Текст книги "Нищета"

Легкие движения воскового плюща, дрожание и слабые колебания, словно эхо движения струн, в сочетании с этим низкочастотным тоном, гулом – все это оставалось у меня в сознании, когда я увидел новую высотку и силуэты на крыше, с железной дорогой и парком путей на этом фоне, одновременно пытаясь сказать что-то гитаристу и композиторше о Шельси и работе с микротональностью. Мы шли на Центральный вокзал, чтобы отправиться на поезде в Копенгаген, в Церковь Богоматери, на концерт Моосманна, и сейчас я катил свой велик двумя руками, и когда мы переходили дорогу, я огляделся, и на секунду показалось, что мне сложно сориентироваться, я не узнавал местность, и я подумал, что, наверное, круговую развязку тоже построили недавно, как и ограждение и скамейки, и мы шли вдоль канала, между водой и путями, по свежему асфальту, и я чувствовал, что велик катится по-другому – легче, плавнее, – и обувь не издает никаких звуков, ну, почти никаких, и гитарист сказал: Наверное у него для этого был какой-то особый инструмент? Да, сказал я. Ну, про особый не знаю, у него был так называемый ондиолин, вроде такой итальянский вариант клавиолина, который представлял собой ранний синтезатор. Композиторша что-то говорила про микротональный потенциал, и гитарист с энтузиазмом рассказывал о специально сконструированных инструментах Толгахана Когулу с подвижными ладами, и я слушал частично, вполуха, будто потерянный, или рассеянный, ушел в себя, что называется, смотрел на граффити, снова, конечно, думал о Сууте. О том, как это быть бездомным и лежать прямо на земле. Гитарист с композиторшей говорили быстро, так быстро, что я за ними не мог угнаться, едва я успевал переварить слова, их значение, как следовала очередная тирада. Многие экспериментировали с микротональной настройкой, сказала композиторша, те, например, кто учился у Полины Оливерос, которая тоже этим увлекалась. Она обратилась ко мне: Рискну предположить, она много слушала Шельси. Братан, я так больше не могу. Русло реки. Такие образования, как отмели, намывные валы, остаточные озера и переплетающиеся речушки в дельте. И я подумал, снова: Я спасся. А Суут, я слышал, как он говорит вишневый сад. Именно так. Спасся. Это место, если оно – место. Это есть место, и это есть движение. Это – автобус на круговой развязке. Это автобус, который двигается вперед и по кругу, он кренится, и я напрягаюсь всем телом, держусь за рукоятку, автобус трясется, вибрирует, водитель прибавляет скорости, мы вот-вот вывалимся, наружу, назад, и я держусь за рукоять и смотрю в потолок. А Элвин Лусье, та работа для виолончели и ваз [21]21
  Лусье, Элвин (1931–2021) – американский музыкант-экспериментатор, автор звуковых инсталляций, исследователь акустических явлений. Речь идет о его произведении «Музыка для виолончели с одной или несколькими усиленными вазами» («Music for Cello With One or More Aplified Vases»), 1993 г.


[Закрыть]? Ты играл ее? То есть это что-то совсем другое, но звучит похоже, или я ошибаюсь? Я думал о Сууте и о другом недавно умершем художнике, погибшем под электричкой. Не то чтобы я его знал или был знаком, я только читал об этом, и это стояло у меня перед глазами, как будто в фантазиях, я видел, как снова и снова умирает Суут, хотя вот с ним этого никогда не случалось, хотя я знал, что он внимателен, что он осторожен. Я действую осторожно, всегда говорил он. Я действую осторожно. Но никогда нельзя быть достаточно осторожным. Тот, другой, парень умер в четыре часа утра и оставил после себя последний тег, последнее пятнышко краски. Нет, сказал я, нет, но я слышал, как это играет Чарльз Кёртис. Красиво, да. Я смотрел на вращающиеся колеса велика, на спицы, которые исчезали и появлялись, исчезали и появлялись в движении. Так умиротворяюще и красиво, сказал я. Конечно, связь, возможно, есть. Но различий все-таки больше, по крайней мере если эти произведения сыграть. И я подумал о черно-белом муаровом узоре на конверте пластинки и работе Шельси с золотым сечением. В чем различие? Арифметика, геометрия, гармония. Разве не все есть математика или по крайней мере узор, повторение, вариация? Но Суут, думал я, Soot [22]22
  Сажа (англ.)


