с нашим домом, украшенным граффити xix века. Ярмарка Святого Матфея проходила 24 февраля в Дейвицах, где ботинки утопали в грязи. Это было нагромождение каруселей и музеев восковых фигур, ломящихся прилавков с расческами, горнами из папье-маше, масляными лампами из кованого железа, жестяными и пряничными сердцами, иконками и портретами Сталина. И еще неподвижные вагоны на мертвых путях Масарикова вокзала. И вилла Бертрамка, где однажды ночью 1787 г., остановившись в гостях у певицы Йозефины Душковой, Моцарт всего за несколько часов до спектакля сочинил увертюру к “Дон Жуану”[121]121
  Ср. Jaroslav Patera. Bertramka v Praze. Praha, 1948, s. 92–98.


[Закрыть]. И статуи Карлова моста в снежных капюшонах. И косые взгляды газовых ламп на кривых улочках в Градчанах. И мельницы на острове Кампа, например Совиная мельница (чеш. “Sovovský mlýn”, нем. “Eulenmühle”), рядом с которой, в отсыревшем доме, где когда-то находилась дубильня, в “доме трагического поэта”[122]122
  Владимир Голан. Ночь с Гамлетом (1964). – Прим. пер.


[Закрыть] проживал печальный Голан, вечно устраивавший драки с соседом сверху Яном Верихом, известнейшим клоуном Богемии. Легенда гласит, что название мельнице дали совы, вившие гнезда в дуплах очень древнего тополя, что рос здесь с незапамятных времен, в то время как на самом деле все куда проще – мельница называлась по имени своего владельца, пана Совы[123]123
  Ср. Jan Herain. Stará Praha. Praha, 1906, s. 130.


[Закрыть]. И стоячая вода речки Чертовки. И зеркальный лабиринт в Петршине. И огромные лакированные туфли-лодочки на высоких каблуках, из неизнашиваемой кожи, на рекламных плакатах фирмы “Batá”. И небеса, приводимые в движение ветром, арены “веющих лазурей” на Вышеградском холме[124]124
  Франтишек Купка (1871–1971) – чешский художник, большую часть жизни проживший во Франции, один из первых абстракционистов. Создал целый ряд абстрактных композиций в синем колорите, одна из которых называется “Vanoucí modře” (“Веющие лазури”). См. Ludmila Vachtová. František Kupka. Praha, 1968. – Прим. пер.


[Закрыть], откуда снующие внизу прохожие казались фигурками с детского рисунка.

И маленькая светящаяся вывеска лионского “Шелкового дома” на Вацлавской площади, автоматы, буфеты, нагромождения тортов, тартинок, сосисок с горчицей, черноватая пивная пена. И куколки турок в тюрбанах и синих кафтанах, кивающие головой с витрины бакалейной лавки Юлиуса Майнла. И дребезжание красных трамваев, волочащихся к Ольшанскому кладбищу, с подвешенными сзади венками, похожими на спасательные круги. И спешащие на свой первый бал в “Люцерну”[125]125
  “Люцерна” – пассаж-палац, жемчужина Пражского модерна, многофункциональный комплекс, построенный в 1907–1921 гг. дедом Вацлава Гавела. – Прим. пер.


[Закрыть] в сопровождении матерей девушки, в длинных платьях, с легким налетом румян на щеках и фигурками в вечном стиле пражского бидермейера, напоминающие “кофейные куклы” (“kávové panenky”) Индржиха Штырского[126]126
  См. Jindřich Štyrský. Sny. Praha, 1970, s. 69–70.


[Закрыть]. И низенькие домишки Нового Места, что громоздятся друг на друга[127]127
  См. Vojtěch Volavka. PouťPrahou. Praha, 1967, s. 288.


[Закрыть]. И ветхие доходные дома Либени и Жижкова, которые, несмотря на свою обшарпанность и нищету, могут разыгрывать барочные мистерии, превращаясь, по словам Коларжа, в “Нефы храмов с бесконечным хоралом посуды / В кадиле из помоев / С преображением спичек в номера / Исповедален (с оттоманкой, вешалкой и умывальником)”[128]128
  Пер. с чеш. С. Сторвида. Jiřн Kolář. Litanie, в: Ódy a variace. Praha, 1946, с. 16. – Прим. пер.


[Закрыть].

И башня Староместской ратуши с календарем работы Йозефа Манеса[129]129
  Йозеф Манес (1820–1871) – чешский художник, представитель романтического течения в живописи. – Прим. ред.


[Закрыть] – “циклом из двенадцати идиллий о жизни богемского крестьянина”[130]130
  Miloš Jiránek. Josef Mánes. Praha, 1917, s. 28.


[Закрыть], и с астрологическими часами магистра Гануса, над которыми, когда часы отбивают ровный час, оживает аллегорический театр. За двумя окошками проходит ряд маленьких статуй: апостолы со Спасителем, смерть кивает головой турку, тот отрицательно качает головой, скупой, транжира и другие фигуры, исчезающие с пением петуха[131]131
  Ср. Jan Dolenský. Praha ve své slávě i utrpení. Praha, 1903, s. 298–300 и 307–315; Joseph Wechsberg. Prague: The Mystical City. New York, 1971, s. 67–68.


[Закрыть]. И ослепительная золотая дарохранительница, усеянная более чем шестью тысячами бриллиантов, в уединенной часовне в Лорете[132]132
  Лорета – комплекс сооружений, построенных вокруг Святой хижины – копии домика Девы Марии. На территории пражской Лореты находится монастырская сокровищница, где хранятся иконы с окладами из золота, украшенными сапфирами. Наиболее ценная часть Лоретанского сокровища – алмазная дароносица “Пражское солнце” из позолоченного серебра, лучи которой украшены 6222 бриллиантами. – Прим. ред.


