Текст книги "Магическая Прага"

Глава 39

Лицо, состоящее из разных предметов и украшенное ими, само представляет собой предмет – украшенный предмет. Человек становится инвентарем и приложением к своим обычным инструментам, пугалом, состоящим из орудий своего ремесла. Тела на картинах Арчимбольдо не изображены, но они представляются нам жесткими и марионеточными. Результат достигается с помощью одной головы, которая и есть головоломка, пазл из предметов, вставленных один в другой, из овощей, соединяющихся друг с другом по подобию, как виноградные лозы с ветками вяза, оливы и мирта, или звери, которых объединяет кротость нрава.

Жизнь подменяется компиляцией, совокупностью множества бездушных механизмов. Антропоморфные видения Арчимбольдо – предшественники роботов Чапека. Они стремятся к серийности, они призваны воспроизводиться массово, в лимбе дубликатов. Эта кукольная облицовка утварью, птицами и фруктами указывает на упадок красоты Лика, который, отказавшись быть подобием Бога, становится безобразным и сводится к совокупности, складированию предметов, поскольку человек становится рабом орудий, которыми, как ему кажется, он манипулирует, а на самом деле становится их жертвой, и они управляют всей его жизнью.

Серийность этих составных лиц несет в себе два противоположных аспекта: с одной стороны, они вызывают ощущение подделки, предупреждение о грозящей опасности, предчувствие, предзнаменование (“menetekel”), мрачное чувство упадка и смерти, с другой стороны – в них есть нечто ироническое и фарсовое, атрибуты рыцарского и вульгарного мира, мира Челионати. Эти лица, похожие на массу замоченных фруктов, вызывающих слабительный эффект, для приготовления эмульсий от ипохондрии; глупая и веселая “пафлагонская”[600]600
  Стилиан Пафлагонский – отшельник, покровитель детей, которым только предстоит родиться. Веселый облик святого Стилиана был его отличительным качеством. По преданию, его помнят всегда улыбающимся. Когда он отошел в мир иной, его лицо сияло светом Господним и было озарено легкой улыбкой. – Прим. ред.


[Закрыть] улыбка “Лета” с надутыми щеками и артишоком на груди; и даже лицо “Весны”, хотя и представляет собой цветочную мозаику, но выглядит несвежим, словно цветы уложены с помощью крахмала в жесткие складки гофрированного воротника – все отдает карнавалом.

Однако эта комичность и потешность часто обретают дьявольский оттенок, как на уродливых лицах “Повара” (1570) и “Официанта” (1574), а также в изображении некоего доктора и юриста, а именно императорского вице-канцлера Иоганна Ульриха Зазиуса (1521–1570), “все лицо которого было обезображено французским недугом, и на подбородке осталось лишь несколько волосков”[601]601
  Gregorio Comanini. Il Figino, cit., p. 269.


[Закрыть]. Его физиономия из лягушек и костлявых птичьих окорочков столь безобразна, что он походит на вожака чертей, и из его жабьего рта словно исходит зловоние асафетиды[602]602
  Асафетида (Asa foetida), вонючка, или ферула пахучая – смола растения из семейства зонтичных; на Востоке употреблялась в качестве пряной приправы к пище. Она оказывает благотворное влияние на кровь, плазму, мышцы, костную ткань, костный мозг, нервную ткань. – Прим. пер.


[Закрыть].

Глава 40

Но части этих портретов действительно соединяются друг с другом в единый часовой механизм, и тем не менее каждый фрагмент живет самостоятельной жизнью, напоминая о возможности анатомической декомпозиции, подобно носу из рассказов Гоголя. И разве для Арчимбольдо каждая часть лица не обладает душой, как для некоторых дикарей?[603]603
  Ср. Marcel Mauss. Manuel d'ethnographie, cit., p. 249.


[Закрыть]

И впрямь, эти шершавые носы, которые художник накладывает на пухлые физиономии, словно совершая операцию по ринопластике, выглядят устрашающе. Если бы какой-нибудь раздражитель заставил такое лицо громко чихнуть, разве не издавали бы эти хоботовидные носы трубные звуки? А если нос-дыня вдруг отправится на прогулку по Праге? В отношении носов арчимбольдовские образы сближаются с еще одной фигурой пражской демонологии – астрологом Тихо Браге, который щеголял искусственным золотым носом.

