Текст книги "Когда вырастают дети"

– Ну и что? – ответила мама. – И я вас не знала.

– Кто это, Аня, кто это? – недоумевал папа, дико озираясь. – Кого схоронили?

Леонид Григорьевич достал шапку из сугроба и, отряхнув, напялил на папину дымящуюся голову.

– Анна, зачем вы, извините, солгали вашей дочери, что я – ее отец?

– Вы – отец моей дочери? – уставилась на Леонида Григорьевича мама. – Ничего не понимаю.

– Аня!!! – завопил папа. – Ты мне и с ним изменяла?! – и он бы бросился на отца Саньки с кулаками, если бы Елизавета Григорьевна не заслонила мужа собой.

– Мой Дмитриевский зажигал с ней еще до вас! Подумаешь, залетела ваша лахудра от него разок!

– Я – лахудра? – удивилась мама.

Елизавета Григорьевна уперла руки в боки и зашипела на нее:

– Бесстыжие твои глаза! Кинула дочку, собственную мать довела до могилы! Ну, погоди, Малахов с тобой разберется!

– Нет, это просто кошмар!

– Еще и Малахов какой-то был! – схватился за голову папа, и шапка опять свалилась.

– Малахов из «Пусть говорят», – уточнила Елизавета Геннадьевна и, размахнувшись широким жестом, показала маме кукиш. – Во ты получишь мою квартиру!

– Хулиганы! – взвизгнул папа и снова полез драться к Леониду Григорьевичу.

Наступила пора раскрывать секреты всей театральной деятельности. Елизавета Григорьевна громко охала в самых душераздирающих местах рассказа. Когда наконец ситуация прояснилась, Леонид Григорьевич вытащил из сугроба шапку папы, опять нахлобучил на его голову и сказал:

– Уф-ф.

– Ф-фу, – выдохнул папа.

Мама тихо засмеялась. Елизавета Геннадьевна шумно вдохнула воздух вместе с возгласом глубокого разочарования.

– А я-то, я… Чуть кроватку не купила! Жаль, Ленечки не будет…

– Не грусти, мамик, – весело сказал Санька и взял Женю за руку. – Будет Ленечка! Будут и Лизочка с Анечкой, и Женечка! Вот в армию схожу, и женюсь.

– На ком?! – схватился за сердце папа.

– Новый год можно встретить в узком семейном кругу, – обрадовался Леонид Григорьевич. – Без других гостей…

– Кошмар! – закричали в унисон Женя с Санькой.

…Снег слетал с неба нежный, кристально чистый, чудесный. Старый двор, подремывая, думал: завтра Новый год. Еще один год. На моей земле мир. Слава богу.

Сон второй, сказочный. Рог Тритона

В когда-то большой, а затем измельчавшей деревне, исчерпанной многими смычками с городом, обитал пожилой люд да выбракованный тем самым городом отсев последних поколений. Вечерами активная жизнь вскипала возле магазина. Вдоль улиц в тени старых берез вне сезонов дымили деды, умудренные радиотелевизионными политинформациями. Бабушкин ветхий дом, в последний раз подбеленный снаружи в олимпийском году, стоял третьим в строю таких же старых домов. Пулеметная трасса в орлиный размах косо прошивала рисунок рубцов и трещин на фасаде. По этим кардиограммам, думал Принц много позже, можно было составить анамнез недужного столетия, начиная с Гражданской войны…

Бабушку он почему-то помнил урывками. С четырех лет и трех точек зрения: сухую сгорбленную фигурку, снующую между коровами на ферме, дома – в свете звонко промытых окон и портрет на дощатой межкомнатной стене. На портрете бабушка была живее, чем въяве, и молодая, как мама. Порой странно казалась ими обеими сразу, хотя маму мальчик вообще не помнил. Два года назад – половину его жизни назад – родители погибли в автокатастрофе.

Бабушка редко разговаривала с внуком, ограничиваясь скудным набором фраз: «Иди, молока попей», «подай-ка кувшин… С водой, с водой, зачерпни из бочки», «еда поросячья остыла, пойдем покормим», «долго не играй, мой мальчик…» На его вопросы не реагировала, на просьбу о чем-нибудь поговорить как-то ответила:

– Ты в деда пошел. Того тоже хлебом не корми, поболтать дай. Сядет, бывало, за чаем и ну балакать о том, о сем. А оно надо? Слов люди насочиняли кучу, за всю жизнь не перескажешь.

