Текст книги "Весёлые рассказы для детей"

Славный ребёнок

I

Проснувшись, мальчик Сашка повернулся на другой бок и стал думать о промелькнувшем, как сон, вчерашнем дне.

Вчерашний день был для Сашки полон тихих детских радостей: во-первых, он украл у квартиранта полкоробки красок и кисточку, затем пристав описывал в гостиной мебель и, в-третьих, с матерью был какой-то припадок удушья… Звали доктора, пахнущего мылом, приходили соседки; вместо скучного обеда все домашние ели ветчину, сардины и балык, а квартиранты пошли обедать в ресторан – что было тоже неожиданно-любопытно и не похоже на ряд предыдущих дней.

Припадок матери, кроме перечисленных весёлых минут, дал Сашке ещё и практические выгоды: когда его послали в аптеку, он утаил из сдачи двугривенный, а потом забрал себе все бумажные колпачки от аптечных коробочек и бутылочек и коробку из-под пилюль.

Несмотря на кажущуюся вздорность увлечения колпачками и коробочками, Сашка – прехитрый мальчик. Хитрость у него чисто звериная, упорная, непоколебимая. Однажды квартирант Возженко заметил, что у него пропал тюбик с краской и кисть. Он стал запирать ящик с красками в комод и запирал их таким образом целый месяц. И целый месяц, каждый день после ухода квартиранта Возженко, Сашка подходил к комоду и проверял, заперт ли он? Расчёт у Сашки был простой – забудет же когда-нибудь Возженко запереть комод…

Вчера как раз Возженко забыл сделать это. Сашка, лёжа, даже зажмурился от удовольствия и сознания, сколько чудес натворит он этими красками. Потом Сашка вынул из-под одеяла руку и разжал её: со вчерашнего дня он всё носил в ней аптекарский двугривенный и спать лёг, раздевшись одной рукой.

Двугривенный, влажный, грязный, был здесь.

II

Налюбовавшись двугривенным, Сашка вернулся к своим утренним делишкам.

Первой его заботой было узнать, что готовит мать ему на завтрак. Если котлеты – Сашка поднимет капризный крик и заявит, что, кроме яиц, он ничего есть не может. Если же яйца – Сашка поднимет такой же крик и выразит самые определённые симпатии к котлетам и отвращение к «этим паршивым яйцам».

На тот случай, если мать, расщедрившись, приготовит и то, и другое, Сашка измыслил для себя недурную лазейку: он потребует оставшиеся от вчерашнего пира сардины.

Мать он любит, но любовь эта странная – полное отсутствие жалости и лёгкое презрение.

Презрение укоренилось в нём с тех пор, как он заметил в матери черту, свойственную всем почти матерям: иногда за пустяк, за какой-нибудь разбитый им бокал, она поднимала такой крик, что можно было оглохнуть. А за что-нибудь серьёзное, вроде позавчерашнего дела с пуговицами, она только переплетала свои пухлые пальцы (Сашка сам пробовал сделать это, но не выходило – один палец оказывался лишним) и восклицала с лёгким стоном:

– Сашенька! Ну что же это такое? Ну как же это можно? Ну как же тебе не стыдно?

Даже сейчас, натягивая на худые ножонки чулки, Сашка недоумевает, каким образом могли догадаться, что история с пуговицами – дело рук его, Сашки, а не кого-нибудь другого?

История заключалась в том, что Сашка, со свойственным ему азартом, увлёкся игрой в пуговицы… Проигравшись дотла, он оборвал с себя всё, что было можно: штанишки его держались только потому, что он всё время надувал живот и ходил, странно выпячиваясь. Но когда фортуна решительно повернулась к нему спиной, Сашка задумал одним грандиозным взмахом обогатить себя: встал ночью с кроватки, обошёл, неслышно скользя, все квартирантские комнаты и, вооружившись ножницами, вырезал все до одной пуговицы, бывшие в их квартире.

На другой день квартиранты не пошли на службу, а мать долго, до обеда, ходила по лавкам, подбирая пуговицы, а после обеда сидела с горничной до вечера и пришивала к квартирантовым брюкам и жилетам целую армию пуговиц. «Не понимаю… Как она могла догадаться, что это я?» – думал Сашка, натягивая на ногу башмак и положив по этому случаю двугривенный в рот.

