Текст книги "У звезд холодные пальцы"

Едва Эрги-Эн опустеет, успевай наверстывать упущенное по хозяйству, не то увянут травы Месяца земной силы.

Так, вздыхая, размышлял старейшина Силис о прошедшем и предстоящем.

– Отец, Айана брала твой дэйбир на праздник, – съябедничал за ужином Чиргэл.

Чэбдик, сызмальства все повторяющий за братом, подтвердил:

– Да, я тоже видел.

Айана уткнулась в стол, спряталась за его краем. Поверх столешницы темнели родинка на лбу и виноватые глазенки.

– Но ведь дэйбир на месте? – улыбнулся Силис.

– Наверное, у Айаны была причина взять махалку, – заметила Эдэринка, вопросительно глядя на дочь. – А позволения спросить просто забыла.

– Я хотела… обмахивать Дьоллоха от комаров, пока он станет играть, – пискнула девочка, не сдержав всхлипа.

Близнецы покраснели от стыда за сестренку.

– Ты что, Дьоллохов хвостик? – возмутился Чиргэл.

– …хвостик? – эхом откликнулся Чэбдик.

– Сами вы хвосты друг друга, – огрызнулась Айана, не поднимая головы.

Эдэринка встала из-за стола. Есть ей вдруг расхотелось.

…В урасу вошла тишина. Тонкая ровдужная занавеска над хозяйской лежанкой посветлела от пролитого в окно света белой ночи. Обняв жену, Силис понюхал ее теплое темя, пахнущее дымом праздничных костров. Эдэринка скорбно вымолвила:

– Айана меня беспокоит.

Силис усмешливо хмыкнул.

– Неужто не видишь, что с девочкой творится?! – воскликнула Эдэринка, возмущенная его легкомыслием. – Ходит за Дьоллохом, как потерянный жеребенок!

С первого же дня летнего соседства с семейством Лахсы проницательное материнское око определило, что совсем не детская привязчивость управляет дочерью, а рано проснувшийся женский интерес. Сегодня его, кажется, углядели даже мальчишки, а Силису почему-то смешно.

– Айана часто увлекается разным, – мягко возразил он. – У девочки страстная душа. Ее приводят в восторг то лилия в пруду, то скала, то собака слепой Эмчиты. Помнишь, еще в младенчестве могла полдня разглядывать чороны на полках? Она постоянно носится с тем, что другие считают не стоящим внимания или просто не замечают. Так почему бы ей нынче не восхищаться Дьоллохом?

Обычно всегда согласные друг с другом, в этот миг супруги думали неодинаково. Эдэринка резко приподнялась на локте:

– Дьоллох – не цветок и не чорон! Вечером я едва разыскала Айану. Она спряталась в загоне для жеребят и плакала там. Не призналась, кто ее обидел. Что хорошего нашла девочка в этом взрослом парне? И ты, Силис! Ты-то что в Дьоллохе увидел? С малых весен поощряешь его, заносчивого! Поет-играет хорошо, но мало ли таких певцов, лучше его, открытее нравом и… пригожее?

– Таких – мало, – серьезно сказал Силис. – Ты видишь Дьоллоха глазами своей неприязни. Да, нрав у мальчишки не прост, но не бывают простыми те, кто носит в себе тягость джогура. А дар у него большой, настоящий. Когда-нибудь люди поймут его силу.

– И что же – Айана должна всю жизнь бегать за ним, как прислужница, обмахивая дэйбирем?!

Силис покачал головой:

– Э-э, зачем разжигать уголек, который сам вот-вот погаснет! Дьоллох напросился в провожатые табуна Дэсегея. Даже новое олонхо не захотел послушать. А ведь очень ждал. Долго не будет его. Пока паренек вернется, интерес Айаны не раз успеет перемениться. Не тревожь дочку с ее любовью, пусть сама в себе разберется.

– Какая любовь! – вскричала Эдэринка громким шепотом.

С утра крутилось вокруг да около это опасное слово в ее мыслях. Она суеверно гнала его прочь, страшась с дочкой связать. А тут Силис взял и произнес, не задумываясь.

– Какая любовь! – повторила Эдэринка смятенно. – Девочке нет и девяти полных весен!

