Текст книги "Рудольф Нуреев. Неистовый гений"

Но один человек предпримет все, чтобы помешать ему. На следующий год, душным летним вечером сорок шестого, в дверь постучали. Это был Хамит, вернувшийся наконец с войны. (Кадровый военный, он служил в Германии и после того, как Красная армия победоносно вошла в Берлин.)

Рудику уже восемь. До сих пор, если не считать раннего детства, его окружали исключительно женщины. И вдруг возникает мужская фигура, фигура соперника, если хотите. Отец встал между ним и матерью, теперь он воплощал собой родительский авторитет. И он был резко настроен против планов сына.

Рудольфу понадобилось время, чтобы признать в Хамите, которого он не видел пять лет, своего отца. Как и его старшие сестры, поначалу он обращался к отцу на «вы» и разговаривал с ним по-русски, что выводило Хамита из себя. Очень скоро этот авторитарный человек начал командовать в семье, как привык командовать своими подчиненными. Он относился к своим детям строго, без поблажек, с глубоким убеждением в том, что всякая «лирика» играет в жизни весьма и весьма незначительную роль. Рудик был первый, кого коснулись принципы отцовского воспитания. Позиция Хамита была предельно ясна: «Ты мальчик, а мальчик – это будущий мужчина». Заядлый рыбак и охотник, Хамит заставлял сына разделять свои увлечения. В первый раз взяв с собой Рудика, он посадил его в рюкзак, чтобы не вести за руку. Однажды, когда Хамит пошел искать подстреленную дичь, Рудик потерялся. «Мне было страшно, и я кричал. Отец пришел за мной, когда было совсем поздно. И его очень позабавило мое отчаяние. Моя мать никогда не простила ему этой истории»¹².

Детские страхи редко забываются, и Рудольф также не забыл об этом событии. Но Хамит оставался верен себе. Так, он не допускал, чтобы кто-то из детей позволил себе заплакать. В трудные минуты Рудику приходилось глотать слезы. Но суровые уроки все же не прошли даром: Рудольф научился не показывать свою слабость, как бы тяжело ему ни было. В глубине души он ненавидел методы отца, однако в своей взрослой жизни очень часто применял их по отношению к другим.

Вскоре Рудик почувствовал, что отец противится его призванию. Мальчик каждый вечер танцевал дома под восхищенными взглядами матери и сестер. Но однажды Хамит сделал ему неприятное замечание, и домашние концерты прекратились. Но это не означало, что с танцами покончено. Рудик по-прежнему посещал кружок, хотя и опасался, что отец узнает об этом. Однако хитрость Рудика была безгранична. Чтобы оправдать свое отсутствие, он говорил, что ходил за продуктами. Очереди у магазинов в то время были очень длинными, и это звучало вполне правдоподобно. Иногда, правда, все кончалось плохо. «Отец бил меня всякий раз, когда я возвращался домой слишком поздно. Но я продолжал. Поскольку мать была на моей стороне, мне было легче терпеть унижения…»¹³.

В десять лет Рудольф получил свою первую премию за исполнение народного танца на областном конкурсе юных талантов. Он был замечен балериной, когда-то работавшей в Ленинграде, Анной Ивановной Удельцовой, и она решила давать ему уроки классического балета. Муж Удельцовой вызвался «научить хорошим манерам этого тщедушного, необузданного мальчишку»¹⁴. В 1989 г., когда Нуреев приезжал в Ленинград – в первый и в последний раз после бегства на Запад, – Удельцова специально пришла в Кировский, чтобы посмотреть на «мальчика», которого открыла. Ей шел уже сто второй год, и Рудольф принес цветы прямо в директорскую ложу, специально зарезервированную для этой удивительной женщины.

Вернемся, однако, в послевоенную Уфу. Удельцова, никогда не прерывавшая связи с родным городом, часто ездила в Ленинград, а по возвращении рассказывала Рудику о спектаклях, которые успела посмотреть. От нее он услышал о творчестве Анны Павловой, других балетных исполнителей. Удельцова много сделала для него, но ему нужен был настоящий преподаватель. Понимая, насколько талантлив этот ребенок, Анна Ивановна передала эстафету Елене Войтович, балетмейстеру уфимского театра. Очень скоро Рудик стал лучшим в ее группе (Войтович вела ее на общественных началах), и не только в том, что касается танца: он проявил огромную страсть к музыке. В мир музыки его ввела аккомпаниатор Ирина Александровна Воронина, еще одна в этой тройке муз, сумевших понять непокорного, взрывного, но такого усердного мальчишку.

Рудольф Нуреев заболел балетом. Отныне для него не было ничего важнее танца, но в школе отметки снижались катастрофически. Всерьез обеспокоенный будущим сына, Хамит несколько раз приходил к классной руководительнице. «Он хотел, чтобы Рудик получил техническое образование, стал инженером, – вспоминает Таисия Халтурина, – и просил меня повлиять на него. Но я этого не сделала. Это было бесполезно. Рудик был решительным, и он всегда добивался своего»¹⁵.

Отношения со сверстниками у Нуреева не складывались. Одноклассников он презирал, как презирал все, что не связано с миром балета. «У него не было общего языка с другими, – свидетельствует Халтурина. – Он вечно с кем-то конфликтовал. Мне иногда казалось, что он специально нарывался на ссоры и драки, и я вынуждена была мирить его с мальчишками. Боже, какой он был упрямый! Но, по правде сказать, он знал себе цену, и это бросалось в глаза»¹⁶. Услышав обидное «балерина», Нуреев мог постоять за себя. В драках он не соблюдал никаких ограничений. Хамит знал об этом и… в глубине души был доволен.

Между тем жизнь текла своим чередом. В составе ансамбля народного танца Рудик Нуреев объездил с концертами всю область. На «гастроли» ансамбль выезжал на двух грузовиках. По прибытии в какое-нибудь селение, бортики грузовиков откидывали, и получалась импровизированная сцена. Нуреев всегда был гвоздем программы.

Когда Рудольфу исполнилось пятнадцать, его официально зачислили на курс подготовки артистов балета при уфимской опере. Наконец-то он выходит на настоящую сцену! Разумеется, пока в массовке, но и это кружит ему голову. Он чувствует себя счастливым, получив возможность почти каждый вечер участвовать в спектаклях!

Однако Нуреев-старший по-прежнему сомневается в выборе сына. «Артистическая карьера – это слишком легкомысленное занятие, увлеченность которым быстро проходит, но самое главное – это совершенно не мужское дело», – не устает повторять он¹⁷.

Чтобы избежать ссор, Рудик дожидался, пока отец уйдет на работу, и только тогда бежал в театр. Едва ли не каждый день он приходил в класс с опозданием и выслушивал замечания преподавателей, но при этом он ни разу не рассказал об истинной причине своих задержек.

На пути к самосовершенствованию Нуреева уже никто и ничто не могло остановить. Он знал, что у него мало времени. Ему уже пятнадцать, и нужно было действовать быстро, чтобы стать великим танцовщиком. Вот почему он работал как проклятый – не выходил из класса, даже когда занятия заканчивались. Перед огромным, во всю стену, зеркалом он отрабатывал па, которые ему плохо удавались. Иногда он просил разрешения посмотреть на старших, поприсутствовать на репетициях. Он все схватывал на лету и, как ему казалось, мог станцевать любую партию.

Театр – это не школа: здесь все восхищаются талантливым юношей, но в человеческом плане Рудик так и не нашел понимания. Никому не удается наладить контакт с этим необщительным зверьком, способным говорить только о танце!

1953 год. Неделя идет за неделей, месяц за месяцем и… ничего не происходит. На горизонте подающего надежды юноши так и не появился тот, кто «отвел бы его за ручку» в Ленинград. Нуреев понимает, что, если он хочет поторопить ход событий, надо взять дело в свои руки. В один прекрасный день он садится за стол и пишет письмо в Министерство культуры Башкирии. В письме он просит направить его на учебу в Северную столицу. Пока Нуреев ждет ответа, его берут в труппу театра, что означает: с массовкой покончено, и он может рассчитывать на небольшие (пока) роли. Однако рассчитывать без всякой определенности – вовсе не в духе Нуреева. Ознакомившись с приказом о зачислении, он идет к директору и просит поставить его в следующий спектакль (называется роль). Пренебречь существующими правилами, настойчиво попросить (а точнее – потребовать) – это Нуреев будет делать всю жизнь.

Очень скоро балетная труппа уфимского театра едет в Москву, в рамках Дней Башкирской ССР – такие мероприятия, посвященные той или иной республике, ежегодно проводились в Советском Союзе. Нуреев в составе делегации, хотя ни в один спектакль его пока так и не ввели. Но он легко мог заменить любого артиста, поскольку знал все партии наизусть.

В Москве, бросив своих товарищей (а в те времена отделяться от делегации не разрешалось), Нуреев связался с башкирскими артистами, давно уже работающими на большой сцене. Его цель предельно ясна – он хочет, чтобы те представили его своим преподавателям. Аккомпаниатор Нуреева устраивает ему встречу с Асафом Мессерером, знаменитым балетмейстером. Нуреев был приглашен на занятие, которое Мессерер проводил в Большом, после занятия он собирался показать мэтру все, что умеет. Но, к сожалению, не закончив урока, Мессерер вынужден был уйти. Рудольф пришел на следующий день и упросил другого преподавателя посмотреть его. Тот, восхищенный, уверил, что юноше без труда удастся сдать вступительный экзамен в училище Большого театра. Но… у главного театра СССР в тот год не было квоты на прием учащихся из провинции.

Вы думаете, Нуреева это остановило? Ну уж нет – он уже сел в поезд своей судьбы и собирался доехать до конечной. Никогда в своей жизни Нуреев не пасовал перед трудностями. Перед ним захлопнули дверь? Он пролезет в окно!

В Москве, как я уже говорила выше, башкирские артисты должны были держаться вместе. Но Нуреева это не касается – в свободное время он посещает музеи, ходит в театры, гуляет по улицам Москвы. Один характерный штрих, позволяющий понять его личность. На спектакли в Большой попасть было очень трудно. Делегации выделили билеты на балкон, но Нуреев каким-то образом достал для себя место в партере, и не где-нибудь, а в первых рядах, где обычно сидела советская элита!

Вердикт педагога из Большого окрылил юношу. Уфа – это слишком мелко для его таланта. Когда ему наконец была предложена роль в первом составе, но не та, на которую он рассчитывал, он отказался. Почему? Потому что надеялся на лучшее. Если он не может поступить в училище Большого, в конце концов, остается Ленинград, о котором он мечтал все эти годы.

Рудольф не мог больше ждать и в августе 1955 года снова сел в поезд. О, это было трудное путешествие! Три дня до Москвы, потом шестнадцать часов до Северной столицы в переполненном вагоне. Но вот все позади, взволнованный, он подошел к дверям Ленинградского художественного училища, «кузницы кадров» Кировского театра[6]6
  С ноября 1957 г. – Ленинградское художественное училище (ЛХУ) им. А. Я. Вагановой; с 1991 г. – Академия русского балета им. А. Я. Вагановой.


[Закрыть]. Но… на дворе стояло лето, а летом училище закрыто.

Без всякого смущения Нуреев обратился к первому встречному:

– Я хочу поговорить с товарищем Шелковым, директором… Мужчина обернулся. Это и был Шелков. Нуреев изложил суть дела. Шелков попытался припомнить:

– Нуреев? – И предложил прийти через неделю.

Рудольфу Нурееву, как вы уже, наверное, подсчитали, было семнадцать. Семнадцать для обычного человека – ничто, самое начало жизненного пути, но у балетных свой отсчет времени. Если бы Рудольфа взяли в ЛХУ, ему бы предстояло работать с удвоенной энергией, чтобы наверстать упущенное. Но он готов был бороться. Он стоял у дверей самого лучшего училища в мире, и эти двери должны были для него открыться.

Глава 2
Dissi-danse

Хотеть – значит мочь.