[Закрыть], так мы его звали, это был его тег, и я уже раньше думал об этом месте, когда, лет двадцать назад, об этом круговом перекрестке, когда я сидел в автобусе, и поднималось солнце, и я увидел на обуви следы крови, распухшие костяшки, но еще облака и небо, белое с голубым, а тем временем что-то коричневатое становилось зеленым и желтым в траве посреди перекрестка, который мы проезжали, автобус кренился, и меня тянуло к стенкам, я перемещался по южным окраинам, недалеко, совсем недалеко от садоводств, где выращивали, а может, и сейчас выращивают мяту и чеснок, тимьян и петрушку, морковь, редис и свеклу, наверняка недалеко от огороженных вишневых садов, которых я в жизни никогда не видел – Вишневый сад продан! – говорил Суут, и да, мы называли его Суут, хотя его звали как-то по-другому, потому что это был его тег, он любил произносить эти слова, вишневый сад, интересно, сколько он их помнил, как часто произносил под конец, сидя где-то, жалкий опустившийся наркоман, от которого отдалились все, особенно те, кто его любил, сидел ли он и повторял эти слова сам себе, или говорил кому-то, слушал ли там кто-то такого чудака, вишневый сад, не знаю почему, думаю, что просто из-за звучания, ему просто было приятно это произносить, ему нравилось произносить вишневый сад, ему приятно было произносить это по-немецки – Kirschgarten, ему чем-то помогало произносить это по-русски – višňový sad, нравилось и по-английски – cherry orchard, или по-румынски – livada de vișini, или по-венгерски – cseresznyéskert, или по-турецки – vişne bahçesi, не знаю, в чем суть, в разных языках, разных звуках, просодических комбинациях, не знаю, может, он просто помнил реплику наизусть после какого-то занятия в школе, не представляю, откуда он ее знал. Вишневый сад продан! – говорил он. Кому продан? Кто купил? Я купил. Я купил! – говорил он. Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу, повторял он – недалеко, совсем недалеко от автомобильных мостов, инжира и кухонных окон с водяным кресом и лесными лужайками, где и сейчас плотным ковром расстилается кислица, не знаю, но все это происходит, в то время как автобус кренится, проезжая по круговой развязке, я держусь за серую пластиковую ручку, и напрягаюсь всем телом, и смотрю сквозь окно с мелкими царапинами, вверх на облака, да, на белые облака, это движение по кругу, но не только, еще другое движение, центробежная сила, мы двигаемся по кругу, по кругу, но еще и наружу, прочь, я еду по кругу и прочь, далеко прочь, так же как сейчас, я направляюсь прочь, далеко прочь, далеко от мигающих ламп дневного света на вокзале, прочь от всего, что я сделал, от Димы и Хекса, и детей в сквоте, и всего этого, и меня тянет прочь, в южную часть города, где я жил и обитал, на южную окраину, где город встречается с полем, где город встречается с лесом, где город встречается с горой, где все становится в каком-то смысле больше, а может, меньше, то есть как когда отдаляешь изображение, тогда ведь все становится больше и одновременно меньше, понимаешь, о чем я, Суут? Один в один, именно так, как когда отдаляешь изображение, все становится меньше и больше, больше и меньше. Понимаешь, Суут? Ты гордился этим, вернее сказать, по крайней мере любил это подчеркивать, происхождение, истоки, хотя обычный локальный патриотизм для нас всегда был недоступен, не говоря уже о патриотизме вообще, если бы нам это сейчас было нужно, потому что ни мы, ни наши родители никогда не жили на одном месте больше одного или двух, максимум трех-четырех лет, мы всегда отовсюду уезжали, и мы всегда и везде были новенькими, как только мы переставали быть новичками, как только переставали быть чужаками в каком-то месте, в сообществе, тогда мы покидали это сообщество, это место, этот район, а сейчас автобус кренится и меня выносит прочь и по кругу, по кругу и прочь, и знаешь, я думаю, когда я думаю о тебе, Суут, то часто начинаю разговаривать сам с собой, я повышаю голос, и встаю сбоку от себя самого, и начинаю разговаривать, или я встаю перед собой и начинаю разговаривать, как будто я это Суут, как будто я это кто-то другой, и мне становится стыдно, но я гоню стыд, не думаю о нарциссизме, я начинаю говорить, я ‒ это Суут, я жую, я говорю, смотрю тебе в глаза, я посасываю зубы и сплевываю, я открываю рот и что-то говорю, я все время двигаюсь, хихикаю, говорю обо всем подряд, о песочницах, о ножах, о грязной нищенской одежде, обо всем подряд, правда, или почти обо всем, об украденных серебряных украшениях, о гимнастике, о диких парках, о том, как я нашел килограммы белого порошка, упакованные в полиэтиленовые пакеты и замотанные коричневой изолентой, когда играл в той роще, которую мы называли лесом, ближе к Тюгельшё, за водонапорной башней, помнишь, Коди, мне было семь, восемь, и мама позвонила в полицию, и они приехали и забрали пакеты, они ничего не сказали, но думаю, там был амфетамин, и, конечно, мы могли бы его продать и заработать кучу бабла, но мамаша о таком не знала, да даже если бы и знала, никогда бы не сделала, да и к лучшему, наверное, потому что точно кто-нибудь прознал бы об этом и потом за нами охотился бы какой-нибудь гребаный поляк из наркомафии, вот такое я громко говорю сам себе, я говорю: Коди, слушай, понимаешь, о чем я, Коди, вот такие были времена, я могу сколько угодно об этом рассказывать, о тех районах, о южных окраинах городов, сколько угодно, даже слишком много, о районах на юге, где тлеет ненависть, обо всем, откуда мы бежим, слишком много. Я говорю: Коди, Коди, Коди, от таких разговоров я всегда начинаю думать о похоронах, знаешь, Коди, всегда начинаю вспоминать мертвых, идти вместе с ними, идти рядом с ними, как будто я уже один из них, как будто мы снова идем на очередные такие похороны, снова, и все это не важно, здесь и сейчас, это ничего не значит, мы даже не знаем, кого кладут в землю, кто лежит в гробу. Кто это, Коди? Я не знаю, я спрашиваю остальных, но они не знают, мы не знаем, но ничего страшного, ничего страшного, просто пара шагов, одна нога перед другой, легкие дышат сами по себе, глаза видят, уши слышат, вынужденно, оно живет, тело, вынужденно, оно двигается, по необходимости направляясь на очередные похороны, вынужденно на еще одни, но не мои, не Понибоя, не Лалика, не Дарри, нет, они просто уснули, и стоит открыть рот, как из него льется, как после выбитого зуба, похороны, тянет вниз, к земле, опускается в землю, просто льется, эти похороны, и эти люди, и эта нищета, меня тянет к этому, но не к моим собственным, не к похоронам Блерима, Шабана, или Чабанне, Йована или Йонни, не Шнурка, Влораса, не Вотана, Ахмеда или Арне, не Придурка, Бенни, Датчанина, нет, они просто спят, их имена сыплются, вытекают изо рта, но речь не об их похоронах, я не знаю, я просто иду дальше, бросаю взгляд на то, что выглядит как розовое небо с перламутровыми переливами, или это что-то другое, на темные звезды, или это что-то другое, против воли, вопреки смыслу, понимаешь, о чем я, Коди? Желание закрыть рот сильнее, поскольку звуки, покидающие мой открытый рот, не имеют смысла и поскольку с объективной точки зрения смысл в том, чтобы я ничего не говорил, потому что знаю: это-то и бессмысленно, и поверь, порыв заткнуться силен, порыв молчать о похоронах, перестать произносить имена Эрика, Рудде, Эльны, Сольмаза и Марцина, прекратить все это и замолчать навсегда, порыв силен, но тут, знаешь, как после выбитого зуба, рот этим забит, и оно должно излиться, потому что, насколько я знаю, так как я присутствовал при том, как Лейла от отчаяния отрезала себе язык, для организма вредно в больших объемах глотать кровь, поскольку тело, желудок не справляются с ней, там слишком много железа или чего-то такого, человеку становится плохо, его тошнит, он болеет, а сейчас мой рот полон этого, в нем привкус железа, и имен, и мест, событий и перемещений, полон воспоминаний и образов, у меня рот наполнен ее отрезанным языком, голова полна крови, я все время это вижу, мне мерещится это днем и снится ночью, у меня мозг полон этим, Коди, у меня рот полон кровью, у меня рот полон землей, у меня рот полон именами, у меня рот полон тобой, у меня рот полон твоими ушами и твоим ртом, у меня рот полон твоими сжатыми губами, твердыми, когда они прижимаются к моим, как будто их прикусили, у меня рот полон пеной, я посасываю зубы, и идет кровь, я ем землю, кишащую червями, которые переплетаются у меня в горле, ем землю и гравий, царапающие нёбо, рот у меня проваливается, изуродованный гримасами, прокусанный зубами, которые его растягивают и рвут на части, у меня рот полон фигурами, как на том плакате, у кого он был, висел рядом с Тупаком, Хендриксом, Марли, Кобейном, вроде того. Не у Вилли, или как там его звали, нет, рот теперь полон землей, я не про Вилли Д, или как там его, гренландец, его мама была воспитательницей, не у него, мы звали его эскимо, мелкие ползали по грязному ковру в одной комнате и орали, он не мог произнести «С», вроде так, и не у того албанца, как его, все говорили, что он голубой, не знаю, и не у Джонни, даже не знаю, откуда он, откуда-то из Африки, не у него, но у кого же, соберись, Коди, может, у какого-то шведа, и не у той турчанки, слушай, я только через много лет понял, что они не турки, потому что они типа были армянами, христианами, или ассирийцами, или сирийцами, что-то такое, не знаю, но только подумай, все эти годы, когда все так думали, мы то и дело говорили турок-придурок и тому подобное, все говорили, что они богатые, что их родители были строгими и их били, не знаю, они должны были учиться, а если не могли учиться, то сразу открывали фирму, у кого-то было так, много иранцев, но у нас иранцев не было, знаешь, в основном юги [23]23
  Имеются в виду югославы.