Но, кроме того, что-то роднит эти составные физиономии, особенно “Времена года”, с сельскими масками богемского барочного театра – “Lucky” с длинным чудовищным клювом, с призраками козлов и лошадей с вытаращенными глазищами, носящими имена Brůna, Perchta, Klibna, с Smrtka – Смертью, соломенной куклой с цепью из яичной скорлупы[604]604
  Ср. Čeněk Zíbrt. Veselé chvíle v životě lidu českého (1909–1911). Praha, 1950; Petr Bogatyrev. Lidové divadlo české a slovenské. Praha, 1940; Dějiny českého divadla, cit., i, s. 285–287.


[Закрыть]. Сам материал одежд и украшений сближает сюжеты картин Арчимбольдо с фольклорными персонажами, что одевались в скорлупу, солому, мешковину, медвежью шкуру. “Лето” одето в деревенскую фуфайку из соломы, со стоячим воротничком, из которого торчат связки колосьев. “Осень” облачена в деревянные доски от бочек. Фигуры, словно из народных сюит режиссера Эмиля Франтишека Буриана[605]605
  Эмиль Франтишек Буриан (1904–1959) – чешский композитор, драматург, актер и режиссер, создатель театра D 34, ежегодно менявшего в названии цифру. – Прим. пер.


[Закрыть].

И хотя в 1648 г. они большей частью были похищены шведами, кажется, эти фетиши, вызванные к жизни Челионати-Арчимбольдо, все еще можно встретить на улицах Праги Бамберга во время карнавальных шествий. Впрочем, различные свидетельства приписывают Арчимбольдо оркестровку маскарадов и праздников с фейерверками, каруселями, турнирами и мифологическими процессиями (например, в Вене, в августе 1571 г., по случаю свадьбы эрцгерцога Карла Штирийского, брата Максимилиана II, с Марией Баварской), с шествиями монстров, напоминающих его составные портреты[606]606
  Ср. Jan Port. Divadelní výtvarníci staré Prahy, в: Kniha o Praze, iii, ed. Artuš Rektorys. Praha, 1932, s. 75–78; Pavel Preiss. Giuseppe Arcimboldo, cit., s. 10; Dějiny českeho divadla, cit., I, s. 140.


[Закрыть].

Словно возникает из пражского тумана “Осень” с выражением лица, как у ландскнехта, вся сплетенная из яблок, дынь, виноградных лоз и гроздей винограда грубейший образец брутального сбора урожая, лишенный той меланхолической прозрачности, осенней тоски (чеш. “tesklivina”), из которой соткана Осень в стихах Франтишека Галаса. А “Воздух” – копна клювов, головок и тревожных птичьих глаз, с “многоочитым” павлиньим хвостом вместо груди. А “Весна”, лицо которой и белый воротничок темного испанского платья густо вышиты цветами? А “Флора”, это тончайшее кружево из тычинок, вьюнков и лепестков, таинственное ботаническое создание, но слишком телесное, чтобы уподобить ее миниатюрной цветочной куколке Дертье Эльвердинк из “Повелителя блох” Гофмана, спавшей в тюльпанной чашечке. Присоединившись к бесчисленным имитаторам Арчимбольдо, мы могли бы с помощью этого “метафорического переноса”, составлявшего его метод[607]607
  Ср. Ivo Pondělíček. Fantaskní umění. Praha, 1964, s. 99–102.


[Закрыть], сварганить и другие составные головы, и прежде всего голову Алхимика, составленную из колб, перегонных кубов, реторт, аламбиков. Или посмотреть на Прагу как “изобретение Арчимбольдо” (“Inventio Arcimboldi”), как на антропоморфный город, в котором деревья Петршина были бы волосами, Градчаны – лбом, дворцы Малой Страны – глазами, Карлов мост – носом, а Староместская площадь – ртом.

Но кто “хозяин” этих призраков, выпущенных из галерей Пражского Града? Да сам Рудольф II – да он и сам составлен из множества элементов. Арчимбольдо изобразил Рудольфа в виде Вертумна – роскошного нагромождения фруктов – с дыней на лбу, яблоком и персиком вместо щек, черешней вместо одного глаза и тутовой ягодой вместо другого, с грушей вместо носа, волосами из колосьев, виноградных лоз и гроздьев винограда, губами – из двух орехов, бородой – из колючего каштана[608]608
  Gregorio Comanini. Il Figino, cit., p. 258–264.


