Текст книги "Ледяная река"

Бакалейная лавка Сьюалла

Пятница, 11 декабря

В комнату роженицы врывается мужчина. Он распахивает дверь, потом одним плавным движением скидывает пальто. Я вижу это только краем глаза, потому что моя пациентка, юная Грейс Сьюалл, воет и мечется в постели. Это ее первые роды, и она сопротивляется каждой схватке, а в перерывах между ними рыдает. Мы так всю ночь с ней сидим, и обе ужасно устали.

– Вон! Все вон! – командует он, и поскольку я узнаю его голос, то не обращаю на него внимания.

Я не слушалась ничьих команд в комнате роженицы с тех самых пор, как училась у суровой старой карги-повитухи в Оксфорде. Ее звали Элспет Хорн, и все, что я знаю о родах, я узнала от нее. С тех пор прошло тридцать лет, и понадобится что-то серьезнее одного самонадеянного мужчины, чтобы заставить меня уйти от пациентки.

– Вы меня слышали? – спрашивает он.

– Слышала, – говорю я, не оборачиваясь.

Впервые за три часа Грейс замолчала. Она просто ошарашена, и продлится это недолго, но пока что рот у нее закрыт. Ну и чудеса.

– Тогда почему вы еще здесь? – требовательно интересуется он.

– Я пациентов не бросаю. И вам не подчиняюсь.

– Эта женщина больше не ваша пациентка, а моя. Меня вызвали вместо вас.

Я поднимаюсь на ноги, осматривая помпезного доктора Пейджа с ног до головы, все его шесть футов роста.

– Вы хоть знаете, как зовут эту вашу пациентку? – спрашиваю я.

– Мистрис Дэвид Сьюалл.

– Ее христианское имя, доктор. То, которое принадлежит ей одной. Вы его знаете?

Он фыркает.

– Это не имеет значения.

– С Джошуа Бёрджесом у вас тоже ничего не имело значения. – Я киваю на Грейс: – Может, вы и не думаете, что имя в подобной ситуации что-то значит, но уверяю вас, оно жизненно важно.

К Сьюаллам я пришла прошлым вечером, перед самыми сумерками, перейдя замерзшую реку пешком. Провожал меня мальчик из лавки Дэвида Сьюалла, и я думала, он отведет меня в дом Сьюаллов на той стороне дороги, а он вместо этого направил меня прямо в лавку, где Дэвид шагал взад-вперед за прилавком, сильно напоминая в этот момент своего старшего кузена Генри, городского клерка.

– Где Грейс? – спросила я, оглядывая тускло освещенную лавку, мотки веревки, бочки масла, полки с гвоздями, болтами и коробками с мылом.

Он указал на потолок.

– Это называется «апартамент», – объяснил он с утрированным французским акцентом, ведя меня вверх по лестнице, которая начиналась в глубине лавки. – В Англии это называется «квартира», но я предпочитаю европейский термин. В Бостоне такие везде. Очень удобный способ жить и работать.

Потом он открыл дверь и провел меня в свое обиталище на втором этаже, над лавкой. Здесь было две маленькие спальни и большая комната – разом кухня, столовая и гостиная. Молодая жена Сьюалла покачивалась в кресле-качалке, морщась и хмуря лоб. Ее кислолицая мать сидела рядом и держала ее за руку.

– Больно, – сказала мне Грейс. – Я не думала, что будет больно.

– А что ты думала? – спросила я, опустившись возле нее на колени.

– Да кажется, вообще ничего особенного. Мне про это никогда ничего не объясняли.

Я посмотрела на ее мать, очень приличную и чопорную мистрис Хендрикс.

– Незачем тревожить дочь прежде времени.

– Я обычно считаю, что рассказывать про роды – это значит готовить женщину, а не тревожить, – отозвалась я.

– Я ее готовила быть леди, – фыркнула мистрис Хендрикс. – Хотя этого и не скажешь, если судить по той отсталой деревне, которую выбрал ее муж.