Дедушку внук знал в виде деревянной пирамидки со звездой, устремленной к небу среди сотен таких же звезд. Мама с папой жили в альбоме. Мальчику нравилось разглядывать белозубую мамину улыбку, вприщур от бьющего в глаза солнца, наблюдать веселую замершую жизнь родителей у палатки. Серая фотографическая палатка стояла у подножия складчатого взгорья с краю серого моря. Она же, настоящая, лежала в сенях на антресолях – серая с прозеленью, и служила волокушей. Бабушка подбирала в скошенных лугах забытые копны, либо клоки сена, выпавшие из вывезенных стогов, и, притащив домой целый воз, радовалась даровому прикорму для поросят. Одновременно сокрушалась:

– Покосили люди хорошую траву, да бросили…

От родительских морских поездок в книжном шкафу осталось пять раковин. Мальчик любил играть ими и слушать тонко свистящий в завитушках ветер. Однажды нашел в шкафу другой альбом – старинный, обтянутый коричневой кожей. На первом групповом снимке лицо сидящего в центре человека было вымарано черной краской. Напуганный зловещим пятном и возможным обвинением в порче фотографии, внук прибежал к бабушке с криком:

– Это не я сделал! Так было!

Она невесело усмехнулась:

– Ясно, не ты.

Слово за слово, из ее всегдашней неразговорчивости закапал и вытек рассказ, сохранившийся в зыбкой детской памяти со всеми паузами и деталями.

– Война шла, отцу моему семнадцать… Бригадиром поставили на сенокосе, отправили пацанов к дальнему острову на месяц. Из еды дали полкуля прошлогодней картошки, соли отсыпали щедро – с луком-черемшой как-нибудь прокормитесь. Легко сказать… По доброму-то, не емши, разве за планом угонишься? Тут гроза началась и единственную лошадь молнией убило. Погоревали, да что делать. Бог дал, Бог взял… Кто-то предложил засолить мясо. Конской солониной и жили до возвращения. Вот едут на плотах с сеном. План выполнили, лошади нету. Где? Любая в колхозе на счету. Ответчик, конечно, бригадир – тятя мой. Твой прадед. Говорит: так, мол, и так, молния насмерть шандарахнула. Председатель не поверил. Под суд отдал его и двоих, чуть постарше. На лесоповале, куда отец угодил, люди всяко за жизнь цеплялися, а больше мерли. Он выжил. Еще повоевал на японской. Вернулся в деревню только он – друзья засуженные сгинули. У одного сестренка была, на ней женился. На маманьке, значит, моей. Фотка эта, военного времени, оставалася у ней. Мужиков, гляди, наперечет, бабы да пацанье.

Бабушкин темный палец ткнул в крайнее лицо и двинулся дальше:

– Вот он, маманькин брат, что в лагерях пропал. Вот второй друг, вот тятя. А чье черное лицо посередке – председатель. Это я, когда подросла, тушью закрасила. Тятя увидал, огорчился: «Почто испачкала?» и рукой махнул – знамо дело, почто… Ввечеру помянул друзей и председателя. Пил и плакал. И я узнала, что председателем тот человек недолго был – ушел на войну и погиб. Тятя тоже недолго жил, рану в груди привез с Маньчжурии. Маманька следом ушла… Так-то вот, мой мальчик.

Он запомнил сложные слова «колхоз», «лесоповал», «председатель», «Маньчжурия». Хотел спросить, что они означают, но догадался по бабушкиным помрачневшим глазам – лучше не надо. Раздосадованная то ли воспоминанием, то ли своей неожиданной «болтовней», она вышла в сенцы.

