Текст книги "Петля"

Потом мы все идем обедать и после этого снова закрываемся в кабинете Славы Волкова.

Идет упорная, сложная, знакомая нам всем работа. На весы поставлены, с одной стороны, горькие последствия, которые мы обязаны были не допустить, а с другой стороны, на другую чашу весов, поставлены люди, судьба которых сейчас во многом зависит от каждого нашего шага, от каждого нашего решения. Вот тут и попробуй что-нибудь решить, попробуй найти верный путь. Его никогда не найдешь в одиночку, его можно найти только вместе, только в споре, фантазируя, придумывая, подхватывая чью-то новую мысль. Ведь это же самая трудная область: догадаться, как поступят, что подумают и на что решатся очень разные люди в созданной тобой весьма сложной и острой ситуации. А уже потом надо решить, как в этой ситуации следует вести себя нам.

Но в конце дня мы все же кое-что находим, а кое-что я оставляю себе на завтра. Я же понимаю, что у ребят куча своих неотложных дел, и это великая жертва на алтарь дружбы – то, что они просидели со мной целый день.

Завтра я буду действовать сам. Мне уже многое ясно.

В гостиницу я возвращаюсь изрядно уставшим. Даже странно. Вроде бы и выспался я, и целый день никакой беготни, только разговоры. Накопилась усталость, что ли? Во всяком случае, никакого желания идти в театр, в гости или просто знакомиться с городом, на чем последовательно настаивали ребята, у меня нет, и они на первый вечер дают мне увольнительную.

В просторном вестибюле гостиницы обычная суета.

Я захожу в лифт, предвкушая момент, когда я наконец окажусь в своем уютном номере, скину с плеч чужое, неудобное пальто, сниму пиджак, галстук и развалюсь в кресле, и кругом не будет людей, и будет тихо, и я своим особым способом, «по-лосевски», как дома, заварю себе чай.

Следом за мной в лифт вскакивает невысокий, полный человек в красивой болгарской дубленке и в пушистой шапке. Седые виски, на остреньком носу очки в тяжелой оправе, тугие, холеные, раскрасневшиеся от мороза щеки… Батюшки мои! Да ведь это же тот самый профессор!.. Как его?.. Знаменский! Председатель гаражного кооператива! А вот зовут его как?.. Петр… Петр… Петр Львович – вот как!

Его имя я вспоминаю, когда лифт добирается уже до моего, шестого этажа. И я замечаю, что профессор тоже собирается выходить. Меня он не узнает. И вообще куда-то спешит и нетерпеливо переминается с ноги на ногу, держась за ручку двери лифтной кабины, словно собирается выскочить еще до того, как кабина остановится.

– Здравствуйте, профессор, – говорю я.

Он стремительно оборачивается и вскидывает вверх подбородок, пытаясь меня рассмотреть.

– Извините… Не узнаю…

– Ничего удивительного. Мы с вами виделись недели три Назад, в Москве, у вас дома, по очень печальному поводу.

– Что вы говорите?! – загораясь любопытством, восклицает Знаменский. – Что же такое было?

В этот момент лифт с коротким лязгом останавливается, но Петр Львович в ожидании моего ответа даже не спешит открыть дверь кабины.

– Мы, если помните, ездили с вами в морг.

– Ой!.. – в полном восторге взвизгивает Знаменский. – Так вы тот молодой сыщик, кстати довольно франтоватый! Ну, знаете…

Он открывает наконец дверцу лифта, и мы выходим в небольшой вестибюль, где стоят диваны, кресла, неизменный телевизор и столик дежурной по этажу.

– У вас, дорогой, такой вид, – улыбается Знаменский, – что где уж вас узнать! Это вы нарочно, да?

В глазах его загорается нестерпимое любопытство. Да, он, видимо, действительно много о нас читал.

Я считаю своим долгом его разочаровать и небрежно машу рукой.

– Был на юге. Сюда попал случайно. Друзья дали поносить, чтобы я не замерз.