[Закрыть]. От этого триумфа косточек и мякоти исходит довольное шутовское безрассудство, а за головой, что крупнее индийской тыквы, за откормленными и румяными щеками кроется шизоидная усмешка.

Глава 41

Арчимбольдо ничуть не устарел и не потерял притягательности. Разве не сродни его составным головам столь любимые пражскими сюрреалистами восковые манекены в витринах парикмахерских? Существует тесная связь между паноптикумом Арчимбольдо и созданиями Индржиха Штырского, который обожал нагромождать всякого рода “диковины”. Незвал вспоминает, как Штырский признался ему, что создал несколько искусственных фигур – одну из стебля спаржи на поношенной женской туфле, другую – из обрубка оттоманской статуи, к которой он приделал вместо головы рекламу какого-то продукта для роста груди[609]609
  Vítězslav Nezval. Retěz štěstí. Praha, 1936, s. 35 и 42.


[Закрыть]. Что-то арчимбольдовское присутствует в коллажах Карела Тейге, представляющих актуализацию незваловской темы “женщина во множественном числе”. Коллажи составлены из обнаженной натуры – разрозненных и соединенных произвольным образом частей женского тела (соски вместо щек, глаза на ногах и т. д.), в сочетании с зеркалами, колоннами, съедобными и ядовитыми грибами.

Но ярче всего техника Арчимбольдо оживает в сборнике Незвала “Абсолютный могильщик” (“Absolutní hrobař”, 1937). В первом же из стихотворений “Мужчина, выкладывающий свой портрет из предметов” (“Muž který skládá z předmětů svou podobiznu”) Незвал как поэт нарушает статичность арчимбольдовских творений, предметы переносятся с места на место, персонаж претерпевает метаморфозы и составляется заново, как бы из частей реквизита иллюзиониста, дающего представление[610]610
  Vítězslav Nezval. Absolutní hrobař. Praha, 1937, s. 2–20, 45–50. Ср. Jan Mukařovský. Semantický rozbor básnického díla: Nezvalův Absolutní hrobař (1938), in: Kapitoly z české poetiky, II. Praha, 1948, s. 89 и 269.


[Закрыть]. То перед нами мужчина в “шляпе в форме маленького гроба” из лавки старьевщика, то у него “голова-кактус”, покрытая “иголками душераздирающих мыслей”, то вдруг в кабинете зубного врача он обнаруживает у себя во рту два жернова, которые перемалывают “стеклянный глаз его каннибальских желаний”, то он замечает, что язык его имеет “форму крота”. В свою очередь, его шея – “пучок гаванских сигар”, перевязанных высоким прикладным воротником, а вместо галстука у него “прирученная ласточка”. Когда же мужчина чувствует, что стареет, его волосы становятся похожими на “белую стружку”.

Самый устрашающий из персонажей – абсолютный могильщик, попавший в заголовок сборника. Эль Лисицкий изобрел для своего электромеханического спектакля “Победа над Солнцем” (“Sieg über die Sonne”)[611]611
  Эль Лисицкий (Лазарь Маркович Лисицкий, 1890–1941) – один из крупнейших мастеров русского авангарда: художник, архитектор, книжный график, фотограф, мастер плаката, реформатор оформления экспозиционного пространства, педагог и теоретик нового искусства. Речь идет о его цветной автолитографической серии “Пластическое оформление электромеханического спектакля “Победа над солнцем”. Ганновер, 1923 (Die Plastiche Gestaltung der elektro-mechanischen schau “Sieg Uber Die Sonne”, Hanover, Rob. Leunis and Chap’am GMBH, 1923). “Победа над солнцем” (1913) – футуристическая опера М. Матюшина и А. Крученых, построенная на литературной, музыкальной и живописной алогичности. – Прим. пер.


[Закрыть] фигурки гробов, танцующих канкан на цилиндре, катафалки из мюзик-холлов, напоминающие своими геометрическими формами “проуны”[612]612
  Имеются в виду “Проуны” Лисицкого (“Проекты Утверждения Нового”) – объемно-пространственные композиции, объединяющие возможности плоскости и объема. Композиции не имели четкой ориентации по вертикали и горизонтали, а предназначались для обзора с четырех или шести сторон. Проуны были для Лисицкого попыткой преодолеть границы различных видов и жанров искусства. – Прим. пер.