* * *

Что еще было тогда, в середине восьмидесятых? Бабушка потеряла его свидетельство о рождении. После того, как ее, спящую в красном ящике на кузове открытого грузовика, проводили куда-то с цветами деревенские жители, свидетельство восстановила незнакомая тетя. С осмысленным обретением первого своего документа мальчик лишился прадедовского дома со вписанной в трещины историей века. Бабушка не взяла к себе в грузовик ни поросят, ни вещей – ничего, кроме слова «мой» из обращения к внуку. Это слово ей и принадлежало, но он тихо обижался, что она не забрала его самого. Он остался один, без нее, без ласкового местоимения. Просто мальчик неполных шести лет, с почти взрослой запоздалостью осознавший, как сильно она его любила.

Он словно заново родился летом на даче детского дома в пригороде у речки, дрожащий от холода на казенной железной кровати с никелированными спинками. Маленькая душа его дышала под знобким байковым одеялом слабо, спала плохо, впадая в мерклое забвенье, словно в небытие. Тело нехотя двигалось с утра по обычаю жизни застилать постель, есть и ходить. Мальчик с вялым отвращением взбивал подушку, как учила бабушка, и украдкой плевал за тумбочку в знак протеста против житейских перемен. Цыкать слюной сквозь зубы, лихо и длинно, он научился недавно. Вытеснив молочные зубы, взошли волнистые полоски новых крепких зубов, но сподручная щель для качественных плевков еще оставалась.

Несмотря на умение плевать по-мужски, он отчаянно боялся воспитательской ругани, подзатыльников за то, что забыл отнести посуду из столовой в кухню, за сломанную нечаянно машинку, дырки на пятках носков, и просто так – за то, что зачем-то живет.

Впрочем, затрещины получали все дети, особенно часто – злой обитатель дома со странным именем Белоконь, не старше, но выше на полголовы. Он почему-то невзлюбил новичка, подбрасывал горсти еловых игл в постель, мог дать тумака или ущипнуть до кровоподтека. Из-за этих преследований сон мальчика сделался прерывистым и туманным. Просыпаясь под утро, он был не в силах понять, где очутился. Лишь когда желтые шторы вместо вышитых ситцевых занавесок подтверждали невероятную истину, что бабушка его бросила, он обнимал подушку и пытался снова заснуть. Иногда безуспешно.

* * *

На пятый день его пребывания на даче, когда он в одиночестве строил на берегу речки дворец из песка, загоравшая неподалеку воспитательница сказала другой:

– Ну, этот у нас не задержится. Тихий, здоровый психически. Малец, а благородная косточка уже видна. Ах, какой интересный вырастет мужчина! Прямо-таки английский принц. Глянь, Галя, настоящий замок слепил… Через год усыновят, спорим?

Воспитательниц звали Альбина Николаевна и Галина Родионовна. Он уже приметил, что первая добрее хмурой, всегда чем-то недовольной второй. Тем не менее в хвалебных вроде бы словах Альбины Николаевны от него не укрылся пренебрежительный оттенок. Невидимая, но ощутимая пелена преимущества отделяла здесь тех, кто, в отличие от воспитанников, имел полное право без всякой оглядки сказать о чем-то «мое». Как говорила «мой мальчик» бабушка.

Стало неприятно, что женщины рассматривают его деловито и оценивающе, будто вещь в магазине. Они сконфузили, тайно разгневали мальчика еще и потому, что их словесно-визуальное прощупывание попало в круг внимания девочки в оранжевых трусиках. Он приготовился дать ей отпор, если начнет дразниться, но она улыбнулась так доверчиво и вместе с тем лукаво, что пришлось улыбнуться в ответ. Взглянув на нее пристальнее, мальчик удивился и чуть не заплакал. Глаза ее оказались серые с прозеленью – палаточный цвет, и блестели, как стеклышки над «секретиком» из листьев, а волосы были цвета осеннего сена. По бокам лица лучились высвеченные солнцем крупные волны, на затылке перемешались русые и темно-русые, с исподу же, у шеи, волосы неожиданно обретали каштановый колер.

Она тотчас снова удивила мальчика: отбежала с отмели к обрыву над глубиной и прыгнула с него. Веселый мячик оранжевого задка, а затем потемневшая лаковая головка вынырнули, к ужасу воспитательниц и восхищению посторонних, едва ли не на середине неширокой речки.