[Закрыть], где бьет в виски вековое молчание и сквозь пламенную помпезность дарохранительниц, статуй, чаш, вотивных предметов[133]133
  Вотивные предметы, вотивные дары (лат. votivus – “посвященный богам”, от votum – “обет, желание”) – всевозможные вещи, приносимые в дар божеству по обету, ради исцеления или исполнения какого-либо желания. – Прим. ред.


[Закрыть] и сегодня просвечивает печаль Праги, вновь обращенной в католичество[134]134
  Jan Herain. Stará Praha, cit., d., s. 254–255.


[Закрыть]. Но хватит: от множества воспоминаний у меня уже пар из ушей.

И все же – ты помнишь? В нашем постоянном фланировании по улицам города на Влтаве мы искали кафе, где собирались поэтисты, – эти kaffeehäuser, катакомбы еврейских писателей Праги – как называл их Кафка[135]135
  См. Густав Яноух. Разговоры с Кафкой. См. Gustav Janouch. Gespräche mit Kafka. Frankfurt, 1961. – Прим. пер.


[Закрыть]; сто кабаков, в которых бывал Ярослав Гашек, кабаре былых времен На Поржичи, следы старого кафе-шантана и балагана (нем. “Tingeltangel”)[136]136
  Vojtěch Volavka. Pouť Prahou, cit., d., s. 98; Eduard Bass. Labutí píseň Na Poříčí, in: Kukátko. Praha, 1970, s. 211–212.


[Закрыть]. Привлеченные “глубоким смехом пивных”[137]137
  Jiří Kolář. Svědek, в: Ódy a variace, cit., d., s. 33.


[Закрыть], мы заходили туда и ввязывались в баталии за превосходство жбанов над кружками, в жаркие перепалки посетителей, которые, орошенные вечным кропилом “Пльзеня”, заводят разговоры по принципу “Já o koze von o voze” (чеш. “Я ему про козу, а он мне про телегу”)[138]138
  Чешский вариант поговорки “Я тебе про Фому, а ты мне – про Ерему”. – Прим. пер.


[Закрыть], что тоже отражает непоследовательность богемской столицы. Мы входили в kavárny, в комнаты с запахом мокко, и здесь нас встречали официанты в черных фраках из альпаки, с надутыми бумажниками, неугомонное бормотание старушек, что собирались здесь обсудить сплетни, вынюханные по всем церквям, вульгарные взгляды разряженных и располневших путан, наводящие тоску на возмужалых щеголей, что притворно заслонялись прикрепленной к палке газетой, тупоумие простофиль, что часами сидели, уставившись в кружку в созерцании пивного божества, а порой и стайки пышнотелых дам с подведенными глазами и жемчужными ожерельями на глубоких декольте.

Все эти образы теснятся в моей голове бессонными ночами. По ночам, под руками тех, кто возвращается домой за полночь, таинственно постукивают, украшенные арабесками, беспокойные дверные молотки парадных Малой Страны[139]139
  Ср. Jan Dolenský. Praha ve své slávě i utrpení, cit. d., s. 172–175.


[Закрыть]. Странные названия домов этого квартала пробуждают воображение[140]140
  Ср. N. Melniková-Papoušková. Domovní znaky a vývěsní štíty pražské, in: Kniha o Praze, iii, cit., d., s. 124–145.


[Закрыть]: “У зеленого рака”, “У золотого рака”, “У золотого ангела”, “У белой репы”, “У золотой щуки”, “У красного льва”, “У трех звезд”, “У белого орла”, “У красного оленя”, “У трех золотых сердец”, “У трех роз”, “У белого яблока”, “У красного козла”, “У черного орла”, “У золотого лебедя”, “У золотого колеса”, “У золотой грозди”, “У золотой подковы”. Хотя Пражский Град и выходит на Малую Страну, что лежит у его подножия, но сама Мала Страна словно не смотрит ни на Град, ни даже на реку[141]141
  Ср. Vojtěch Volavka. Pouť Prahou, cit., d., s. 159–160.


[Закрыть]. Ее здания с террасами на крышах, аттиками, башенками, мансардами, дымоходами погружены в сон, замкнуты на себе, неприступны, словно сейфы, ее улочки кажутся тайными тропами, окопами, таинственными коридорами – и это обстоятельство только усиливает их оторванность от брожения жизни, их циклотимию[142]142
  Циклотимия – психическое заболевание, для которого характерны резкие перепады настроения от депрессии к эйфории (легкая форма маниакально-депрессивного психоза). – Прим. пер.


[Закрыть], их одиночество.

Что-то от нас осталось в průhodéch, то есть в проходах, позволяющих пересечь центр Праги, не выходя на открытое пространство, в плотной сетке тайных маленьких улочек, спрятанных во дворах старых домов[143]143
  Ср. Egon Erwin Kisch. Die Abenteuer in Prag. Vídeň–Praha – Lipsko, 1920, s. 68–77; čes. vyd. Egon Ervín Kisch. Pražská dobrodružství. Praha, 1968, s. 54–62. Překlad Jarmila Haasová-Nečasová, Vojtěch Volavka. Pouť Prahou, cit., d., s. 74–75.


[Закрыть]. В Старом городе мы не раз заблудились в лабиринте тайных лазеек и адских коридоров, ведущих во всех направлениях, которыми сплошь испещрена эта часть города. Игрушечные улочки, анфилады подворотен, боевые ходы, куда и протиснешься-то с трудом, туннели, поныне пахнущие Средневековьем, неприглядные узкие щели, в которых я чувствовал себя зажатым, словно в бутылочном горлышке.