Отказ есть приготовленные яйца и требование котлет заняло Сашкино праздное время на полчаса.

– Почему ты не хочешь есть яйца, негодный мальчишка?

– Так.

– Как – так?

– Да так.

– Ну, так знай же, котлет ты не получишь!

– И не надо.

Сашка бьёт наверняка. Он с деланой слабостью отходит к углу и садится на ковёр.

«Бледный он какой-то сегодня», – думает сердобольная мать.

– Сашенька, милый, ну, скушай же яйца! Мама просит.

– Не хочу! Сама ешь.

– А, чтоб ты пропал, болван! Вот вырастила идиота…

Мать встаёт и отправляется в кухню.

Съев котлету, Сашка с головой окунается в омут мелких и крупных дел.

Озабоченный, идёт он прежде всего в коридор и, открыв сундучок горничной Лизаветы, плюёт в него. Это за то, что она вчера два раза толкнула его и пожалела замазки, оставшейся после стекольщиков.

Свершив акт правосудия, идёт на кухню и хнычет, чтобы ему дали пустую баночку и сахару.

– Для чего тебе?

– Надо.

– Да для чего?

– Надо!

– Надо, надо… А для чего надо? Вот – не дам.

– Дай, дура! А то матери расскажу, как ты вчера из графина для солдата водку отливала… Думаешь, не видел?

– На, чтоб ты пропал!

Желание кухарки исполняется: Сашка исчезает. Он сидит в ванной и ловит на пыльном окне мух. Наловив в баночку, доливает водой, высыпает сахар и долго взбалтывает эту странную настойку, назначение которой для самого изобретателя загадочно и неизвестно.

До обеда ещё далеко. Сашка решает пойти посидеть к квартиранту Григорию Ивановичу, который находится дома и что-то пишет.

– Здравствуйте, Григориваныч, – сладеньким тонким голоском приветствует его Сашка.

– Пошёл, пошёл вон. Мешаешь только.

– Да я здесь посижу. Я не буду мешать.

У Сашки определённых планов пока нет, и всё может зависеть только от окружающих обстоятельств: может быть, удастся, когда квартирант отвернётся, стащить перо или нарисовать на написанном смешную рожицу, или сделать что-либо другое, что могло бы на весь день укрепить в Сашке хорошее расположение духа.

– Говорю тебе – убирайся!

– Да что я вам, мешаю что ли?

– Вот я тебя сейчас за уши да за дверь… Ну?

– Ма-ама-а!!! – жалобно кричит Сашка, зная, что мать в соседней комнате.

– Что такое? – слышится её голос.

– Тш!.. Чего ты кричишь, – шипит квартирант, зажимая Сашке рот. – Я же тебя не трогаю. Ну, молчи, молчи, милый мальчик…

– Ма-ама! Он меня прогоняет!

– Ты, Саша, мешаешь Григорию Ивановичу, – входит мать. – Он вам, вероятно, мешает?

– Нет, ничего, помилуйте, – морщится квартирант. – Пусть сидит.

– Сиди, Сашенька, только смирненько.

«Черти бы тебя подрали с твоим Сашенькой», – думает квартирант, а вслух говорит:

– Бойкий мальчуган! Хе-хе! Общество старших любит…

– Да, уж он такой, – подтверждает мать.

IV

За обедом Сашке – сплошной праздник.

Он бракует все блюда, вмешивается в разговоры, болтает ногами, руками, головой, и, когда результатом соединённых усилий его конечностей является опрокинутая тарелка с супом, он считает, что убил двух зайцев: избавился от ненавистной жидкости и внёс в среду обедающих весёлую, шумную суматоху.

– Я котлет не желаю!

– Почему?

– Они с волосами.

– Что ты врёшь? Не хочешь? Ну, и пухни с голоду.

Сашка, заинтересованный этой перспективой, отодвигает котлеты и, притихший, сидит, ни до чего не дотрагиваясь, минут пять. Потом решив, что наголодался за этот промежуток достаточно, пробует потихоньку живот: не распух ли?

Так как живот нормален, то Сашка даёт себе слово когда-нибудь на свободе заняться этим вопросом серьёзнее – голодать до тех пор, пока не вспухнет, как гора.