На самом деле роды у Грейс только начинались. Если бы мать ей все как следует объяснила про то, как проходит этот процесс, никто бы не стал меня звать до самого рассвета. Но я все равно сидела с ней всю ночь, замеряя интервалы между схватками. Они длились по двадцать секунд и наступали с интервалами от тридцати до сорока пяти минут. До родов далеко. И все это время я слушала, как мистрис Хендрикс жалуется на долгую и трудную дорогу из Бостона, на то, какие плохие дороги в сельской местности, и объясняет, что она обо всем этом думает.

Девушка была неопытная и напуганная; когда я ее осмотрела, то увидела, что раскрытие едва началось. Тем не менее, чем дальше тянулась ночь, тем больше Грейс и ее мать пугались процесса. Им не хватало терпения, и они начали сомневаться в моих способностях.

Очевидно, когда я выходила в туалет, мистрис Хендрикс убедила Дэвида послать мальчика за доктором Пейджем. И вот он тут, и намерен прогнать меня из комнаты.

– Дайте мне на нее посмотреть, – требует Пейдж, пытаясь отпихнуть меня от кровати.

– Не вздумайте меня хватать, – я шлепаю его по руке. – Если хотите ее осмотреть, пройдите на другую сторону кровати. Но я никуда не уйду.

– Ну что ж, придется заняться вашим просвещением. – Он поворачивается к Грейс. – К сожалению, многие селянки путают ложные схватки с настоящими.

– Прошу прощения… – перебиваю я его.

– Потому что очевидно…

– Боли у нее уже регулярные и вполне многообещающие.

– Значит, это ложные схватки, – говорит он.

– О господи, Грейс, не слушай его. Я с тобой всю ночь сидела. Схватки у тебя только начались, но они вполне реальны.

Грейс девушка зажатая, чопорная и с хорошими манерами. Если б не беременность, она была бы стройной и без заметных форм. Прекрасная осанка. Тоненькая талия. Нос такой прямой, что сгодится в качестве линейки. Волосы гладкие, как стекло. Грейс Сьюалл учили хорошо выглядеть в платье и делать, что ей скажут. Проблема в том, что она всегда слушалась людей из хороших семей с официальным образованием. Так что неудивительно, что вид доктора Пейджа в прекрасном сюртуке ее успокаивает. А от меня за всю долгую ночь она слышала только увещевания, что нужно терпеть, что ребенок появится, когда будет готов, и что тут ничего не поделаешь, кроме как ждать, ходить, а если получится – то спать.

Мистрис Хендрикс встает со своего стула и подходит к нему.

– Что скажете, доктор?

– Я думаю, – говорит он, ставя свой саквояж на постель возле Грейс и расстегивая его, – что ваша дочь страдает так, как обычно страдают женщины из хороших семей.

Она вся внимание, глаза широко распахнуты, рот раскрыт, ей не терпится услышать, что он скажет дальше.

– Это абсурдно, – говорю я ему. – Если бы вы что-то знали о женщинах, а тем более о родах, вы бы знали, что женское тело всегда работает одинаково, вне зависимости от происхождения.

– И у скольких женщин из хороших семей вы принимали роды, мистрис Баллард? У скольких леди? Или дочерей губернаторов? У постели каких богатых женщин вы сидели?

Я открываю рот, чтобы сообщить ему, у скольких сотен женщин всех слоев общества я принимала роды, но доктор Пейдж не дает мне сказать ни слова и мчит дальше:

– Я так и думал. А теперь отойдите и дайте мне помочь этой женщине и избавить ее от ложных болей.

– Спасибо, доктор, – говорит мистрис Хендрикс с трепетом и придыханием. – Что вы можете для нее сделать?

– Дам ей лауданум. Она заснет, и ее боли прекратятся.

– Грейс, – теперь я обращаюсь прямо к пациентке, – медицинские учебники действительно рекомендуют лауданум для ложных схваток. Но твои схватки вполне реальны, хотя только начинаются, и это лекарство причинит тебе большой вред.

У доктора Пейджа напрягается подбородок.

– Я уверен в своем диагнозе.

– А на основании чего вы поставили этот диагноз? – интересуюсь я. – Вы ее ни разу не осматривали, ни изнутри, ни снаружи.

– На основании наблюдений. И медицинских навыков. Не забывайте, у кого в этой комнате, – заканчивает фразу он уже обращаясь к Грейс, – есть диплом врача.