– Ну, ладно, ладно, – заговорщически кивает мне Петр Львович. – Не буду допытываться. Лучше скажите, как ваши дела? Вы размотали то происшествие?.. Да! Знаешь что? – внезапно прерывает он сам себя, переходя при этом на привычное «ты». – Идем ко мне. Все расскажешь. И кстати… Это просто здорово, что я тебя тут встретил! Надо посоветоваться. Представляешь, ночи не сплю…

Он хватает меня под руку и настойчиво увлекает за собой по коридору. Сопротивляться такому натиску бесполезно. Мы только на минуту заглядываем ко мне, и я сбрасываю пальто и шапку.

В номере Знаменского куда просторнее. Это хорошо знакомый мне тип «полулюкса» из двух комнат.

Профессор скидывает свою умопомрачительную дубленку и, перехватив мой взгляд, небрежно поясняет:

– Подарок. Из Болгарии. Вице-президент прислал. Последняя мода. Видишь, какая выпушка?

Он торопливо снимает пиджак, ослабляет узел громадного, фантастически пестрого галстука и расстегивает под ним пуговичку воротничка на полной розовой шее. После этого он с облегчением разваливается в кресле напротив меня и осторожно проводит рукой по седым, словно приклеенным волосам.

– А я, понимаешь, тут всего на три дня. Оппонирую на защите. Диссертация блестящая, без дураков. Так что не стыдно. А диссертантка еще лучше. Хочешь познакомлю?

Он заливается смехом и машет короткими ручками, словно прося меня не отвечать на эти глупости.

Внезапно лицо его становится серьезным, в серых глазах, увеличенных стеклами очков, появляется уже знакомое мне любопытство, и он, подавшись ко мне, спрашивает, при этом почему-то понижая голос:

– Слушай, ну, а как все-таки с тем делом, с женщиной той? – И, успокаивающе протянув ко мне руку, добавляет многозначительно: – Можешь со мной в открытую. Я ваши дела знаю.

Чудак, он, конечно, рассчитывает услышать сейчас про жуткую драму, невероятные похождения и мои личные подвиги. Большинство людей думает, что из этого и состоит наша работа, полная секретов и опасностей. Секреты, конечно, у нас есть, хотя о главном в нашей работе уже немало рассказано и даже показано; некоторые мои товарищи даже считают, что рассказано и показано слишком много.

Впрочем, секретность некоторых приемов нашей работы понятие довольно относительное. Вот, к примеру, такой прием, как скрытное наблюдение за преступником, за его встречами, знакомствами, поступками. С одной стороны, каждому понятно, что дело это секретное и посторонним знать о нем не следует. Но, с другой стороны, в принципе, так сказать, этот прием элементарен, очевиден и используется, наверное, со времен Древнего Рима, а то и египетских фараонов. Я уж не говорю о всех мальчишках во всех дворах, которые, играя «в разбойников» или «в войну», твердо знают, что за «врагами» сперва надо следить, а потом уже их хватать. Так что, если мы будем внушать своим сотрудникам, что этот прием в принципе секретен и никому не известен, принесет ли это пользу, повысит ли наше профессиональное мастерство в трудной борьбе, которую мы ведем? Я уверен, что это может принести только вред. Ибо в принципе тут нет секрета, но это секрет, и очень важный, в каждом конкретном случае, когда ведется такое наблюдение, и ты должен проявить всю свою находчивость, ловкость, опытность, все свое искусство, чтобы остаться незамеченным, ибо преступник часто тоже далеко не дурак и принимает меры, чтобы тебя выявить. Нечистая совесть не дает ему покоя, и порой ему мерещится даже больше опасностей, чем стережет его на самом деле.

И все же секреты, конечно, у нас есть. И запреты тоже. В частности, мы не склонны рассказывать о делах, над которыми сейчас работаем. И потому я вынужден ответить весьма уклончиво на вопрос почтенного профессора:

– Видимо, несчастный случай, но работа еще не закончена, кое-что пока неясно. – И тут же перевожу разговор на другое: – А как ваше строительство продвигается?

Петр Львович в это время занят раскуриванием своей громадной трубки. Он туда натолкал табак из сигареты и теперь жжет одну спичку за другой, отчаянно сопя и чмокая губами. Но мой вопрос заставляет его бросить это занятие. Он торопливо придвигается ко мне вместе с креслом, кладет ладонь мне на колено и доверительным тоном произносит:

– Слушай. Я, ей-богу, спать с этим проклятым гаражом перестал. Хотел все вашему замминистру позвонить. Мы с ним как-то вместе в самолете летели. Прелестный мужик! Но раз уж я тебя встретил, то дай совет.