– Ой, смотрите, русалочка! – закричала молодая чужая тетенька. Дети, размахивая руками, с восторгом подхватили сказочное прозвище. Девочка услышала и, тщеславная, заскользила вдоль берега, вспархивая на гребнях, – впрямь только чешуйчатого перламутра и не хватало ее гибкому телу в золотых взблесках…

Воспитатели не стали на людях разбираться с самовольщицей, ограничились легким порицанием. Добрая тетенька вручила ей заслуженный приз – подтаявшую шоколадную конфету. Наблюдая этот триумф, мальчик оставил строительство, и злой Белоконь, подстерегавший удобный момент, проскакал с прутом по дворцу. В мгновение ока фигурные башенки, арки, стрельчатые стены, которыми в течение дня любовался весь пляж, превратились в сырые руины.

За варваром погналась Галина Родионовна с оброненным им же прутом. Девочка повернулась к разоренному владельцу, и не она одна. Люди, наверное, ожидали крика и слез, но мальчик не усугубил сострадания. Он и не думал плакать. У него как раз возникла мысль соорудить следующие хоромы на горке из камней, желательно плоских для устойчивости, и укрепить конструкцию толстыми палками. Тогда дворец будет смотреться куда красивее, как на складчатой морской скале.

Подойдя к пострадавшему, девочка молча простерла к нему ладонь, увенчанную орехом. Четверть минуты назад орех еще был в шоколаде. Мальчик так же молча взял обсосанный подарок и, помедлив, вежливо откусил кусочек. Они попеременно откусывали кусочек за кусочком: она – мышьими молочными зубками, он – новорожденными постоянными. Оба безотчетно угадывали в игре не просто детский обряд сочувствия, а нечто большее – неведомый, словно в глубинах их душ творящийся ритуал. И, конечно, невдомек было праздному пляжу, что ореху выпала небывалая честь выполнить мгновенную задумку известного всем загадочного явления с истрепанным именем Судьба. С помощью плода лещины эта изобретательница, со времен Эдема экспериментирующая дарами природы для достижения своих затейливых целей, соединила конгруэнтные пазлы, подмеченные в человеческой головоломке совершенно случайно, и случайно совпавшие.

Когда от ядра осталась крошка размером со спичечную головку, девочка зажала ее в зубах и так поднесла мальчику. Галине Родионовне в это время удалось поймать погромщика, и спорные методы воспитания отвлекли глаза людей на берегу от нечаянного поцелуя.

Дышащий влажно и нежно, слипшийся, как мандариновые дольки, но абсолютно невинный поцелуй стал для мальчика отправной точкой опоры и облегчения. Сиротство отступило, отныне он был не одинок, пусть и без бабушки. Восприимчивая душа благодарно впустила в себя изменившийся мир.

Девочка, ветреная, как все дамы ее лет, легкомысленно кивнула и побежала под деревья к подружкам. Мальчик сел на печальные останки дворца, переживая непривычные настроения. Облитые глянцевым загаром плечи девочки покрылись подвижной татуировкой теней. Прозрачно-чайные сердца – фантомы березовых листьев – колыхались, скользили, шелково скатывались по груди, наплывали друг на друга, как капли густого гречишного меда из кружки… из бабушкиной зеленой кружки с отбитой на донце эмалью.

В просветах берез сияло отраженное солнце речки. Обновленный мир был красив до заминок дыхания, и у мальчика больно защемило в переносье. Он привык к физическому действию красоты на себя и думал, что так происходит со всеми.

Куда бы он теперь ни смотрел, глаза его вначале находили пеструю макушку девочки. Какой бы шум ни доносился до него, он чутко вслушивался, процеживая звуки и голоса в надежде обнаружить среди них ее голос. Мальчик приближался к ней не сразу и осторожно, держа дистанцию в пять-шесть шагов, чтобы не спровоцировать чье-нибудь досужее любопытство.

* * *

Как-то раз в середине коридора, где рамы окна были распахнуты и подперты с двух сторон брусками, раздались раскаты дружного смеха. На подоконнике, на фоне вечернего неба, пылающего ярко-розовым и голубым, сидела девочка, а другие прыгали перед ней и смеялись. Она тоже смеялась – нарочно и натужно – понял мальчик, и вид у нее был как у загнанного зверька.