Напуганная и запутавшаяся Грейс поворачивается к матери.

– Что мне делать?

– Послушай доктора, дорогая. Он в университете учился.

Решение принято, и я с ужасом смотрю на то, как доктор Пейдж достает бутылочку с красновато-коричневой жидкостью.

– Пятьдесят капель будет в самый раз.

– Так она лишится сознания!

– А как еще ей заснуть? Вы ей всю ночь не давали спать своей болтовней и ненужными осмотрами.

Доктор Пейдж вынимает из маленького вельветового мешочка пипетку и принимается отмерять капли в крошечную рюмку.

– Ну вот, – говорит он через несколько мгновений, протягивая Грейс рюмку, – выпейте.

– Пожалуйста, не принимай это лекарство! – я почти кричу.

Но Грейс Сьюалл наклоняет стакан и выливает его содержимое в рот. Ее передергивает от горького вкуса. Потом она изящно сглатывает, вытирает рот тыльной стороной ладони. Через несколько мгновений ее веки тяжелеют, а дыхание становится медленным.

Доктор Пейдж убирает все обратно в саквояж и застегивает его.

– Пусть ее муж меня вызовет, когда начнутся настоящие боли. Хотя я думаю, до этого еще несколько дней.

Я смотрю, как он уходит, но молчу – не хочу задерживать его отбытие. Чем скорее этот дурак уйдет, тем скорее я смогу позаботиться о Грейс.

Мистрис Хендрикс зло смотрит на меня.

– А вы разве не уходите?

– Конечно, нет. У вашей дочери, – я показываю на Грейс, которая спит лежа на спине, – скоро начнутся роды. Но из-за этого идиота она без сознания. Если он не убил и ее и ребенка – это будет настоящее чудо.

– Вы что, правда думаете…

– Да, черт возьми, правда! – кричу я, получая удовлетворение от взгляда ужаса на лице мистрис Хендрикс и от того, как она шарахается от меня. – Почему, по-вашему, я с ним спорила? Я останусь здесь, пока не удостоверюсь, что с вашей дочерью и внуком все в порядке. Но если что-то случится, виноват в этом будет доктор Пейдж. Помните об этом в следующий раз, когда запаникуете и вызовете мужчину делать женскую работу.

* * *

Грейс спит девять часов. Все это время я сижу с ней и нервничаю, держу ее за запястье, отсчитывая сердцебиения. Они слишком медленные, схватки слишком слабые. Недостаточно для того, чтобы вытолкнуть ребенка. Но они не прекращаются, и это само по себе уже чудо.

Наконец Грейс начинает потеть. От каждой схватки живот у нее становится твердым, и она издает низкий стон. Такие звуки издают солдаты на поле битвы, когда они на краю смерти. Или раненые звери в лесу. С таким звуком женщины подходят к мучительному моменту, когда схватки сменяются родами. Сначала она тяжело дышит, потом издает свистящий звук, а потом стон откуда-то из глубины груди. Если б она не спала, я смогла бы ее подготовить к тому, что будет дальше.

Когда Грейс начинает давиться, у меня всего несколько секунд на то, чтобы усадить ее прямо и наклонить, а потом из нее вырывается на постель вонючая коричневая струя рвоты. Она пачкает Грейс, ее одежду, ее постель. Но зато она наконец просыпается и немедленно осознает, что ее тело целиком погрузилось в процесс родов.

У меня за спиной слышится голос:

– Мистрис Баллард, я…

Когда я оборачиваюсь к мистрис Хендрикс, я вижу, что у нее в горле застряло извинение.

Она отводит взгляд.

– А Грейс сможет разродиться?

Глупая гордячка, думаю я.

– Да. Но из-за вас она не набралась опыта для следующих родов. Из этих она запомнит только самые тяжелые моменты, – говорю я, а потом отсылаю ее за теплой водой и чистыми простынями.

– Что случилось? – спрашивает Грейс, когда остатки лауданума выходят из ее организма.

– Думаю, ты уже выяснила, что за доктор на самом деле Бенджамин Пейдж. А теперь, – я снимаю с нее испачканную рубашку и смотрю ей прямо в глаза, – ты позволишь мне помочь тебе в том, в чем я разбираюсь лучше всего?