В некоторых тесных местах Старого города путник часто попадает в западню, уткнувшись в коварные высокие стены. О стены Праги, навязчивый мотив поэзии Голана, это извилистое переплетение средневековых улочек, что неожиданно сужаются или расширяются, обращаются вспять или внезапно обрываются, доводя до бешенства пешехода, не позволяя ему свободно передвигаться. Словно материя средневекового города набрасывается на него, липнет к его телу с тюремной жеманностью[144]144
  Vojtěch Volavka. Pouť Prahou, cit., d., s. 33.


[Закрыть]. Я пытался вырваться из удушающей узости этих улочек, из коварства мрачных переулков, из цепких и кривых стен, убегая на зеленые острова, к цветущим клумбам, в парки, бельведеры и сады, что со всех сторон окружают Прагу.

Глава 7

Это вам не бедекер[145]145
  Бедекер – широко известные путеводители. Название получили по имени немецкого книготорговца и издателя Карла Бедекера (1801–1859). – Прим. ред.


[Закрыть], господа, хотя здесь и появляются то и дело панорамы города на Влтаве, мелькая подобно цветным картинкам в стереоскопе (нем. “Guckkasten”). Я не последую примеру экскурсоводов-всезнаек, изрекающих банальности менторским тоном.

Это мое пражское “Dittamondo”[146]146
  Имеется в виду незаконченная поэма “Dittamondo” Фацио дельи Уберти (1305–1367) о путешествии вокруг света, написанная дантовскими терцинами. – Прим. пер.


[Закрыть] – несвязное, раздробленное, искромсанное повествование, написанное в минуты неуверенности и немощи, с постоянными терзаниями и отчаянием от неспособности все знать и все охватить. Этот город, даже если воспринимать его глазами влюбленного праздного гуляки, представляет собой сложную, злокозненную, ускользающую реальность. Поэтому изображение будет скакать, как в немых картинах, что крутили в первом пражском кинотеатре “Монрепо”, в шантане “У голубой щуки”. Эта книга наполнена разрывами, скачками, лакунами и подверженная приступам тоски, как соло на альт-саксофоне Чарли Паркера. А в остальном, как утверждает Голан: “Разве в тебе нет противоречий? Разве в тебе нет возможностей?”[147]147
  Vladimír Holan. Lemuria (1934–1938). Praha, 1940, s. 70.


[Закрыть].

В том, уже далеком августе с богемской столицей случилось нечто непоправимое, перевернувшее нашу жизнь. И эта книга смотрит на меня полными слез глазами моей старости, я продираюсь сквозь нее, задыхаясь, в полном изнеможении. Мне трудно связать воедино бесчисленные заметки, собрать многочисленные листки счастливых моментов моей жизни, что разлетаются в воздухе, словно небылицы, уносимые ветром. Перо мое, подобно капралу, тщится выстроить шеренги невозмутимых слов. А тем временем Иржи и Зузана родили сына и назвали его Адамом: значит ли это, что все начнется сначала? Но сколькие сидят по тюрьмам? Сколькие умерли от горя? Сколькие рассеялись во мгле изгнания? А сколькие напялили на себя подлую личину услужливости?

Не могу же я написать упорядоченный и исчерпывающий трактат в отстраненно-напыщенной догматичной манере, подавив свою тревогу, свою горячность ради выхолощенной методичности и пустословия педантичных выкладок! Так что я слагаю эту книгу как заблагорассудится – нагромождение чудес, анекдотов, эксцентричных номеров, коротких интермедий и несвязных отступлений: я буду счастлив, если она не будет наводить скуку, в отличие от прочего бумажного хлама, которым мы по уши завалены. Как Иржи Коларж в своих коллажах и своих “видимых стихах”[148]148
  См. Miroslav Lamač – Dietrich Mahlow. Kolář. Köln, 1968; Miroslav Lamač. Jiří Kolář. Praha, 1970; Arturo Schwarz и др. Jiří Kolář, L'Arte come Forma della libertà. Milano, 1972; A. M. Ripellino. Il suo messaggio esce da un cesto di coriandoli, в: L'Espresso, 23 апреля 1972.


[Закрыть], я обклею эти страницы фрагментами картин и дагерротипов, старинных акварелей, извлеченных из сундуков гравюр и эстампов, рекламных плакатов, иллюстраций из потрепанных журналов, гороскопов, выдержками из напечатанных готическим шрифтом книг по алхимии и путевых заметок, страшными историями о призраках, листками из альбомов, обрывками снов – сувенирами исчезнувшей культуры.

Богемская столица – не только витрина с драгоценными каменьями и сверкающими реликвиями и дарохранительницами, что посрамляют солнце, затмевая его свет. Существует и другая сторона Праги, ее зловонный или растрепанный облик барахолки, блошиного рынка (“tandlmark” или “tarmark”), где продаются всякое старье и рухлядь, поношенная одежда и металлолом, среди которых временами попадаются настоящие сокровища. Древний блошиный рынок Старого города разрастается как сорняк по всей Праге, до самых глухих окраин.