Обед окончен, но бес хлопотливости по-прежнему не покидает Сашки.

До отхода ко сну нужно ещё зайти к Григорию Ивановичу и вымазать салом все стальные перья на письменном столе (идея, родившаяся во время визита), а потом не позабыть бы украсть для сапожникова Борьки папирос и вылить баночку с мухами в Лизаветин сундук за то, что толкнула.

Даже улёгшись спать, Сашка лелеял и обдумывал последний план: выждавши, когда все заснут, пробраться в гостиную и отрезать красные сургучные печати, висящие на ножках столов, кресел и на картинах…

Они очень и очень пригодятся Сашке.

Трава, примятая сапогом

– Как ты думаешь, сколько мне лет? – спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая тёмными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом…

– Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.

– Нет, серьёзно. Ну, пожалуйста, скажи.

– Тебе-то? Лет восемь, что ли?

– Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.

– Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось и женишка уже припасла?

– Куда там! (глубокая поперечная морщина сразу выползла на её безмятежный лоб). Разве теперь можно обзаводиться семьёй? Всё так дорого.

– Господи Боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?

– Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдём, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.

– Поцелуй её от меня в лапку. Но как же мы пойдём на речку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют.

– Неужели ты боишься? Вот ещё глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдём?

– Ну, раз стих – это дело десятое. Тогда не лень и пойти…

По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:

– Знаешь, меня ночью комар как укусит, за ногу.

– Слушаю-с. Если я его встречу, я дам ему по морде.

– Знаешь, ты ужасно комичный.

– Ещё бы. На том стоим.

На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцом. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдалённым выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, всползла на чистый лоб. Она потёрлась порозовевшей от ходьбы щёчкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:

– Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?

Я испуганно отодвинулся от неё и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:

– Чего, чего?

Она повторила.

Я тихо обнял её за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:

– Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.

– Ах, стихи! Я и забыла. О Максе:

 
Максик вечно ноет,
Максик рук не моет,
У грязнули Макса
Руки, точно вакса.
Волосы, как швабра,
Чешет их не храбро…
 

– Правда, комичные стишки? Я их в старом «Задушевном слове» прочитала.

– Здорово сработано. Ты их маме-то читала?

– Ну, знаешь, ей не до того, прихварывает всё.

– Что же с ней такое?

– Малокровье. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти… азотистые тоже в организм не… этого… не входили. Ну, одним словом – коммунистический рай.

– Бедный ребёнок, – уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.

– Ещё бы не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?

– Очевидно, азотистых веществ ему не хватило. Или просто саботаж.

– Ну, ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож. А ты можешь нижней губой до носа достать?

– Где там! Всю жизнь мечтал об этом – не удаётся…

– А знаешь, у меня одна знакомая девочка достаёт: очень комично.

С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.

– Вишь ты, как пулемёты работают, – сказал я, прислушиваясь.

– Что ты, братец, – какой же это пулемёт? Пулемёт чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина щёлкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят.

Ба-бах!

– Ого, – вздрогнул я, – шрапнелью ахнули.

Её серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением.

– Знаешь, если ты не понимаешь – так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трёхдюймовку со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный заряд воет, как собака. Очень комичный.

– Послушай, клоп, – воскликнул я, с суеверным страхом оглядывая её розовые пухлые щёчки, вздёрнутый носик и крохотные ручонки, которыми она в этот момент заботливо подтягивала опустившиеся к башмакам носочки. – Откуда ты всё это знаешь?

– Вот комичный вопрос, ей-Богу! Поживи с моё, ещё не то узнаешь.

А когда мы возвращались домой, она, забыв уже о «реагировании Ватикана» и «бризантных снарядах», щебетала, как воробей, задрав кверху задорный носик:

– Ты знаешь, какого мне достань котёночка? Чтоб у него был розовенький носик и чёрненькие глазки. Я ему голубенькую ленточку с малюсеньким таким золотым бубенчиком привяжу, у меня есть. Я люблю маленьких котёнков. Что же я, дура! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и коммунисты его по мандату комфина реквизировали!

* * *

По зелёной молодой травке ходят хамы в огромных тяжёлых сапожищах, подбитых гвоздями.

Пройдут по ней, примнут её.

Прошли – полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелёк, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под тёплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своём, о малом, о вечном.