Он выпрямляется, словно собираясь с силами, напоследок сует в трубку еще одну горящую спичку, с усилием, краснея, засасывает туда воздух, в трубке что-то шипит, потрескивает, и Петр Львович наконец с удовлетворением затягивается. Эта победа настраивает его на деловой лад, и, удобно откинувшись на спинку кресла, он приступает к рассказу:

– Так вот. Прежде всего учти. Мы строим вторую очередь гаража. Первая, машин на тридцать, уже готова. Ну, сторожа там, слесарь, электрик, дворник, словом, штат. А на второй очереди – строители, водители, механизаторы и еще бог знает кто. И тут, и там происходят всякие ЧП и возникают непредвиденные, экстренные расходы. В жизни я себе такого не представлял.

Я незаметно для самого себя втягиваюсь в эту нелегкую проблему и постепенно начинаю ощущать весь драматизм сложившейся ситуации.

– Ну, и что же вы решили? – спрашиваю я.

– А что тут решить? Проанализировали все расходы. Выясняется, что никак без свободных денег не обойтись. Банк ведь только безналичные платежи разрешает, да и то не все, а строго по смете. Словом, идиотское положение, я тебе скажу. И как хозяйственники наши выкручиваются, как они еще спят по ночам, ума не приложу. Я и то спать перестал.

– Как-то все-таки выкручиваются, – с сомнением говорю я. – Вы бы посоветовались.

– Советовался. Это, я тебе скажу, надо другую голову иметь, чтобы выкручиваться, знания, связи, время. А мы в гаражных да жилищных кооперативах, между прочим, трудимся на общественных началах. Мы не хозяйственники. И на службу к себе опытных хозяйственников пригласить не можем. Так что как хочешь.

– Ну, и как же вы устроились? – сочувственно интересуюсь я. – И как другие устраиваются?

– А вот кто как сможет, поверишь? – с неиссякаемым оптимизмом восклицает Петр Львович и даже подпрыгивает в кресле от возбуждения. – У каждого свои секреты. Мы, например, нашли золотого человека. Дикие связи. Есть машина, мечтает о гараже, живет рядом. Ну, мы его без всякой очереди, конечно, приняли.

– Что же он вам обещал? – спрашиваю я, до крайности уже заинтригованный этой историей.

– Все! – азартно восклицает Петр Львович. – Все, что надо. Представляешь? И в качестве задатка он нам трубы пробил. По всей Москве искали. Полгода! А он пробил. И кран на стройку достал. Тот самый, ты его видел.

Но тут, спохватившись, он снова начинает разводить пары в своей трубке, краснея от натуги и изо всех сил чмокая губами. Добившись наконец своего, он с наслаждением затягивается и неожиданно спрашивает:

– Слушай, а может, послать мне все это к черту, а? На кой хрен мне все эти неприятности? Все-таки профессор, доктор наук, имя у меня, положение, что ни говори. Как думаешь?

– А что вам ваш консультант советует?

– Какой консультант? Ах, Станислав Христофорович? Да он…

– Кто-кто? – в изумлении переспрашиваю я. – Как вы сказали? Станислав Христофорович?

– Ну да…

– А, простите, фамилия его как?

– Фамилия? Меншутин. Вы его знаете? Между прочим, очень уважаемый человек. Крупный руководитель.

Петр Львович до крайности удивлен и заинтригован моей реакцией на это открытие. А я уже досадую на себя за то, что не смог сдержаться. Но возникновение Станислава Христофоровича было столь неожиданным и эффектным, что я на минуту забылся. Боже мой, как узок мир!

Расстаемся мы поздно, к тому же после солидной дозы коньяка, которую все-таки влил в меля уважаемый профессор, хотя я ничем не смог успокоить его встревоженную душу.

Сегодня суббота, и я позволяю себе подольше поспать. Потом не спеша завтракаю в полупустом кафе и звоню товарищу Зеликовскому, заведующему ателье, где работает Павел, уславливаюсь о встрече. В голосе заведующего чувствуется некоторая нервозность. Да и кто любит, когда его тревожит милиция, к тому же еще по неизвестному поводу.