Возможно, свалив в кучу старомодные предметы, порывшись в толстом слое номенклатурной пыли, мне удастся передать терзания богемской столицы, все то блошиное и червоточное, что в ней гнездится, ее язвы, ее любовь к рухляди. Потому что я вижу Прагу в двояком ключе: не только как собрание самоцветов и драгоценностей – этих орешков, в которые не раз впивались зубами чужеземные вепри, но и как груду обугленного и грязного старья, всякой всячины, пропитанной безропотной грустью, как свалку ржавых инструментов, ветхих поломанных вещей, полусгнивших безделушек. И, к сожалению, “у каждой вещи своя ночная тень, каждая вещь содержит яд. Наперстянка, болиголов, аконит пляшут ночами в мшистой тьме на золотых курьих ножках”[149]149
  Paul Adler. Nämlich (1915), в: Das leere Haus. Prosa Jüdischer Dichter/ Ed. Karl Otten. Stuttgart, 1959, S. 180.


[Закрыть].

Глава 8

Подобно императорскому лейб-медику Тадеушу Флугбайлю из романа Майринка “Вальпургиева ночь”[150]150
  Густав Майринк. Вальпургиева ночь / Пер. В. Крюкова. Л.: Судостроение, 1991. – Прим. пер.


[Закрыть] (“Walpurgisnacht”, 1917), прозванному Пингвином оттого, что его руки походили на “обрубки крыльев”, я рассматривал Прагу с Градчан с помощью подзорной трубы, которая чудовищно увеличивала кишащие внизу фигуры, почти размывая их перед моим взором. Внизу, как в волшебном фонаре, бурлила жизнь. Я наблюдал ее ход – гуляние, фланирование (нем. “Bummel”) людей в центре города: немцев на Graben (На Пршикопе), чехов на Фердинандовой улице[151]151
  Макс Брод. Боевая жизнь (автобиография). См. Max Brod. Streitbares Leben (1960). – Прим. пер.


[Закрыть]. Элегантные дамы в широкополых шляпах с лентами, эгретками и прочими украшениями, в длинных платьях, под которыми угадывались жесткие корсеты из китового уса, со шлейфами – как на картинах стиля модерн, щеголи в котелках с изогнутыми, как хвосты скорпионов, усами, весельчаки, чудаки, распухшие от пива толстяки, чопорные чиновники, немецкие студенты в разноцветных беретах, чешские студенты в “подебрадках” – круглых шапках с серой каракулевой оторочкой. Видел я на улице Graben, на краю тротуара, бывшего банкира и гребца спортивного общества “Regatta” Густава Майринка. Стройный, элегантный, немного прихрамывающий, он словно притягивал всевозможные сплетни: поговаривали, будто он был незаконнорожденным сыном какого-то принца из рода Виттельсбахов[152]152
  Род Виттельсбахов – немецкий феодальный род, с конца xii века и до конца Первой мировой войны правивший Баварией, Курпфальцем, а также некоторыми близлежащими землями. В разное время Виттельсбахи были курфюрстами Бранденбургскими (1351–1364), графами Голландскими (1353–1417), королями датскими (1440–1448), чешскими (1619–1620), шведскими (1654–1741), греческими (1832–1862), а также императорами Священной Римской империи (1314–1347, 1400–1410, 1742–1745). По мнению якобитов, именно Виттельсбахам в настоящее время принадлежат права на британскую корону. – Прим. ред.


[Закрыть], что он прибегал к спиритизму, чтобы облапошивать клиентов своего банка, а также, что лечил некую свою загадочную хворь с помощью рецепта, найденного в одной из книг Парацельса[153]153
  Макс Брод. Боевая жизнь (автобиография). Ср. Kurt Krolop – Barbara Spitzová. Gustav Meyrink / Предисл. к Gustav Meyrink. Černa koule. Praha, 1967, s. 7–8, 12; Joseph Wechsberg. Prague: the Mystical city, cit., p. 40–43.


[Закрыть].

Начало xx века. Последние годы монархии. Правит Его Императорское и Апостолическое Величество Франц Иосиф. Образ этого старика с седой раздвоенной бородой, хоть над ним и посмеивались злопамятные чехи, возносится над судьбой города на Влтаве, потому что, как заметил Верфель, “весь закат габсбургской империи заполнен этой личностью”[154]154
  Franz Werfel. Ein Versuch über das Kaisertum Österreich в: Zwischen Oben und Unten. Mnichov-Vídeň, 1975, S. 503.


[Закрыть].

Колдовское очарование Праги во многом проистекало из того, что она была городом трех народов (нем. “Dreivölker-stadt”): чешского, немецкого и еврейского. Переплетение и трение этих трех культур придавали богемской столице особый характер, удивительное изобилие возможностей и стимулов. В начале xx века тут проживали 414 899 чехов (92,3 %) и 33 776 немцев (7,5 %), из которых 25 000 – еврейского происхождения[155]155
  Ср. Klaus Wagenbach. Franz Kafka: Eine Biographie seiner fugend. Bern, 1938, S. 71, 203 (примеч. 241); Eduard Goldstücker. Předtucha zániku (K profilu pražské německé poezie před půlstoletím), в: Plamen, 1960, č. 9; Hans Tramer. Die Dreivölkerstadt Prag, in: Robert Weltsch zum 70. Geburtstag von seinen Freunden / Под ред. Hans Tramer и Kurt Löwenstein. Tel Aviv, 1961, S. 138.


[Закрыть]. У немецкоязычного меньшинства имелись два роскошных театра, большой концертный зал, университет и Политехническая школа[156]156
  Ныне Пражский технический университет. – Прим. пер.


[Закрыть], пять гимназий, четыре высших реальных училища (нем. “Oberrealschulen”), две газеты и еще ряд разных обществ и учреждений[157]157
  Ср. Egon Erwin Kisch. Deutsche und Tschechen, in: Marktplatz der Sensationen (1942). Berlin, 1933, S. 93–94; Emanuel Frynta – Jan Lukas. Franz Kafka lebte в Prag. Praha, 1960, S. 44.