[Закрыть], чилийцы, венгры, цыгане, албанцы и поляки, никаких финнов, ну, может, несколько, арабы из разных стран, турки, афганцы, сомалийцы, парочка русских, куча бродяг-шведов, да-да. О’кей, я скоро заткнусь, обещаю, я тоже не хочу об этом говорить, я просто хотел сказать, что вспомнил о нем, о парне, если это был он, с тем плакатом, ну знаешь, солдат, умирающий, которого пристрелили, сзади, он падает, роняет оружие, запечатлен вот так, в воздухе, в падении, и там написано Почему? – Why? – помнишь, помнишь, как мы смеялись, как угорали, почему у него был этот плакат, его звали Дениз, он жил в учреждении, и на хрен, тебе я могу сказать, но рот у меня проваливается, изуродованный гримасами, прокусанный зубами, которые его растягивают и рвут на части, а во рту у меня эта картина, постер, плакат, белый фон, черные чернила, картина умирающего солдата, которого пристрелили и который роняет оружие и падает и там написано Why? – и я теперь знаю, чувак, у меня это вертится на языке, во рту, знаю, что мы слушали Боба Марли, у Дениза, то место у меня во рту, детское учреждение, исправительное учреждение, там, над кроватью у него висел этот плакат, и не знаю, но я помню, что мы там сидели и слушали, и он показывал мне статьи, которые вырезал и сохранял его брательник, и я помню, что увидел слово СВАЛКА, так что теперь у меня во рту и те газетные статьи, и я должен их жевать, буквы и картинки, я должен прожевать те чертовы картинки, и те чертовы буквы, те чертовы слова, ведь там было написано не только СВАЛКА, там было еще кое-что, гораздо больше, там было так много слов, черным на белом фоне, и слова эти ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ и СВАЛКА, вот эти слова у меня во рту, чувак, вот эти долбаные, мать их, слова у меня в долбаном, мать его, рту, Коди, ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ и СВАЛКА, и знаешь, мой папа мне сказал, что вот теперь мы попали в РАЙ, а в газете писали, что это ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СВАЛКА и что это катастрофа, и мы приехали туда в 1982-м, в рай, кажется, а в 1985-м уже писали о человеческой свалке, писали, что район Хольма сегодня – место бедствия, человеческая свалка, так они писали, Хольма стал районом, куда помещали почти всех людей с проблемами, с молчаливого согласия социальной службы, это не суровый приговор газеты «Квельспостен», писали они, а сами живущие там люди так думают о своем окружении, утверждали они, и потом они писали, что репортеры «Квельспостен» в течение недели ходили по району, где встретили наркоманов, мигрантов, молодежь, которая любит драться, и еще они писали, что встретили борцов-идеалистов, которые хотят изменить жизнь в Хольме, идеалистов, которые надеются, что еще не поздно, писали они, и те провели там совсем мало времени, но уже, возможно, слишком поздно, а другие, например Рудде, Эльна, Сольмаз и Марцин и долбаная куча других, туда еще даже не попали, но было уже слишком поздно, то есть уже, возможно, слишком поздно, хотя некоторые еще не родились, и там были заголовки ШВЕЦИЯ ДОЛЖНА БЫТЬ ШВЕДСКОЙ, и ЖИВУЩИЕ НЕ ДОМА, и НОЖИ В СПИНУ, и АКТЫ ПИРОМАНИИ, и ПОДЖОГИ ТРАВЫ, это была своеобразная поэзия, острая и подлинная песнь о нашем детстве, затопленном в geschäftsgeist [24]24
  Дух коммерции (нем.).


