Текст книги "Великое однообразие любви"

Аркадий Драгомощенко
Великое однообразие любви

© Драгомощенко А. Т., наследники, 2019

© Драгомощенко З. С., составление, 2019

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

Несколько слов…

Я никогда не писал предисловий к своим стихам, и если бы мне предложили это сделать, то, признаться, я не знал бы, как и что. Зачем искать слова, подумал бы я, которые объясняли бы стихотворения?

Я пытаюсь писать так, чтобы они, стихи, были составлены из слов, которым не нужно мостов, я никогда не думал – о чем писать, потому что это смешно – думать о том, что ты пишешь или хочешь написать. Я думал давно когда-то, что поэзия – это регистрация.

Точная, жесткая регистрация того, что уходит, а уходит каждый раз немало, а вдобавок ко всему начинаешь привыкать к потере одного, другого, третьего. Утраты делаются для нас привычными, и мы уже не замечаем, после чего мы теряем память.

Очевидно, думал я когда-то давно, что поэзия – это что-то вроде универсальной памяти, что-то, что находится сзади, позади – нечто вроде тени, бегущей за нами, хищной тени, тени Господней, оставившей нас, но не отступающей ни на шаг. Смешно теперь вспоминать.

Когда остаешься один – это полдень! это полдень, полдень, когда голос устремляется в зенит, и ось, по которой он движется, пряма и странна, как любое слово, которое произнесено одним, без других.

Это полдень, когда нет тени, когда смешно даже думать о том, что поэзия следует за тобой. Нет никакой поэзии в этот час. В этот час пусто.

То ли дело ночью, когда ты скрыт или когда ты крадешься, чтобы вырвать глаза ночи, чтобы она не видела твоих слов… И потому, когда ты вошел в поле полдня и перестал отбрасывать тень, за которой боги могли бы утаить свой помысел, – пропадает необходимость всякого праздного размышления, исчезает потребность лукавой игры, проигрыш в которой или выигрыш неминуемо ведет ко лжи, ибо любое слово, сказанное о себе или о других, ступающих по тому же пути, что и ты, любое свидетельство не есть истинно.

Но я вспоминаю, что, когда доводилось мне читать стихи, и в понятном каждому человеку упоении я произносил уже не стихи, но слова, склеивая по собственному капризу их в красивые, менее красивые сочетания, в которых начинал вскоре распознавать то, что многих заставляло прислушиваться к ним, – ту ложь, которая исподволь точит любого поэта и ведет его к гибели, но которая всегда полупонятна, полудоступна, полубезумна, полуистинна, а потому, в силу своей половинчатости, – доступна. Были мгновения, когда перед чтением, произнесением я смотрел на тех, кто слушает меня, и они смотрели на меня. И пускай они собрались от скуки либо движимые пресловутым отчаянием – найти ответ на некие вопросы, разрешить проблемы, эти секунды были самыми свободными. Еще не было названо имя, еще я не вступил в галерею собственного голоса – полдень, одиночество, исступление…

Я произнес достаточно тихо несколько слов, чтобы никто не расслышал, чтобы мне уловить последовавшее движенье во фразе: наступила некая осень, чарующая в своей неопределенности и бесплотности, лишенная опоры не только в необходимости припоминания, но и исполненная тишайшей бессмысленностью ее забвения.

Странно, мне уже не хочется писать предисловие! Несколько слов… желание, чтобы кто-то понял так, как ты…

АТД

1980-е

«описание следует за описанием…»

 
описание следует за описанием
ничто не кончается –
день следует параллельно птице
капля скатывается по скорлупе зноя
корни вытягиваются в стволы
созвездия пьют тяжелую ночь
из неподвижных ветвей
добавить: иглы зрачков
пронизывают пелену описания
и пропадают в пыли
 

1968

Из сборника «Церемонии» (1970–1972)

«деревья гнутся под ветром…»

 
деревья гнутся под ветром
поднимается пыль
раскачивается оцепенело
первый день
ветреный день
день созерцания
 
 
движением мерным охвачены рощи поля стволы кукурузы
бредут коровы
лунные головы влекут рогатые тени
а надо всем – шум налитый зноем
воздухом
светом гнущихся сосен
 