– Будто не знаешь, что не по зрелости любовь выбирает. Пусть хоть восемь весен носит человек за спиной, хоть восемь десятков…

– А как она выбирает?

– Не спрашивай у меня, спроси у любви, – шепнул Силис, притягивая жену к себе.

Малость еще повздыхав, Эдэринка пригрелась на его широкой груди.

«Силис прав, – думала она. – Разве любовь предупреждает сердце, входя в него? Любовь не стучится в дверь, не нуждается в дозволениях…»

«Разве не любовь делает сердце счастливым?» – думал Силис и, после привычного укола счастья от близости жены, трепетал от невыносимой мысли, которой боялся больше всего на свете – потерять Эдэринку, не спать с ней, не видеть ее, не слышать, – что было бы несовместимо с жизнью.

Эдэринка уже безмятежно спала. Если бы кому-то вздумалось поинтересоваться, сколько благословенных весен ее ночная душа покоилась вот так, слева на родной груди, она бы не вспомнила. Эдэринка не смогла бы уснуть без привычной колыбельной песни, мерно и приглушенно, словно ритм маленького табыка, из ночи в ночь стучащей в ее правое ухо. Ничто не сумело бы дать и не давало успокоения накатывавшим изредка тревожным думам Эдэринки. Ничто, кроме этого невозмутимого, всепобеждающего стука.

* * *

В сердце Дьоллоха падал колючий снег. На другой день он подошел к Тусулгэ только к ночи, когда жрецы открыли березовую изгородь и выпустили жертвенных лошадей попрощаться с родным табуном.

В честь весеннего обновления старшины поставили свежеструганную коновязь на месте ветхого, покосившегося столба. Позже его отнесут в рощу и уложат в рассоху старой березы – закроют отдушину праздника.

После вчерашнего состязания Дьоллох стыдился смотреть на людей. Они, наверное, жалели его, побежденного… Но непослушные глаза скользнули по толпе, надеясь приметить высокую девушку в белом платье, с черным дэйбирем в руке.

У трех коновязей тихо заиграли кырымпы, провожающие лошадей. Ни Долгунчи, ни ее помощников не было видно. «Вот и хорошо», – подумал Дьоллох, подавив разочарование.

Сандал окропил кумысом костер:

– О вы, рожденные стоя, четвероногие дети! Мы, люди, о том не забыли, что выкормлены вместе с вами! Летите, свободные! Кы-ый!

– Кый, кый! – закричали люди, взмахивая белыми мужскими и темными женскими дэйбирями.

Троим сопровождающим накинули белые мантии, подали березовые хореи. Подвели трех оседланных коней с притороченными кумысными бурдюками и переметными сумами, набитыми провизией. Будут ехать не спеша, не нарушая независимой ходьбы благородных животных. Только отстающих кобылиц, привлеченных хвощами в падях, поторопит свист хорея, а сам хорей не коснется крупов. Проводники отведут косяк на девять ночлегов пути и останутся в девятом месте до новой луны, чтобы лошади привыкли к незнакомым пастбищам. Потом отправятся обратно.

Если лошади все же вернутся, никто не станет их гнать, не поднимет на них преступную руку даже в голодный год. Отныне свободные, они будут жить на просторе столько весен, сколько даст Дилга.

…Умолкли кырымпы. Народ собрался в круг для священного хоровода. Далекие предки, не знавшие греха власти над другими существами Земли, танцевали осуохай под пешим небом в то счастливое время, когда все создания жили в согласии друг с другом.

 
Вышедший из золотого
лона матери-землицы,
в боли смертной, в страшной муке
на Орто рожденный к жизни,
через девять бед прошедший,
восемь радостей познавший,
человек, дитя лесное, ты –
былинка в светлом мире
посреди других таких же.
 

Хором вторя припеву зачиналы, пляшущий круг задвигался посолонь, объял алас солнечным кольцом единения всего со всем.

 
Не гордись толковой мыслью,
не хвались красивым словом,
не бахвалься добрым делом –
не один ты на Срединной
и не все тебе доступно.
Есть у матери разумней,
есть у матери речистей,
есть у матери добрее…
 

Отъезжая, Дьоллох все-таки не утерпел, обернулся. Не было Долгунчи среди танцующих, не было на Тусулгэ. Взгляд задел фигурку маленькой девочки с хвостиками-косицами. Она сиротливо стояла за новой коновязью.