[Закрыть], стих о нашей жизни, написанный заглавными и жирными буквами, с такими словами, как ДВА МИРА и СЕМЬ ИЗ ДЕСЯТИ МИГРАНТОВ, и БЫЛИ ВЫНУЖДЕНЫ ПРИНЯТЬ, и ПУГАЮЩИЕ ФАКТЫ, которые повторялись для усиления эффекта, ПУГАЮЩИЕ ФАКТЫ и ТЕ, КТО МОЖЕТ, БЕГУТ, и вот этот снимок у меня во рту, фотография с темными угрожающими силуэтами, с молодежью, сфотографированной против света перед продуктовым магазином, против света в темноте, этот снимок, и я ведь в то время ничего об этом не знал, по крайней мере знал очень мало, потому что не был одним из тех, кому выпало стоять и позировать перед камерой фотографа, я не был одним из тех, кому выпало стоять и хвастаться ударами с вертушки и ножами-бабочками перед репортером из «Квельспостен», репортером, так до краев наполненным поэзией и стихами и искусством формулировок и чернотой и geschäftsgeist, что поэзия, вероятно, вытекала у него изо рта, как кровь, но текла она целенаправленно, кровь доброй воли, очищенная от насилия, кровь, идущая от доброго сердца, да, кровь, как после выбитого зуба, но у него во рту, и она стекала вниз ему на блокнот, а потом затекала дальше в печатные станки, где ее размазывало по бумаге, которую обрезали, собирали и отправляли назад, в мир, где она всасывалась в мозги людей через глазницы, через зрачки, как будто люди были блохами, обыкновенными постельными блохами, обыкновенными человеческими блохами, как будто их способность читать – хоботок, а газета, сама бумага – кожа, к которой они прицепляются маленькими, но невероятно сильными крючками, а содержание, значение, само предложение – кровавая черная поэзия, вытекшая изо рта репортера, и кровь, которая с помощью этого акта паразитизма, этого акта паразитизма снаружи, всасывалась в человеческие тела, разливалась по их конечностям, примерно таким же образом и в таком же порядке, как младенец развивает свою двигательную активность, крупную моторику и мелкую моторику, то есть сначала попадала в глаза, через хоботок, а потом в лицо и вниз по шее, затем в руки, вниз по корпусу, и в самую последнюю очередь вниз в ноги и в ступни, до самых пальцев, что называется, по всей ширине и на всю глубину, от макушки до кончиков пальцев, что называется, и потом, когда люди двигались, когда они занимались своими делами, когда просыпались и завтракали, когда мылись и одевались, когда, что называется, покидали свой уютный уголок, да, то чернота оставалась там всегда, и когда они потом врывались в мир, свободные и самоуверенные, полные куража и geschäftsgeist, да, то темная кровавая поэзия утекала в атмосферу, примерно как невидимый и лишенный запаха газ, и когда она потом к нам возвращалась, когда мы вдыхали ее, то тоже ею наполнялись, мы, кто там даже не был, и я, кто ничего об этом не знал, я, кто не был частью этой молодежи, я, кто скорее был их младшим братом или соседом, или одноклассником, или тем, кого они пугали, когда я шел с набитой наивными мыслями, озорными мечтами и смелыми надеждами головой, которые вскоре из меня выбьют примерно так же, как приучают к лотку кошку, и таким образом паразитический акт снаружи стал паразитическим актом изнутри, темная кровавая поэзия, берущая начало в наших собственных поступках, заполнила наши тела, как поселившийся в организме ленточный червь, он живет и растет в кишках, питается нашим дерьмом, присасывается к нам крючьями, и присосками, и бороздками, понимаешь, Коди, вот это у меня во рту, вот такие черви у меня во рту, с такими крючьями, и такими присосками, и такими бороздками, я жую их, у меня во рту кишки, у меня во рту собственные кишки, и, наверное, поэтому у меня никогда не получалось сложить это все в голове, ведь папа сказал, что теперь мы приехали в рай, и я знал, что это самая богатая страна в мире, но в газете писали, что это человеческая свалка и что это катастрофа, и я не знаю, переехали мы туда в 1982-м вроде, а про человеческую свалку они писали в 1985-м, и тогда так наверное оно и было, ничего страшного, и что делать на свалке, ну, не делать ничего и создавать хаос, как-то так, а потом смеяться над взрослыми, которые не выдерживают и плачут у тебя на глазах от фрустрации и направленной не в ту сторону эмпатии, или что скажешь, ничего, и хаос, как уже было сказано, больше ничего, это было ничто, а ничто было чем-то, и то, что все-таки было чем-то, – это хаос, вокруг пахло спиртом, кошачьей мочой, по́том и переполненной пепельницей, то, что было чем-то, причиняло боль, это был вот тот смех, то, что мы знали, что это такое оружие – смеяться над всем и говорить, что нам на все насрать, брат, нет ничего, что ты бы мог сделать со мной, что было бы хуже, чем то, куда я прихожу домой каждый вечер, сплошной хаос, брат, и так оно и было, и в этом не было ничего такого, и сейчас, когда я это вспоминаю, я в основном удивляюсь тому, что мы не делали ничего похуже, что мы не жгли больше, что мы все-таки были умеренными, поджигали только траву, и детский сад, и тот сарайчик у гаража, и пару машин и мотоцикл, какой-то сарай около парковки, но никогда школу и наши собственные дома, хоть мы на самом деле пару раз пытались, или удивляюсь тому, что я не прибил Данне, когда он сказал, что мы падальщики, потому что хоть все и знали, что это человеческая свалка, это место, не хотелось создавать впечатление оборванца, так что да, я избил Данне до полусмерти за то, что он обозвал нас падальщиками, кем мы и были, действительно, знаешь, но это не важно, вернее, это было не важно, он не должен был так говорить, это не то, о чем ему стоило говорить, понимаешь, но это было правдой, случалось то и дело, что мамаша кричала нам, что нашла новый контейнер, тогда мы шли во двор и отвязывали велики и катили к металлическому ящику с барахлом, стоявшему где-то в Бельвю, Кулладале, Грёндале или Эртхольмене, куда народ выкидывал более или менее целые вещи, которые не сломались, по крайней мере окончательно, вещи, которые еще можно использовать, вещи, которые можно было починить, переделать, найти им какое-нибудь применение, и один из нас, или двое, или все трое, в зависимости от того, нужно ли было стоять на стреме, запрыгивали в контейнер и приподнимали всякий мусор и искали работающие вещи, и нам было стыдно, это снова та же тема про человеческую свалку и все такое, думаю, ты понимаешь, о чем я, и иногда мы ничего не находили, а иногда находили что-то, и если мы находили то, что могли забрать домой и пользоваться дома, нам становилось стыдно еще больше каждый раз, когда мы видели эту вещь, поскольку, каждый раз заходя в комнату и видя лампу или занавеску или стул или ковер, мы знали: эта вещь, этот тостер, этот поднос, этот кувшин – из контейнера, мы это там откопали, и, значит, мы были мусорщиками, без всяких сомнений, железно, и то же самое касалось вещей, которые я подрезал, всего добра, которое я спер, как то радио, которое я прихватил при взломе садика, когда Карлос рухнул вниз через чердачное окно и я прыгнул за ним, он подвернул ногу, а я немного порезал руку, и я спер радио, я его украл и наврал матери, что нашел его в мусорной камере или в контейнере, что его кто-то выкинул, потому что, видимо, купили новое, но на черном пластике были выжжены буквы, гласившие, что радио принадлежало муниципалитету, что оно является собственностью города, что оно является собственностью государства, но я уничтожил эти буквы зажигалкой и расплавил пластик, сделав его липким и тянущимся, размазал те казенные буквы и вот сказал, что нашел его и что кто-то его выкинул, потому что, наверное, он оказался на плите или что-то вроде того, и не знаю, поверила ли она мне, но это ведь могло быть правдой, и потом это радио стояло у нас на кухне, на подоконнике, много лет, отлично работало, и я им пользовался, красивым черным радио с красными деталями и буквами, которых больше не было видно, которые больше не имели значения, активно им пользовался, брал в свою комнату по вечерам и слушал, слушал радиопередачи, передачи из другого мира, передачи с другой стороны света, с другой стороны огромного океана, который, как я запомнил, отдельные дети могли пересечь на маленьких дингах, деревянных лодочках, сделанных из уложенных плашмя стульев и столов, с парусами из простыни и полотенец, и я закрывал глаза и слушал, закрывал глаза и видел перед собой совершенно другие миры и совершенно другую жизнь, жизнь других, более хорошую жизнь, пока слушал передачи с такими названиями, как «Eldorado», и «Inferno», и «Soul Corner», и «Slammer» [25]25
  «Эльдорадо», «Ад», «Уголок души», «Тюрьма» (англ.).