– Врушка, обманщица! – воинственно, но не слишком громко кричали ее подружки, опасаясь наказаний за перепалку вне зависимости от чьей-то лжи и нападок.

– Я не вру! А если вру, значит, просто шутю, – защищалась девочка.

– Нет, ты врешь! – настаивали маленькие фурии.

– О чем она врет? – осведомился мальчик у одной, чернявой с челкой.

– Что у нее есть волшебная раковина, только она спрятана в дупле у белки.

Ответив, чернявая вновь закричала:

– Вракушка-сракушка!

– Я видел раковину, – сказал мальчик, подумав.

– Видел? – окружили его девочки. – Где видел, в дупле? Почему не взял?

– Я не беру без спроса чужие вещи, – пожал он плечами и съежился: над ухом заржал неприметно возникший рядом Белоконь.

Мучитель спешил на ужин. Через полминуты коридор опустел. Над взлохмаченной головой девочки вспыхнул самоварный нимб. Утром она второпях к зарядке, наверное, боролась расческой с непослушными волосами, но ветер движений спутал их за день. Мальчику самому захотелось прядь за прядью расчесать это густое тонкое сено, разбирая сбившиеся колтуны.

Девочка слезла с подоконника и выплюнула в ладонь розовый леденец:

– Хочешь конфетку?

– Нет, – мотнул головой мальчик.

– Потому что изо рта?

– Бабушка говорила – изо рта нельзя.

– А орех? – напомнила девочка.

Мысли в голове мальчика клубились смутные. Он чувствовал, но не мог объяснить, что орех не был обыкновенным. Чудо ореха не имело названия.

– Ты точно принц? – спросила она.

– Бабушка не говорила, что я принц.

– Альбина Николаевна говорила.

– Она просто так сказала, из-за дворца. У меня мама с папой были… текторы. Ну, которые дома строят, и я строить люблю.

– Достанешь мне раковину из белкиного дупла?

– Что, раковина правда там лежит? – удивился мальчик.

Девочка тоже удивилась:

– Сам же сказал…

* * *

На целую неделю зарядил дождь. Сверкающие нити струились в звонкие тазы в углах отсыревших спален. Взрослые наглухо задвинули оконные рамы, но подоконники, набухая всепроникающей влагой, сливали ее на пол. Небо с хлопотливым шорохом истекало банной свежестью. Чистейшие ливни купали смородиновые кусты под окнами, отмывали до блеска каждую ячею в черепичных доспехах крыш соседних домов.

Отвесные стены дождя скрыли речной перелесок. Мальчик освоил его в первые же дни, изучил вдоль и поперек вплоть до замыкающего мыска перед автомобильной дорогой. Видел рыхлую пирамиду, трудолюбиво собранную из хвои и частиц дерна – полный хозяйственной суеты муравьиный город; видел возле трухлявой березы мшистый пень в частых кольцах обрубленных лет. Кряжистый, обугленный временем пень намертво вонзился в почву ежевичной поляны сцепкой корявых корней. Может, чтобы подольше служить защитой и кровом неизвестному существу, обитающему в глубокой норе…

Со всеми большими деревьями мальчик был знаком наособицу и знал, что ни в одном нет дупла, а белки в этой узкой лесной полосе вообще не водились. Поэтому он радовался дождю: девочки на время отстали с просьбой показать им дуплистое дерево. А Русалочка, как назвал мальчик про себя «свою» девочку, больше ни о чем не спрашивала. Только улыбалась, завидев его, солнечно и щербато – спереди выпал зубок…

Лепка в дворовой песочнице, штандер, купание в речке прекратились, времени освободилось много. Принц сплел Русалочке колечко из тонкой алюминиевой проволоки. Вышло симпатично, совсем не грубо. Но не решался пока подарить.