 
гравий поскрипывает под ногами
 
 
ночь прервана на полуслове
полусвет листьев на лицах
первый день
день ветреный
день созерцания
 

«сад…»

 
сад
дождь накрапывает скользкие листья
мы шли по тропинкам бормоча заклинания:
«дуб, ясень, лиственница, тис, рябина»
мы шли непринужденно беседуя о том
что есть нечто выше нашего понимания
мы говорили о человеке
 
 
потом молча шли будто вытекли из себя –
брели прислушиваясь к шагам
и размышляли
 

«пусто в саду…»

 
пусто в саду
невдалеке женщина укачивала в коляске ребенка
да служитель собирал листья с отпечатками ног
и листья отражавшие сложность строения глаза
 
 
кто еще забредет сюда в этот день
или в другой какой день?
кто бродит среди нас
и произносит имена наши как заклинание
кому рассказать что мои сны каждый год умирают
и небо дарит их иллюзорным бессмертием?
 
 
и что пьем из одного и того же источника
что вкус воды одинаков для нас
 

«…но это был всего лишь пасмурный день…»

 
…но это был всего лишь пасмурный день
деревья были деревьями а мы сами собой
мы откуда-то возвращались и совершенно
случайно наткнулись на сад
где женщина укачивала в коляске ребенка
не придавая значения голосу
да служитель собирал к сожжению листья –
безбрежная река белого дыма
струилась между деревьями
 

«Придет день или ангел…»

 
Придет день или ангел.
В трепет дождя
раскрыты окна и кровли.
Придет ночь или ангел,
Оботрет ноги перед порогом,
Пронзительный некогда взгляд
угас под полями набрякшими шляпы.
Будто на пажити два одиноких серпа –
раскрыты крылья косноязычия.
Правая часть лица отдана смерти.
«поэзия, поэзия, слов…» –
Невнятно произнесет, исчезая
Следуя вдоль ряда имен.
«станется, было, не будет…» –
Промолвит эхо в ответ.
 

«две руки, заведенные за затылок…»

 
две руки, заведенные за затылок
беззащитность подмышек
вечер одевает тебя в плавное пламя свечи
гость запоздалый
укрою тебя на груди в полнолунье великое –
ночь да ночь!
может и впрямь тепло наших душ растопить льды способно?
может и впрямь наши тела –
две могучих сосны?
голуби
влажная глина их голосов под перстами
зари обретает форму вычурного
ожерелья
воздух апреля смывает с век твоих
гарь февральских видений
 

«сухой треск надломленной ветки…»

 
сухой треск надломленной ветки
смутно-черные сполохи голых деревьев
над зыбким огнем цепенеющих вод
улитка увядания и багрянца
улитка желтизны ползет по земле
трава никнет
гнезд глаза опустели
осень
пора отчаянья и отваги
 

«тихая россыпь шагов…»

 
тихая россыпь шагов
на пелене ожидания
холст покрыт пятнами
неразрывно с холстом связано
неокрепшее дерево
девушка с гордой спиной
ложится в постель
руки держит ладонями книзу
притрагивается к бедрам своим
вечер на веках ее
она засыпает
 
 
приоткрываются двери
 

«Десять минут…»

 
Десять минут
без двадцати пять
четыре часа
один час и больше
вожделенье секунд
до вечности вечность
десять минут
полтора года
два пурпурных клейких листа
на встречном уроде
два пса
убегающих вглубь пустыря
две рыжие точки
упавшие в поле нового года
 

«Раздвигая камыш…»

 
Раздвигая камыш
ненароком услышишь
как сухо скользнет по руке
длинное лезвие
луч заиграет в капельке крови
странно
будто ее не хватало
чтобы вспыхнула зелень сильней
 

«странно…»

 
странно
словно тебя не хватало
чтобы двери открылись
обнажая продрогшие стены
плед прожженный
убожество юности
Фейерверк на портрете
где к шее твоей тянет клюв
точно голубь тюльпан
Старое золото в сумерках лета
пятый час
в крупной капле лицо
гримаса пространства –
несколько лет непонятной любви
 