Рудольф Нуреев

– Молодой человек! Или вы станете великим танцовщиком, или… неудачником. И очень велик шанс, что вы станете танцовщиком-неудачником…

Когда Рудольф Нуреев выслушал приговор Веры Костровицкой, он сразу понял, что радоваться рано. Конечно, грозный педагог Художественного училища все-таки порекомендовала принять его, но… пришлось все начинать сначала.

Новичку семнадцать лет, технический багаж у него невелик, и ему надо любой ценой убедить всех, что танец – это его призвание. Однако Рудик горит желанием преуспеть. И… он знает, что ничего не знает. При этом он ни на минуту не усомнился в том, что наделен уникальным дарованием. «Я достоин этого места – и докажу это» – такова была его позиция¹.

Чтобы заявить о себе, пробиться в число лучших, Нурееву пришлось попотеть. Попав в класс Александра Пушкина², он очень скоро понял, что не на высоте. Сокурсники однажды подвели его к зеркалу в балетном классе и цинично сказали:

– Да ты посмотри на себя, Нуреев… Ты никогда не сможешь танцевать. Это невозможно. Ты не создан для этого. У тебя ничего нет. Ни школы, ни техники. Как ты можешь претендовать на то, чтобы серьезно работать?

Следует уточнить, что через две недели после начала занятий Нуреев попросил перевести его на другой, более высокий уровень. Изначально директор училища Валентин Шелков взял его в свой шестой класс, но Рудольф посчитал, что программа шестого класса для него уже пройденный этап. Сыграло свою роль и то, что юноша не выносил удушающего презрения, которое буквально излучал Шелков. Кроме того, останься он у Шелкова, по окончании учебы ему грозила бы армия, и тогда вся карьера полетела бы к черту. Он потребовал у директора перевести его в восьмой класс, к Пушкину. Вы еще не поняли, что произошло? Через две недели после зачисления в училище мальчишка из провинции осмелился бросить вызов новой власти, не такой, как отцовская, с риском быть исключенным. Но, проявив настойчивость и даже определенную наглость, он дошел до конца и добился своего!

Александр Иванович Пушкин не сделал большой карьеры танцовщика, но был великолепным педагогом. Он сразу сообразил, как подобрать ключик к этому нескладному заносчивому парню, который, казалось, открывал рот лишь для того, чтобы бросить язвительное замечание в чей-то адрес. А начал он с того, что… не смотрел на своего ученика. Уязвленный, Нуреев отбросил амбиции и стал в точности выполнять все указания учителя.

Шаг за шагом, терпеливо и неспешно Пушкин заставлял Нуреева заучивать движения, развивать мышечную память, при этом ничего не навязывая в приказном порядке. У Пушкина была индивидуальная система упражнений для каждого ученика. «Он предлагал комбинации, адаптированные к возможностям каждого из нас, – вспоминал позже Нуреев. – Эти связки нас так захватывали, что мы испытывали от танца безумное удовольствие. […] Он не заострял внимание на наших недостатках, не пытался заново выстроить наши индивидуальности, но уважал личность каждого и хотел, чтобы своему танцу мы придавали неповторимую окраску»³. Для норовистого паренька из Уфы такая методика была самой подходящей.

Нуреев, можно сказать, с аппетитом поглощал многочисленные учебные предметы. Занятия, как правило, начинались в восемь утра. Сначала – двухчасовые лекции по истории искусства и литературе. В полдень – урок классического танца, который продолжался более двух часов. Затем часовой обеденный перерыв, и в училище возобновляются занятия. С 17 до 19 часов – характерные (народные) танцы (самый любимый предмет Нуреева). Раз в неделю – урок фехтования. Как видите, дни очень насыщенные, но молодой человек горел беспримерным желанием учиться.

В Уфе Нуреев считал, что в танце техника не главное. Однако теперь его отношение к технике резко изменилось. Его цель – довести до автоматизма каждое движение. Вечером, после десяти часов занятий, Рудик изводил своего соседа по общежитию, вытаскивая того из постели и рассказывая ему о разученных за день па. Он мог бы и показать их, но крохотная площадь комнаты не позволяла сделать это.

Нуреев быстро пошел в гору. Через два года он уже мог танцевать сложные вариации из классического репертуара. В мае 1958 года с па-де-де из «Корсара» он победил в престижном Международном конкурсе артистов балета в Москве⁴. Овации были такими, что Рудольф несколько раз выходил на бис. За кулисами – впервые в жизни – он принимал поздравления. «В тот вечер я испытал на сцене потрясающее, ни с чем не сравнимое удовольствие. Когда Владимир Васильев, надежда Большого театра, подошел сказать мне, что я его покорил, все во мне перевернулось. Никто еще не делал мне такого комплимента»⁵.

Вы еще не забыли о сложном характере Нуреева? Если он и вызывал восхищение, то только в танце. Его танец был идеален (или почти идеален, учитывая, что Рудольф пока только постигал высокое искусство), но вот поведение по-прежнему оставалось проблематичным. В Ленинграде, также как и в Уфе, он не мог ужиться с кем бы то ни было. Нуреев не уважал сокурсников, считал безнадежно ленивыми, а себя неизменно ставил выше других. Так, он категорически отказывался поливать пол в балетном классе перед уроком, в то время как по сложившемуся обычаю этим должны были заниматься именно новички⁶. Однажды он репетировал в классе один и, не раздумывая, запустил стулом в тех, кто попросил его освободить помещение. Ему нетрудно было сделать это, так как физически он был очень крепок⁷.

Понятно, что странный юноша из Уфы не был избавлен от обидных насмешек. Пример другим показывал Шелков. За глаза он называл Нуреева «никчемным провинциалом, взятым из жалости»⁸. Пушкин впоследствии рассказывал Нурееву, что перевод из шестого класса в восьмой директор сопроводил словами: «Даю вам этого одержимого идиота. Парень он неприятный и не очень умный, да и в танце ничего не понимает»⁹.

Многие ученики открыто насмехались над сильным татарским акцентом Нуреева, над его «деревенским» видом, над его поношенной одеждой – «невзрачной», как напишет впоследствии Никита Долгушин¹⁰.

Все эти выпады объясняются тем, что Нуреев, по сути, вторгся в Ленинград, поправ сложившиеся законы. В училище Кировского театра, управляемом жесткой рукой, 80 процентов учащихся были русскими, и все – выходцами из более образованного слоя общества, нежели то, в котором рос Нуреев. Для многих это действительно был шок: вдруг появляется молодой татарин с необычной внешностью: слегка раскосые глаза, высокие скулы, мясистые губы; тело далеко не идеальных пропорций; по-русски говорит с сильным акцентом; к классическому танцу еще мало приучен – и вот это «чудо» начинает претендовать, чтобы устанавливать свои порядки! Вдобавок ко всему несдержанный на язык юноша в запале мог крикнуть своим товарищам: «Вам не нравится, что я татарин? Но татары некогда подчинили себе русский народ, и я научу вас считаться со мной!» Выглядело это не слишком красиво, и на Нуреева быстро навесили ярлык дикаря.

Мало кто знал, что юноша невыносимо страдал от унижений, страдал до такой степени, что всякому общению предпочитал гордое одиночество. Впрочем, несмотря на импульсивные вспышки вроде той, о которой я рассказала выше, он был немногословен. По причине простой, но для него, несомненно, драматической, которую открыл спустя много лет своей подруге Любе Мясниковой, когда ненадолго приезжал в Ленинград. «Рудик признался мне, что в то время старался не раскрывать рта, дабы не выдать свое провинциальное происхождение», – вспоминает она¹¹.

Обуреваемый пока еще не реализованными творческими желаниями, Нуреев был выше реального мира, парил над ним, а может, просто выпал из него. Он действительно не знал элементарных правил хорошего тона. Он торопился успеть на поезд своей судьбы – и в спешке не научился жить в обществе. Но ведь этому его никто и не учил. Пушкин, его любимый преподаватель, у которого он даже жил одно время, развивал его способности, но не вводил в жизнь группы. Во всяком случае, если попытки и предпринимались, они не увенчались успехом…

Однако Рудольф, как настоящий артист, умел быть и совершенно другим. Личность, состоящая из контрастов, он мог быть и ангелом, и демоном. Но ангельские крылья прорастали у него только за стенами училища.