Она кивает. Сглатывает. Начинает плакать.

– Да.

– Хорошо. Твоя мать несет нам тазик для умывания. А потом будем знакомиться с твоим малышом.

* * *

Когда двумя часами позже доктор Пейдж бегом поднимается по лестнице, я встречаю его у двери спальни Грейс. Она сидит в постели и, полная изумления и гордости, держит на руках новорожденного сына.

Когда Пейдж пытается протолкнуться мимо меня, я кладу руку ему на грудь.

– Вы здесь не нужны.

– Это моя…

– Нет. Это моя пациентка.

– Вам бы стоило усвоить, где ваше место, мистрис Баллард.

Я смеюсь.

– Я на своем месте просидела уже много, много часов. А вот вы ввели женщину в бессознательное состояние и оставили ее с дурными последствиями опасного лекарства. В результате вас тут не было, когда ее начало рвать во сне. Если б я не была на своем месте, она бы умерла. Но одна мелочь меня продолжает интересовать, – говорю я.

Он встревоженно смотрит на кровать.

– Какая?

– Вы хоть выяснили, как ее зовут?

Если в душе Пейджа и пробудилось смирение, когда он узнал о своей ошибке, его тут же смывает волна гордыни.

– В этом не было необходимости.

– Тогда вы ничему не научились. Ее зовут Грейс. И если б вы были образованным человеком, как утверждаете, то знали бы, что это означает «незаслуженная милость». Именно такую милость даровал ей Бог, позволив ей и ребенку пережить ваше лечение.

Я закрываю дверь у него перед носом.

Таверна Полларда

Суббота, 12 декабря

На снегу виднеется кровь.

У таверны собралась толпа, а в центре ее двое мужчин сцепились так, что видны только мельтешащие руки и ноги. По краям маленького круга, в котором они дерутся, стоят Эймос и Мозес Полларды, расставив руки, чтобы никто не вмешался. Мудрая Эбигейл устроилась с кружкой дымящегося сидра на ступенях таверны, подальше от драки, и презрительно наблюдает за происходящим.

Я только-только приняла роды у Грейс Сьюалл и готова идти домой, но любопытство побеждает, и я перехожу через улицу, чтобы узнать, что там творится.

– Мужчины просто идиоты, – бурчит Эбигейл, когда я к ней подхожу.

– Да. Но кто именно?

– Кровь идет у Джеймса Уолла.

Не успеваю я задать вопрос или сделать какие-то выводы, она добавляет:

– А второй – судебный пристав из Вассалборо. Приехал арестовать Джеймса.

– За что?

Она пожимает плечами.

– Не знаю. Но Джеймс не хочет, чтобы его арестовывали, вот они и разбираются. Идиоты, как я и сказала. Джеймсу не стоит сопротивляться, а приставу не стоит ему это позволять.

– Позволять?

– Сейчас увидишь.

Вскоре пристав теряет терпение, и становится ясно, что имела в виду Эбигейл. Этот парень не особенно высок ростом, меньше шести футов, и скорее жилист, чем худ. Однако очевидно, что он обучен боксу и умеет быстро реагировать. В подбородок Джеймса врезается такой хук левой, что тот летит на замерзшую землю. Пристав тут же наклоняется, чтобы связать ему руки за спиной.

– Как я уже говорил, – произносит пристав, тяжело дыша, – вы должны немедленно явиться в Форт-Вестерн, чтобы предстать перед судом за неуплату долгов.

Джеймс сплевывает кровь.

– Я же объяснял! Мы застряли на реке и не смогли доставить груз. Так что мне не заплатили, и я не смог сделать платеж в прошлом месяце.

На лице молодого пристава мелькает сочувствие, но он выпрямляется и встает над Джеймсом.

– Почему так вышло – не мое дело, это пусть суд разбирается.

На глазах у толпы он поднимает Джеймса на ноги и ведет к телеге, стоящей у таверны. Толпа расходится, позволяет поднять Джеймса на сиденье и привязать к железной петле, вделанной в стенку телеги. Узел морской, рассчитан на такелаж, и нет ни единого шанса, что он развяжется по пути. Удостоверившись, что Джеймс надежно привязан, пристав отвязывает поводья и забирается на свое место.