«ни яви ни сна…»

 
ни яви ни сна
я встретил свою мать
она шла по дороге и плакала
и плакали с нею цыгане
плакали сборщики хмеля
и облака собирались в молочной
бороде старика
сидевшего на обочине
 
 
не зная зачем
я пошел следом
не зная зачем
я начал тихо рыдать
и мы плакали вместе
жара стояла
гарью ветер дышал
старик на обочине
пересыпал из руки в руку песок
 

«долгие белые лестницы…»

 
долгие белые лестницы
белые улицы
на ветке белое платье
девушка забавляется с лягушонком
выцветшие рукава
пустые
белые
лестницы
ступени гулкие
цепи следов
воскресение
полдень
 

«рассыпалось яблоко…»

 
рассыпалось яблоко
рассыпался рот
едва заметная тень
слетела с земли
солома горит
тлеют черные сучья
как печет солнце
 
 
еще один такой день
и я с другом
пойду по полям
шаркая безмятежно подошвами
 
 
пойдем по полям
веселье, веселье!..
 

«…Негромко говоришь – прощай…»

 
…Негромко говоришь – прощай.
Мост над стремниной лета, над ливнем.
Прощай, – говоришь тополиным побегам,
шелковице за белым забором
и улице,
А сам толком не знаешь –
К кому обращен этот шепот.
 
 
Прощай, говоришь снам, в которых
ты появилась…
О какой странный сон вырос над нами!
Крыло и звезда были незримы тогда.
 
 
Впереди мерно машут крыльями птицы:
Дрозды, чибисы, дикие гуси.
Невесомость полнит тела, зрачок
разрывает безмерность отчаянья –
Всего не увидеть.
Вскипает вода, трепещут кроны деревьев,
Раздвигается мир до пределов, доселе
неведомых
ни нам, ни ему самому.
И, точно шепот твой, в безмерности
солнечного луча
танцует бледная паутина,
предваряя милосердие льда.
 
 
Какой странный сон раскинулся над нами
тогда.
 

«Зима уже давным-давно…»

 
Зима уже давным-давно,
да снега нет
И пусто небо.
Лишь перья сизые прозрачных облаков
колышутся дремотно над заливом.
 
 
Залив в цвету смятенных голосов!
Так слышали: начнется день
и птица возвестит его начало.
Сколь ясно все!
Безгласны руки, воздух,
Как тонко серебрится здесь гранит.
 
 
Пусть будет так, как сказано –
Вначале птица. Зашевелится тень потом
в зрачке,
И день великий без конца и края
сольется с пустотой зимы.
 

«на второй день снегопада…»

 
на второй день снегопада
я вспомнил
окно в другом доме
и так же тихо почти у глаз
проносился снег
 

«так все несложно и просто!..»

 
так все несложно и просто!
прах огоньков у стекол чужих
мотылек на груди
голова, склоненная к белому трепету
все невероятно понятно –
последовательность, недоступная разуму –
я появляюсь, затем ухожу, потом умираю
покойно лицо
лицо утихает
снег слетает к лицу
к краям подступает –
и снег и лицо приостановлены сразу
 

«всё летят и летят…»

(в те дни)

 
всё летят и летят –
мать прошептала
мы стояли у мокрых ворот
я постарше она помоложе
не отводя глаз от небес
 
 
дождь пустился
она поднесла руку к лицу
ветер трепал ее черный платок
 

Из сборника «Торжество травы» (1973)

«Вялая зелень…»

 
Вялая зелень,
И голоса так заманчивы – поют голоса.
Поют, только-только рассвет приходит,
Только забрезжит в запотевшем стекле
абрис птицы, медленно восходящей,
А покуда нет еще солнца –
Голоса стелются, настойчивы, незатейливы,
Подымаются над оперением верб, мерцающих
в отмелях,
где тают винные волосы случайного снегопада
и вода вьется на ясных уступах песка,
словно навстречу течет голосам восходящим,
настойчивым и прекрасным.
 