Напрасно Дьоллох накричал вчера на дочку Силиса. Если когда-нибудь она простит его и подойдет, он, может быть, покажет ей несколько простых приемов игры на хомусе. Или даже сочинит для малявки веселую песенку. Айана – не Долгунча, которой нет дела до мальчишки-калеки, возомнившего себя непревзойденным певцом…

Домм шестого вечера. За чертой березовых веток

Аргыс остановился у сосны с коровьим черепом на верхней ветви. Так же, как Сандал ежедневно поднимался на вершину Каменного Пальца, Хорсун заимел теперь обычай раз в месяц посещать могилу жены и сына. Но если жрец не делал секрета из восхождений, то багалыку приходилось скрывать свою привычку. У людей саха не принято часто думать о мертвых, ходить к ним и тем более разговаривать.

Началась десятая весна после страшной Осени Бури, когда Сандал выжег в сердце Хорсуна полыхающие огнем слова: «Она умерла. Я похоронил их вместе. Твою жену и твоего мертворожденного сына». Десятая зеленая весна, которую не видят очи-звезды Нарьяны. Жизнь без нее, без любви и счастья, понемногу стала обычной. Уже не было дергающей надрывной боли. Осталась лишь печаль, тонкая и светлая, словно луч света в вечно пасмурный день.

Ушли нескончаемые бессонные ночи с редким беспамятством, ушел сон, рушащий между Хорсуном и Нарьяной смолу вороненого ливня. Воспоминания затягивало ряской времени, и лишь чуткая дрема наполнялась милыми призраками: Нарьяна подметала щепу перед камельком заячьей лапкой; Нарьяна выглядывала и улыбалась из-за занавески; Нарьяна качала на руках ребенка… Обращенное внутрь горе превратилось в зябкое одиночество и засело в багалыке ржавым гвоздем.

Иногда Хорсун ловил на себе тоскующий взгляд Модун. Он знал – она скучает по мужчине из-за здорового женского желания, и отводил глаза, чтобы не смущать ее. Мужчин вон сколько – любого кликни, прибежит, выбирай, кого хочешь. А с багалыком воительницу связывали иные узы – общая память о дне, из которого выросли ее мужество и его непреходящая печаль. Эти узы крепко-накрепко сплелись в прошлом, из них нельзя было свить веревку другого притяжения. Впрочем, Хорсун и не думал о новой любви.

– Сколько можно горевать о том, чего не вернуть? – говорили друзья. – Одному жить – все равно что на голых жердях спать. Женись!

Но Хорсун решил еще в памятный год Осени Бури: пусть на нем завершится его орлиный род. Подобной Нарьяне ему не найти.

На могиле жены и сына Хорсун поставил сруб с крышей, похожей на перевернутый арангас, с двумя выступающими вперед балками. Вырезал на концах балок обереги – головы лошадей, как на перекладинах опорных столбов юрты.

Аргыса не надо было сюда направлять. Только повернешь к горам, верный конь сразу шел по набитой тропе и замедлял шаги у того места, куда хозяин складывал в кучу сухие березовые ветки, отслужившие срок. Эти ветки, всегда новые, Хорсун бросал поперек тропы. Зимой он разводил из них костер.

Багалык садился на приступку сруба и начинал рассказывать о своей жизни. Так он искупал вину перед женой год за годом. Месяц за месяцем, капля за каплей. Он говорил слова, которые Нарьяна никогда не слышала от него при жизни. От этих нежных и пылких слов оживали и начинали тихо реять над его головой омертвевшие лучи-поводья.

В этот раз, виновато поглаживая серебристое дерево сруба, Хорсун силился говорить как можно спокойнее. Он опасался, что голос его будет звучать неискренне.

– Позволь мне быть откровенным с тобой, Нарьяна… С севера в Элен приехала девушка. Говорят, она – внучка великого певца, олонхосута Ыллыра. Очень красивая девушка, с голосом густым и прохладным, как суорат, только что вынутый из погреба. Имя ее – Долгунча. Долгунча – Волнующая… Она и впрямь умеет волновать людей. Играет на хомусе так чудесно, что сердце хочет выпрыгнуть. Трудно заставить душу не откликаться плачем на ее волшебную песнь. Я слышал на празднике, и я плакал. В этом плаче были небо и горечь, звезды и мечта о тебе, облитая кровью. На десятом празднике, который прошел без тебя… – Он запнулся. – Хомус Долгунчи вызвал память о нашей первой весне.