Затем я не без труда натягиваю на себя пальто, нахлобучиваю невообразимо лохматую, прямо-таки разбойничью ушанку, которую мне тоже невесть где раздобыли ребята, и в таком непривычном виде выхожу на улицу.

Холодно, пасмурно, метет поземка. Людей и машин вокруг значительно меньше, чем вчера.

Где находится нужное мне ателье, я представляю весьма приблизительно и вынужден обращаться с расспросами к прохожим. Затем приходится воспользоваться услугами автобуса, а потом и трамвая. Впрочем, я, кажется, следую не самым кратким путем. Так всегда бывает в чужом городе, как ни расспрашивай дорогу. И мороз, по-моему, усилился.

Но вот наконец и ателье. За мной с шумом захлопывается одна дверь, потом вторая. И я пока только лицом чувствую живительное тепло вокруг себя. А окоченевшие ноги начинают ныть все сильнее.

Молоденькая приемщица в аккуратном голубом халатике и с наимоднейшей, прямо-таки ошарашивающей прической с любопытством оглядывает меня сильно подведенными глазами, веки масляно-голубые, ресницы и брови угольно-черные. Если здесь и шьют с таким же вкусом, можно посочувствовать заказчикам. Впрочем, у меня вид тоже не самый привлекательный и я стараюсь побыстрее миновать приемное помещение с рядами примерочных за пестрыми занавесками, с высокими зеркалами, диванами, круглым столом у окна, заваленным всякими журналами мод и газетами.

В маленьком, тесном кабинете заведующего меня встречает высокий, полный, медлительный человек, лысоватый, с помятым, рыхлым лицом, у него длинные седые виски и печальные глаза с фиолетовыми, набрякшими мешками. На вид ему за пятьдесят.

– Эдуард Семенович, – нерешительно представляется он.

Мы знакомимся. Я объясняю, что временно назначен в помощь местному участковому инспектору, никаких претензий ни к самому Эдуарду Семеновичу, ни к его коллективу мы не имеем, а хочу я просто с этим коллективом познакомиться.

На бабьем, оплывшем лице Зеликовского не отражается никакой радости или хотя бы облегчения. Он сипло вздыхает, проводит пухлой рукой с толстым, врезавшимся в безымянный палец обручальным кольцом по редким волосам, и грустные, навыкате глаза его, кажется, становятся еще печальнее.

– Что ж вам сказать, – неожиданно тонким, чуть не женским голосом произносит он. – Коллектив у нас в целом здоровый. Со стороны администрации жалоб нет. План за ноябрь выполнили досрочно, хотя много товарищей болело. И сейчас болеет. На Доске почета треста два наших товарища. А вообще, с кадрами беда… – заключает он и снова шумно вздыхает.

– Вот мне известно, – говорю я, – что ваш работник Николай Ломатин допустил…

– Да, да! – пискляво подхватывает Зеликовский. – Администрация в курсе. Коллектив тоже. Прискорбный случай. Обсуждали и единодушно осудили.

Это был случай, когда пьяный Ломатин пришил все пуговицы на внутреннюю сторону пиджака и в таком виде вынес его заказчику. А когда тот возмутился, Ломатин пытался силой натянуть на него этот пиджак. Скандал произошел немалый.

– А в прошлом судимые у вас в коллективе есть? – спрашиваю я без какой-либо особой заинтересованности, тоном своим будничным подчеркивая, насколько такой вопрос для меня обычен и, в некотором смысле, даже формален.

– Судимые? А как же! – пищит в ответ Эдуард Семенович. – Само собой, есть. Администрация к ним подходит с особой чуткостью и бдительностью. Как положено. И потому никаких эксцессов с ними не отмечено. Уверяю вас. Я и сам терпелив с ними, как йог, – добавляет он так грустно, что все предыдущее и оптимистичное на этот счет теряет, мне кажется, последнюю достоверность.

– А кто именно у вас такой? – прошу уточнить я и достаю записную книжку.

– Именно? – переспрашивает Эдуард Семенович и беспокойно ерзает в своем кресле. – Одну минуту. Для точности я сейчас приглашу Нину Владиславовну, нашего бухгалтера.

– Почему бухгалтера? – с недоумением спрашиваю я.

– Ах! – машет пухлой рукой Зеликовский. – Молодая женщина, прекрасная память.

– Может быть, все-таки вспомните сами? – сухо говорю я. – А уж потом, если потребуется, уточним. Беседа наша все-таки конфиденциальная.

Мне сейчас вовсе не нужна молодая женщина с прекрасной памятью, которая сама будет влезать мне в печенки.

– Конечно, конечно. Пожалуйста, – угодливо пищит Эдуард Семенович, уловив недовольство в моем тоне. – Значит, так. Ну, во-первых, это Постников Павел.

Я записываю и жду, что он скажет дальше.

– Значит. Постников, это раз… – мямлит Эдуард Семенович, с тоской поглядывая на дверь. – Кто же еще?.. Если бы один Постников… Значит, так… Постников…

– Ладно, – снисходительно говорю я. – Давайте пока остановимся на этом Постникове. Остальных, я надеюсь, потом вспомните. Как он себя ведет, Постников ваш?

Зеликовский заметно приободряется. Глаза его теряют свое тоскливое выражение, взгляд оживляется. Он наклоняется ко мне и многозначительным тоном произносит:

– Внешне он ведет себя вполне сознательно.

– Как это понимать?

– А так. У администрации нет к нему претензий. Пошив отличный. Дамы довольны. Вкус, воображение, линии, – Зеликовский поднимает руки, откинув кисти в стороны, как восточная танцовщица, и даже пытается шевельнуть жирными плечами, изображая особую элегантность покроя. – Хорошим портным, я вам доложу, надо родиться. В нашем доме моделей мои фасоны – например, шикарное вечернее платье с разрезом на боку, рукав – кимоно с вышивкой и глубокий вырез на спине – это платье получило приз. Его возили в Москву. К сожалению, мало идет. Не развит вкус. Возможно, и дороговато. Я вам сейчас…

– Простите, – прерываю я его. – О ваших фасонах мы поговорим потом. Вот вы сказали, что Постников внешне ведет себя хорошо. Как это все-таки понимать?

– Как понимать? – настороженно переспрашивает Эдуард Семенович, и настроение у него заметно портится. – А понимать надо так, что влезть в него мы не можем. И поручиться тоже. Груб, между прочим. Не услужлив. Дамы – народ нервный, требовательный, скандальный. Их наша кипучая жизнь такими делает плюс природа, конечно. Надо с этим считаться? Непременно! Ну, не так она тебе скажет, ну, сердечко свое больное на тебе сорвет, покапризничает, наконец. Дома-то она ведь всем угождает. Ну, а тут ты ей угоди. И все терпи. Допустим, ей сперва хотелось вшивной рукав, а вот теперь реглан. Или еще того хуже возьмем. Сначала – цельнокроенное, а потом ей в головку пришло отрезное. Бывает с ихним полом это? Сколько хочешь…

Больше я уже сдерживать улыбку не могу и спрашиваю:

– А Постников, значит, навстречу не идет?

– Нипочем. Я ему говорю: «Паша, надо быть добрым». А он только недовольно зыркнет на меня и уходит. Между прочим, и общественный долг свой не понимает. Осенью этой ездили, к примеру, на картошку, в колхоз. Все, как один. А он уперся, и ни в какую. Я ему говорю: «Ты смотри, научные работники и те едут. Юристы, я очень извиняюсь, тоже едут. А ты?» – «А я, говорит, болен. У меня язва» – «Ну, и что, говорю? У всех какая-нибудь язва. А нам лицо коллектива надо показать». Не понимает. Он болен! Как будто я, например, не болен. А поехал. Хотя потом и бюллетенил, и страдал.

На отечном лице Эдуарда Семеновича отражается целая гамма чувств, тут и страдание, и стыд, и беспокойство, и деловая озабоченность, но над всем этим преобладает некое опасение. Это последнее чувство, вероятно, имеет отношение к моему визиту. Я его, конечно, понимаю. К сожалению, по приятным поводам работники милиции чаще всего не являются. А Зеликовский чувствует себя ответственным за целый коллектив очень разных людей. Человек он, мне кажется, добрый, совестливый и работу свою любит. Ну и конечно же он хочет жить спокойно. Это тоже понятно.

– Словом, – говорю, – этот Постников причиняет вам немало хлопот, так я понимаю?