 
А ты смотришь в воду и видишь,
как необычайно проста природа материи.
Или нет… Лучше так – ты, глядя пристально
в воду,
размышляешь о тишине пресловутой,
которая когда-то настанет,
О неясной душе песка,
длящейся из месяца в месяц,
О неизбежных снегах,
появление которых всегда неожиданно и печально.
Ты доверился тишине, как теченью пловец:
Он следит косую лазурь,
Ты смотришь в воду и не отзываешься, когда зовут.
 
 
Мотылек над потоком (зовут тебя),
Синева сквозит в перистых облаках
(зовут тебя, зовут),
Шероховатый луч двоится в уголке опаленной коры
(видно, никак не дозваться).
 

«Словно яблоко пронесли и с моста опустили…»

 
Словно яблоко пронесли и с моста опустили
рассеянно.
Ринулась к солнцу тень рыболова.
И сам он запел, выпуская плотву из соломенных
дыр,
А в мешковине трепещет бескровная рыба
твоего поцелуя.
Кто же бредет вдоль божьих свечей?
Кто поит мух солнцеглазых бледной сукровицей рек?
 
 
Много свечей в час посева,
Много огня в день жатвы и хмеля,
Много молчания в день первых побегов.
Века пролегли меж зерном и свечой –
Руку подставь! Пусть неприкаянная птица,
крылатое семя
обожженного клена, твой ангел –
опустится на ладонь.
Пусть недоступней все разум.
И только пустые тела, как сухие колосья,
тянутся по ветру.
И только свобода беспризорных шелковиц,
затянутая в ледяное кольцо детских волос,
Свобода холмов, налитых зноем,
И нищего слова, и облака без конца и начала –
забавы птиц и детей, отрады бездомных и рыб…
 
 
И голову запрокинув, как идиоты, выплеснув ртов
серебро,
Уходим к убежищу Водолея,
Грому сентябрьской звезды внимая рассеянно,
Да шагам едва слышным того, кто бредет вдоль
божьих свечей,
Да нищему слову –
Что, словно яблоко, пронесли и с моста опустили
рассеянно.
 

«Восходим на мост…»

 
Восходим на мост.
 
 
Прогибаются доски настила,
Пружинят под поступью почти невесомой,
По щиколотку ноги в древесине текучей.
Смиренны змеи и зачарованы хором
одурманенных ветром растений.
Запылал брат твой, Июнь!
Сгинул Май, и двинулись маки из раскрытых
глубин к воздушным кострам.
Вот вода, и вот ее нет,
Завязь, шум, намерение.
Завязь, шепот, предощущение зрения,
Может статься, вода даст ответ?
Прочтешь в ней все, что может ум твой понять?
Однако, возможно, ушла вся вода,
Ее нет. И русло реки, как ненужный излом,
лжет неустанно рукам,
Таким непрочным,
Таким ненужным.
Может статься, луна, отягощенная прошлогодними
листьями и скелетами чаек, подобных
хрупким невиданным инструментам –
Прянет к раскрытым губам двух братьев-подростков,
укрытых опаленной корой.
И, ближе к рассвету,
Снова – завязь, шум, намерение…
Вновь в центре белого диска
закружит высохшая камышинка,
пропадая и опять возникая
за черепичной вечностью крыш.
 

«Истлела сирень в этом году раньше обычного…»

 
Истлела сирень в этом году раньше обычного.
Она опустила сухую ладонь мне на колено.
Радужные осколки стрекоз, клювы кремня
светились в ирисах сонных.
– Рука моя, – проговорила она, – напоминает
старую стену, в трещинах которой скопилось
изрядное количество пыли,
изнемогшие древесные семена,
попавшие сюда в конце лета, когда всем стало
ясно, что осени не миновать…
– Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,
пыльцы, песка, который сияет, будто
поблизости должна быть вода.
 
 
– Подумай о моей руке, – сказала она, –
Посмотри и подумай… Не знаю зачем, но так
нужно.
 
 
– Это любовь, – сказал я.
– Это только любовь.
Но, замечая нас, она все равно слишком печальна,
Ей не под силу нас отыскать.
До рези в глазах всматривается она в наши лица,
Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров
бьются в пыли, и кровь их напрасно
чернеет –
Нас не найти.
Сродни легконогой звезде…
Она уходит в края безумных ветряных мельниц,
стрекочущих дальних костров,
И смерть утешает ее в холодных садах
наших прежних рождений.
 

«Истлела сирень в этом году раньше обычного…»

 
Истлела сирень в этом году
раньше обычного.
Звезда витает над глиной,
И, как сгусток огня в лиловом мареве гроз,
несут тяжкое яблоко.
Грудь надежно укрыта лохмотьями нищеты
и веселья.
Веет ветер, мечется лето, в волнах –
намокший кораблик.
Восходим на мост,
Забиваем гвоздь в древесину.
Расступается мудро она пред металлом,
обнажая истоки непрерывного дыма.
Вырастают дома, разрывая объятия дерна.
Скованы проходные дворы в тропу сухого родства,
по которой хороводом несется
Одиночество каждой покинутой вещи.
 
 
Это – неделимое яблоко радости и покоя парит
в прохладной груди.
Это – брат твой Июнь – запылал,
И бьются кошачьи зрачки над котлом,
где тускнеет полынь,
И не гаснет спазм медных кругов
в мочках полоумной цыганки.
 
 
Это – ночью ты ставишь на подоконник свечу и
ковш черной воды, чтобы бездомный твой брат
прошел наконец свое поле,
Чтобы кро вавое яблоко гордого горла
воспело сентябрь неземным славословьем.
Перед тем как, взойдя на мост поднебесный,
Опустишь его в стеклянное месиво,
Огнем охваченный нищеты и веселья.
 

«я лежу рядом с ней…»

 
я лежу рядом с ней
стручки гороха бледные от солнца
валяются по полу
в волосах еще течет июльская пыль
повторяя движение солнца
 
 
мы неподвижны
замер я без движенья
и она неподвижна
будто повторение покоя
в котором пребывают полуденные небеса
 
 
мы рассматриваем друг друга
мы любопытны
она ожидает меня
я ожидаю ее
мы очень медленно узнаем себя
лежа друг подле друга
в ворохе белом
в спутанных стенах
когда бледные стручки гороха
свернулись от зноя
а на подоконнике рассыпана охра
и на улицах – ни души.
 

Прощание

 
Так в помыслах своих забыв сестру,
И золотую голову во мшистых лапах мяты,
Срываю яблоко я на лету –
как будто яблоко известие от брата.
В полуслучайном счастье пьяных дней,
Когда нам ржавчина так сладко гложет
кости,
В рогоже вымысла лицо судьбы видней,
В силках воды, троясь, трепещут трости
узлами сросшихся, давнишних флейт…
(какой же флот диковинно разросся,
минуя парусами нашу мель?)
 
 
На потном кафеле следы тех чудных дней
Туманным отпечатком замерзают –
Чуть угасая – яблоком в соку
И равновесьем братства.
 
 
В вокзальном грохоте лазурных изразцов
Нам, видит Бог, является все чаще –
Руками говорящий хор людей да в голубых
снегах горячие запястья.
 
 
Но он поет руками, хор людей – поводыри
одни и нет средь них слепого,
Кто б горные пустоты мятежей
Воспел опять косноязычным словом.
 
 
В кристаллах патины нам видится ясней
Перерожденье крепости в несвязный клекот,
Окалины цветущий сквознячок на золотых
устах классических решеток.
И яблоко срывая на лету – весть от давно
уснувших братьев, –
Я вижу чад надменных с решетом,
С окаменевшим городом в сетчатке.
 

Из сборника «Веселье на крыше» (1974)

«Каждый день появляется солнце…»

 
Каждый день появляется солнце,
роятся ливни,
Ложится послушное пламя свечи,
Принуждая нас думать о еще неузнанных
свойствах луны.
Каждый год прорастает зерно,
а земля исполнена веры.
Из года в год повторяется одно и то же –
Отважней мы и упорней.
Из месяца в месяц – душная гордость
и надменная стойкость.
Но почему не отводишь ты глаз от того,
что уходит?
О, сокровенная тревога каждого дня!
Каждый день солнце уходит,
рвет Гелиос упряжь,
Истлевает неудержимо пламя свечи,
Обугливается зерно, солгавшее нам однажды.
И остается лишь чистота, изогнутый снег,
остается отсутствие звука.
 

«Как капля, падающая в ручей…»

 
Как капля, падающая в ручей,
Или в пруд, или в озеро
с гремучих окончаний ветвей,
Или с оттаявших крыш –
Так и я.
Знаю, что не будет меня.
Знаю и жду, когда в пустоте,
не ведавшей тени,
Стану безбольно
призрачным облачком дыма.
Есть ли о чем сожалеть?
 

«Апрель, я перегрызу горло тебе…»

 
Апрель, я перегрызу горло тебе.
Не смотри, ничком упади в талый снег,
Захлебнись, глаза выжги бредом вороньим,
Или вернешься к одичавшим истокам,
Где зрение томилось некогда узкими рыбами, –
Бес ныне танцует в этом краю.
О Луна, сучья забава, ты поднимаешься выше,
И нет больше сил удержать тело свое.
Низкий полет длится уже бесконечность,
Нанизывая на свистящее лезвие
томительные приметы весны.
 

«И перед тем как завершиться ему…»

 
И перед тем как завершиться ему,
Я скажу, что – был и там живы,
легки на помине,
Парили над пеплом молочным воды,
испещренным жилами лилий:
 
 
Луна
Солнце
Луна
 
 
Бледных сестер
с пряжей игра
 
 
Луна
Лопухи
Бузина
 
 
Не воспоминание, а размыкаются руки,
И только они разомкнутся,
И сном выльется темное, мятежное тело –
Крик услышишь высокий.
Бес сегодня танцует в укропе.
Ах, как темно в чьих-то очах!
Не рас плести нити, свитые ветром,
снегом последним мается взгляд.
 

«Солнечный свет играет…»

 
Солнечный свет играет
в стволах кукурузы –
Вином будто налили их,
Узкий лист, по краям пожелтелый,
сухо скользнет по руке,
Солнечный свет заиграет
в раскаленной капельке
крови…
Стран но, будто ее не хватало,
чтобы зелень запылала сильней.
 

«Странно, словно тебя не хватало…»

 
Странно, словно тебя не хватало,
Чтобы научиться смотреть, запоминать,
забывать и вновь возвращаться
к воспоминаниям.
Небожители (только неведомо кем)
избавлены от подобных
страданий –
Стоило солнечному лучику лечь
в излучину локтя,
Как открываются двери, и вижу я:
Продрогшие стены, сырости пятна
и пасьянса оцепеневший фейерверк,
Отпечаток туманный, на котором к шее
твоей тянется клюв отточенного
тюльпана.
Но стоит лучу родиться в узком листе
И ожить в дымной капельке крови –
Передо мной ты опять, облеченная именем,
Или золотом старым тающих листьев
в сумерках августа.
Пятый час.
Прядь волос у пространства
отсекла часть лица,
Час, другой, и года –
Время лета, огней глубоких и ясных.
 

Август

 
В камыше, тростнике, доходящем до плеч,
В зыбком песке у белоснежного горла –
Заблудиться, поникнуть и лечь.
Близость сна – воистину блаженная участь,
Удел – недоступный богам.
Пребудет вовек лишь редчайший дар синевы
в рощах влажных небес, да у глаз,
Да в струящихся венах лилейных.
И опять – шелест воздуха смять,
В тростники погрузиться, в высохший лес,
где, рукою нашарив непросохшую землю,
Молвим: скоро лету конец.
Провисли комариные стаи, лампа блещет в углу,
Расположенье планет в грозном ободе тьмы
птицам лжет, уходящим кругами.
Где же мы будем, скажи, когда сожгут
крыло мотылька
и пыльцу по ветру пустят?
Что споем, когда легкой стопой
сладость почуем мертвого тела?
Движенье планет исказилось,
Из звездных колодцев отравленный ветер
слепые пьет времена.
В пересохший тростник, в опаленный камыш
погрузиться нам суждено, созерцая
бред тишайший стрекоз на слюде…
Где будем мы, когда кончится лето?