[Закрыть]. В отличие от них, незваловский герой – тошнотворный призрак, заплесневевшее чудовище без плоти, обжора с аппетитом Гаргантюа. В захудалой харчевне он, как обычно, переваривает “один из своих ежедневных протухших обедов”. Его левый глаз, “похожий на заспиртованное яйцо”, уставился на карту из паутины, свитой пауком на заплесневелом куске колбасы, в то время как из правого, “покрытого личинками мух”, “то и дело вылетает навозная муха размером с пуговицу”. Его мягкое нёбо “покрыто пленкой слюней и пыли”, а под ним скрывается “кладбище в миниатюре, превратившееся в мешанину”. Даже “веселые гробовщики” (чеш. “veselí hrobaři”) из произведения Галаса выглядят бледновато по сравнению с этим мерзким зверем, покрытым струпьями, гноем и лишаями. Впрочем, и персонажи Галаса не обходятся без жутковатых кладбищенских реквизитов, к примеру, уста одного – это “морг задушенных голосов”[613]613
  František Halas. “U hrobu” a “Ticho”, in: Sepie (2. vydání, 1935). Srov. Imagena, ed. A. M. Ripellino. Turín, 1971, s. 50–51 и 58–59.


[Закрыть].

В традициях Арчимбольдо Незвал настаивает на огромном размере носа: “подобного плавнику океанских циклонов”, “покрытому крапивой и сыроподобными островками размером с манное зернышко”, “вентилятору, защищенному ноздрями Сецессии”, “гибельной приманке”, под которой свила гнездо ласточка. Он – “метафизический смеситель отходов абсолютной клоаки”. “Этот голем, созданный из кладбищенских цветов, удивительно подходит по духу городу, который своим демонизмом во многом обязан старому еврейскому кладбищу”.

Приемы Арчимбольдо появляются в некоторых “podoby” (“портретах”) – карикатурах Адольфа Хоффмайстера. Каждая “podoba” заключает в себе синтез мира, относящегося к изображенному персонажу, окружающие его символы. Так, Честертон – мяч, с крестовидной антенной на лице, парит как аэростат. Макс Эрнст, с телом ветхого британского особняка, витает среди колонн, призраков и растений со своих коллажей. Тейге – неотъемлемая часть своей типографской геометрии. Сергей Третьяков – длинный прямоугольник китайских надписей, а Шоу – колючий кактус в горшке. В этих шуточных портретах, как и в причудливых книжных иллюстрациях (так, очки мистера Фикса у Жюля Верна состоят из двух циферблатов, а на шляпке, груди и коленях кэрроловской Ее Величества Кошки (Její Veličenstvo Kočka) – мордочки котят, которые кажутся совиными головами), а также в “потешных картах” Европы (фр. “cartes drolatiques”) для Освобожденного театра, Хоффмайстер превращает арчимбольдовскую пошлость в веселую беспечность, в клоунаду, свойственную эпохе поэтистов[614]614
  Ср. Kreslíř Adolf Hoffmeister. Praha, 1948; Miroslav Lamač. Výtvarné dílo Adolfa Hoffmeistera. Praha, 1966.


[Закрыть].

Глава 42

В безветрии розовых закатов слышно позвякивание стеклянных листьев, которых пальцы алхимиков касаются, словно ветер.

Ярослав Сейферт. Прага[615]615
  Ярослав Сейферт. Прага / Сб. Почтовый голубь (1929), с. 56. – Прим. пер.


[Закрыть]

Когда Рудольф II перенес в Прагу императорскую резиденцию (1583), город на Влтаве стал театром и лицеем герметических наук. Как мухи на сладкое вино слетались сюда алхимики со всех концов Европы. В надежде поправить с помощью алхимического золота финансы, истощенные из-за закупки диковин, и добыть эликсир, продлевающий жизнь, Рудольф окружал себя полчищем экстравагантных алхимиков, которых он превозносил и одаривал подарками, чтобы позднее, если они его разочаровывали[616]616
  Ср. Josef Svátek. Alchymie v Čechách za doby Rudolfa II, в: Obrazy z kulturních dějin českých, cit., ii, s. 43; Karel Pejml. Alchymie v Čechách před Bílou horou, в: Co daly naše země Evropě a lidstvu, cit., s. 149–153; V. H. Matula. Alchymie v českých zemích, в: Hledání kamene mudrců. Praha, 948, s. 69–97; Alois Mika. Alchymisté a šarlatáni v rudolfínské Praze, в: Kniha o Praze, ed. Josef Janáček. Praha, 1965, s. 282–296.