[Закрыть].

Мы не столь наивны, чтобы представлять себе это сосуществование как идиллию, хотя разные последовавшие за этим события заставляют многих расценивать такое содружество народов как “счастливую Аравию”, как “Traumwelt” (нем. “страна грез”). В действительности шаткое равновесие колебали взаимные придирки, пакости, соперничество и неприязнь. Киш[158]158
  Эгон Эрвин Киш (1885–1948) – чешско-немецкий писатель и журналист, участник Гражданской войны в Испании. – Прим. пер.


[Закрыть] утверждает, что ни один немец не мечтал войти в круг чешской буржуазии, а в немецкое казино не ступала нога ни одного чеха. У этих двух национальностей были свои парки, игровые залы, бассейны, ботанические сады, больницы, лаборатории, морги – все было раздельным. Часто даже кафе и рестораны различались по языку, на котором говорили их посетители. Чешское и немецкое академические сообщества не обменивались опытом и не сотрудничали. Если Национальный театр (Národní divadlo), открытый в 1881 г., приглашал на гастроли театр “Комеди Франсез”, московский МХАТ или знаменитого певца, немецкие критики об этом даже не упоминали, и, в свою очередь, чешские критики хранили молчание, когда в Ландестеатре (Deutsches Landestheater) в 1885 г. или в Новом немецком театре (Neues Deutsches Theater) в 1888 г. выступали венский Бургтеатр, Энрико Карузо или Адольф фон Зонненталь[159]159
  Адольф фон Зонненталь (Adolf Von Sonnenthal, 1834–1909) – венский актер, режиссер и директор венского Бургтеатра. См. Egon Erwin Kisch. Deutsche und Tschechen, cit., S. 94–93. – Прим. пер.


[Закрыть].

Ко всему этому следует добавить частые стычки, яд шовинизма, вспышки неприязни между чешскими и немецкими студентами, спесь немецкого населения, считавшего чехов выскочками и неотесанной чернью[160]160
  Dušan Hamšík – Alexej Kusák. O zuřivém reportéru E. E. Kischovi. Praha, 1962, s. 11.


[Закрыть], а также ненависть чешского пролетариата по отношению к немцам (и евреям), сосредоточившим в своих руках большую часть капитала. “Немецкая Прага! – писал Эгон Эрвин Киш. – Это были почти исключительно богатые буржуа, владельцы буроугольных месторождений, члены правлений горнопромышленных предприятий и оружейного завода “Шкода”, торговцы хмелем, сновавшие между Жатецем и Северной Америкой, производители сахара, тканей, бумаги, директора банков; в их кругах вращались профессора, чиновники и государственные служащие”[161]161
  Ср. Egon Erwin Kisch. Deutsche und Tschechen, cit., p. 93.


[Закрыть].

Но, несмотря на взаимные разногласия и перепалки, между разными слоями общества существовало взаимопроникновение. К вящему неудовольствию блюстителей чистоты языка, чешский язык кишел немецкими идиомами. Поэт Франтишек Геллнер[162]162
  Франтишек Геллнер (1881–1914, в начале Первой мировой войны пропал без вести) – чешский поэт, журналист и карикатурист. Автор критически-ироничных, часто эпатажных стихов (сборники “После нас хоть потоп” и “Радости жизни”). – Прим. ред.


[Закрыть] метко охарактеризовал эту ситуацию: “часто хороший германизм оказывается куда более чешским, чем древнее чешское выражение”[163]163
  Karel Teige. Svět, který voní. Praha, 1930, s. 96. Ср. Roman Jakobson. O dnešním brusičství českém, in čeština a jazyková kultura / Ed. Bohuslav Havránek и Miloš Weingart. Praha, 1932, s. 94; Spisovná čeština a jazyková kultura / Ed. Bohuslav Havránek и Miloš Weingart. Praha, 1932, s. 94.


[Закрыть]. А пражский немецкий (“Prager Deutsch”), “papierenes Buchdeutsch”[164]164
  Oskar Wiener. Deutsche Dichter aus Prag, cit., S. 6.


[Закрыть] (нем. “сухой книжный язык”), в свою очередь, изобиловал “богемизмами”. Существовал также малостранский немецкий (“Kleinseitner Deutsch”), что был в ходу в Kleinseite, то есть на Малой Стране, и которому Киш уделил немало страниц[165]165
  Egon Erwin Kisch. Die Abenteuer in Prag, cit., S. 276–285.


[Закрыть]; бытовали неуклюжая смесь чешского с немецким – язык кухонь и дворов, и пражский вариант идиша – Mauscheldeutsch[166]166
  Ср. Klaus Wagenbach. Franz Kafka: Eine Biographie seiner Jugend, cit., S. 86.


[Закрыть]. Этот лингвистический Вавилон, это сочетание несовместимых элементов в рамках Габсбургской империи – огромного этнического плавильного котла, оттачивало умы и весьма активно стимулировало фантазию и творчество. Выставка Мунка[167]167
  Ср. Emil Filla. Eduard Munch a naše generace (1938), в: O výtvarném umění. Praha, 1948, s. 66–76; Jiřн Kotalík. Moderní československé malířství. Československo, 1947, č. 33.


[Закрыть], турне актеров МХАТа (“moskevští” – “московские”, как их прозвала актриса Хана Квапилова[168]168
  Jindřich Vodák. Tři herecké podobizny. Praha, 1953, s. 102; František Černý. Hana Kvapilová. Praha, 1960, s. 268–269, 271, 277.