[Закрыть], и я слушал, и думал, и слушал, и быстро научился узнавать звуки, которые мне нравятся, такие, что звучали не так, как те, к которым я привык, но еще и слова и звуки, разными способами рассказывавшие о знакомой мне жизни, о го́ре и злости, и стыде, и ненависти, и ярости, как когда дома у Элеоноры я впервые услышал группы «Godflesh» и «Slayer» – «Божественная плоть» и «Убийцы», – и в тот момент, когда я слушал, моя жизнь будто стала лучше, будто она и правда по-настоящему стала значительно лучше, только от того, что какой-то чел стоял и орал в студии, моя жизнь словно стала другой, когда я лежал там, прислонив ухо к маленькому государственному динамику, когда я записывал песни или передачи целиком, чтобы слушать их снова и снова, но я все время помнил, что динамик ворованный, что я спер эту фиговину, и то же самое было и с лампами, и с подсвечниками, и рамками для картин, при каждом их использовании нам приходилось испытывать стыд, и мы знали об этом, когда стояли там, в контейнере, и озирались, мы порвали мешок с вещами и стали их проверять, проверяли, можно ли их носить, подходят ли они, целые ли, не воняют ли дерьмом, или мочой, или блевотиной, или плесенью, и у нас был двойной страх быть пойманными, с одной стороны – жильцы, дворники, копы и так далее, с другой – люди, которых мы знали, страх получить клеймо мусорщиков, кем мы и были, страх получить клеймо нищебродов, кем мы и были, социальными отбросами, да, гребаной нищей семьей мусорщиков мы действительно были, именно такими мы и были, нищими отбросами, рывшимися в контейнере в поиске чего-то пригодного для наших домов, хороших вещей для наших тел, и мы оставались мусорщиками, пока за всей фигней не начала присматривать охрана, и те, кто выбрасывал хорошие вещи, не стали запирать свой мусор на замок, потому что он принадлежал им, потому что они владели искусством отделять свое от чужого, как говорят, когда свиньи открывают рот, и это были настоящие, массивные замки из закаленной стали и той точкой, означавшей, что их сложно вскрыть, что их нельзя вскрыть детскими отмычками, которые я носил с собой, отмычками, которые я сделал из тех маленьких, похожих на ключи штук, ими открывают банки с сардинами, банки с консервированной ветчиной или что там еще, помоги, еда, ключи, отмычки, ветчина, свиньи, копы, банки, алюминий, блин, брат, кружится, то есть погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу, у меня что-то во рту, у меня полон рот еды, крови и свиней, и окровавленный нос Данне у меня под кулаком, и мой удушающий хват, и его глаза, его поросячьи глаза, выпученные и демонстрирующие, что он пожалел о сказанном, о том, что мы мусорщики и отбросы, чем мы и являлись, но я его все равно припугнул, и повалил, и сел на него верхом, и отмерил несколько ударов, и схватил за горло, и его глаза вылезли из орбит, как будто он был маленьким поросенком, или маленьким теленком, маленькой ниф-ниф-отбивной, а другой свинье я врезал, когда он сказал, что мой папаша алкаш, кем он и являлся, но свинья все равно получила сильный удар по губе и потом не заикалась на эту тему, не хочется, чтобы мне постоянно о таком напоминали, правда же, мелкая свинья, да я и сам не хочу об этом говорить, по крайней мере сейчас, то есть все уже всё знают, все здесь уже об этом слышали, не знаю, Коди, не знаю, почему я опять это повторяю, снова и снова, эту грязь, снова и снова, это жалкое дерьмо, эту смертельно скучную тягомотину, не знаю, Коди, черт возьми, не знаю, я бы предпочел избежать этого, быть кем-то другим, иметь другой рот, без кровавых свиней, без этого вкуса, без этих слов, это так бессмысленно и скучно, и меня это даже не парит, а почему меня должно это парить, кого вообще парит, черт, Коди, прости меня, я не знаю, это против воли, поверь, я точно знаю, я не специально, это против воли, вопреки смыслу, правда, да, желание закрыть рот сильнее, всегда, по-прежнему, сильнее, ибо звуки, выходящие из моего открытого рта, не имеют ни к чему отношения, ни к чему в реальности, ни к чему, кроме кишок и кровавых свиней, и я об этом знаю, и я мечтаю замолчать, мечтаю не слышать собственный голос, не иметь дел с собственной свиной башкой, поверь, брат, у меня есть сильное желание навсегда заткнуть рот, но я, типа, не справляюсь, у меня не получается, это просто происходит, он просто раскрывается как раздроченный анус, и из него выходит все это дерьмо, и вот у меня вдруг снова полон рот этого, имен и мест, событий и действий, воспоминаний и образов, у меня рот полон плохих воспоминаний и плохих слов, я чувствую, как стою и широко разеваю рот, разеваю рот как придурок, и голова наполнена чистотой крови, мои глаза, я правда все время это вижу, мне мерещится это днем и снится ночью, у меня мозг полон этим, Коди, у меня целый рот крови, у меня рот полон землей, у меня рот полон именами, у меня рот полон тобой, у меня рот полон твоими ушами и твоим ртом, у меня рот полон твоими сжатыми губами, твердыми, когда они прижимаются к моим, почти как член, член с зубами, у меня рот полон твоего лица, и я ем землю, кишащую червями, которые переплетаются у меня в горле, землю и гравий, царапающие нёбо, мои щеки проваливаются, мои губы уродуются зубами, которые рвут их на куски, у меня рот полон фигурами, и буквами, и словами, и фотографиями, что я видел в тех газетах, которые пытался продавать, и в тех рекламных буклетах, которые я раздавал, когда мне нужно было прикинуться маленьким порядочным мальчиком, маленьким святым, которому нет дела до свиной крови, и мусора, и земли, когда я работал, когда я так думал, не понимая, что так думаю, или что думаю в принципе, потому что думать я не мог, потому что все было таким само собой разумеющимся, таким, типа, очевидным, данностью, точно, данностью, но я ведь думал, что есть легкий путь из всего того, в чем я застрял, не зная и того, что я застрял, и всего того, что меня окружало, во что я попал, во что все мы попали, где оказались, куда рухнули, были выброшены, вдавлены, вмяты, вкручены, а я ходил, мне было двенадцать, ходил и раздавал рекламу, не помню, о чем там было написано, от этого ничего не осталось, ни предприятий, ни магазинов, ни логотипов, ни подписок, ничего от тех слов и снимков, совсем ничего из всего того, на что я смотрел и о чем читал и что перечитывал, из того, что так меня покалечило, что меня наполняло и формировало, ничего, ни слова, ни снимка, не осталось ни единой буквы или цвета, осталось только вот это покалеченное, запах бумаги и это ощущение, когда ее берешь, только мой наполненный и сформированный мозг и тело, тот же мозг и то же тело, c которыми я шатался, и потел, как мелкий придурок, и продавал газеты, и я не скоро осознал полную бессмысленность этого, понял, что лучше продавать гаш или хотя бы самогонку алкашам, ведь на легальном вообще ничего не заработаешь, ни хрена, и я как идиот шастал с газетами на левой руке, звонил в дверь и говорил: Здравствуйте, или добрый день, или добрый вечер, не хотите ли купить «Квельспостен», ту же чертову «Квельспостен», бравшую интервью у взрослых дяденек, которые теперь стали еще более взрослыми и занялись вещами посерьезнее, и больше не позволяли себя допрашивать какому-то болвану из газеты, и точно не соглашались фотографироваться у какого-то придурка-фотографа, если они и попадали в объектив, то скорее в объектив камеры наблюдения, поймавшей их темные силуэты при попытке вскрыть дверь на почту или что-то вроде того, что еще существовало в те времена, пока все подобное не забросили и не закрыли, так что «ничто» еще уменьшилось, то есть стало еще в большей степени ничем, но я все равно там шлялся и продавал эту хрень, и я говорил здравствуйте, или добрый день, или добрый вечер, или просто: Свежая «Квельспостен»? И, кажется, газета стоила шесть крон за штуку, и одна крона доставалась мне, вроде бы, я не шучу, крона, чувак, за пятихатками я не охотился, как сегодняшние дети, которые любят этим похвастаться, но тогда появились желтые монеты по десять, и иногда мне давали десятку и говорили, сдачи не надо, ну понимаешь. Довольно быстро до меня дошло, что бессмысленно шататься как лох ради одной кроны то там, то здесь, еще и продавать это напечатанное дерьмо из искусных формулировок и стихов было довольно сложно, но знаешь, как бывает, однажды кто-то спер газету, потому что перевязанные пачки просто сваливали около велодорожки, и в таких случаях нужно было звонить и сообщать о краже, и тогда это вычиталось из того, что ты был должен, и вот я заявил о пропаже сразу трех газет, а потом их продал и забрал себе сто процентов, ясное дело, и потом стал делать так все чаще и чаще, звонил, говорил, что кто-то взял целую пачку, все ведь знали, что в этом районе живут только воры и чурки, и проблема была решена, всё мне в карман, сто процентов, вот так, ну знаешь, они довольно скоро поняли, что что-то не сходится, и поперли меня, типа того, помню, как сидел в тревоге у телефона, у нашего первого телефона с тоновым набором, или как там правильно, пластмассового с перекрученным проводом, и звонил туда, и нажимал, и нажимал, и слышал гудки и гудки, и все время думал, что сделают, если меня поймают, но ничего не произошло, меня просто выперли, пришлось начинать сначала с пустым карманом. Потом я раздавал рекламу, приходилось сидеть и целыми вечерами раскладывать листовки, иногда мне помогала мамаша с сеструхой, потом вверх и вниз по лестнице как идиот, на пальцах порезы от бумаги, и повсюду те долбаные почтовые ящики, разрезавшие ноготь каждый гребаный раз, когда суешь туда руку, за это тоже ни хрена не платили, но у меня хотя бы была музыка в наушниках, музыка, которую я записал из радиопередач с помощью спертого радио, красивого спертого черного радио с красными деталями, и из-за этой музыки иногда, и еще из-за моей придурковатости, я даже думал, что всё отлично, как будто не лучше было бы сидеть где-нибудь в спокойном месте или гулять где-нибудь и слушать ту же музыку, вместо того чтобы бегать вверх-вниз по лестнице как полный идиот, и это даже не было самым плохим, далеко не самым, потому что самым ужасным было раскладывать листки, там было, наверное, десять разных рекламных листовок, и их все нужно было вложить в самую большую из них, ну и знаешь, пятница, а ты сидишь перед теликом и вкладываешь листовки как идиот, прогуливаешь школу, чтобы успеть разобраться с этим дерьмом, все равно там были только уроки по родной речи, а на них мы всегда ни хрена не делали, так вот, теперь приходилось сидеть и раскладывать листовки перед гребаным теликом, мама смотрит Опру, мама смотрит «Гламур» или «Магазин на диване», ну знаешь, в наушниках, поздний вечер субботы, и мы раскладываем листовки перед гребаным теликом, кажется, меня накрывает, клянусь, друган, вот-вот, мне нужно прогуляться до квадрата [26]26
  Имеется в виду пространство Банковской улицы в Мальмё, где процветает торговля наркотиками.


[Закрыть], встретиться с Родде, скрутить косяк, успокоиться, и тогда я еще даже не задумывался о взрослых дяденьках на «мерсах» и «бэхах», с их делами и мальчиками на побегушках, но потом всегда наступала суббота и пора было валить и заниматься раскладыванием листовок, вверх и вниз как идиот, совершенно ущербный, как мелкий дебил, ссаный придурок, как лох, понимаешь, о чем я, Коди? Вот таким забит мой рот, и раз уж я заговорил о работе, то должен еще кое-что рассказать, Коди, ты слушаешь? Это случилось однажды, когда я собирался припарковаться чуть дальше по этой улице. Я нашел просвет в ряду машин, аккуратно остановился рядом с белой мигающей «Ауди» и плавно, одним движением, заехал задом, и ровно, когда я открыл дверь и хотел выйти из машины, увидел кое-что, что-то большое, подъезжавшее ко мне сзади. Так что я остался на месте, наполовину прикрыл дверь и взглянул наверх на пассажирское сиденье проезжавшего микроавтобуса. И там я увидел бледного мужчину, лет двадцати, который сидел и смеялся с пеной у рта. Машине хватило двух секунд, чтобы проехать мимо, но сумасшедший взгляд мужчины, его щеки и подборок в пенящейся слюне отпечатались у меня в мозгу и вдавили меня в сиденье, и тут же перед глазами всплыли два воспоминания. Это были воспоминания двух разных событий в моей жизни, теперь сложившиеся вместе, поставленные рядом, как в двойной экспозиции, в тот самый момент. В одном из воспоминаний я сижу на пассажирском сиденье в небольшом грузовике. Мужчина за рулем – шеф компании, импортирующей и продающей срезанные цветы флористам. Я работаю на складе вместе с двумя поляками и албанцем. Мы распаковываем цветы, например, розы из Кении, которые привозят в больших коробках, перевязываем их, по пять и пять или по десять и десять или делаем специальные букеты перед праздником середины лета и ставим их в ведра с водой и бумажками с удобрением или чем-то вроде. Платят вчерную, работа монотонная, и почти всегда бывают переработки из-за шефа, так называемого трудоголика, который требует, чтобы все работали столько же, сколько и он. Разница в том, что мы целый день проводим на ногах, не отходя от рабочего стола, за исключением получасового обеда и коротких перекуров, а он сидит за письменным столом, расположенным так, что сам он видит все, что мы делаем, надолго и с равными промежутками он уезжает по всяким делам. Хельге, или Стиг, или как-то так его звали, не помню, нестабилен: то приветливый и благодушный, то злобный и ворчливый. Нужно просить разрешения, чтобы сходить в туалет. И вот однажды мы сидим в небольшом грузовике, который Хельгестиг арендовал типа на заправке, чтобы отвезти кое-какую мебель в дом престарелых, куда только что переехал его отец. Он спросил меня, и я вызвался помочь, конечно, за деньги, по такой же ставке, как на складе. Мы сидим в машине, и он начинает говорить о молодых иммигрантах, которые ездят на дорогих машинах. Что они гарантированно, за редким исключением, связаны с криминалом. Я растерялся, будучи неуверенным, насколько то, что он говорит, направлено на меня. Не потому что у меня есть машина или что-то, у меня в то время даже прав не было, но знаешь, я проработал на него всего пару недель и уже понял, что он сволочь. Как и много раз до этого, мне хочется только попросить его заткнуться, что я, естественно, не могу сделать, потому что мне нужны деньги на оплату квартиры, которую я снимаю на лето (не знаю, где буду жить после). И вот, мы проезжаем мимо места мелкого ДТП, одна машина въехала в зад другой на красный свет. Хельгестиг говорит: Слушай, малыш. Если ты въехал кому-то в зад, то это не вина кого-то другого, хоть из кожи вон вылези. Да, вот такое первое воспоминание. Вот это: из кожи вон вылези. Не знаю, почему это всплыло именно тогда. Вторым воспоминанием было то, что я пришел домой с работы – мыл посуду в ресторане, – поздний вечер, и у меня вот тот вкус во рту, и я вижу, что мой сосед по квартире Эрик лежит на диване перед телевизором. Он в полной отключке от кетамина, и изо рта у него уже пошла пена, которая стекает с уголков губ вниз на тощую безволосую грудь, где собирается в пузырящуюся лужицу слюны. На короткое время я реально пугаюсь и пытаюсь оценить риски серьезной передозировки. На туалетном столике лежит лист бумаги с большой горкой кетамина. Эрик недавно начал продавать «витамин К», чтобы свести концы с концами, так сказать, поправить финансы, поскольку недавно лишился работы. Он покупает его в бутылках, в жидкой форме, и выпаривает на тефлоновой сковороде. Мы перекидываемся парой слов, я говорю ему, что сегодня уже хватит, убираю конверт и кидаю ему носовой платок. Он пытается вытереть губы и грудь, но в основном еще дальше размазывает слюну по поверхности. Я сижу там с ним какое-то время, следя за обстановкой. Все вроде нормально, но откуда мне, блин, знать. Я курю косяк и подкалываю Эрика. Мы раньше уже обсуждали риски внезапно оказаться с такой большой кучей порошка. Ты кончишь, как Тони из фильма «Лицо со шрамом», сказал я. Потом мы некоторое время называли его Тони Монтаной. Эрик был совершенно убежден, что будет легко противостоять искушению проторчать всё, поскольку ему требовались деньги. Ты что, совсем дебил? – говорю я. Он блаженно улыбается. Потом меня это достает, и я ухожу, чуть ли не надеясь, что он захлебнется собственной рвотой, иду в спальню и ложусь на кровать и что-то слушаю, типа «Drexciya» или альбом «Philophobia» [27]27
  «Филофобия» (англ.) ‒ альбом группы «Arab Strap» (1998).


[Закрыть], или «Things Fall Apart» [28]28
  «Все разваливается на части» (англ.) ‒ альбом группы «The Roots» (1999).


[Закрыть]*, или типа диджей Краш и Тосинори Кондо, наверняка альбом «Ки-Оку», я был в то время им немного одержим (помню, когда батя услышал какой-то трек оттуда, он язвительно рассмеялся и такой: Кто это косит под Майлза Дэвиса?). Или, может, это был «Какусей», а еще там была песня из «Crimson» [29]29
  «Малиновый» (англ.) ‒ альбом шведской дэт-метал-группы «Edge of Sanity» (1996).


[Закрыть], вроде так, с сэмплом Харольда Бадда, «Bismillahi ‘Rahman ‘Rahim» [30]30
  Бисмилляхи Рахмани Рахим – слова басмалы, которые произносятся мусульманами перед каким-либо поступком или действием, которые они хотят совершить исключительно ради Всевышнего.


[Закрыть] из альбома «Павильон грёз», не знаю, что это значит, и еще я не знал, что Краш, или Хидеаки Иси, как его звали, в молодости занимался мелким криминалом и даже был членом якудза, но я обычно, по дороге на работу, слушал «Survival of the Fittest» [31]31
  «Выживание сильнейших» (англ.).


[Закрыть], и не знаю, что сказать о социальном дарвинизме, как в песне дуэта «Mobb Deep» с таким же названием или как в «Shook Ones pt. II»: Rock you in the face, stab your brain with your nose bone [32]32
  Двину тебе в лицо, проткну тебе мозг носовой костью (англ.).


[Закрыть], но CL Smooth там так крут, или ту с Траджеди Кадафи, он же Интеллиджент Худлум, ну знаешь (и я тут же вспоминаю Киллер Майка и его: I’m a young G, I’m a EV, Educated Villain, и I’m a book reader, I’m a gang leader [33]33
  Я молодой п(арень), я опытный, образованный злодей, и я читаю книги, я главарь банды (англ.).


[Закрыть], который говорит в клипе: To me it ain’t no love out there, y’know what I’m sayin’ … everybody … everybody just like robots right now … like zombies … ain’t no love out there … I think the future gonna be a scary thing … like y’know … gotta get ready for it … y’know what I’m sayin’ … if you ain’t tryin’ to get ready for it, then just get high and get bent … y’know what I’m sayin’ … and let it come or go or whatever … that’s my fuckin’ philosophy on the future … [34]34
  Для меня там нет никакой любви, ты знаешь, о чем я говорю… все… все сейчас как роботы… как зомби… там нет никакой любви… Я думаю, что будущее станет страшным… ну ты знаешь… и надо быть готовым к этому… ты знаешь, о чем я говорю… если ты не пытаешься подготовиться к этому, тогда просто кайфуй и накручивай себя… ты знаешь, о чем я говорю… и пусть это придет или уйдет, или что угодно… это моя гребаная философия будущего… (англ.).