[Закрыть], отвергнуть и заключить в кандалы.

Глазурованные кувшины, колбы, гермафродиты, превращения и совокупления элементов, сошествие в адские бездны, союз серного короля и ртутной королевы, порождающий философское золото, аналогии между мучениями металлов в перегонных кубах и страстями Господа, символы атанора[617]617
  Атанор (от греч. “бессмертный”) – легендарная печь, один из основных инструментов алхимика. Огонь, единожды разведенный, должен был гореть в ней до конца Великого Делания. – Прим. ред.


[Закрыть] – яйцо, стеклянные сферы, лысые деревья – все удивительное, что только было в алхимии, разгорячало до бреда его фантазию, отвлекая от государственных забот.

Поговаривали, что он и сам был приверженцем герметического учения и всегда носил на шее в серебряной шкатулке, обшитой черным бархатом, тщетный “эликсир жизни”. Когда он испустил дух, камергер Кашпар Руцкий из Рудз украл эту шкатулку вместе с сокровищами и тинктурами, но скоро оказался в тюрьме, где повесился шелковом шнуре. Его труп был расчленен, поскольку вращался, словно призрак, а прах был развеян над Влтавой[618]618
  Ср. Josef Svátek. Alchymie v Čechách za doby Rudolfa II, в: Obrazy z kulturních dějin českých, cit., s. 59; Karel Pejml. Dějiny české alchymie, cit., s. 44 и 50.


[Закрыть].

Алхимия удивительна в окружении Рудольфа, где отдавалось предпочтение маньеристским каприччо, гибридам, диковинам, спиритическим сеансам, глиняным андрогенам. В остальном же сатурнальная меланхолия Рудольфа II, его болезненная печаль, в которой словно угадываются предпосылки мрачности барокко и Карела Гинека Махи, соответствует черному цвету гниения, при котором материя Великого Творения обретает цвет смерти, – это меланхолия адепта, бесконечно ожидающего, когда подействуют его смеси и отвары[619]619
  Ср. J. Van Lennep. Art et Alchimie. Bruxelles, 1966, p. 201–202.


[Закрыть].

Агентам, рассылаемым Рудольфом по другим странам, чтобы добывать произведения искусства, было также поручено разыскивать алхимиков и привлекать их ко двору с помощью подарков и обещаний[620]620
  Ср. Josef Svátek. Alchymie v Čechách za doby Rudolfa II, в: Obrazy z kulturních dějin českých, cit., p. 60–61; Karel Pejml. Dějiny české alchymie, cit., s. 65.


[Закрыть]. Для шарлатанов, наводнявших Европу, вроде “Английских комедиантов” (нем. “Englische Komödianten”), а позднее – бродячих комедиантов-импровизаторов, Богемия стала чем-то вроде Калифорнии спиритизма. Город на Влтаве в те годы можно было бы изобразить на символической гравюре так: в воздухе, отравленном серными парами, под пасмурным солнцем с человеческой головой и чертами Рудольфа II Трисмегиста, в императорских садах растут металлические деревья с черными воронами на ветвях, и, пугая чаек и уток, целая флотилия экстравагантных кораблей-атаноров плывет по Влтаве, в то время как напялившая железную броню брюхатая мегера Брейгеля сбегает с Пражского Града прямо в ад.

Дыни выбирают по вкусу, поэтому Рудольф, прежде чем принять алхимика к себе на службу, устраивал ему экзамен с помощью придворного врача Тадеуша фон Хайека[621]621
  Ср. Karel Pejml. Déjiny české alchymie, cit., s. 43.


[Закрыть]. Но многим мошенникам с помощью различных ухищрений все равно удавалось обдурить и Рудольфа, и его придворного врача. Они пользовались тиглями с двойным дном из глины или воска, под которым прятали золотую пыль. Или смешивали содержимое разогретого тигля с брусками, имевшими внутри полость, куда вкладывалось несколько унций золота, покрытых слоем воска. Или в тигель клали древесный уголь, содержавший опилки благороднейшего металла, скрытые под черным воском, который при нагревании растворялся[622]622
  Ср. Zdeněk Kobza. Alchymie. Praha, 1916, s. 28; Karel Pejml. Dějiny české alchymie, cit., d., s. 19 и 43.


[Закрыть].

