Текст книги "Стать дельфином"

Глава 24

Читателю может подуматься, что это история про Арман и Майю явно затянулась. Но должны же мы как-то объяснить читателю, как наши героини, наконец, попали на другой континент и встретились с Джерри – что и предопределило их теперь уже общую Судьбу.

Оказавшись в Большом Городе, обе окунулись в свои жизни. Арман работала так увлеченно и энергично, как никогда в жизни. Майя добросовестно училась в колледже, не проявляя, впрочем, особого энтузиазма в учебе – благо, ей все давалось легко. Сфера ее настоящих интересов лежала далеко за пределами образовательной рутины – в школе, основанной Роскошным Человеком.

Школа Высокого Разума было очень закрытым образованием. Уставом этой школы устанавливались весьма жесткие правила приема адептов. Главным условием было наличие высокого интеллекта и нравственных качеств что давало повод злопыхателям обвинять Роскошного Человека в дискриминации и прочих грехах. На что основатель школы с едким сарказмом предлагал злопыхательствующим попытаться поступить в его школу, пройдя все положенные тесты. В ответ злопыхательствующие вопрошали истошно «А судьи кто?» – и не соглашались на его предложение. Возможно, их останавливало еще одно обстоятельство: обязательным условием поступления было Знание Лошадей на самом высоком уровне, включая анатомию, физиологию и психологию этих созданий. Прием вел сам Роскошный Человек с парой доверенных лиц. Обмануть эту комиссию практически не представлялось возможным – никакие рекомендации в этой системе не действовали. Все это можно было сравнить с организацией тамплиеров с одним существенным отличием: отсутствовала необходимость в абсолютной и безоговорочной Вере. В Школе Высокого Разума, напротив, безоговорочная Вера во что бы то ни было расценивалась как проявление умственной неполноценности. Роскошный Человек презирал отсутствие сомнений, ибо усматривал в этом признаки интеллектуальной недостаточности и духовного рабства.

Если адепту везло настолько, что его принимали в школу, то на торжественной церемонии приема он удостаивался чести попробовать «лошадиный» металл на вкус – это было обязательной частью посвящения в Ученики. Старший Ученик обуздывал новоиспеченного адепта в самом прямом смысле: в рот последнего вкладывалось устройство, называемое мундштуком, основным и главным компонентом которого был так называемый трензель. Старший Ученик натягивал поводья, приводя в движение всю систему мундштука, результатом чего было задвигание трензеля к челюстным суставам адепта, отчего его язык придавливался и уходил вглубь глотки несчастного, а козелок трензеля впивался в его верхнее нёбо. Тот неизбежно испытывал острую боль, из его глаз текли слезы, и он начинал задыхаться. Этих переживаний оказывалось вполне достаточно для того, чтобы навсегда возненавидеть всё и всех, что заставляло Лошадь мучиться.

Майя прошла через это и влилась в ряды Посвященных. К ужасу Арман, которая, узнав спустя почти год от дочери об этой детали обряда посвящения, пришла в негодование, потребовала, чтобы дочь оставила эту странную школу и грозилась Майе подать в суд на Роскошного Человека. У них впервые в их жизни случилась крупная размолвка, в результате которой они не общались почти два дня. Майя проявила несвойственную ей твердость, и Арман, привыкшая полностью доверять инстинктам своим и своей дочери, поняла, что, возможно, она была не права. Они пошли на мировую, но с тех пор Майя стала меньше делиться с матерью событиями в своей жизни. Врожденная дипломатичность и неприязненное отношение к любым конфликтам были ее надежным внутренним редактором.

Майя совершенствовала свои навыки общения с лошадьми и через два года превратила это в настоящее искусство. Арман охватывала волна восхищения при виде хрупкой фигурки дочери, непринужденно сидевшей на лошади без седла и неуловимым движением рук, расслабленно держащих простую веревку, перекинутую через шею лошади, или просто тихими фразами, которые способна была услышать только лошадь, побуждала ее грациозно поднять переднюю ногу или сделать полный оборот сначала направо, а затем налево. В манеже стояла умиротворяющая тишина, нарушаемая лишь негромкими звуками лошадиного сопения, приглушенным голосом Майи и шорохом лошадиных копыт. Завороженно наблюдая за этой картиной, Арман готова была признать, что дочь, определенно, гораздо мудрее своей матери.

Глава 25

Мы увлеклись рассказом о матери и дочери, оставив вне поля нашего зрения Джерри и его сына.

После смерти жены, внешняя стороны существования Джерри практически не изменилась: он все также работал на ранчо Главным Управляющим, а благодаря его знанию предмета и предприимчивости дела шли чрезвычайно хорошо. Настолько хорошо, что Джерри поднял вопрос о партнерстве, на что хозяин ранчо обещал подумать. Пул породистых лошадей расширялся, Джерри нанял продвинутого гипполога-селекционера, с которым он даже начал работать в области выведения и поддержания пород. Гипполог-селекционер был настоящим сумасшедшим фанатиком своей идеи: он мечтал вывести породу, которая совмещала бы лучшие качества диких мустангов и рафинированных арабов, ахалтекинцев и английской верховой. Как ни странно, у них даже стали появляться заказчики, увлекавшиеся селекционированием. Это была внешняя сторона существования Джерри без Лаймы, которая отчасти компенсировала невосполнимость ее утраты.

Скрытая сторона его жизни изменилась полностью. До потери жены, Джерри был одним из самых щедрых людей на Земле. Каждый страждущий мог рассчитывать на приют в его большом сердце, на сочувствие и помощь. Внутренний мир Джерри был подобен играющему Океану в радостный солнечный день, волны на нем не губили попавшего в них Серфера, а лишь шаловливо перекатывали его с гребня на гребень, щекоча в затылке дыханием ветра и каплями морских брызг. Попавший в его Океан неизменно выносился на берег живым и невредимым, обласканным Стихией. Теперь же в душе Джерри не было ничего, кроме бесконечной песчаной пустыни, выжженной и безжалостной. Легкости и милосердию в ней уже не было места. Там были только камни, по которым со зловещим трубным звуком перекатывался никчемный бесплодный песок, проваливавшийся в абсолютно черную дыру безэмоциональности. Последний раз, когда Джерри ощутил влагу в своих глазах, был тот вечер, когда он потерял Лайму. Что-то как будто выключилось в его сердце – он с тех пор не мог вспомнить, что такое Радость, Боль, Грусть, Страсть, Страдание. В его сердце поселилось пугающе спокойное Равнодушие.

Смерть физическая всегда скорбна. Смерть душевная, даже если она лишь проявление защитной реакции разума вполне живого физически человека, всегда катастрофична. Внутренняя метаморфоза, происшедшая с Джерри, возможно, мало кого волновала бы – если бы не тот факт, что на Земле были еще существа, очень тесно связанные с его внутренним миром. Сын и Лошади.

Айэн рос сильным и энергичным и к двенадцати годам превратился в крепко сбитого, ладно скроенного подростка. От матери он унаследовал общую конституцию и балтские черты лица. И только глаза на его вечно загоревшем лице были отцовские – сияющие чистые аквамарины.

После смерти Лаймы, оба ее мужчин, большой и маленький, отдалились друг от друга, и каждый зажил собственной жизнью. Объединяло их лишь ранчо и лошади.

Спустя десять лет после ухода матери, Айэн уже весьма смутно помнил ее лицо и восстанавливал воспоминания ее образа по фотографиям, на которых они были втроем с отцом, или вдвоем с матерью, или с отцом или с лошадью. Без этих фотографий, которые присутствовали во всех комнатах их просторного дома, кроме кабинета отца, Айэн, наверное, уже давно забыл бы, как выглядела его мать.

Приволье лошадиных пастбищ, близость океана, обилие солнца, бархатистость воздуха, доносившего из долин ароматы виноградников – Айэн рос в этой роскоши, принимая ее как должное. Он так же, как и его отец, не любил города, в которых его легкие никак не могли набрать воздуха из-за выхлопных газов и отвратительных химических запахов паленой резины, сгоревшей проводки или разлитого бензина. Когда нужно было сопровождать отца или старого ветеринара в город, Айэн старался придумать любой повод, чтобы избежать этой неприятной необходимости. Иногда это ему удавалось, но чаще всего отец был непреклонен – и тогда мальчику приходилось с тяжелым вздохом ставить большой жирный крест на его планах на ранчо или в Океане, который он любил со всей унаследованной от отца страстью.

В их доме в сарае стояло штук десять досок самого разного вида и размера: от отцовского гана, на который постоянно засматривался Айэн, и к которому его отец категорически запрещал даже близко подходить, справедливо полагая, что это чудо шейперского искусства заслуживает особого отношения, до откровенно любительского минималибу, с которого начинал свое знакомство с Волной Айэн. Доски Джерри были окрашены в лаконичные и чистые цвета, любимой была двухцветная доска с тремя финами, правая половина которой была ярко-лазурного цвета, а левая – ярко-желтого. Такое цветовое сочетание на суше било в глаза и могло вызвать приступ эпилепсии. Но в Океане при постоянном движении цвета размывались, взаимопроникали и успокаивали глаза и мозг Джерри, вызывая умиротворенную эйфорию.

Доски Айэна можно было легко узнать не только по размеру, но и по изображениям пираний, акул и черепов на них. Когда при заказе очередной доски Айэн попросил местного шейпера изобразить на дэке очередного монстра из очередного фантастического триллера, шейпер по имени Саманта Медведь – на самом деле это был он, и фамилия его была ненастоящая, а скорее родовой ник его индейского племени, – угрюмо и медленно покачал головой из стороны в сторону. И наотрез отказался выполнить просьбу подростка – он все еще питал полу-первобытный страх и почтение перед духами. Пришлось Айэну довольствоваться изображением очередной акулы.

Океан и Серф – вот что все еще по-настоящему глубоко объединяло отца и сына. Когда они вдвоем отправлялись на побережье, черты их лиц разглаживались, они словно переносились в то счастливое время, когда Лайма была с ними, и оба вновь начинали ощущать бесконечную теплоту внутри своих сердец. Лайма, словно ангел-хранитель, замыкала их в свой круг и ограждала от напастей и жестокости большими белоснежными пушистыми крыльями. Айэну иногда казалось, что он даже чувствует, как перья этих крыльев ласково щекочут его ноздри. В такие моменты он тихо смеялся и радостно чихал. Джерри интуитивно догадывался, с кем в такие моменты общался его сын, сердце его сжимала щемящая боль, и он со сдержанной строгостью окрикивал сына, возвращая того к реальности.

Для обоих не было большего наслаждения, чем войти в Океан, лечь на доску, спокойно прогрести подальше от берега, дождаться подходящей волны и встать на деку. Джерри не пришлось долго учить сына этому искусству тот освоил технику довольно быстро и после нескольких неудачных падений и синяков, полученных от ударов об доску и воду, уловил всем своим юным гибким телом движение Волны, отдавшись ей с превеликой радостью. Мальчишки вообще легче отпускают на волю свои инстинкты, не правда ли? Для серфинга это ключ к успеху. И Айэн очень скоро нагнал своего отца в искусстве дружбы с Волной. Ну, почти. Потому что у него было с избытком скорости, маневренности и нахальной уверенности в своей власти над Волной, но ему не доставало отцовской физической силы и мужественного Смирения перед Стихией.

К тому времени, когда произошло их знакомство – напрашивается «случайное», но так ли это на самом деле? Чем дольше мы живем на этом свете, тем больше убеждаемся, что Случай – дитя Рока, – так вот, когда произошло их знакомство с Майей и Арман, Айэн был уже вполне развитым физически и несколько прямолинейным молодым человеком, перешагнувшим порог четырнадцатилетия.

Глава 26

Ни Джерри, ни Арман не верили в Бога, во всяком случае, такого, которого многократно тиражировали все религии на Земле. Однако, оба, будучи вполне разумными личностями, понимали, что на вопрос «А кто же все-таки создал Создателя – этот сгусток Космической Энергии, Высший Разум?» ни у кого пока нет внятного ответа. Поэтому они в минуты отчаянья и слабости обращались к Создателю Создателя и просили счастья, удачи, избавления от напастей, здоровья себе и своим детям со всей силой Веры – только каждый называл своего адресата по-разному. Вся и разница.

Их Вера, однако, причудливым образом переплеталась с Суеверием, что никто не смог бы осмеять или осудить, знай он те знаменательные эпизоды в жизни каждого, которые заставили их склонить головы перед Непознанным. Арман, садясь в «своего жеребенка», как она ласково называла свою машину, прогрев двигатель, прежде чем нажать на педаль газа и тронуться в путь, целовала середину своей изящной ладони и припечатывала этот поцелуй к центру рулевого колеса, про себя произнося «Я тебя люблю, мой славный. Береги меня сегодня, как ты это делаешь всегда». В такие моменты Арман отчетливо ощущала еле заметную волну дрожи, проносившейся по всему салону, она усмехалась и отправлялась в поездку с легким сердцем. Точно так же она признавалась в своей второстепенности в системе Мироздания и просила защиты, входя в воду и плывя на глубину. «Я тебя люблю, Море – шептала она про себя, а иногда и вслух, – и я тебе доверяю. Пожалуйста, береги меня и мою дочь». После такой своеобразной молитвы Арман со спокойной душой набирала в легкие воздух и ныряла за ракушками или чтобы пощекотать осьминожку, затаившегося под камнем.

Что до Джерри, то этот большой мужчина носил на левом запястье кожаные шнурки с завязанными на них разноцветными узелками. Этот оберег ему дал один индейский шаман после того, как Джерри чуть не погиб в океане, не справившись с Волной, которая, как будто в знак презрения, швырнула его о подводные рифы, да так, что жизнь его долгое время висела на волоске. После того, как он вышел из больницы, его навестил один знакомый серфер и предложил познакомить с шаманом. «Он настоящий, уверяю тебя. Проверено много раз и не только мной. Поверь, он сможет защитить тебя». Джерри согласился, решив, что пойдет на это из любопытства, уже рисуя в своем воображении старика со сморщенным, словно печеное яблоко, коричневым лицом, длинными желто-седыми волосами, щуплым телом и рассеянным тусклым взглядом одурманенного мозга. Но все произошло не так, как он ожидал. Шаман оказался пятидесятилетним индейцем среднего роста и атлетического телосложения, словно он только и делал, что тренировался в фитнес-клубе. У него были красивые и четкие, будто высеченные лазером черты лица, на первый взгляд производившего впечатление несокрушимой природной суровости. Но стоило ему улыбнуться – и от нее ничего не оставалось, а перед собеседником представал смуглый атлет с задорной полудетской улыбкой на лице. Его волосы были коротко подстрижены, но на затылке была оставлена прядь, которую Ли Волк – так звали шамана, – любовно заплетал в тоненькую косичку, спускавшуюся по его спине вдоль позвоночника как раз посреди двух мощных трапециевидных мышц. Конец этой косички был оплетен разноцветным шелковым шнурком, в который были вплетены волосы матери шамана.

Эти два красивых человека сразу понравились друг другу – не поймите нас неправильно, – так, как нравятся друг другу энергетически совместимые существа. Оба почувствовали внутреннюю силу другого и ощутили ее равенство. Встреча началась в просторной гостиной большого дома Ли, у которого было две жены и пятеро детишек, младшие из которых с любопытной осторожностью кружили вокруг Джерри вначале их встречи, а потом уже по-свойски забирались к нему на колени, на спину и чуть ли не на голову, обнимая его, щекоча и дергая то за кудри, то за уши. Джерри поначалу раздражала вся эта суета и грубое нарушение его границ, но, общаясь с Ли, он как-то забыл о раздражительности и поменялся ролями с малышами: поглощенный разговором с шаманом, он неосознанно притягивал к себе за резинку трусов кого-нибудь из малышей, усаживал на колено и принимался шебуршить тому волосики. Эта часть встречи закончилась тем, что Ли пришлось осторожно отлеплять от Джерри заснувшего на его коленях самого младшего из своих детей по имени Бельчонок Ми.

Вторая часть встречи проходила в кабинете Ли. Так он называл самую дальнюю комнату в доме, в которой царил полумрак и воздух был пропитан запахами ароматного дыма, вероятно от трав, пучки которых были аккуратно сложены в шкафу в дальнем углу комнаты. Но обстановка этого помещения напоминала, скорее, приемную психотерапевта, чем обитель посредника с духами. И не случайно – Ли выучился, получил диплом психолога, и вел настоящую практику. Поэтому на стенах в рамках висели сертификаты, дипломы и прочие документальные подтверждения его профессиональной состоятельности. Он пригласил Джерри прилечь на кушетку и закрыть глаза. Джерри последовал этому приглашению и… сам не заметил, как провалился в Небытие. Ему снились странные сны, в которых беспорядочно перемешивались лошади, океаны, звезды, глаза его матери, он куда-то проваливался и отчаянно кричал, зовя на помощь – и не слышал во сне своего голоса, отчего его охватывал первобытный ужас, который парализовывал его волю и сознание. Затем из черноты появилось лицо Ли, глаза которого внимательно изучали Джерри и словно проникали в его мозг – Джерри во сне казалось, что он даже видит светящийся след пронизывающего его белое вещество взгляда шамана, словно след огней автомобилей на ночной фотосъемке с длительной экспозицией. Джерри при этом охватило удивительное спокойствие. Он путешествовал по собственному мозгу вместе с Ли, выхватывая из сцеплений нейрональных сетей удивительные воспоминания о событиях, случившихся не с ним… Джерри очнулся от прикосновения шамана к его плечу. И когда он открыл глаза, его охватило отчаянье – так ему было славно в том путешествии и так грубо было возвращение… Его затуманенный мозг успел лишь бессвязно подумать: «Слишком быстрое всплытие…».

Больше ничего сверхъестественного не произошло. Ли просто вытащил из своего шкафа кожаный шнурок, повязал его на запястье Джерри со словами «Ты прочтен. И теперь оберегаем», и проводил все еще не пришедшего в полное сознание Джерри в гостиную. Одна из жен шамана угостила Джерри каким-то травяным чаем, от которого тот вновь обрел ясность мысли, они еще поболтали о чем-то несущественном, и последнее, что помнил Джерри, садясь в свой пикап и бросая взгляд на крыльцо большого дома шамана, это его темная фигура, четко очерченная в круге яркого света фонаря на входной веранде.

С того дня, Джерри никогда не снимал шнурка. Когда тот высыхал и начинал врезаться в кожу его запястья, Джерри смазывал его животным жиром или оливковым маслом – что было под рукой. Кроме того, шнурок давал понять своему владельцу, когда стоит остановиться: он начинал давить своими узелками, раздражая кожу. В такие моменты Джерри понимал, что ему нужно остыть и еще раз подумать над ситуацией. Если в этом был смысл оберега, то он оправдывал свое предназначение.

В тот удивительный день на серф-пляже в Калифорнии шнурок на запястье Джерри болтался свободно – у Джерри был выходной, и он весь день проводил с сыном на доске.

Глава 27

Покорение Большого Города не было завершено Арман и Майей. Во-первых, это невозможно: Большой Город, как опытный игрок в карты, всегда имеет за пазухой джокера. Во-вторых, им обеим стало уже неинтересно играть в эту глупую и бесконечную игру. Обе поняли, что Большой Город играет с ними в «хомячки в колесе», и сказали Городу «Спасибо за все. Мы больше не играем». Арман с течением времени стала подписывать лишь те контракты, которые позволяли ей работать из любой точки Земного шара при наличии хорошего интернета. К счастью, вместе со стремительной глобализацией таких возможностей появлялось все больше. Мир стал мобильным, как любили констатировать социологи и рекрутеры. Где-нибудь на Гоа или Бали быстро и незаметно сформировались целые сообщества «удаленно работающих» программистов, писателей, художников и даже менеджеров проектов. Компании радостно начали сокращать постоянные штаты, избавляться от ставших теперь никому не нужных офисов по всему миру, переводить своих работников на работу из дома и активно нанимать фрилансеров. Для Арман наступили золотые времена: она была одной из первых фрилансеров в стране в своей чрезвычайно узкой специальности, и теперь, спустя почти восемь лет фрилансерства, она обладала таким опытом и знаниями, которых не было у других. И это позволяло ей быть более, чем конкурентоспособной в своей сфере. Самым главным результатом этого было не только удовлетворение профессиональных амбиций Арман, но и неплохие цифры на ее банковском счете. Последнее было, пожалуй, самым приятным. Потому что это позволяло матери и дочери путешествовать по всему миру и срываться с места практически в любой момент, когда им в головы придет очередная идея о необходимости самим убедиться в уникальности мегалитической кладки где-нибудь в Пума-Пунку, необычности животных барельефов на столбах в Гёбекли-Тепе или в несимметричности какого-нибудь палаццо в Венеции.

Вот так их и занесло в Калифорнию.

Они решили посмотреть Мексику, но согласились друг с другом, что было бы неправильно отправиться туда сразу, не осмотрев юг Штатов. Арман соблазняли дегустации в долине Наппа, Майя же предвкушала осмотр тамошних лошадиных ранчо. Нельзя сказать, что Арман была великим знатоком вин: она могла различить Совиньон Блан от Шардоне, и Мерло от Каберне. Но не более. Но разве не для того люди отправляются на дегустации – чтобы расширить свои познания и продвинуться в воспитании своих органов чувств. Что до Майи – она не ожидала ничего сверхъестественного от экскурсий по лошадиным фермам, ею движило любопытство из серии «Интересно, а как там живут?»

Перелет прошел без приключений: они вылетели в Стамбул и потом прямым трансатлантическим рейсом до Сан-Франциско. «Никакого Лондона или Города Яблока!», – решительно заявила Арман дочери, и обе согласились, что пересадка в Стамбуле гораздо приятнее и вкуснее.

Арман обожала перелеты. Особенно дальние и тем паче в бизнес-классе. Ею начинало овладевать радостное полу-ребяческое возбуждение и предвкушение путешествия уже в такси, везущем ее в аэропорт. А после сдачи багажа и прохождения паспортного контроля в душе Арман наступал покой, который перерастал в салоне самолета в момент закрытия его дверей и набора скорости по взлетной полосе во всеобъемлющее чувство Освобождения. Она ждала этот момент как вознаграждение за «работу-не-поднимая-головы», за ограничения, налагаемые на творческую и неугомонную натуру условиями бизнеса и сухими деловыми отношениями. Если бы спросили Арман, за что она так обожает состояние запертости внутри салона самолета в момент его разбега, отрыва от земли и набора высоты и затем на протяжении всего полета, – она бы, устремив взгляд своих больших красивых восточных глаз вдаль, с легкой полу-усмешкой ответила бы: «От меня больше ничего не зависит на Земле. Я освобождаюсь от ответственности за Землю и тех, кто там, на эти краткие моменты». Это конечно, эгоистично и безответственно. Именно поэтому она любила, когда рядом с ней в соседнем кресле находилась ее дочь – это не позволяла ей обрывать совсем все связи с оставленным на Земле. И улететь в Космос, фигурально выражаясь.

Она, возможно, немного лукавила, говоря, что любит перелеты лишь за ощущения свободы. Собственно, она этого и не отрицала: перелет в бизнес классе ей нравился еще и потому, что можно было провалиться в негу тотальной заботы о себе, любимой. Ей доставляло удовольствие улыбаться в ответ на улыбку стюарда, наливающего в ее бокал холодного шампанского после того, как самолет набрал высоту. Винные пузырьки щекотали в носу и от этого настроение праздника и бездумного веселья еще более усиливалось в душе Арман. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение: попивать белое вино, предвкушая закуски, а пока отправляя в рот виноградные ягоды и ломтики роскошно пахнущей дыни, смотреть в иллюминатор, в котором мимо проплывали белые кучерявые ватные облака, наблюдать за закатом солнца, окрашивавшем небо в невообразимые драматичные рериховские краски, и ощущать свою микроскопичность и потерянность в великих пространствах Космоса, погружаясь в философствования на темы Бесконечности, Любви и Смерти уже за бокалом ароматного и терпкого, как вкус самой Жизни красного вина. Это были моменты истинного гедонизма, Art de Vivre, которые Арман берегла в своем сердце как самые ценные жемчужины. Она вспоминала страны и города не только по опознавательным меткам достопримечательностей (которые, в сущности, занимали ее мало), интересных встреч, людей или приключений. Каждое путешествие оставалось в ее цепкой памяти вкусовыми и обонятельными ощущениями, испытанными в перелете, в городах, в парках и местных ресторанчиках.

Перелет вместе с дочкой в Сан-Франциско был вполне приятным и не разочаровывающим.