В доме у Ксении и Александра Пушкиных он чувствовал себя «словно на островке безопасности»¹². Эта пара, любезно приютившая его, часто приглашала к себе гостей. Нуреев жадно впитывал в себя умные разговоры. Однако и друзья Пушкиных были восхищены живым умом «провинциала», его явной тягой к прекрасному. (Впоследствии Нуреев воссоздаст у себя дома в Париже похожую атмосферу – атмосферу дружеского, непринужденного общения; на вечера к нему будут приходить лучшие из лучших, настоящие звезды.)

В лице Ксении и Александра Пушкиных Рудик Нуреев, выходец из простой семьи, более того – из семьи татарской, нашел себе приемных родителей. У них дома он был на особом положении. Бытовыми и прочими проблемами занималась Ксения, и она позволяла своему любимцу все. В том числе спать на супружеской постели. Позднее по Ленинграду поползли слухи, что отношения Рудольфа и Ксении выходили за рамки дружеских и уж тем более отеческих. Бывшая балерина Кировского театра, «мужеподобная и агрессивная», как говорили о ней недоброжелатели («Какой разительный контраст с ее тихим и спокойным мужем!»), имела сильное влияние на Нуреева. Вот как об этом вспоминает Михаил Барышников: «Когда люди его задевали, а таких было немало, она всегда бросала ему: „Быть равнодушным – это не так уж и плохо. А точнее сказать – это очень хорошо“. По существу ее слова означали: „Не обращай внимания на этих негодяев!“»¹³. Уроки Ксении Пушкиной не прошли даром: Нуреев никогда не будет обращать внимания на «негодяев». Впрочем, и на других тоже.

Несмотря на замкнутость Нуреева, вне Кировского театра у него появились несколько друзей, правда, не имевших отношения к балету. С ними он чувствовал себя комфортно: его уважали, его не поносили, ему не завидовали. В узком кругу он мог ненадолго отбросить свою непомерную гордыню и даже проявить смирение, которое, оказывается, пусть и в зачаточном состоянии, все же присутствовало в его характере. Ленинградские друзья Нуреева, молодые и не очень, были высокообразованными людьми, они ввели его в мир литературы и современного искусства. На импровизированных поэтических вечерах часто засиживались до утра, и надо признать, что самым ходовым напитком на таких вечерах был вовсе не чай, а водка. К числу близких друзей Нуреева относилась Тамара Закржевская, студентка-филолог; иногда она приглашала Рудольфа на лекции в университет. Студенты-физики Леонид Романков и его сестра-близнец Люба взахлеб рассказывали юноше о Хемингуэе, Олдингтоне, импрессионистах. «Рудольф нас слушал, но почти ничего не говорил.

Он с жадностью тянулся к новому. Его в то время отличала необычайная скромность. Он говорил нам, что завидует. Чему? Культурной среде, в которой мы росли», – вспоминал Леонид¹⁴. Люба Романкова заметила, что Нуреев избегал политики. «Эти темы часто возникали за ужином. Но Рудольф всегда молчал. Его это совершенно не интересовало»¹⁵.

С друзьями Рудольф отдыхает душой, но источник внутренней радости для него по-прежнему один – танец. В стенах училища он испытывает противоречивые чувства – настоящее счастье, когда танцует, и… беспредельное одиночество.

Однако нельзя сказать, что одиночество его удручает, – он познает «глубокий вкус к одиночеству»¹⁶. Поступив в училище и поселившись в общежитии, он передвинул свою кровать за шкаф, чтобы отгородиться от соседей по комнате. Для себя юный татарин решил, что никогда не будет вставать с ними одновременно, «дабы не пришлось вместе завтракать»¹⁷. Однажды вечером он выгнал из комнаты девятнадцать (!) своих сокурсников. Когда комендант общежития, привлеченная шумом в коридоре, пришла и открыла дверь, она обнаружила Рудольфа, в одиночестве лежащего на кровати и слушающего симфонию Бетховена!

Музыка – вторая страсть Нуреева. Он проводил долгие часы в нотном магазине и брал бесплатные уроки у аккомпаниатора Малого театра. Он открыл для себя Моцарта, Шумана, Бетховена и Баха, который станет его любимым композитором. Вернувшись в общежитие с десятком партитур под мышкой, он разбирал на пианино то, что мог, или просил кого-нибудь из соседей помочь ему в этом. Учится самому, учиться у других – так было и будет всегда…

Музыка служила идеальным фоном для жизни вне общества. Нуреев часто посещал концертные залы, где испытывал, по его собственным словам, «чистую радость и какое-то удивительно болезненное удовольствие»¹⁸.

Вообще, Нуреев редко допускает подобные интимные откровенности. В своей автобиографии он лишь вскользь упоминает, что ему приходилось переживать серьезные депрессивные моменты. Я бы назвала их моментами слабости, спрятанными за маской цинизма – защитной, но и разрушительной одновременно.

По натуре Нуреев асоциален и одинок, он и в самом деле не создан для жизни в обществе. Еще меньше – для жизни в коммунистическом обществе…

Его воинствующий индивидуализм очень скоро становится провокационным. Не стоит забывать, что речь идет о советской России пятидесятых годов. После смерти Сталина и короткой борьбы за власть бразды правления взял в свои руки Никита Хрущев, и не просто взял, а подверг критическому анализу деятельность своего предшественника. Однако говорить о десталинизации умов пока еще не приходится. Политическая оппозиция режиму в те годы отсутствовала, зато слежка и доносы на подозрительных лиц, неприятие тех, чей голос звучал не в лад с другими, были вполне обычным явлением.

Советские люди часто поддерживали коммунистические организации (партию и комсомол) с единственной целью – не навлечь на себя неприятности. А как в такой ситуации вел себя Рудольф Нуреев?

Сын убежденных коммунистов (Фарида тоже была членом партии) решительно отказался вступать в комсомол. Комсомольцы Кировского театра настойчиво зазывали его на свои собрания, но Рудольф не хотел к ним присоединяться. Вот его собственные слова: «Все комсомольцы одеваются, думают и говорят одинаково. С того момента, когда я стал что-то соображать, я раз и навсегда решил, что для меня невозможно присоединиться к ним»¹⁹. Стать членом партии, минуя комсомол, он бы не смог, да и не рвался туда, хотя в те годы членство в КПСС давало многие привилегии. Беспартийные не вызывали доверия, и им не было дороги в профессии. Впрочем, Нуреев почти не пострадал из-за своей позиции. КГБ и Кировский театр работали тогда в тандеме – «опасным индивидуалистам» выезды за рубеж, особенно в капиталистические страны, были заказаны. Но талант есть талант – на сцене Кировского Нуреев будет танцевать гораздо чаще, чем обычно доверяют начинающему артисту. Любой другой советский человек, будь он «конформистом» и «подстрекателем», давно бы уже имел неприятности. Но артист, а тем более артист талантливый, всегда может рассчитывать на свою растущую славу.

Рудольфа Нуреева приняли в Кировский театр в 1958 году с распростертыми объятиями. Сразу по окончании училища он был назначен солистом. Такой же чести была удостоена его партнерша Алла Сизова, а раньше – Михаил Фокин и Вацлав Нижинский. Кировский Нуреев выбрал сам – аналогичные предложения поступали из Большого театра и Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко в Москве.

Нуреев проработал в Кировском всего три сезона. Но эти три сезона принесли ему громкую славу, о которой западный мир… почти ничего не знал. На Западе до сих пор считают, что это они в 1961 году открыли Нуреева – «нового Нижинского». Но повторяю – в Советском Союзе Нуреев был уже знаменит. В балетных кругах говорили только о нем.

Три сезона – семнадцать партий. А сколько спектаклей? Если исключить гастрольные выступления, на сцене Кировского Нуреев станцевал примерно тридцать раз, может, немного больше. Итак, десять спектаклей в сезон. Сейчас кажется – до смешного мало. Но Нурееву двадцать, а в те годы артистической молодежи надо было дожидаться своего часа, поскольку приоритет отдавался более опытным танцовщикам. Но Нуреев был на особом положении, о чем он и сам говорил впоследствии.

Буквально через месяц после окончания училища ему была поручена первая большая роль. В «Лауренсии»²⁰ в 1958 году он танцует Фрондосо, испанского крестьянина-ревнивца, готового убить своего соперника. Эту очень выигрышную роль, с большим количеством характерных танцев (например, с кастаньетами), предложила ему Наталия Дудинская – блистательная Лауренсия. Приме было уже сорок шесть, она была замужем за Константином Сергеевым²¹, руководителем балетной труппы театра. Танцевать с Дудинской – огромный риск для Нуреева, но, с другой стороны, ему оказали доверие, и он справился.

Давно уже сцена Кировского не видела такого пылкого Фрондосо. «Это было как извержение Везувия…» – вспоминал Саша Минц, сокурсник Рудольфа. В вечер дебюта все единодушно признали: в Кировском взошла новая звезда. «Нуреев был совершенно органичен в своей виртуозности, – отмечала критик Вера Чистякова. – Его юношеская пылкость электризовала зал». А что же сама Дудинская, от одного слова которой в театре зависело очень многое? На следующий день она сказала, что увидела в Нурееве не только великого танцовщика, «но также и великого актера».

Затем он исполнил роль чабана Армена в балете «Гаянэ» Арама Хачатуряна²². Его партнерша – Нинель Кургапкина (как и Дудинская, она была старше Нуреева; разница в возрасте составляла девять лет). «Мы работали самозабвенно, – вспоминает Кургапкина. – Нуреев быстро все схватывал. За две недели он выучил роль, которая отнюдь не была простой. Но он был прирожденным танцовщиком».

Ленинградская публика была покорена прыжками Нуреева, его виртуозностью, безупречной техникой, но еще больше – его драматическим талантом. В «Гаянэ» татарин Нуреев был в своей стихии, он привнес в балет подлинно восточный дух.

Публика рукоплескала, но Нурееву хотелось доказать, что он способен быть и романтическим танцовщиком. В Кировском многие сомневались, что из татарина можно сделать принца. Однако уже в следующем сезоне Нуреев прощается с ролями крестьян и невольников (он блестяще танцевал па-де-де в «Корсаре») – теперь ему смело поручают лучшие роли репертуара.

Нурееву всего двадцать один, а он уже задействован в «Баядерке» и «Жизели», – вот настоящее признание таланта! В адановской «Жизели» Нуреев воодушевляет публику до такой степени, что уже в первом акте ему аплодируют стоя! «Жизель» 1959 года вообще была необычной, потому что впервые руководство Кировского решилось выпустить на сцену сразу двух молодых танцовщиков – Ирину Колпакову и Рудольфа Нуреева.

…В тот вечер, 12 декабря 1959 года, в «Жизели» предстал совершенно новый принц. Не ветреный аристократ, приударивший за наивной пейзанкой, которая потеряла рассудок, узнав, что у него есть невеста, а человек, познавший настоящее чувство. Но… Альбер боится своих чувств, вот почему трагедия, разворачивающаяся в первом акте (безумие и гибель Жизели), неизбежна. Принц потрясен и убегает не столько из малодушия, сколько желая скрыть свой ужас. Во втором акте он приходит на могилу Жизели. (Надо было видеть Нуреева, закутанного в длинный черный плащ, с охапкой белых лилий в руках! Боже, какое страдание отражалось на его лице…) Альбер пытается сделать невозможное: воскресить девушку, которая – единственная! – могла бы стать смыслом его существования. У него появляются видения, его окружают девушки-виллисы, преждевременно ушедшие из жизни из-за несчастной любви; бесплотная Жизель – Колпакова парит над сценой; она прекрасна, как никогда. «Нуреев, одержимый страстью, танцевал будто в трансе. Казалось, что к концу спектакля он уже не мог управлять своими движениями. Его прыжки постепенно теряли высоту, руки опадали, жизнь уходила из его тела на наших глазах»²³. Это был триумф!