[Закрыть]), Макса Рейнхарда со “Сном в летнюю ночь”[169]169
  См. Hans Tramer. Die Dreivölkerstadt, cit., S. 146. См. также Karel Hugo Hilar. Příklad Maxe Reinhardta, tvůrce scénického prostředí, in: Divadelní promenády (1906–1914). Praha, 1915, s. 99–106.


[Закрыть], сезоны итальянской оперы в Deutsches Landestheater под управлением Theaterzauberer (нем. “театральный чародей”) Анджело Ноймана[170]170
  Анджело Нойман (1838–1910) – австрийский оперный певец (баритон) и импресарио. – Прим. пер.


[Закрыть] –“mistische Gestalt”[171]171
  Нем. мистический образ. – Прим. пер.


[Закрыть], по мнению Киша[172]172
  Egon Erwin Kisch. Marktplatz der Sensationen, cit., S. 73. Ср. также: Hans Tramer. Die Dreivölkerstadt cit., S. 145–146.


[Закрыть], и множество других подобных событий обогащали культурную жизнь города на Влтаве. Все это способствовало необычайному расцвету пражских поэтов, художников и мыслителей в эпоху заката империи.

Несмотря на богатую социальную жизнь, немецкое меньшинство, зажиточная прослойка, без языковой поддержки в лице пролетариата, была лишь островом в славянском море. Но в этом шатком сосуществовании самой изолированной группой была все-таки еврейская. В xix веке, в период чешского национального возрождения, когда Прага вновь славянизировалась благодаря притоку людей из сельской местности, богемские и моравские евреи, получив разрешение селиться вне гетто[173]173
  Гетто Праги было упразднено в 1852 г. В 1898 г. по решению пражского муниципалитета все здания еврейского квартала, не имевшие исторической или архитектурной ценности, были снесены. – Прим. ред.


[Закрыть], большей частью выбирали немецкие язык и культуру. Онемеченный еврей в городе на Влтаве жил, точно в вакууме[174]174
  Ср. Pavel Eisner, Franz Kafka a Praha, Kritický měsíčník, 1948, č. 34; Pavel Eisner, Franz Kafka, Světová literatura, 1957, č. 3.


[Закрыть]. Он был чужим как для немцев, так и для чехов; последние, в своем пробивающемся национализме, не сильно отличали его от немцев. Следует добавить, что еврей обычно хранил верность императорскому дому – кроме маниакальной привычки носить белый воротничок, он к тому же старался пробиться в коммерц-советники (нем. “Kommerzienrat”) и в императорские советники (нем.

“Kaiserlicherrat”), и Габсбурги его защищали[175]175
  Ср. Willy Haas, Die literarische Welt, München 1960, S. 10, 17; Hans Tramer. Ute Dreivölkerstadt, cit., S. 153, 157.


[Закрыть]. По этой причине чехам еврей казался глашатаем монархии, которой они противились. Не только индустриальные толстосумы, но и каждый банковский служащий, каждый коммивояжер, каждый Замза[176]176
  Герой рассказа Кафки “Превращение”, коммивояжер. – Прим. пер.


[Закрыть], каждый лавочник или торговец еврейского происхождения в конце концов становился паном, господином, непрошеным гостем.

Всю сложность и безнадежность положения еврея в городе на Влтаве помогает нам понять случай в пансионе, в Мерано, описанный Францем Кафкой: “С первых же слов выяснилось, что я из Праги; оба, и генерал (напротив которого я сидел) и полковник, знали Прагу. Я чех? Нет. Изволь, объявляй прямо в эти верные немецкие военные глаза, кто ты, собственно, такой. Кто-то сказал: “Немецкая Богемия”, кто-то другой: “Мала Страна”. После этого тему оставили и продолжили трапезу, но генерал с его чутким, филологически натренированным в австрийской армии слухом остался неудовлетворен и после еды вновь начал выражать сомнения относительно звучания моей немецкой речи, впрочем, может быть, глаза сомневались больше, чем уши. Теперь я мог попробовать объявить о своем еврействе”[177]177
  Из письма Кафки Феликсу Вельчу, 10 апреля 1920 г., см. Неизвестный Кафка / Пер. с нем. Г. Ноткина. СПб.: Академический проект, 2003, с. 302–303. Ср. Густав Яноух. Разговоры с Кафкой: “Он говорил по-чешски и по-немецки, но предпочитал немецкий. Его немецкое произношение было твердое, похожее на произношение чехов, говорящих по-немецки”. См. Gustav Janouch. Gespräche mit Kafka, s. 21. – Прим. пер.


[Закрыть].

Отсюда происходит то чувство ненадежности, инаковости, смутной вины, которым пропитана вся немецкоязычная еврейская литература Праги. Власти Замка игнорируют ходатайства землемера, который тщетно пытался добиться права жить и работать в его владениях как полноправный гражданин. Любопытно, что неспособность адаптироваться, оторванность от корней присущи также многим чешскоязычным еврейским писателям, к примеру, романисту и поэту Рихарду Вайнеру, который, хоть и был рожден в Писеке[178]178
  Писек – город на юге Чехии, на реке Отаве. – Прим. ред.


[Закрыть] и прожил почти всю свою жизнь в Париже, не смог избежать пражской желчи и трений между габсбургскими подданными. На некоторых страницах его книг, например в рассказе “Пустой стул” (“Prázdná židle”, 1919), он мучается от поистине кафкианской одержимости чувством вины, чудовищно разрастающейся – неуловимой, ужасной, беспричинной:

“Я тону в вине, захлебываюсь им, я барахтаюсь во грехе – но не познал его и никогда не познаю”[179]179
  Richard Weiner. Prázdná židle, in Prázdná židle a jiné prózy. Praha, 1964, s. 118. Ср. Jindřich Chalupecký. Richard Weiner. Praha, 1947, s. 26–27.