Он приподнимает шляпу, прощаясь с толпой, потом дергает поводьями и кричит:

– Ха!

Лошадь сворачивает на Уотер-стрит и направляется к северу. Жители Крюка молча смотрят вслед телеге.

– Он у нас останавливался прошлой ночью, – говорит Эбигейл, снова предугадывая мой вопрос. – Сказал, что его зовут Барнабас Ламбард, но мы не знали, что он пристав и зачем он приехал.

– На вид совсем молодой.

– Да, лет двадцать, я бы сказала. И это, наверное, сработало в его пользу.

– Почему?

– Мозес говорил, что этот тип расспрашивал про Джеймса. Где живет, как выглядит. Все решили, что это какой-то его старый знакомый. Но больше всего он интересовался лошадью.

Эбигейл отхлебывает глоток сидра и поворачивается ко мне.

– Почему?

– Люди – это просто люди, а лошади все уникальны. Во всяком случае, так он сказал Мозесу. А все знают, что Джеймс ездит на наррангансетском иноходце. Он часто этим хвастается – говорит, что из табуна самого Вашингтона. Врет, наверное. Я бы иноходца среди других лошадей не опознала, честно говоря, а вот пристав смог. Сразу выбежал из таверны, как увидел, что Джеймс привязывает лошадь.

Я смотрю на лошадь у коновязи, озадаченную и нервную после всей этой суматохи. Роста она среднего, задняя часть туловища узкая, масть довольно распространенная – буланая. Грива черная. Хвост черный. На ногах черные «чулки». Но голову и хвост она держит высоко, и я думаю, что хороший лошадник, наверное, отличит иноходца от упряжной лошади.

– Что вы с ней будете делать? – спрашиваю я, кивая на лошадь.

– Поставим на постой. Джеймс пусть потом заплатит.

Телега давно уехала, но я смотрю в ее направлении.

– Я думала, за долги уже никого не сажают. Сколько Джеймс должен?

Эбигейл пожимает плечами.

– Ну, когда началась драка, времени задавать вопросы уже не было. Но я слышала, Джеймс хочет открыть вискокурню. – Она обращает ко мне взгляд своих темно-зеленых шотландских глаз и добавляет со значением: – И за ссудой обратился к судье Норту.

– Почему к нему?

– Норт богат. И любит быть в каждой бочке затычкой. Так я слышала, во всяком случае.

Я поворачиваю голову. Смотрю на мощное здание таверны.

– А Эймос не?..

– Он бы никогда.

Толпа начинает расходиться. Я вижу, как Джон Коуэн, молодой подмастерье кузнеца, подходит перемолвиться парой слов с Кэтрин, старшей дочерью Поллардов. Мы молча наблюдаем за парочкой. Склоненные головы. Негромкие голоса. В какой-то момент Джон наклоняется поближе и легонько касается локтя Кэтрин, когда она что-то говорит. Оба смеются. Краснеют. Потом прощаются и расходятся.

– А на этот счет ты что скажешь? – спрашивает Эбигейл. Она снова отпивает сидра, потом протягивает кружку мне.

Сидр хороший, с крепким и терпким богатым вкусом. Я задерживаю его во рту, осторожно подбирая слова.

– Джон добрый и трудолюбивый. Чарльз Кларк очень на него рассчитывает. Он сильный. Ответственный.

– Но?

– Я не говорила «но».

– Вслух не говорила.

Я бросаю Эбигейл быструю улыбку.

– Он хороший человек. Я в этом убеждена. Но не самый умный.

– Возможно, у вас слишком высокие требования, мистрис Баллард. Не каждый мужчина Эфраим. – Она тоже улыбается. – Или Эймос.

– Увы, да.

– Ты понимаешь, о чем я. Если б он к тебе пришел, ты бы позволила ему ухаживать за Ханной?

Мы с Эбигейл никогда не обсуждали интерес Мозеса к моей дочери, но она не могла этого не заметить.

– Ну, ко мне не Джон Коуэн придет. А если и придет, твой же Мозес ему врежет.

Мы изучающе смотрим на уходящего Джона. Бой был бы неравный, но вслух мы этого не говорим. Мы обе слишком любим Мозеса.