Хорсун замолчал, вновь переживая мгновенье, когда все в нем перевернулось. Перед глазами возникла Нарьяна. Но вдруг сквозь ее светлое лицо ясно проступили и вытеснили его крупные черты лица Долгунчи, пухлые розовые губы с ямочками в углах. Он снова ощутил влекущий аромат женской кожи. Нижнюю половину тела бросило в жар от невольно возгоревшейся в крови мужской жажды.

Багалык помотал головой, вытряхивая из мыслей, неуместных особенно здесь, соблазнительные губы, взметенную резким движением косу… Нет, нет, нет, он готов отдать юрту и все имущество в ней, чтобы освободить думы от навязчивой Долгунчи! Он бы забил уши глиной, чтобы никогда больше не слышать хомуса этой девушки…

Но мысли-то глиною не замажешь! Песнь, лишь он о ней вспоминал, вкрадчиво проникала в голову и заполняла ее всю. Следом ярким видением являлась Долгунча и лукаво смотрела на багалыка из-под полуопущенных ресниц. Она без того встречалась ему слишком часто. Даже невнимательный к уловкам женщин Хорсун это заметил и стал избегать «нечаянных» встреч. Если не получалось, старался не обращать внимания на воркующий смех…

Да, она нравилась Хорсуну. Он ее хотел. Но хотеть – не значит любить.

Кровь потихоньку остыла, надоедливый образ выветрился из сердца. Беспрепятственно и светло зажглись глаза жены. Хорсун сказал с вымученной улыбкой:

– Хомус на празднике напомнил мне, Нарьяна, как ты выскочила вон, когда я впервые пришел в дом к твоему отцу Кубагаю. Помнится, я подумал: «Не нравлюсь ей. Совсем девчонка, только вчера перестала играть тальниковыми игрушками». Однако мальчишки-ровесники с некоторых пор уже ноги сбивали, соревнуясь, кто первым прибежит помочь тебе в сборе кореньев. А потом я сам вообразил себя мальчишкой и спал в ту ночь беспокойно, видя юные сны…

Багалык помедлил, словно ожидая ответа. Подавил подкативший к горлу комок.

– Может, ты видела Кугаса там, где вы находитесь теперь. Его и Дуолана. Осталось еще чуть-чуть подождать, и я приду к вам. Наше дитя, должно быть, уже прошло смертный Круг и родилось на Орто. Только бы мальчик попал в хорошую семью и в крови его остался орлиный зов предков. Он будет славным воином, наш с тобою сын, Нарьяна, по воле Дилги унесший с собою в год Осени Бури тебя и половину моего желания жить… А если он все еще с тобой, то и это неплохо. Хоть одним бы глазком глянуть на сына.

Облокотившись о край сруба, Хорсун подпер щеку локтем.

– Знаю, что тебе неприятно всякий раз слышать об Олджуне. Но она – часть моей нынешней жизни, как бы я того ни хотел. И сильно беспокоит меня в последнее время.

О приемной дочери багалыка дух его жены слышал нередко. В детстве несносная девчонка досаждала Хорсуну скверным поведением. Женщины заставы то и дело жаловались на нее. Набредя в лесу на собирающих бруснику малышей, Олджуна без зазрения совести могла высыпать их ягоды в свой туес. Могла отобрать у девочек яркие бусины и мелкие украшения.

А было и такое: поплакалась багалыку, что один из молодых воинов поймал ее у Двенадцатистолбовой юрты холостых ботуров, обхватил лапищами и не хотел отпускать. Еле вырвалась.

– Вот, – заливалась слезами, – синяки на запястьях!

Хорсун в ярости ринулся к ратникам. Хорошо, что наткнулся во дворе на старого отрядника. Тот и охолонил, пояснив, что девчонка сама приставала к парню. Почти что на шею вешалась, вот и довела до безумства.

– Вертит подолом, – сказал, головой качая. – Ты б образумил ее, воевода. А то как бы не вышло беды.

Хорсун все же вызвал юнца, пропесочил его. Парень после того и глянуть боялся в сторону носящих платья, а воспитанницу багалыка обходил так далеко, насколько позволяло соседство.

Объясниться с Олджуной оказалось сложнее. Хорсун не смог подобрать нужных слов. Спасибо, Модун поговорила с упрямицей, и та вроде бы как-то утихла. Больше стала хозяйничать дома, даже сшила багалыку новую рубаху.

Модун советовала быть с девчонкой строже, поскорее выдать замуж, возраст уже позволял. А Олджуна вдруг совсем успокоилась. Тоже дурно: парни для нее вообще перестали существовать.

Посватался один из доброго рода. Багалык был не против – Олджуна отказала. Духу не хватило приневоливать силой. Позже устал считать отправленных восвояси сватов, пока их ручеек вовсе не иссяк. Сверстницы Олджуны давно нянчили детишек, а она перерастала свадебный возраст и думать не думала о собственном очаге.

Слух пошел по Элен: решила девка остаться перестаркой. Хочет, дескать, подражая Модун, пройти Посвящение и заделаться молниеносной воительницей. И другие разговоры доходили до ушей багалыка – о том, что он приберег девушку для себя. Никому, мол, не известно о происходящем в юрте. Живут-то вдвоем. Придется ли удивляться, если в доме заплачет дитя?

От этих сплетен Хорсун жутко бесился. Но ведь не будешь, как дотошная баба, доискиваться, с чьих злых языков срывается обидная напраслина.

…Вздохнув, он пошевелил затекшей ногой.

– Если тебе видна наша жизнь с твоего обитанья, Нарьяна, ты, конечно, заметила: Олджуна красива, покладиста, когда в настроении, и ловка к домашним делам. А сваты, почитай, уже три весны не переступали порога. Она говорит, что ни за кого не пойдет без любви…

Багалык стушевался и смолк. Густо покраснел, испугавшись, что все, о чем он думает, начертано на его хмуром лице. В одно мгновенье лицо будто перепрыгнуло через весны вперед и, постарев, окаменело. Хорсун не смел рассказать жене о случившемся недавно. Хотя именно об этом думал поведать Нарьяне со всем чистосердечием, облегчая душу. А было так…

Он только-только уснул, как вдруг чьи-то теплые пальцы нежно коснулись лица. Сон не улетел. Хорсун схватил пальцы, сжал их, целуя и шепча:

– Не уходи, Нарьяна, не уходи!

– Я не Нарьяна, – донеслось до очнувшегося багалыка.

Он тотчас сел на постели. Протер глаза и в ужасе уставился на приемную дочь. Она сидела в изголовье его лежанки в чем мать родила. Хорсун зажмурился и просипел:

– Что с тобой, девочка?..

– Со мной – ничего, – ответила Олджуна с вызовом. – А с тобой что? Разве в тебе умер человек-мужчина? Неужели не видишь: я пришла стать твоей!

– Но мне не нужно… Я не хочу… не могу, – забормотал в смятенье Хорсун. – Ты – моя воспитанница…

– Ну и что? – заявила она. – Мы не родня. И я не прошу жениться на мне, если не хочешь. Возьми меня так.

– Ты спятила! – взорвался багалык. – Что скажут люди!

– Мне все равно, что они скажут, – слабым голосом прошептала Олджуна. – Я люблю тебя. Я так давно люблю тебя, Хорсун!.. Очень давно и очень сильно. С тех пор, как увидела. Еще до схода, когда ты однажды привез в Сытыган мясо.

Хорсун пришел в еще большее отчаяние. А дальше было хуже! Не успел отстраниться, как Олджуна стремительно бросилась к нему, обхватила горячими руками. Повалила на лежанку, что-то сумбурно выкрикивая, смеясь и плача. Он не знал, куда деваться от гибкого, неистового тела, придавленный с удивительной силой. Дыхание вместе с застрявшим в горле взбешенным воплем перехватил упругий молодой рот, впился в его сведенные губы. Хорсун едва не задохнулся. Лишь тогда он оттолкнул сошедшую с ума Олджуну. Оттолкнул, не рассчитав мощи. Глупая девчонка, будто мягкое чучело, отлетела к камельку и стукнулась головой об угол шестка.

Хорсун содрогнулся и сжал ладонями щеки: убил! Опять убил человека! Но Олджуна задвигалась, медленно встала, держась за стенки камелька. И так, переходя от перекладин к стене, поползла по ней прочь к своей занавеске. Перед тем как скрыться на левой половине, затравленно обернулась. Драгоценными каменьями казались при свете луны ее полные слез глаза.

Багалыку так и не удалось заснуть в ту ночь. От одной мысли, что могло случиться, добейся Олджуна своего, стыло сердце. Он был в самой поре зрелости, мужская сила в нем временами требовала и бунтовала. Порой молодки – жутко сказать, почти ровесницы Олджуны – раззадоривали его на праздниках и гуляньях. Распаляли случайными или намеренными прикосновениями, игривыми словами и зовущими взглядами. Хорсун перебарывал в себе желание. Потом исступленно крутил во дворе оружие либо, раздевшись до пояса, крепко растирался снегом. Но тут, в борьбе с Олджуной, мужчина в багалыке подлинно умер. Нагота девушки, даже ее пылающее объятие, ничего не разбудили в нем, обмершем от дикости происходящего.

Он по-своему привязался к Олджуне. Судьба ее вовсе не была ему безразлична. Как-никак, жили в одной юрте почти десять весен. Столько же, сколько прошло с тех пор, как жена ушла по Кругу. Но сделать девчонку заменой Нарьяне! Страшно представить, да никогда и не представлялось.

Багалык честно старался стать сироте отцом. Хотя сам относиться к ней как к настоящей дочери не мог. Это, понял он, очень разные вещи – попытка заступить чужой образ и понуждение собственного сердца к отцовской любви. Не поддавалась бегущая лицемерия, негибкая душа видеть в девчонке родную. Не однажды он жгуче сожалел, что живущие на севере кровные родичи Олджуны наотрез отказались от нее. По словам отправленных туда по весне гонцов, обе обнаруженные тетки имели большие семьи и сильно нуждались. Слышать о бедняжке не хотели.

Привыкнув к воспитаннице, он неприятно удивлялся и расстраивался, когда кто-нибудь нелестно отзывался о ее недобром нраве. Дома девочка была веселой и ласковой, умела сказать слово, льстящее сердцу. Причем, кажется, не лгала. Правда, Хорсун давно приметил скрытность и двойственность ее странной натуры. С ним она вела себя так, с Модун этак, с другими по-всякому, словно в ней жило несколько совершенно разных Олджун. Хорсун полагал – ему хотелось так думать, – что с ним она – истинная Олджуна.

Ни разу с губ девочки даже ненароком не сорвалось ни имя Кэнгисы, ни слово «матушка», такое частое в устах ребенка. Ни разу не вспомнила она о родном отце. Хорсун едва не вспылил, когда по прошествии нескольких лун после «удочерения» Олджуна назвала его отцом. Это показалось ему предательством по отношению к покойному Никсику. Но глянул в ясные глазенки, и потухла досада, а вместо нее куснула совесть. Багалык чуял, что при всем усердии не сможет стать Олджуне отцом, которого одинокая девочка ищет в нем с трогательной надеждой.

Теперь Хорсун горячо желал, чтобы взрослая дочь называла его только так и не иначе. Обдумал под утро, какие слова скажет, вызвав на откровенный разговор. Выцедил все лишнее, чтобы доперло до нее: любовь к нему может быть только дочерней. И все.

Одевшись, угрюмо покосился на ожившую занавеску. Девушка тоже встала рано и уже что-то беспечно напевала. Хорсун облегченно вздохнул: значит, не шибко ушиблась. Олджуна вышла с заплетенной косой, кивнула багалыку и запорхала по юрте. Разожгла камелек, подвесила проволочное поручье горшка с молоком к вделанному в очаг крюку. Обыденно спросила, что приготовить к обеду. Будто то, что стряслось ночью, просто приснилось…

Трудно взращенный в уме разговор так и не состоялся. Внешне все осталось как всегда. Но теперь наедине с Олджуной Хорсун чувствовал внутреннее напряжение. Оно не давало ему расслабиться ни на миг, заставляло следить за каждым словом. Он начал задерживаться допоздна. Бывало, вернувшись после стражи, не ужинал и сразу заваливался спать. По тому, что в доме с утра ничего не менялось, а порой приходилось есть подогретую вчерашнюю еду, багалык понимал, что и девушка весь день где-то бродила.

Хорсун знал: больше всего на свете Олджуна любит долину. Он очень надеялся на Элен. Мудрая земля могла излечить девчонку от вымышленной, невозможной страсти к приемному отцу.

…Багалык с изумлением поймал себя на том, что губы его что-то шепчут. Неужели он все-таки рассказал Нарьяне?

Видать, так и есть. Хорсун оглянулся. Лес внимательно смотрел на него множеством зеленых глаз. Наверное, тоже слышал. Аргыс неподалеку терпеливо переминался с ноги ногу, изредка судорожно вздергивая кожей, – его донимали оводы. Шелест листьев и въедливое жужжание ворвались в уши багалыка, словно он сидел под водой и только что вынырнул.

Хорсун прихлопнул на лбу присосавшегося комара. Знать, крепко допекло, коли так глубоко задумался, что не заметил, как язык неприметно развязался и сам побеспокоился освободить смятенную душу.

– Не сердись, Нарьяна. Не думай о том, что услышала. Я не мог не поведать тебе всего, иначе выходка невесть что вообразившей девчонки встала бы недомолвкой между тобою и мной. А я ничего не хочу скрывать от тебя.

В мыслях Хорсуна черной плетью мелькнула коса Долгунчи. Кашлянув от неловкости, он твердо повторил:

– Ничего не хочу скрывать. Даже то, что мне сложно избавиться от дум о девушке, о которой я говорил вначале. Но я постараюсь. Мои чувства к ней неглубоки, это просто тяга скучающей плоти. Ведь я – человек-мужчина, а тело мужчины порой неподвластно воле. Но душа моя принадлежит тебе, любимая, и так будет всегда в вечности Круга. Прости, что нечаянной болтовней снова вынудил замешкаться на Орто за чертой березовых веток… Увидишь Кугаса, передай, что сын его Болот, несмотря на малые весны, стал знаменитым силачом. На праздничном состязании сумел перетащить однотравного телка на плечах к самому дальнему месту. Дольше всех нес, а тот немаленький и брыкался! Пусть порадуются рыжие друзья мои Кугас и Дуолан… Вот только Посвящение прежде положенных весен, как просит Модун, Болот у меня не пройдет. Рано о том думать, мальчишке всего-то двенадцать. И потом… Слабина в нем есть – наивен и мягок нравом. Доверчив, как бурундук, что раз за разом попадает в сетку с приманкой, пока детвора не разорит все его дупла. Вроде не глуп паренек, а поди ж ты… Ну, может, к возрасту окрепнет.

Помедлив, багалык предупредил:

– Но вот этого Кугасу не говори.

Откуда-то издалека донесся удвоенный эхом волчий вой. Что-то особенное было в нем: тоска и одновременно торжество слышались в гортанном голосе зверя. Звуки возвышались и падали, как в человеческой песне, от заунывных переходили к ликующим, и вызывали в памяти дикую глушь урманов.

Хорсун поднял голову, ловя хвост гудящего звука, оставленный эхом в горах. Странно… Волки редко воют днем, а в конце Месяца белых ночей и того реже, опасаясь выдать логово с выводком. Разве только вспугнутая кем-то молодь меняет временные лежки. Однако голос был не визглив, какой бывает у юнцов-переярков. Молодой, но уверенный и сильный голос.

Поднявшись, багалык подошел к тревожно стригущему ушами Аргысу. Не попрощался с женой. Последнее «прощай» он сказал Нарьяне, когда повесил здесь череп жертвенной коровы. Жена мертва, а с мертвыми нельзя постоянно прощаться. Но разговаривать с покойницей Хорсун не перестанет, хотя это тоже запрещено. Он усмехнулся: узнай Сандал об его постоянных походах к могиле, непременно произнес бы обвинительную речь на Малом сходе.

Придерживая коня за поводья, багалык пешком уходил вниз по тропе. Он не оборачивался. Душа Нарьяны, конечно, уже улетела. А Ёлю, что осталась грозить костлявым кулаком за тремя свежими, кинутыми поперек тропы березовыми ветками, могла поймать его взгляд злобно горящим единственным оком.