[Закрыть], и этим мы в основном и занимались, торчали и бухали и не очень-то были готовы к чему-либо в принципе, правда, Коди, правда, чувак, и да, работали и работали, конечно, работали и иногда подворовывали, ну или на самом деле неплохо так воровали, барыжили немного, не много, а чуть-чуть, правда ведь, и еще много спали, иногда спали целыми днями, было очень сложно вставать по утрам, чаще всего я не вставал раньше часа дня, и меня почти всегда жесть как крыло тревогой, так что к утреннему кофе часто шел косяк и меня немного отпускало, потом иногда я мог просто лежать и типа зависать в кровати, читать какую-нибудь газету, книгу, дремать, смотреть порнуху, дрочить, опять кемарить, валяться и впадать в мутное состояние, состояние гипнагогии, что называется, пока не начинал чувствовать себя неудачником и хотел умереть и снова заснуть, но иногда в голову приходили реально классные решения всевозможных проблем, в основном как мне жить дальше и избежать всей этой пахоты, и воровства, и спанья, и так далее, но проблемы все продолжались, и росли, и росли, по крайней мере так казалось, время только уходило, и я тратил его впустую, я был не идиот, я понимал это, все время об этом думал, то есть если слушать вот то дерьмо про выживание сильнейшего и одновременно быть полным лохом, бичом, то есть таким себя ощущать все время, ты никакой не гангстер, не король, ты никакой не рыцарь, не ниндзя, не человек, который всего добился сам, ну понимаешь, и я же все время об этом думал, когда ждал автобус, в одну или в другую сторону, когда ждал, пока закончится смена, когда работал десять часов подряд на стройке за какую-то мелочь, которая была пропита и прокурена за вечер, но ведь я знал, что хуже этого только вообще не иметь работы, вообще не иметь лавэ, так что да, приходилось работать, и у меня по-прежнему этот вкус во рту – вкус пыли, кофе, сиг, гудящего баса, вкус потной, много раз надетой маски, вкус работы, все время вкус одного и того же, снова и снова, туда и обратно, опять и опять, вот что у меня во рту, кишка в несколько метров и дерьмо, и не хочу об этом говорить, я даже не хочу об этом думать, понимаешь, я не хочу, чтобы это оставалось во мне, в горле, на языке, во рту, но стоит мне открыть рот, оно вытекает наружу, что мне делать, я открываю рот, чтобы сказать что-то совсем другое или просто чтобы вдохнуть, и оттуда течет дерьмо, течет вся вот эта хрень, все просто вываливается, символы, фигуры, буквы, цифры, фотографии, видео, истории, печальные, веселые, как та о двух мальчиках, которые гуляли однажды на улице, они покинули свой квартал и вышли, что называется, в большой мир, и вот как развивались события: Была суббота. Они сели на скамейку около киоска. За ними находились школа, пара кустов, круговой перекресток и несколько домов и парковка, где в ряд стояли блестящие машины. Мальчики закурили одну сигу, и достали на двоих банку колы и сникерс, и болтали о чем-то, что их интересовало, – о жизни, о музыке, об обложках дисков, о черепах и всяком. И вот к ним медленно подъехала машина и остановилась. Из нее вышел мужчина и спросил, не хотят ли они подработать. Поработать, сказал он. Немного заработать, сказал он. Они спросили, что нужно будет делать. Раздавать рекламу, сказал он. Его строительной компании. Ходить по элитным жилым кварталам и раздавать рекламу. Они спросили, сколько им заплатят. Пятьсот. На двоих. Конечно, хотим, ответили они. Много денег, подумали они. Они сели в машину. Он отвез их в те кварталы. Они получили по стопке рекламных листовок. Брали каждый по листовке и клали в почтовые ящики, пока он ехал за ними, медленно ехал за ними. Через некоторое время листки закончились. Ой-ой, сказал строитель. Нам нужно забрать еще, похоже, я забыл их дома. Это ненадолго, сказал он. После получите кэш. О’кей, но только быстро, согласились мальчики. А потом мы получим кэш. Они поехали к нему домой. Хотите, можете курить в машине, предложил он. Потом они подъехали к его дому. Это был большой дом у поля. Он зашел, чтобы забрать листки. Мальчики остались в машине. Курили. Перерыли бардачок в поисках чего-нибудь, что можно украсть. Там ничего не было, только чеки, и ручки, и кассеты с плохой музыкой. Строитель вернулся с двумя коробками. Он поставил их в багажник и сел за руль. Ну вот, сказал он. Поехали! Потом он что-то сказал о машине. Он спросил, умеют ли они водить. Они сказали нет. Хотите попробовать? – поинтересовался он. Конечно, хотим, подумали они. Можно? – спросили они. Да, сказал он. Это не сложно. Нужно время, чтобы освоить педали, но я вам с ними помогу. Садитесь передо мной, сказал он. Вы будете рулить, а я давить на педали. Они согласились. Сначала очередь первого мальчика. Впереди было тесно. Можете еще отодвинуть кресло назад? – попросил мальчик. Больше не могу, сказал строитель. Так что получилось, что мальчик сел к строителю на колени. О’кей, я готов, сказал мальчик. Строитель медленно тронулся. Мальчик обеими руками держался за руль. В положении без десяти два. Строитель засмеялся. Посмотрел назад на второго мальчика. Следи за дорогой, рассмеялся он. Строитель давил на педали и держал руль внизу одной рукой. На шесть часов. Он прибавил скорости. Он немного крутил руль, внизу, иногда отпускал его и оставлял там руку. У пениса мальчика. Другая рука лежала у мальчика на бедре. Он прибавил еще немного. Мальчик следил за дорогой. За разметкой и обочиной. Он слегка поворачивал вправо-влево. Мальчик на заднем сиденье смеялся. Они разговаривали о вождении. Машина быстро двигалась по пустынной дороге. Строитель водил рукой вперед и назад по пенису мальчика. Именно это он и делал. И иногда двигал мальчика, чтобы тот прижимался к его бедру, к его пенису. С некоторым удивлением мальчик чувствовал, как рука строителя трется о его пенис, вперед и назад, вверх и вниз. Мальчик ощущал не страх, а какое-то мутное чувство дискомфорта. Он смотрел на дорогу и думал, что сам управляет машиной. Правда управляю? – думал он. Иногда строитель отпускал руль и клал обе руки на бедра мальчика, на внутреннюю сторону его бедер. Снова двигал мальчика. Приподнимал и отпускал. Снова проводил рукой по пенису. Это был не страх. Это была неуверенность. Вдруг он все это придумал. Вдруг ему это нравится. Машина плыла вперед. Канавы, поля, одиночные дома. Руки на теле мальчика. Больше ничего. Потом они остановились. Теперь очередь второго. Первый промолчал. Они разговаривали о вождении. Та же история со вторым мальчиком. Они ехали. Они не знали, где находятся. Наверное, прошел час или больше с момента, как они забрали стопки. Знаете, что? – сказал он. Уже поздно. Пораздаете еще в следующий раз. Вот вам ваш кэш. Спросил, не отвезти ли их домой. Возможно, уже темнело. Они сказали, где живут и что он может их отвезти. Они получили пятихатку. Его номер телефона. Если захотят еще поработать. Немного кэша никогда не помешает, рассмеялся он, и если есть какая-то правда в этом мире, то она вот в этом – деньги на карман всегда пригодятся, чтобы не валяться под забором, и вот об этом я думал, когда стоял и чувствовал себя грязным и слабым под высоким фонарем у места для разворота, ночью, у крытой парковки, прямо перед началом большого поля и пашни, там, где он высадил нас нескольким часами ранее, под фонарем в ярко-желтом свете, и я выдыхал дым, и к свету поднималось облако, делаясь больше и больше, пока не стало совсем нереально, что вот это облако только что было внутри меня, у меня в легких, и затем вышло из горла, и изо рта, и наверх к свету, и вот это сейчас у меня во рту, этот урок, эта правда, что если у тебя нет денег, то ты ничего не купишь, но если у тебя есть немного кэша, немного лавэ, немного пара, немного flous [35]35
  Деньги (фр.).


[Закрыть], да, тогда ты вдруг можешь достать все, что хочешь, понимаешь, друган? Понимаешь, о чем я, Коди? Слышишь меня? – подумал я и тут же заметил, что гитарист смотрит на меня, и я напряг лицевые мышцы, пытаясь сфокусироваться на его лице, на его глазах. Ну в общем мне это правда очень нравится, сказал он, что О’Каролан прощался не с жизнью, не с миром, а с музыкой. Я вдохнул и услышал слова композиторши: Ага, но что это значит, он, получается, не верил, что сможет встретиться с музыкой после смерти? Я попытался понять, о чем они говорят, и заметил, что канал полон лежащего и качающегося на поверхности мусора: пакеты, пластиковые бутылки, метровый поблескивающий металлом шест. По воде скользили два каяка. Или это о том, что жизнь продолжается, так сказать, после смерти? Да, не знаю точно, что он хотел сказать, пожал плечами гитарист, или о чем он думал в целом. Да, сказал я и собирался добавить что-то о смычковом квартете Шельси, но слова застряли во мне, опять, и после короткой паузы композиторша сказала, что вот это про математику – интересно, и она сказала что-то про сакральную геометрию, но что, я не слышал, поскольку снова задумался о Сууте, я все еще думал о Сууте и о том месте, которое мне было предначертано, которого я избежал, на круговом перекрестке, в автобусе, о том движении, которое длилось и длилось, внутри и вне меня.