– Ну, во всяком случае, попробует, – с печальной усмешкой говорит Эбигейл.

– В общем, Ханна вроде бы занята, а Долли слишком молода, но если бы обстоятельства были иными, да, я бы впустила Джона Коуэна в дом. Думаю, Эфраим тоже.

– Да, я так и думала, но хотела убедиться, – говорит Эбигейл.

Потом, когда я поднимаюсь уходить, она протягивает руку за кружкой.

– Марта?

– Что? – Я возвращаю кружку.

– Не удивляйся, если Мозес придет чуть раньше, чем ты ожидаешь.

* * *

Я кладу перо на стол и разминаю руку. Она болит – от холода, от возраста и от напряжения мелких мышц, которым пришлось поработать, направляя приходящего в этот мир ребенка.

Пятница, 11 декабря. – Роды. Сын Дэвида Сьюалла. Облачно. Была у Сьюаллов. Меня позвали к Грейс Сьюалл вчера вечером. Схватки были легкие, но они с матерью перепугались и вызвали доктора Пейджа, который дал моей пациентке пятьдесят капель лауданума. От этого она впала в такой ступор, что схватки (а они были регулярные и многообещающие) стали редкими, пока ее не стошнило. Потом схватки вернулись, и в седьмом часу она родила сына, своего первенца. Мне заплатили двенадцать шиллингов. Оставила ее живой и здоровой в десять и перешла реку.

Сайрес и юный Эфраим давно уже в своих постелях на втором этаже, я слышу с лестницы их храп. Девочки тоже ушли к себе и смотрят сны, которые принесла им ночь. Джонатан, как обычно, ночует где-то вне дома.

При мысли о нем я раздраженно хмурюсь, но продолжаю писать:

Суббота, 12 декабря. – Ясно и холодно. Сегодня пристав увез Джеймса Уолла в Форт-Вестерн. Я слышала, что против него выдвинуто обвинение в неуплате долгов.

Я потягиваюсь, слушаю, как шумит ветер в соснах и поскрипывает дом вокруг меня. Мне слышно, как тявкает койот на пастбище и ухает сова возле сарая. На самом деле мне просто одиноко.

А потом я смеюсь. Если б два десятка лет назад, когда я тонула в бесконечных делах и маленьких детях, мне кто-нибудь сказал, что придет день и я буду сидеть в тихом теплом доме, пока снаружи падает снег, и жаловаться на одиночество, – влепила бы оплеуху. До подобного будущего казалось далеко, как до Константинополя.

Я долго дую на свежую запись, чтобы высушить чернила, потом откладываю перо. Хорошо бы лечь спать, как все остальное семейство, но я уже чувствую подкрадывающуюся бессонницу, которая часто настигает меня по ночам. Это новая беда, начавшаяся после того, как мне стукнуло сорок пять. Я и не понимала, насколько важен сон, пока он не исчез. Все прежние годы я спала крепко, прямо как убитая, пользовалась любой возможностью отдохнуть, которая мне доставалась, а теперь вот скольжу по поверхности сна, сплю неспокойно, часто просыпаюсь, а потом не могу снова уснуть. В подобные ночи никакая физическая усталость не заставит мой разум успокоиться, так что я устраиваюсь почитать при свечах. Только в подобные моменты я и позволяю себе эту роскошь. Радость погружения в иную жизнь, иной мир – это единственное, что хоть как-то искупает бессонные ночи.

Я переодеваюсь в ночную рубашку, расчесываю волосы, залезаю под одеяло и тянусь за свечой на прикроватном столике. Пододвинув ее ближе, я открываю «Эммелину» Шарлотты Тернер Смит. Эфраим купил этот роман в свою последнюю поездку в Бостон. Обложка потрепанная – я не первая хозяйка этой книги, – но шрифт четкий, и все страницы на месте, чего не скажешь о большинстве попадающих мне в руки романов. Через несколько секунд я уже погружаюсь в выдуманный мир английской аристократии. Но при этом прекрасно понимаю, что, если б мои предки жили в такой роскоши, я бы сейчас находилась не здесь, в бескрайней глуши Нового Света, а по ту сторону океана.