[Закрыть].

Немецкоязычные евреи Праги всегда были близки к славянам или жаждали приблизиться к ним. Многие из них могли изъясняться по-чешски, хотя и не в совершенстве. Показательны слова Макса Брода[180]180
  Макс Брод (1884–1968) – немецкоязычный чешский и израильский писатель, философ, публицист и журналист “пражской школы”. – Прим. ред.


[Закрыть] из его письма Яначеку: “Píšu německy, poněvadž v Češtině dělávám mnoho chyb” (“Я пишу на немецком языке, из-за того что делаю в чешском много ошибок”)[181]181
  См. Переписку Леоша Яначека с Максом Бродом – Korespondence Leoše Janáčka s Maxem Brodem / Под ред. Jan Racek и Artuš Rektorys. Praha, 1953, s. 17 (6. xii. 1916).


[Закрыть]. Вилли Хаас[182]182
  Вилли Хаас (Willy Haas, 1891–1973) – немецкий публицист, блестящий кинокритик, киносценарист, уроженец Праги. Его называли одним из лучших практиков кинотеории. Среди фильмов по его сценариям драмы “Тонка Виселица”, “Безрадостный переулок” и др. – Прим. ред.


[Закрыть] вспоминает: “Бюрократическая верхушка говорила на гротескном и стерильном имперско-королевском чешско-немецком языке, совершенно исковерканном. Знать в своих таинственных и огромных барочных дворцах на Малой Стране говорила по-французски, не принадлежа ни к какой нации, разве что к исчезнувшей почти век назад Священной Римской империи. Мои кормилица, няня, кухарка и горничная говорили по-чешски, и я говорил с ними по-чешски”[183]183
  Willy Haas. Die literarische 'Welt, cit., S. 10–11.


[Закрыть].

От кормилиц и нянь, приехавших из окрестностей города, дети из состоятельных еврейских семей Праги могли научиться не только чешским фразам, но и сказкам, песням и даже католическим обрядам славянского народа[184]184
  Ср. Pavel Eisner. Franz Kafka, in: Světová literatura, cit.


[Закрыть]. Франц Верфель во многих своих стихах и в одном романе воспевал свою кормилицу Барбару[185]185
  Franz Werfel. Barbara, oder die Frömmigkeit (1929); Ср. Willy Haas, Die litera-rische Welt, cit. d., S. 18–19.


[Закрыть] как воплощение чистоты и убежище от коварства этого мира. Под бдительными очами чешской кормилицы мальчик, наряженный в морской костюмчик, играл меж деревьев Stadtpark (садов Врхлицкого рядом с Главным вокзалом), чьи ветви достигали окон отчего дома. По прошествии лет “die treue Alte” – верная старушка[186]186
  Franz Werfel. Der dicke Mann im Spiegel, в: Der Weltfreund (1911).


[Закрыть] стала для Верфеля образом утраченной защищенности (нем. “Geborgenheit”) его детства, символом сказочного времени.

Еврейско-немецкие литераторы и художники (да и не только еврейские), как утверждает Пауль Леппин[187]187
  Пауль Леппин (1878–1945) – чешский писатель, участник “Пражского кружка”, писал на немецком языке. В романе “Путь Северина во тьму” (1914) представил демонизированный образ Праги в духе экспрессионизма. Лауреат Шиллеровской мемориальной премии (1934). – Прим. ред.


[Закрыть] (который не был евреем), боготворили “die wiegende und schwärmerische Anmut der slawischen Frauen” (“покачивающуюся и мечтательную грациозность славянских женщин”)[188]188
  Paul Leppin. Severins Gang in die Finsternis: Ein Prager Gespensterroman. München, 1914, S. 125.


[Закрыть]. С девушками из чешского народа они заводили свои первые интрижки. На Юбилейной выставке 1908 г. Эгон Эрвин Киш познакомился с пятнадцатилетней девушкой из пролетарской семьи, работницей парфюмерного завода. Девушка, вскоре прославившаяся как танцовщица по прозвищу Эмча Революция (Emča Revoluce), сопровождала “неистового репортера” (нем.

“der rasende Reporter”) в его шатаниях по клоакам, ночным заведениям, кабакам с дурной славой[189]189
  Ср. Dušan Hamšík – Alexej Kusák. О zuřivém reportéru E. E. Kischovi, cit., s. 18–19.


[Закрыть]. Вилли вспоминает, как они учились славянским фольклорным песням от чешских подруг[190]190
  Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 38.


[Закрыть]. Вся немецкая литература Праги пропитана этим эротическим симбиозом[191]191
  Ср. Pavel Eisner. Milenky. Praha, 1930.


[Закрыть]. Нам представляется показательным название одного из романов Макса Брода – “Чешская служанка” (“Ein tschechisches Dienstmädchen”, 1909). Но самым совершенным свидетельством подобных отношений мы обязаны Кафке: вспомним о любовницах героя в “Процессе” и в “Замке”, о буфетчице Фриде, сиделке Лени, сплошь помощницах мелких служащих, сторожей, адвокатишек и одно время служивших посредницами между героем и деспотической непроницаемой властью, становясь ложными адвокатами, иллюзорными источниками заступничества, порой с ведьмовскими чертами[192]192
  Ср. также Franz Kafka, в: Svĕtová literatura, cit.


[Закрыть].

Несмотря на все предубеждения и препятствия, чешскую и немецкоязычную еврейскую культуру связывали тесные узы. В группе “Osma” (“Восемь”), что выставлялась весной 1907 г., объединились без разбора чешские, чешско-еврейские, немецко-еврейские художники: Эмиль Филла, Фридрих Фейгл, Макс Хорб, Отакар Кубин, Богумил Кубишта, Вилли Новак, Эмиль Артур Питтерман Лонген (впоследствии драматург и актер кабаре), Антонин Прохазка[193]193
  Jiřн Kotalík. Moderní československé malířství. Československo, cit., d.; Jinak Libuše Halasová. Antonín Procházka. Praha, 1949, s. 20; Jiřн Kotalík. Václav Špála. Praha, 1972, s. 22–23.


[Закрыть]. Надо сказать, что Кубишту в круг фовистов в Париже ввел именно чешский художник еврейского происхождения Жорж Карс (Жорж Карпелес)[194]194
  Ср. Luboš Hlaváček. Životní drama Bohumila Kubišty. Praha, 1968, s. 59.


[Закрыть]. Еврейско-немецкие писатели Праги, обладавшие свободой мысли, были пылкими пропагандистами чешской литературы в немецкой среде. Они переводили гимны Отакара Бржезины, лирическую поэзию Франи Шрамека, “Силезские песни” (Slezské písně) Петра Безруча. Щедрый вклад в это важное дело посредничества и взаимообмена между двумя культурами внесли Рудольф Фукс, Отто Пик, а позднее Павел Эйснер[195]195
  Ср. Peter Demetz. René Rilkes Prager Jahre. Düsseldorf, 1933, p. 106; Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 37–38.


[Закрыть].

Крупнейший вклад в распространение чешских ценностей внес упорный и щедрый Макс Брод. Он написал ряд эссе, посвященных чешской музыке[196]196
  Über die Schönheit häßlicher Bilder (1913), Adolf Schreiher, ein Musikerschicksal (1921), Sternenhimmel (1923).


[Закрыть], а также перевел либретто некоторых опер Йозефа Богуслава Фёрстера, Ярослава Кржички, Яромира Вейнбергера, Витезслава Новака и почти все либретто опер Леоша Яначека, открыв миру творчество этого моравского композитора. Последнему, кроме прочего, Макс Брод посвятил монографию, что вначале была опубликована по-чешски (1924) и лишь потом по-немецки (1925)[197]197
  Max Brod. Leoš Janáček: Leben und Werk. Vídeň, 1925). Ср. Leoš Janáček: Obraz života a díla / Под ред. Jan Racek. Brno, 1948; Jan Racek / Предисл. к переписке Леоша Яначека с Максом Бродом (Korespondenci Leoše Janáčka s Maxem Brodem), cit., d., s. 8–11; Max Brod. Streitbares Leben (1960).


[Закрыть]. Всю жизнь он терзался угрызениями совести, что в такой же мере не смог познакомить публику с музыкантом Ладиславом Выцпалеком[198]198
  Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер.


[Закрыть]. Он сразу понял достоинства “Швейка” Гашека, расхваливал этот “плутовской роман” в немецких газетах и вместе с Гансом Рейманом написал по нему сценарий. В 1928 г. в Берлине по этому сценарию, но со значительными изменениями, режиссером Эрвином Пискатором[199]199
  Эрвин Пискатор (1893–1966) – один из крупнейших немецких театральных режиссеров xx века, теоретик театра, коммунист. Пьеса, которую в результате играли в берлинском театре, была далека от версии, подготовленной Бродом. Была даже выдумана концовка – “Швейк на небесах”, чего не было в книге. Брод был всем этим сильно уязвлен. – Прим. пер.


[Закрыть],[200]200
  Ср. Erwin Piscator. Das politische Theater (1929).


[Закрыть] был поставлен спектакль. Дружба и переписка (1916–1928) Макса Брода с Леошем Яначеком обретают особое значение, если принять во внимание страстную любовь этого музыканта из моравской деревушки Гуквальды к российской культуре и его пылкое славянство, вырастающее из литургической кирилло-мефодиевской традиции[201]201
  Ср. Bohumír Štědroň. Janáček ve vzpomínkách a dopisech. Praha, 1946, s. 131–137; Robert Smetana. Vyprávění o Leoši Janáčkovi. Olomouc, 1948, s. 63–64.


[Закрыть].

Можно долго рассуждать о двуязычных еврейских писателях, таких, как Павел Эйснер – кроме прочего автор пламенного и в чем-то даже экзальтированного трактата (“Храм и крепость” (“Chrám i tvrz”, 1946) о красоте чешского языка, – или Камилль Хоффман, ставший впоследствии дипломатом Чехословацкой республики. Можно также говорить о взаимном влиянии двух литератур: например, об очаровании, которое оказал сборник лирики Отакара Бржезины “Таинственные дали” (“Tajemné dálky”, 1895)[202]202
  Отакар Бржезина (настоящее имя Вацлав Йебавы, 1868–1929) – один из крупнейших чешских поэтов. – Прим. пер.


[Закрыть] на Франца Верфеля в его сборнике стихотворений “Друг мира” (“Der Weltfreund”, 1911), который, в свою очередь, кажется, предваряет сборник Иржи Волькера[203]203
  Иржи Волькер (1900–1924) – чешский поэт-лирик. Его творчество, в котором основное внимание он уделял проблемам этики, оказало значительное влияние на чешскую литературу. – Прим. пер.


[Закрыть]“Гость на порог” (“Host do domu”, 1921)[204]204
  Ср. Hana Žantovská. Básník jako majordomus mundi, in: Franz Werfel. Přítel světa, cit., d., s. 137.


[Закрыть]. Читая строки Волькера: