Текст книги "Петля"

– Мы именно так и думаем, – серьезно говорит Валя. – По долгу службы.

Но Эдик никак не реагирует на его иронию.

– Что же прикажешь делать, а? Стрелять? – рычит он. – Если больше ничего не действует.

– Только не это, – качаю головой я. – Пока что давай ловить. С поличным. Вот, например, Меншутина. Он едет завтра, это точно?

– Да, – кивает Эдик и нервно закуривает. – У него билет на поезд уже куплен. Отходит в десять тридцать пять.

Я поворачиваюсь к Вале:

– Ты его проводишь. С вокзала звони мне. И я начинаю действовать. Договорились?

Так все на следующий день и происходит.

В положенный час звонит Валя:

– Уехал. Вагон семь. Между прочим, в девятом вагоне едет Жанна.

– Ого! – не выдерживаю я. – Сюрприз.

– Не такой уж и сюрприз, – спокойно, почти равнодушно возражает Валя и добавляет: – Этого следовало ждать. Ну, счастливо.

Последние слова его означают, что теперь очередь действовать мне.

И я берусь за телефон.

А еще через час я сижу за столиком в кафе и с нетерпением поглядываю на часы. Что за причуды назначать деловые свидания в кафе! А впрочем, почему бы и нет? К себе в отдел приглашать эту женщину мне не хотелось. Еще меньше желания у меня было идти домой к ней и снова попадаться на глаза той злобной старухе. Так что, пожалуй, встреча в кафе не такая уж плохая идея.

Но вот наконец с улицы появляется знакомая статная фигура. Сквозь стеклянную дверь я вижу, как Елизавета Михайловна скидывает у гардероба пушистую шубку и оказывается в строгом темном платье с замысловатым кулоном из черненого серебра на груди. Около зеркала она поправляет двумя руками пышную прическу и спокойно, с достоинством проходит в небольшой зал, оглядывает его и направляется в мою сторону.

Я встаю, подвигаю ей стул и заказываю подошедшей официантке кофе и пирожное.

– Извините, Елизавета Михайловна, – говорю я, – что вынужден был вас побеспокоить.

– Пожалуйста.

– И за выбранное место для встречи. Но хотелось…

– Это лучше, чем если бы вы пришли ко мне домой, – сухо перебивает она меня.

– Вот и я так думал. А дело в следующем. Открылись новые обстоятельства, которые требуют уточнений. И в связи с отъездом Станислава Христофоровича мне приходится обратиться к вам.

На узком, бледном лице ее ничего не отражается. Удивительно флегматичная особа.

– Пожалуйста, – вяло говорит она. – Если чем-нибудь могу быть вам полезна.

– Хочу предупредить вас, – продолжаю я. – На всякий случай. Все, что вы мне сейчас скажете, автоматически становится нашей профессиональной тайной, и никто об этом не узнает. В этом мы напоминаем врачей.

– Я не собираюсь открывать вам никаких тайн, – пожимает плечами Елизавета Михайловна.

– Как знать, чего коснется наш разговор, – возражаю я. – Теперь второе. За это вы меня тоже заранее извините. Я прошу вас быть со мной правдивой. Лучше вообще не отвечайте. Ведь мы все вынуждены будем проверить, как вы понимаете. И может получиться конфуз.

– Второе ваше предупреждение тем более излишне, – холодно говорит Елизавета Михайловна.

– Тем лучше, – киваю я. – А спросить мне вас хотелось бы о двух обстоятельствах. Они, как вы, наверное, догадываетесь, касаются Веры Топилиной. Мы продолжаем расследовать причину ее смерти. Для этого нам надо все о ней знать. Так вот. Первый мой вопрос, очевидно, весьма деликатный. Поэтому прошу вас помнить мое первое предупреждение. Речь идет о вашем телефонном звонке Вере. Месяца три тому назад. Я могу вам напомнить только то, что отвечала вам Вера: «Откуда я могу знать?», «Вы же видите, я дома», «Выясняйте на здоровье», «Оставьте меня в покое». Ваше имя она назвала в самом начале разговора.

По мере того как я говорю, бледное лицо Елизаветы Михайловны заметно розовеет.

– К судьбе Веры этот разговор отношения не имеет, – сдержанно замечает она.

– Значит, вы вспомнили этот разговор. Поверьте, мне так же неприятно спрашивать вас о нем, как вам отвечать. Но… Я вам скажу кое-что о судьбе Веры. Дело в том, что сейчас уже можно считать твердо установленным: она покончила с собой.

Елизавета Михайловна в испуге всплескивает руками:

– Не может быть… Ведь Станислав Христофорович…

– Да, он тоже считает, что это не может быть. И очень хочет, чтобы этого не было. Даже убеждал меня. Вы, наверное, помните. Очень настойчиво убеждал.

– Помню…

Стынет кофе, не тронуто пирожное. Слишком крутой, напряженный и трудный разговор сразу возникает между нами.

– Станислав Христофорович, – продолжаю я, – если помните, говорил: молодая, в общем здоровая, психически нормальная девушка не может покончить с собой. Да и особых неприятностей у нее, по его словам, не было. Помните?

– Да…

– И все-таки это случилось. А Вера была действительно молодой, в общем здоровой и, конечно, психически нормальной. Но вот неприятности у нее, видимо, были. И немалые, надо полагать.

Елизавета Михайловна молчит, низко опустив голову. Я вижу только ее мраморный лоб в еле заметной сетке морщинок и пышные, с легкой проседью волосы.

– И еще, – добавляю я. – Вера была удивительно совестливым и правдивым человеком. Вы это заметили?

– Заметила… – еле слышно произносит Елизавета Михайловна, не поднимая головы.

– Значит, что-то случилось, чего она не могла вынести, – продолжаю я. – И случилось не сразу. Она давно жила в странно угнетенном состоянии. И тот разговор с вами…

Но Елизавета Михайловна не дает мне закончить. Она вскидывает голову, и, глядя мне в глаза, со сдержанным волнением произносит:

– Ну, хорошо, хорошо. Я вам скажу. Я вижу, у вас, как это ни удивительно, есть сердце. Но у меня оно тоже есть. И перед Вериной смертью… перед ее могилой… я… – она нервно достает из сумочки платочек и мнет его в руке. – Я тоже не буду молчать. У меня больше нет сил… если хотите. Такой девочке… уйти из жизни. Из-за чего?.. Это безумие какое-то… Но тот звонок… Я сама обезумела… – Голос ее прерывается, она умолкает, потом, сделав над собой усилие, говорит дальше: – Мой супруг не очень-то постоянен, надо вам сказать… Я заметила. Он пытался ухаживать за Верой. Но тут его постигла редкая неудача… Она оказалась лучше, чем он о ней думал. Но одно время, мне показалось… И я позвонила… Ну, дура. Старая дура. Что вы хотите…

Она снова опускает голову и прикладывает платок к глазам.

– Простите, Елизавета Михайловна, – говорю я. – Но, к сожалению, это не все, о чем я хотел вас спросить. И даже не самое главное. Вы разрешите?

– Пожалуйста… – шепчет она.

Черт возьми, как тяжело вести такой разговор. Никакой другой, кажется, не требует столько душевных сил и нервов, и так не выматывает тебя самого. Заглядывать в исстрадавшуюся душу другого, особенно женщины, причем достойной и гордой женщины, это, если хотите, испытание для собственного достоинства и гордости. И только неотступная мысль, что я должен исполнить свой долг, не только служебный, но и нравственный, заставляет меня дойти до конца того пути, которым прошла Вера, и найти, и наказать того, кто искалечил, нет, кто, выражаясь по старинке, загубил ее жизнь.

– Вот о чем еще я хотел вас спросить, – с усилием говорю я.

Как мне хочется ей сказать: да плюньте вы наконец на вашего самодовольного и подлого муженька. Что у вас, нет самолюбия, что ли? Он не заслуживает вашей любви и защиты.

Но всего этого я не могу себе позволить. Это запрещенный и низкий прием. Она сама должна прийти к такой мысли, только сама. Она жена, она много лет рядом с ним, и я не знаю, что у нее в душе родилось и что умерло за это время. И я могу причинить лишнюю боль, могу оскорбить в ней что-то, разрушить. Нет, нет, все это я ей не скажу. Я скажу другое.

– …Вот какой вопрос, – повторяю я. – В тот, последний вечер, когда Вера… покончила с собой, она зашла к вам. Вы помните этот визит?

– Да… – напряженным, почти звенящим шепотом отвечает Елизавета Михайловна, по-прежнему не поднимая головы, и комкает в руке платок.

– Ее на улице дожидался один человек. Ее возлюбленный. Которому она обещала в тот вечер ответить «да» или «нет». Обещала после того, как побывает у вас. Она на что-то надеялась, мне кажется.

– О-о… – мучительно стонет Елизавета Михайловна, прижимая платок ко рту. – Какой ужас…

– Перед этим Вера побывала в одной гостинице и привезла вам оттуда, от некоего Фоменко, какой-то сверток. Она долго была у вас, Елизавета Михайловна. Очень долго. А когда вышла, то сказала этому человеку: «Нет, Павлуша, ничего у нас не получится». Она простилась с ним. А через чае…

– Перестаньте! Я не могу это слышать!

– Это надо знать, Елизавета Михайловна. Потому что это правда. Так было.

– Все равно. Я вам скажу, как было… – Она поднимает на меня покрасневшие от слез глаза. – Тогда… в тот вечер… Станислав Христофорович кричал на нее… он ей сказал, что пойдет под суд… только вместе с ней… Что она преступница… что будет сидеть в тюрьме… Что… что…

Елизавета Михайловна роняет голову на грудь, плечи ее трясутся.

Вот теперь все, теперь у меня нет больше вопросов и нет сомнений.

Вечером я обо всем докладываю Кузьмичу. Здесь и наш следователь Виктор Анатольевич, Валя, Эдик Албанян и начальник его отдела.

– Он теперь никуда не денется! – горячится Эдик. – Факты взяток закреплены уже по «Приморскому», по Грузии и Тепловодску. А завтра я еду в Прибалтику.

– Вы по Москве-то работаете? – спрашивает Валя. – Мы ведь дали вам все его связи тут.

– Мы к ним добавили еще, – усмехается начальник Эдика.

– Ох, громкое будет дело! – Эдик потирает руки. – Увидите.

– Громкое будет, если разрешит руководство, – рассудительно замечает Валя и обращается к Кузьмичу: – А как будет по нашей линии, Федор Кузьмич?

– А никак.

Кузьмич выдвигает ящик стола, шарит там рукой и наконец выуживает пачку сигарет, достает оттуда последнюю, секунду смотрит на нее и, вздохнув, закуривает. Потом с ожесточением мнет пустую коробку и швыряет ее в проволочную сетку возле своего кресла.

– Что значит – никак? – насупившись, спрашиваю я.

– То и значит. Дело о самоубийстве Веры Топилиной, полагаю, закончено. Так, что ли, Виктор Анатольевич?

Наш следователь досадливо кивает в ответ.

– Именно так, – говорит он. – Завтра напишем постановление. И в архив.

– Как – в архив?!

– А так, – пожимает плечами Виктор Анатольевич. – Доведения до самоубийства ты тут не докажешь.

– Так я и думал, – хладнокровно замечает Валя.

– Что же получается? – еле сдерживаясь, говорю я. – Этот подлец будет спокойно жить дальше, а…

– Он не будет спокойно жить дальше! – вскочив со стула, горячо восклицает Эдик. – Что ты говоришь! Он же преступник! – Красный от возбуждения, он поворачивается ко мне: – И я тебе вот что скажу, слушай. Его разоблачила Вера. После смерти. Понимаешь? А ее смерть еще усугубит его вину, увидишь. Суд учтет факт самоубийства человека, которого Меншутин втянул в преступление. Это же факт, что он ее втянул.

– Но он ее довел до самоубийства, – не сдаюсь я.

– Докажи, – предлагает Кузьмич. – Жена не даст официальных показаний. Она тебя предупредила. Кто еще? Павел? Это не свидетель. Ты сам понимаешь. А насчет суда он прав, – Кузьмич кивает на Эдика. – Морально Меншутин ответствен за это самоубийство. Но и все. Что поделаешь? Дела, милые мои, кончаются иной раз и так…

Да, кончаются и так. И сдаются в архив. Дело раскрыто, и дело закрыто. Я прошел по третьей петле и, увы, оказался там, откуда начал.

Такого еще у меня не бывало, и у моего друга Игоря тоже. Завтра я ему все расскажу. Завтра он наконец выходит на работу.