Рудольфа часто водили за нос обманщики, толокшие воду в ступе, но, сколько они ни пытались, сидя на Пражском Граде, соединить серу с ртутью, смесь никак не превращалась в золото. То же происходило с богемскими патрициями и богатыми буржуа, которые из кожи вон лезли ради коагуляций и сублимаций и, пожираемые страстью к “тинктурам”, как и их монарх, изнуряли свои тела и заводили алхимические печи в своих дворцах и имениях. Надуваемые непонятной тарабарщиной и громкой славой лжедистилляторов, облегчавших их кошельки, они надеялись добыть желтый металл и обрести вечную молодость, как простофили в сказках ждут золотого или рубинового поноса от ослов. Lapis philosophorum – философский камень привлекал их подобно заколдованному фетишу.

Стаи жуликов и обманщиков, бездельников и проходимцев, мошенников и продавцов мазей заполонили Прагу, обманывая народ своей галиматьей, своими бальзамами и магическими зеркалами. Похваляясь умением возгонять ртуть и воспламенять серу, многие авантюристы наполняли свои карманы в городе Рудольфа, чтобы впоследствии отправиться восвояси, подобно ворону из Ноева ковчега, если только по невезению Рудольф не заключал их “во глубину Кавказа” Белой башни и не вешал их, разодетых в золотые блестки, на позолоченной виселице – чтобы покачались на ветру. Впрочем, если в образе клоуна с шутовской усмешкой и проскакивает порой гримаса страдания выставленного на посмешище изгоя, то в маске алхимика, исполненной чванливой наглости шарлатана, шут обретает выражение горького разочарования и печали.

Глава 43

По преданию, во времена Рудольфа II, алхимики обитали в миниатюрных домишках на Златой улочке (Zlatá Ulička, Alchimistengäßchen, Goldmachergäßchen) – лилипутской онирической улочке на задворках великолепного Града. Майринк, который, по словам Макса Брода, тоже занимался поисками философского камня[623]623
  Max Brod. Streitbares Leben.


[Закрыть], описывал ее так: “Тесный переулок с амбразурами, извилистый проход, такой узкий, что едва пройдешь… и вот я уже перед рядом домиков, величиною не выше моего роста. Протянув руку, я мог дотронуться до их крыш. Я попал на улицу “Делателей золота”, где в Средние века алхимики выплавляли философский камень и отравляли лунный свет”[624]624
  Пер. В. Крюкова. См. Густав Майринк. Голем. Гл. xiv. Женщина. – Прим. пер.


[Закрыть]. А Оскар Винер писал: “Это и правда очень веселая улица, потому что она построена из игрушечных кубиков. Разноцветные кукольные ящички, размер которых едва ли превосходит четыре квадратных шага, прилепились к ограде Оленьего рва. На этой удивительной глухой улочке до сих пор живет беднота, но малюсенькие комнатки, каждая из которых размером в целый дом, содержатся в скрупулезной чистоте, а на окнах, которых не более двух, цветут герани и гвоздики”[625]625
  Oskar Wiener. Alt-Prager Guckkasten, cit., S. 67.


[Закрыть].

Легенда сообщает, что подозрительный Рудольф держал под бдительным присмотром своих косматых алхимиков на Златой улочке. Каждый из них имел в качестве жилья и лаборатории свой собственный кукольный домик (нем. “Puppenhaus”) и, закрывшись в нем, должен был без устали заниматься трансмутациями. По улочке днем и ночью маршировал туда-сюда ландскнехт с алебардой. Однажды, восхищенные золотым солнечным светом, сиявшим с неба, и пением первых весенних птиц, что вили гнезда на городских стенах, некоторые из этих шарлатанов громко потребовали, чтобы их пустили погулять в Олений ров. Но в Оленьем рву в это время охотились благородные друзья императора, и он не мог позволить, чтобы неотесанные алхимики смешались со столь избранным обществом. Из протеста против отказа эти Wundermänner повыдергивали свои ассирийские бороды, поразбивали вдребезги реторты, колбы и сифоны, выбросив все снаряжение в Олений ров, и объявили забастовку: с этих пор ни грана золота не прибавится во дворе. И тогда Рудольф решил по-своему успокоить их: он повелел повести их в ров и заточить в железные клетки, подвешенные на елях, где они умирали от голода. И это потому, что алхимик не должен покидать свою задымленную кухоньку, чтобы беззаботно гулять под небесным сводом, наслаждаясь весенней небесной лазурью[626]626
  Ср. там же, s. 67–68.