После тихого часа воспитательницы включали в зале для игр видеомагнитофон «Электроника», стоящий на специальной тумбочке с полками для кассет. Малыши смотрели мультики из небольшой, но добротной коллекции, подаренной кем-то детдому, и мальчик понял, где позаимствовала девочка свою волшебную вещь, оставленную на хранение белке. Раковина морской ведьмы в мультфильме «Русалочка» умела отражать события, происходившие с теми, кто ее интересовал…

Ускользали, отдалялись в туман воспоминания о придонных сокровищах из книжного шкафа. Сраженный бабушкиным предательским отъездом, мальчик впопыхах не взял их с собой и теперь жалел до слез. Перебирая раковины во сне, он и там, во сне, думал: хватило бы одной – этой… или этой… Уговаривал иллюзорный мир отдать ему хотя бы самый неказистый, шершавый на ощупь рожок. Казалось, будто сто́ит крепко прижать его к груди, резко проснуться, и вместе с телом, только что бродившим по дому с вышитыми занавесками, в реальность вырвется желанная вещица… Нет. В миг пробуждения даже ее, наименее драгоценную из призрачных богатств, сон успевал выхватить из рук.

Жизнь между тем продолжалась, сурово втиснутая в рамки коллективных порядков. Мальчик притерпелся к утренней гимнастике, занятиям, уборкам, привык к роскошным обедам: первое, второе, компот из сухофруктов или клюквенный кисель, по четвергам, как положено, – рыбные котлеты.

У бабушки не было ни мясных, ни рыбных котлет. Молоко, хлеб, капуста, картошка. Мальчик соскучился по простой крестьянской еде. Он соскучился по дому, по бабушке – по всему тому, о чем мог бы сказать «мое». Но если бы она вернулась за ним, он попросил бы оставить его здесь. Бабушка приходила бы к нему. Приходят же порой к другим детям их родственники! Всем живым в себе мальчик познал, что горше одиночества, невыносимее одиночества не придумано в жизни ничего, и понял, что не сможет оставить Русалочку одну. Непрестанные мысли о ней и о раковине навели-таки его на простую и, как все простое, разрешимую идею. Дождь играл ему на руку.

* * *

Непогода непонятным образом положительно повлияла на преследователя. Мальчику уже было известно, что Белоконь обладает выдающимся, по сравнению с остальными ровесниками, интеллектом. Его боялись и уважали за красноречие. Со взрослыми он болтал почти на равных. Однажды мальчики вполне миролюбиво разговорились за ужином. Оказалось, что Белоконь – не имя этого влиятельного человека, а фамилия.

– Меня по фамилии зовут, потому что она – как кличка. Тут у всех клички, – пояснил он. – А ты кто?

Вопрос был задан с интонацией лисы, расспрашивающей колобка, и мальчик напрягся.

– Меня пока никак не назвали.

– Значит, ты – Никто! – захохотал Белоконь и обернулся к остальным. – Эй, слышали? Он – Никто!

Из-за соседнего столика внезапно вскочила Русалочка. Щеки ее пылали от страха и храбрости.

– Нет, он принц! – воскликнула она громко. – Альбина Николаевна сама сказала!

Дети загомонили:

– Вракушка, вракушка! Вика-врика!

Привлеченная шумом, в столовую заглянула воспитательница и, разобравшись в предмете спора, снисходительно подтвердила:

– Да, я так сказала.

– Альбина Николаевна, а он честно принц?

– Честно, – засмеялась она. – Вот вырастет, станет королем и всем вам покажет, где раки зимуют…

Воспитательница ушла в кухню, где взрослые гоняли свои чаи, а Белоконь покровительственно хлопнул мальчика по спине:

– Запомни, Принц: что тебе вкусного принесут – половина моя. Понял?

– Понял, – кивнул мальчик. Еще он понял, что у него появилось прозвище. Оно ему понравилось.

Девочка села на место доедать кашу.

– Она здорово плавает, – сказал Принц робко.

– Врика-то? – усмехнулся Белоконь и неожиданно согласился:

– Ага, как рыба.

– Как Русалочка, – поправил Принц, осмелев.

– А то я не слыхал! Тетка на реке орала. Хм-м, русалка… Сама про раковину врет в дупле. Нет никакого дупла в нашем лесу.

– Есть, – горячо возразил Принц, – но белка из него ушла.

– И раковину с собой утащила?

– Да. Прыгала по деревьям с какой-то штучкой в зубах. Я пригляделся, а это раковина.

– Эй, Врика! – окликнул Белоконь. – Твоя белка сбежала! А ты точно русалка?

– Нет, – бесхитростно улыбнулась девочка. – Я не русалка, меня папа научил плавать.