– Не говорите, – шумно вздыхает Эдуард Семенович, – До тюрьмы сорванцом был и после таким остался. Я же его помню. Мать у нас уже сколько лет работает, швея. Последние слезы из-за него льет. Смотреть на нее больно, на Ольгу Гавриловну.

– Значит, выходит, что у матери к нему претензии есть, а у администрации нет? – строго спрашиваю я.

Но Эдуард Семенович, видимо, что-то улавливает в моем тоне и кроме строгости. На лице его снова проступает тревога.

– Ах, господи! Я же вам совершенно официально заявляю, – для убедительности он протягивает руки и мелко трясет ими передо мной, словно заклиная в чем-то. – Есть претензии, есть! Да вот вам пример, если угодно. С месяц назад приносит заявление: неделю за свой счет. Это в конце года! «Зачем тебе неделя?» – спрашиваю. «В Москву, говорит, надо, по личным делам». – «Какие, говорю, могут быть личные дела, когда конец года у нас?» Но вижу, он сам не свой. «Не дадите, говорит, так уеду». И я вижу: уедет. Убьет меня и уедет. Ну что делать? Пришлось дать.

– Это когда же было? – равнодушно спрашиваю я, так равнодушно, что, по-моему, любой человек должен от такого равнодушия насторожиться. Это я, правда, уже потом сообразил. Но Эдуард Семенович, к счастью, моего волнения не замечает, он и сам достаточно взволнован.

– Когда это было? – пискливо переспрашивает он. У многих людей такая манера: сначала переспросить, прежде чем ответить. – Сейчас скажу точно. Один момент.

Он с усилием наклоняется, открывает тумбочку стола, выдвигает ящик и достает оттуда тетрадку. Полистав ее своими толстыми пальцами и заодно немного отдышавшись, он находит нужную запись и читает, водя пальцем по строчке:

– Вот, пожалуйста. Уехал десятого прошлого месяца, то есть ноября. Вернулся и вышел на работу пятнадцатого.

Я на секунду даже задерживаю дыхание, чтобы не выдать себя. Ведь убийство Веры произошло двенадцатого…

– Какой же он вернулся из этой поездки, не обратили внимания? – откашлявшись, спрашиваю я.

– Ну да. Ну да, – кивает Эдуард Семенович. – Представьте себе, сразу обратил внимание. Да и все обратили внимание. Просто нельзя было не обратить. Он же сам не свой приехал.

– А мать? – резко спрашиваю я.

– У нее, бедной, одна только: слезы, – шумно, со свистам вздыхает Эдуард Семенович. – Вот слез стало больше. Это я вам точно могу сказать.

– Тогда вот что, – подумав, говорю я. – Об остальных мы с вами поговорим позже. Сначала попробуем тут разобраться. Ольга Гавриловна сейчас на работе?

– А как же? Конечно.

– А Павел?

– Не вышел! – тонко и возмущенно восклицает Зеликовский. – Не вышел на работу, и все! Почему – неизвестно. И мать не знает. Вот, пожалуйста.

– Та-ак… – киваю я и секунду пристально и молча смотрю в небольшое, подернутое ледком окно, кое-что прикидывая в уме, и, решившись, говорю: – К вам просьба, Эдуард Семенович. Попросите Ольгу Гавриловну сюда или в другое место, где нам не помешают. Я с ней побеседовать хочу.

– Ради бога, ради бога… – суетливо восклицает Зеликовский, с трудом вырывая свое грузное тело из кресла. – Позову. Сюда. Вы сидите. Фу!..

Он, сопя, поднимается наконец на ноги и выплывает из кабинета.

Через минуту в дверь раздается негромкий стук. Я встаю, открываю ее и вижу на пороге высокую, костлявую женщину в синем халате, седые волосы собраны в небрежный пучок на затылке, лицо суровое, замкнутое, с плотно сжатыми губами, и глубоко запавшие, в темных обводах глаза. Ох, сколько же пережила на своем веку эта женщина! И совсем не осталось в ней, мне кажется, мягкости, душевности и теплоты.

– Заходите, Ольга Гавриловна, присаживайтесь, – говорю я, указывая на стул возле небольшого круглого столика в углу кабинета, где лежит несколько пестрых журналов мод.

Она молча кивает мне и опускается на стул. Большие, в темных трещинах руки, сцепившись, ложатся на колени.

Я не сразу приступаю к разговору. Это ведь совсем не просто. Очень много зависит от первых слов, от верно найденной интонации. А с Ольгой Гавриловной, я чувствую, от этого будет зависеть все. Но и затягивать молчание тоже нельзя.

– Мне надо с вами посоветоваться насчет Павла, Ольга Гавриловна, – говорю наконец я. – Вам, наверное, Эдуард Семенович уже сказал, кто я.

Она снова кивает, не проронив ни слова и не поднимая на меня глаза. Тяжелые, со вздутыми венами руки по-прежнему покоятся на сдвинутых коленях. Я никак не могу заставить себя не смотреть на них.

Но тут я вдруг замечаю, как по сухим, морщинистым щекам женщины начинают катиться слезы. Она не шевелится, не вытирает их, даже не всхлипывает. Она сидит молча, опустив седую голову, словно окаменев, и только катятся и катятся слезы по желтому, будто неживому лицу и капают на халат. Я еще никогда не видел, чтобы так плакали. Мне кажется, это какой-то предел горя, вершина отчаяния, что сильнее уже человек страдать не может.

И мне становится не по себе. Я подаюсь вперед и невольно провожу рукой но ее руке:

– Что с вами, Ольга Гавриловна?

Она еще некоторое время молча и неподвижно сидит, не отвечая мне и, кажется, даже не замечая меня, потом с усилием расклеивает сухие губы и еле слышно произносит:

– Нет у меня Павла…

– Ну, как же так – нет? – возражаю я. – Ведь еще утром был. Куда он пошел-то сегодня?

– Не знаю, – она качает головой. – Пес зашел за ним утром и увел.

– Пес?

– Ну да…

И я догадываюсь, что это кличка.

– Куда увел?

– Есть у них одно место. Я подглядела.

– А зачем увел?

– Чего-то, значит, над Пашкой задумали.

– Что ж, вы полагаете, его уже и в живых нет, что ли?

Я заставляю себя усмехнуться.

Но на самом деле мне не до смеха. Я знаю, чем кончаются порой такие истории.

– Уж я-то зараз поняла… – еле слышно произносит Ольга Гавриловна.

– А может, Павел с ними чего-то задумал? – на всякий случай спрашиваю я. – Ведь дружки они старые.

– Были дружки…

– Ольга Гавриловна, а зачем Павел в Москву ездил?

– Да к Ленке, сказал. К сестре. Проведать.

– Давно собирался?

– Давно… Да вот Ленка потом звонила. Обижалась. Уехал и не простился даже.

– Не простился? Как же так?

– А вот так. Разве у него чего узнаешь? Как туча вернулся. Тогда и сказал: «Не жить мне больше». Вот я каждый день и тряслась. И ждала. Ну, а сегодня, значит, Пес за ним и пришел…

Все это она говорит таким безжизненным, тупым, каким-то угасшим тоном, словно давно все перегорело у нее в душе и сил больше никаких уже нет, чтобы вынести все, что на нее навалилось.

А я думаю о последней поездке Павла в Москву. Конечно же он не к сестре, а к Вере ездил. И когда случилась беда, а если называть своими словами, то преступление, он кинулся обратно, домой, и ему было не до прощания с сестрой. А ехал он, наверное, для решительного объяснения с Верой.

– Скажите, – обращаюсь я к Ольге Гавриловне, – вы не обратили внимание, Павел получал письма из Москвы?

– Получал…

Она вдруг поднимает голову и с нескрываемой тревогой, пытливо смотрит мне в глаза.

– Неужто там… что случилось?.. – шепчет Ольга Гавриловна, и ее пальцы снова судорожно сцепляются на коленях, как бывает, когда человек готовится ощутить сильную боль.

И это ожидание боли вдруг передается и мне. Я тоже незаметно для себя понижаю голос и с беспокойством спрашиваю:

– С кем?.. С кем могло там что-то случиться?

Но тут взгляд Ольги Гавриловны внезапно гаснет, она опускает голову.

– Почем я знаю… – прежним тусклым, безжизненным голосом произносит она.

И я с необычайной ясностью вдруг ощущаю, что эта женщина что-то недоговаривает и чего-то боится. Неужели она знает, что произошло в Москве? Знает и молчит? Невероятно! Впрочем… Это же ее сын. Которого она уже раз теряла. Который бежал и попался… Уголовник Пашка-псих… Которого Вера…

Я чувствую, что все больше запутываюсь, что уже не верю себе, своим впечатлениям, своим чувствам и своим выводам. Мне все время чего-то не хватает. Чего же мне не хватает?

– Расстроенный, значит, вернулся? – спрашиваю я почти машинально, занятый своими мыслями.

– Страх какой приехал, – кивает поникшей головой Ольга Гавриловна. – А сегодня вот Пес пришел…

Только сейчас, когда она в третий раз упоминает эту кличку, до моего сознания доходит наконец так внезапно возникшая и, кажется, весьма опасная ситуация, в которой оказался Павел. Впрочем, это еще вопрос, для кого она опасная. Возможно, для Павла, а возможно, и для кого-то еще, если эта шайка задумала преступление. А она, видимо, что-то задумала, об этом говорил вчера Василий Иванович.

– Кто такой Пес? – спрашиваю я.

– Ленька Шебунин. Судили его вместе с Павлом.

– Не за грабеж?

– Кажись, да. По другой статье, одним словом.

– И уже вышел?

– Через год после Павла. Ну да моему-то добавили. Вот Пес и увел его сегодня…

Я больше не могу слышать это обреченное «увел», оно бьет мне по нервам. Увел, увел… Куда увел? Зачем? На расправу? Или на преступление?

– Куда он его увел? – говорю я вслух.

– Подсмотрела я их место…

– А зачем Павел пошел?

– Почем я знаю…

Голос по-прежнему тусклый, седая голова безвольно опущена на грудь. И эта тупая обреченность вызывает у меня вдруг злость.

– Ну что же, Ольга Гавриловна, – говорю я с вызовом, – если вы знаете, где Павел, пойдемте и позовем его домой. Согласны?

Я не ожидал подобной реакции. Она вскакивает с такой готовностью, словно давно ждет от меня этих слов, и плачущим голосом спрашивает:

– Ей-богу, пойдете? И не забоитесь?

…Мы почти бежим по тихой, заваленной снегом, неведомой мне улице, криво спускающейся к Волге, со старенькими домиками чаще всего в один этаж, с покосившимися заборчиками, лавочками у ворот, выбитым, заледенелым тротуаром и накренившимися чугунными тумбами, к которым когда-то, в незапамятные времена, извозчики привязывали лошадей. Такую тумбу где-то в арбатском переулке показал мне однажды отец.

Мы очень торопимся. Я поддерживаю Ольгу Гавриловну под руку. Она тяжело и хрипло дышит, приоткрыв рот. На обтянутых, пергаментных скулах проступил багровый, какой-то нездоровый румянец. Темный платок сполз с головы, из-под него выбились волосы, и Ольга Гавриловна время от времени небрежно засовывает их обратно. Она совсем не разбирает дороги и поминутно скользит и оступается. Если бы не я, она давно упала бы. Мы так торопимся, словно от этого и в самом деле что-то зависит. И нам ужасно жарко.

Между тем по дороге я прихожу в себя, уходит так внезапно нахлынувшее волнение, И я могу уже трезво оценить возникшую ситуацию.

Конечно, лучше всего оценить обстановку прежде, чем собираешься действовать. Но мне это, увы, не всегда удается.

Впрочем, сейчас я нисколько не жалею, что поддался первому чувству И это чувство, как ни странно, было сострадание. Я не мог больше видеть горя этой женщины, ее страха и ее бессилия. Не мог, и все! Но в конце концов мне же все равно надо встретиться с Павлом, так или иначе. Если при этом я еще нарушу кое-какие планы той шайки, то тем лучше. Одним преступлением окажется меньше, только и всего. А Павел… Мне все-таки кажется, что он вряд ли во всем с ними заодно. По-моему, он не грабитель и не вор. Так мне, во всяком случае, кажется. Жестокая драка, даже расправа с кем-то, какой угодно дерзкий побег – это все-таки не то, что грабеж или кража. Тут отсутствует один важный психологический фактор – корысть, жадность. Это, скорей всего, отличает Павла от остальных и это надо на всякий случай запомнить.