[Закрыть]. Высокомерный Рудольф плохо обращался с алхимиками из своего “гарема” и порой убивал их, подобно тому, как Сатурн пожирает свое потомство, а антимоний (сурьма), этот “химический хищник” (лат. “lupus metallorum”), пожирает металлы[627]627
  Ср. J. Van Lennep. Art et Alchimie, cit., p. 86–87.


[Закрыть]. Майринк утверждает, что в Оленьем рву медведи Рудольфа питаются мясом адептов[628]628
  Пер. В. Крюкова. См. Густав Майринк. Ангел западного окна. – Прим. пер.


[Закрыть].

Легенда, согласно которой алхимики проживали на Златой улочке, восходит, как и легенда о Големе, к периоду позднего романтизма. Пражский Град, город в городе, не подчинялся законам, действующим в остальных частях Праги, поэтому в xvi веке полчища лавочников, незарегистрированных ремесленников, скупщиков и других подозрительных личностей с дурной репутацией нашли пристанище в его стенах. С негласного позволения властей над Оленьим рвом возник плотный ряд игрушечных домиков, прилепившихся, подобно паразитам, к сложному организму Пражского Града. В этих домишках проживали не только золотых дел мастера (от которых улица получила свое первое название, Zlatnická), но и лучники, служившие в карауле Пражского Града и охранявшие его тюрьмы. Ремесленники, купцы и даже лучники прилично зарабатывали на продаже провианта, напитков и всякой всячины узникам двух башен по улочке: Белой, куда часто сажали тех же алхимиков, и Далиборки[629]629
  Ср. Emanuel Poche. Zlatá ulička na Pražském bradé. Praha, 1969.


[Закрыть].

Название последней происходит от имени Далибора из Козоед, ставшего ее узником в конце xv века за то, что он поддержал крестьян района Литомержице в восстании против жестокого землевладельца. Боясь сойти с ума во внутреннем карцере из-за темноты и вечного молчания, не имея возможности видеть хотя бы полоску неба, Далибор попросил купить ему скрипку и с помощью усердных упражнений достиг такого мастерства, что люди съезжались со всей Праги послушать под окнами башни его сонаты. Весной грустные трели скрипки узника соперничали с щебетанием птиц в Оленьем рву. Скрипичные всхлипы прекратились в 1498 г., когда Далибор попал в руки палача. Но у каждой сказки должна быть мораль – а значит, жалобная музыка была не чем иным, как душераздирающим криком Далибора, пытаемого на дыбе, которая на жаргоне палачей называется “скрипка”. Впрочем, несмотря ни на что, лунными ночами скрипка до сих пор звучит в волшебной башне[630]630
  Ср. Josef Svátek. K dějinám kalů a poprav v Čechách, в: Obrazy z kulturních dějin českých, cit., ii, s. 160; Alois Jirásek. Staré pověsti české (1894). Praha, 1949, s. 190–196; Jan Dolenský. Praha ve své slávě i utrpení, cit., s. 100; Oskar Wiener. Alt-Prager Guckkasten, cit., S. 66; Adolf Wenig. Staré pověsti pražské. Praha, 1931, s. 289–291.


[Закрыть].

Убежденность в том, что Злата улочка была прибежищем алхимиков, возможно, проистекает из того факта, что среди ее обитателей было много ювелиров. Историческое объяснение, однако, не менее убедительно, чем легенда, поскольку предлагает нам кафкианский образ паразитического мира на границе таинственного Замка. Не случайно Кафка некоторое время (в 1916 г.) проживал в доме № 22 на этой улочке[631]631
  Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта; Emanuel Frynta-Jan Lukas. Franz Kafka lebte in Prag, cit., S. 108; Klaus Wagenbach. Kafka, cit., S. 111; Emanuel Poche. Zlatá ulička na Pražském hradě, cit., s. 40.


[Закрыть]. И не случайно Замок в его романе (1922) не был похож на крепость или дворец, но представлял собой скорее “множество тесно прижавшихся друг к другу низких зданий”[632]632
  Ф. Кафка. Замок / Пер. Р. Райт-Ковалевой. Цит. по: Ф. Кафка. Соч. в 3 т. Т. 2. М.: Худож. лит.; Харьков, Фолио, 1995, с. 300. – Прим. пер.


[Закрыть]. Ясно, что никому не перечеркнуть волшебную связь между алхимиками и этой улочкой. Вместе с Незвалом мы скажем:

 
На Златой улочке где Градчаны
Время застыло словно в анемии
Хочешь жить лет пятьсот
Забудь что было и отдайся алхимии
 
 
А когда простое чудо случится
На песке осядет злато наших рек
Скажем с Богом с Богом шарлатаны
Поприветствуйте от нас грядущий век[633]633
  Пер. Л. Будаговой. В. Незвал. У алхимиков / Сб.: Обратный билет, см. Vítĕz-slav Nezval. U alchymistů, в: Zpáteční lístek, cit., s. 25. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

В живописных кукольных домиках, в тесных кухоньках, за миниатюрными окошками, фантазия и поныне видит адептов и их подмастерьев, жаждущих обрести, как утверждает Ченчо в комедии Джордано Бруно “Подсвечник”, “чистопробнейшее золото на дне перегонного сосуда, перемешанное с глиной мудрости” (действие i, явление xi)[634]634
  В русском переводе это комедия Джордано Бруно “Неаполитанская улица”, пер. Я. Емельянова, см. Комедии итальянского Возрождения. М.: Искусство, 1965, с. 549. – Прим. пер.


[Закрыть]. Мы представляем, как они, укрывшись в этих домишках, словно в глазурованных кувшинах, падая с ног от усталости, пропахшие дымом, опаленные огнем, с закопченными лицами, готовы совершать бесчисленное количество дистилляций, неделя за неделей и месяц за месяцем повторяя одни и те же процессы с бесконечным, упорным, поистине пражским терпением. Мы словно слышим их брюзжание, как в “Лабиринте” Коменского[635]635
  Я. А. Коменский. Лабиринт света и рай сердца.


[Закрыть] – один сетует на неблагоприятное расположение звезд, другой – на примеси в ртути грязной земли, третий – на взрыв перегонного куба из-за слишком сильного огня, четвертый – на плохую спекаемость или на слишком слабый огонь, что к тому же то и дело гаснет, пятый жалуется, что дым мешает ему следить за обжигом, шестой – на испарения азота. Вместе с Сейфертом мы скажем:

 
О алхимики, варите свои травы,
бормочите колдовские формулы,
складывайте буквы в криптограммы,
чтобы черти с вами договор блюли[636]636
  Пер. с чеш. С. Скорвида. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

Злата улочка – балаган с бродячими певцами и незатейливые домики, возникшие словно по мановению волшебной палочки, – лишь фон для драматического чуда трансмутации. Большая часть демонизма города на Влтаве рождена именно в этих домишках. В драме Карасека “Король Рудольф” Артур Ди признается Румпфу: “…я люблю эту удивительную Прагу, она уникальна и чарующа, как и ее меланхоличный король. Этот угрюмый город, поверь мне, вселяет пламя безумия в мозги тех, кто тут обосновался. На Златой улочке, где Рудольф разместил кузницы своих алхимиков, вся душа города. Сколько силы, сколько магнетизма оккультных сил сгустилось здесь, где удаются предприятия, что в других местах потерпели бы неудачу”[637]637
  Jiřн Karásek Ze Lvovic. Král Rudolf, cit., s. 11.


[Закрыть].

Но картина не была бы полной, если бы мы не вспомнили, что Станислав Пшебышевский, идол богемских декадентов, напрасно мечтал поселиться на Златой улочке[638]638
  Ср. Stanislaw Helsztyňski. Przybyszewski. Kraków, 1958, s. 167–176, 449: Otakar Štorch-Marien. Sladko je žít, Praha, 1966, s. 178–182; Emanuel Poche. Zlatá ulička na Pražském hradě, cit., s. 40.


[Закрыть] и что в одном из этих домиков, под № 4, до Второй мировой войны, снимала комнату знаменитая французская хиромантка мадам де Феб[639]639
  Otakar Štorch-Marien. Sladko je žít, cit., s. 130–131; Emanuel Poche. Zlatá ulička na Pražském hradě, cit., s. 48–49.


[Закрыть]. Три потрепанные карты, три карты на плотной скатерти, множество пожелтевших фотографий на стенах и удивительный вид на Олений ров. Как и в хижинах прорицательниц еврейского квартала, большой толстый котище гулял по маленькой комнатушке, если не лежал, свернувшись, в корзинке хиромантки, подобно черному коту Бердслея.