Девочки зашептались. «Папа, белка, русалка», – слышались отдельные слова.

– Твой папа – морской король? – ухмыляясь, спросил Белоконь.

– Бухгалтер, – ответила девочка и почему-то заплакала.

– Ты здорово плаваешь, – утешительно повторил он слова мальчика. Помолчал, о чем-то раздумывая, и самокритично добавил:

– Я так плавать не умею, блин. Люди вообще так не плавают. Ты – точно русалка! У тебя волосы как водоросли.

Тема себя исчерпала. Девочка тоже получила прозвище.

* * *

Солнце со дня на день грозило прогнать истощавшие тучи, но не дождь, а темень и необходимость не спать до тех пор, пока на улице чуть-чуть не посветлеет, были главными помехами в ночном предприятии. Принц сомневался, что сможет проснуться в нужное время.

Сторож обычно храпел в кухне во всю ивановскую, но дрых, по слухам, с открытыми глазами и держал входную дверь под прицелом. Поэтому Принц проверил коридорные окна: одно отворилось почти беззвучно. Шпингалеты он оставил открытыми, авось не заметят. Едва скомандовали отбой, юркнул под одеяло в рубашке и колготках…

Он все-таки задремал. Приснилась бабушка, которая, конечно же, оказалась мамой, и Принц обрадовался – почему он раньше не догадался?! Они так хорошо поговорили. Во сне бабушка-мама была словоохотливее. Объяснила, что уехала в такую деревню, куда маленьких редко пускают.

Принц спросил, в каком месте находится его королевство, ведь все принцы рано или поздно становятся королями, а что за король без страны и дворца? Бабушка-мама сказала: «Будет у тебя и королевство, и дворец, и королева. Все будет, не торопись».

Принц поверил. Когда они жили вместе и он был «ее мальчиком», бабушка никогда ему не врала.

Грузовик запылил по скошенному осеннему полю, она махнула рукой с кузова и что-то крикнула, но сильно шумел мотор, и ничего не было слышно. От расстройства Принц проснулся. В ушах его еще несколько секунд урчала машина. Зато за окном как раз малость развиднелось.

Он, на всякий случай, скомкал одеяло так, будто под ним кто-то лежит. Еле нашел в полутьме гардероба свой отсек с нарисованной на дверце божьей коровкой, сорвал с гвоздя ветровку и натянул сапоги. Рама открылась без скрипа – окно ждало и не подвело, но от смородиновых кустов негостеприимно дохнуло мокрым холодом. Прежде чем сунуться в дождь, Принц благоразумно накинул капюшон. Оскальзываясь в глинистых ручьях дорожки, он, как мог резво, помчался к незапертому огородному сараю, где хранился разный инвентарь, и прихватил топор.

* * *

Лес в сумерках был страшен. Наверное, в нем, состоящем из созданий другого мира, ночью всегда происходило что-нибудь ужасное. Принц покосился на муравьиный город. Пирамида, обычно полная ювелирного копошения, покрылась мелкой броней из рыжей хвои. Внутри, под толстым покровом – тепло и сухо, и крохотные муравьята спят в колыбельках из половинчатой шелухи семян…

Промокший насквозь, Принц старался обойти высокие кусты, с которых, лишь коснись веток, на голову опрокидывались ушаты холодной воды. Она сбегала с носа, по подбородку, в ворот рубашки, по животу, хлюпала в сапогах. Вода завладела большей частью воздуха, будто решив покончить с дышащим миром. Реки и моря поднялись к небу, оставляя рыб и ракушек кишеть в склизких водорослях, покуда земля не превратится в океан с редкими островками суши… Таинственная деревня, куда грузовик увез бабушку, не должна была погибнуть. «Русалочка умеет плавать, а я видел лодку на берегу, – подумал Принц. – Лишь бы воздуха хватило до бабушкиной деревни! Может быть, нас пропустят».

Дождь вел громкую беседу с деревьями на их густо шелестящем языке. Вероятно, они сплетничали о нежданном госте, зачем-то явившемся к ним в неположенное время, да еще и с топором. Набрякшие водой кроны покачивались грузно и осуждающе.

Но вот впереди замаячила трухлявая береза. Ей, источенной червем, дождь нипочем, напрасно с досадой хлещет по холостым веткам – немая береза, листьев нет говорить…

Перед Принцем распахнулась ежевичная поляна, напоенная водой до краев. Зеленая, свежая – молодая, в еще не рожавших ягод пышных кустах. Пряча вмятины от его сапог, упругая трава тотчас пружинисто поднималась за спиной. Старый пень казался черным стариком – брел-брел дедок вечером по своим делам и присел отдохнуть. Устал, уснул, притулившись к березовому комлю. Горбилась острыми углами спина, длинно раскинулись в траве скрюченные пальцы. Старика так не хотелось будить! Под встопорщенными корнями, клубящимися, словно выводки змей, жутко темнела нора…

Принц попятился, не сдержав крика, и потревоженный куст шиповника прыснул ему в лицо сердитыми брызгами. Глаза сами зажмурились: почудилось, или в норе действительно вспыхнули желтые фонарики?!. Сейчас неизвестное существо набросится, вонзит в шею острые клыки! Принц присел, уткнув голову в колени, топор в руке наготове… Подождал. Существо было небольшим, судя по вкрадчивым шажкам в тонко всхлипывающей траве. Кошка. Принц засмеялся. Она хрипло мяукнула и выгнула дугой дрожащую спинку, полосатую, как клок грязного матраца.

– Не бойся, – сказал Принц. – Я не кусаюсь.

Кошка фыркнула, окатила его затухающим светом желтых фонариков и, припадая на переднюю лапку, поспешила прочь. Дикая, хромая бродяжка. Совсем одинокая. В груди Принца что-то жарко зажглось и разлилось по телу. Прислушиваясь к будоражащим пылким всполохам, он кинулся было за кошкой но, вновь окропленный со всех сторон тучами мороса, остановился. Хромуша подождет, не за ней он сюда пришел.

Старик-пень ворчливо хрустнул, когда Принц на него взобрался, но стоял твердо. Оказался крепче голой березы, пошатнувшейся от удара… Топор рубил, дробил бересту, потом крошил сыпучую, обглоданную мездру, и коричневая труха летела в лицо, не успевая промокнуть в разлетающихся каплях дождя. Ствол подрагивал, явственно уклонялся и вдруг обрел голос. У Принца затряслись руки. Топорище скользило, он боялся выронить тяжелый топор себе на голову. Нечастый, но неумолимый, стук заглушал жалобные звуки, иногда поляну оглашал протяжный глухой стон и скрежет, словно у дерева ломались кости. Может, так и было. Принцу мерещилось, что лес гневно притих, слыша крик немой березы.

Топор наконец продолбил нездоровую слоистую плоть и застрял в ней на половину лезвия. Принц без сил опустился на пень, чувствуя вместе с горячим током в собственном теле пробежавшую под землей дрожь.

Истерзанный топором кусок коры провалился в выеденную сердцевину, и тоскливый вздох вырвался с облачком пыли из раззявленного древесного рта. Принц немного стесал острием неровности отверстия, собрал и скинул в него щепки и мусор. Пусть теперь Белоконь или кто-то другой из особо дотошных суют руки в порожнее дупло и убеждаются – береза необитаема. Белка точно сбежала…

* * *

В корпусе по-прежнему было тихо, если не брать в расчет щедрый храп сторожа. Он, видимо, бдительно почивал на полу кухни головой ко входу, и клубки басисто-свистящих звуков катались по коридору из конца в конец. Дети и нянечки спокойно спали под эту неумолчную колыбельную.

Окна уже вовсю испускали свет пасмурного раннего утра. Оставляя на линолеуме быстро сохнущие следы, вернувшийся беглец крался на цыпочках к своей спальне, как вдруг из открытой комнаты девочек до него донесся негромкий прерывистый плач. Принц знал, чья кровать стоит изголовьем к двери, приблизился и позвал шепотом:

– Русалочка!

В наброшенном на плечи банном полотенце, она присела с ним рядом у стены, и он наконец вытащил колечко из мокрого кармана рубашки. Русалочка обрадовалась – кольцо было очень красивым и пришлось ей впору.

– Почему ты плакала?

Шмыгая покрасневшим носом, она скорбно сообщила: