Текст книги "Великое однообразие любви"

«Да, этот день казался ненужным…»

 
Да, этот день казался ненужным.
В день этот разум стоял неподвижно в тенистых
колодцах созвездий.
О, сколь дивно тело Господне! – рассеянно мы
повторяли,
Чудесны кудри его, что для пчел, будто улей,
Для смерти – луг благоуханный, душистый.
Но и это было не нужно.
 
 
Прелесть лета неизъяснима, –
Губы неуверенно шевелились,
точно вор крался по крыше.
 
 
Поросль сизая ветра на камне,
Нитью ветхой увито запястье…
 
 
Но и это было нам ни к чему
на отлогих, заросших осокой
пустынях,
 
 
После дождя,
Задолго до жизни.
 

Тушь на мокрой бумаге

Захарову-Россу

 
кривой черный ствол
на грани неба и света
снег первый
день неизвестно по счету какой
ничего мне не нужно
я пьян
голова не покрыта
на осевшем прибрежном снегу
цепь следов наливается льдами
сырые ангелы в воды глядят
огней желтых плеск
в широких очах
кто забыл
кто не помнил
 

 
ничего мне не нужно
вино плывет по бумаге
день серым стал по краям
розов случайный лишайник
напоминает чью-то ладонь
которая все не кончается
травы опускаются в землю
как посуху – в воздухе
вереница идущих
с посохом кто
кто с руками пустыми
кто в домах
кто под ними
 

Фальшивый венок сонетов

…и так легко не быть.

Ф. Тютчев

 
Нет перемен в кануны октября.
Все тот же дождь,
Как и вчера, как прошлый год,
скупая дрожь дубов
И жесткий лист белесой солью заворожен.
Не соль, а изморось, чью нежность
Мы на лице чужом губами осязаем.
Далек и кажется смешным июльский свет.
Как будто ангел хриплый, гармоника у рта
витает.
Теснит нас небо.
Пряжа отражений порывом ветра спутана –
Так времена теряют тени.
Связь слепая листа и дерева мерцает –
Поистине, нет перемен в кануны октября.
 

 
Нет перемен в кануны октября,
Застыло все окрест.
Большой проспект, как зеркало со сна –
Столь пуст, что даже ли ст, измученный
дождем,
Отрадный гость в прямых лесах
из черного стекла.
Стволы безмолвны.
Шаг шуршит в сырых покровах почвы.
Горький лист присутствует в периодах
негромкой речи,
Которой позже никому не услыхать
за пеленою пустоты, опущенной самой
природой.
Вещий шорох шагов по тлеющей листве
останется бесплоден.
Мокрый ворот,
Прихоть глаза,
Из платья тело выскользнуть готово,
Но тяготит сознание того, что это –
как вчера, как прошлый год –
Все тот же дождь.
 

 
Все тот же дождь.
Все та же неизменность в вещах и памяти,
Не рассказать, сколь смутен об лик идущего
с тобой.
С залива нестерпимо дует,
Вьется влага по цепким сучьям,
Брызжет томительною пылью на лицо.
Еще один круг жизни завершен, –
Нам не впервые так говорить,
Тем паче, что возвратились к исходной точке.
Так из пункта А когда-то вышел путник,
Теперь он выцвел, обратился в плесень…
Но забудем о путнике – нам ни к чему
следить за тенью, коль скоро сами
влажным огоньком плывем средь стен, строений,
Где в хвое прячемся, где в мох падем,
Чтобы смотреть, вливаться слухом исступленным,
Ждать – когда взлетит завеса ливня
И воссияет пиршество распада.
 
 
А дальше – ветер,
Дребезжащий флюгер,
А выше – путник сбился…
Ноздреватый лед, –
Как и вчера, как в прошлый год.
 

 
Как и вчера, как в прошлый год
Неторопливость сохранит нас для себя.
Что до других – пусть месяц немого октября
их сбережет.
Пусть флюгер, витийствуя, скрипит и мелет
из века в век зерно пустынь.
Жемчужною мукой следы сокрыты,
Пеной птичьей затянут остров.
Всех забот теперь – в зрачок порожний
безбольно вживить цветную бусинку воспоминанья
И, глаз прищурив, проследить за тем,
Как брат светлоголовый мой
(угрюмый сон любви) – обув сандалии с крылами,
Угасает во мглистой выси.
Днесь плели мы ткань в скупой беседе,
Ныне распускаем по нитке, паутинке, волокну,
А вместо речи – скупая дрожь дубов
Да жесткий лист – белесой солью заворожен.
 

 
Скупая дрожь дубов
И жесткий лист, белесой солью заворожен,
бьется о кривизну корней чугунных.
Сады осыпались, приоткрывая согласие
обугленных ветвей,
А скользкий мрамор напоминает
смерть позабытых рыб,
чье серебро тускнеет неуклонно.
Земная поступь меркнет,
Знаки Зодиака беспечно спутаны,
И кроет бледность лицо того, к то выбрал
крылатые сандалии,
Кого, не отрицая тяжести его земной,
сословье птиц приемлет
вершить суды в палящей синеве Эдема.
Оставим их. О, нам и здесь не худо
Дышать на плод тугой в сетях тягучих дыма.
В тумане след искать и думать,
Что сыплется не соль, а изморось,
чью нежность мы на лице чужом губами осязаем.
 

 
Изморось, чью нежность
Мы на лице чужом губами осязаем,
клубится хмелем, размывая изображение
на топком камне,
Легкой рябью уходит в сторону оно,
А остро в – омут. Легкие границы его просты,
Самим собой он окольцован.
Внутрь поставлен, точнее, брошен в шар
зеркально-притягательной воды, пусть неба…
Плыть не суждено ни там, ни здесь,
Но, впрочем, добраться до вокзала можно,
Где, пробежав по шаткому мосту минут –
Мы закружим по рощам строгим, как спицы
в колесе, что ловят блик упрямый.
Мы закружим, не обинуясь, в бесшумном поезде,
Где реки холодным оловом томят траву
и вороненой сталью блещет птица.
В надежде, что, поближе к ночи, отыщем
непременно дом,
И поутру в низине кто-то из нас промолвит:
Слыханное ль дело! Мы будто бы парим…
Нет, стоит наклониться – и убедишься, что земля
легка,
Прозрачным бременем ложатся веки
нам на глаза.
Забавно.
Тягости в телах уж нет в помине.
Бесстрастность.
Ручеек тумана, стекающий с волос к губам,
И одиночество, и потому отныне
Далек и кажется смешным июльский свет.
 

 
Далек и кажется смешным июльский свет,
И было ль лето? – вопрошаешь себя, оцепенев.
О, сколь нелепо, к стеклу прижавшись,
Рассуждать о времени, произнося при этом
Слова, чей смысл похож на отблеск, пляшущий
на камне.
Изображение утеряно в предмете –
каким бы ни был он.
И в тишине погаснет слово, неизбежно
любое слово, которым тщетно
Пытаешься найти то состоянье, когда ни гордости,
ни жажды, ни любви.
Неизъяснимо проста по осени душа.
В прохладных окнах с нею приятно быть.
Смотреть вокруг, слегка сознанием касаясь
неумолимой простоты предела.
Косая сырость пауз, голубиный скрип
И шов сиротской тишины (на белу нитку сметан) –
Являет мудрость горожан.
Вот кто-то спереди плетется, кто-то сбоку,
Дробится детский плач и, словно ангел хриплый,
гармоника у рта витает.
 

 
И, словно ангел хриплый, гармоника у рта витает.
За пивом очередь, тоска в подбородке нависшем.
 
 
Свидетельства эпохи изобилья брюхаты ветром,
Черный пудель косится на стену, и у калеки,
стучащего зубами в кружку, разбрызгивая пену,
пять пуделей в глазах танцуют.
Цирк похмелья вращает дождевые капли.
Хозяйка с хрониками Рима боль на хроническим
недосыпаньем,
Отсюда злоба, с коею она остервенело рвет за повод.
Дохлый кофе едва хранит тепло,
По легким кашель катится мусическим дельфином,
Свидетельства былых красот надежно лгут.
Пришла пора простуд, кофейных бдений
И всевозможнейших хождений по гостям.
Пора стать паром,
На худой конец, корою,
Стеклом покрыться вязким.
Если бы не небо!
Теснит нас небо.
 

 
Теснит нас небо –
Летней ночью неповторимой болью белизна
Шуршит ко многим водам сонным шелком –
В нем не видать ни облака, ни дна.
Чуть тлеет только снежный Веспер.
Разъято эхо бывших голосов, волокна шепота
текут над плоской дельтой, чтоб нитью ледяной
остаться у висков –
двух выпуклых зеркал, бестенных и прозрачных,
таящих чайки вскрик, росу и дрожь зрачка.
Голубовата кровь и соль, как бирюза.
Меж тем как у окна в туман сливаются и ночь,
и лето.
В туман зеркальный слиты рукава недвижимой реки.
Бледнеющий шиповник не шелохнется в мраморных
садах.
Был август бел,
Был сладостен терновник,
И смерть была как известь на холмах
предместий.
Но слышали про час глубоких перемен –
Что лист сгорит и воды потемнеют,
Что аспидно-мятежной синевой погасит ночь
багрянец всех деревьев.
На краткий миг их вспыхнувшие кроны
Мелькнут в воде, изменят облик свой,
И следом мы пойдем, не ведая сомнений.
А после ветер западный затопит острова,
Затопит, спутает всю пряжу отражений.
 

 
Затопит, спутает всю пряжу отражений,
Из глины городов чужих восставший ветер.
И, не страшась судьбы, постигшей наши тени,
Мы будем продолжать прогулку,
Водою по песку писать, что, к с частью, о нас
забыли –
Нас никуда никто не звал
(О равенстве ни слова).
Сухим укропом выстелим дорогу от выдоха
до вдоха.
Сумрачные реки, свиваясь, тяготят луга,
Мятутся руки,
В отточенных вершинах дети незримо занимают
Места ушедших птиц.
Воспоминание связует с поступком речь,
А стон нас гонит в грядущее, откуда с изумленьем,
Как будто в первый раз, глядим на голые тела –
Глухие, опустевшие, чужие в эф ирном облаке
сгоревшего вина.
Вино листвы по краю полыхает,
Сквозь веки свет летит,
Он знаменует приход зимы.
Божественное полуслово светлоголовый брат крича,
низринулся к земле –
Так времена теряют тени.
 

 
Так времена теряют тени.
Мы утешаем себя, что постигаем тотчас
Природу сумрака, начал и чисел.
Вложа персты в трепещущие дыры растений,
Мы сопричастностью по кою тщимся
себя обрадовать, –
А попросту нам страшно.
Сентябрь небесноокий уходит.
Пасмурные крылья над головою распростер
октябрь.
Похоже (вновь к изгнанию готовы),
В преддверии веселия стоим –
О скука помнить!
Разве простоты на нашу долю выпало
так мало?
В прорехах сырости, в пластах блаженной
глины насыплют риса вдоволь, только поспевай
глотать вино сведенными губами
и однозубой вилкой
могильной тризны настигать зерно.
На убыль день идет и жизнь,
А в свой черед на убыль
Пойдут и ночь и смерть…
Не прерывая праздных рассуждений,
Брели с Останиным мы тихо по рубежам окраин,
Наблюдая, как связь слепая ли ста и дерева
мерцает.
 

 
Связь слепая листа и дерева мерцает,
Нам осеняя дивный путь, что избран безо всякой
цели.
Утром,
Грея руки на чашке чая,
Я произнес: любовь уходит,
Сентябрь легконогий ее ведет тропой
к холмам, горящим невидимым огнем в стремнине
солнца,
Блеск и звон опустошенных пчел ее сопровождает.
Пытаясь сохранить ее черты,
Мы прибегаем к слову, уповая на магию звучания.
Мы думаем, что звук начальный,
Обретая в итоге форму наших представлений,
Изменит что-то, изменяясь сам, –
Как бы не так!
Вначале смерти лепет невнятным кажется,
Затем мы различаем гордость в ее напеве,
Гортанный голос ее торопит,
Ну а потом…
В недоуменье слышим, как в диких пустошах,
где даже мак не зябнет,
Перетекает дым оставленных костров
И тишина слепая связует лист и дерево.
Не устаю твердить, что в них исчерпаны
все сроки –
Безумна мысль бежать начала и конца,
Поистине, нет перемен в кануны октября.
 

Григория Сковороды возвращение

Nam mea frusta genetrix enixa fuit, ni Tu genuisses me, o Lux mea, Vita mea.

Ибо зачем было рожать меня моей матери, если бы не породил меня Ты, о Свет мой, Жизнь моя.

Из письма Ковалинскому

 
Сидел и вишни ел, а коршун в жарком небе,
что золотилось полем на закате,
слезился острой то чкой. Рос зеркальный пар
в речной излуке смутными кустами.
А косточки он складывал у ног (корням подобных
черным и корявым)
не тяжких, впрочем, вовсе, точно сок движенья,
кипевший некогда, погас. Оцепенел.
 
 
И стебельки пространства шелестели нежно
в том, что еще именовалось горлом,
сухую, как стерня, перерастая кровь.
Да, это я иду, – промолвил, – это мне травою.
Стопы легки столь странно, будто и не были,
но только нитью беспокойства снились,
когда какое-то шумело колесо, и сыпалась мука,
и ветер рвал угрюмо свечей жар из руки
и с яблони цветы.
 
 
Не забыл он, что бывают сны. И в каждом теле
вьют гнезда, словно птицы в осокорях,
птенцов выводят, те кричат надсадно,
так помнилось, вернее, забывалось.
 
 
И остров памяти блаженно обтекая
песками смутными мерцающего тела,
он вишни ел.
 
 
А коршун между тем висел у солнца.
А оно, багрово, звезде по лей сродни,
над кровом возведенной,
не двигалось в заснеженных глазах, хотя и уходило.
 
 
Медью глина в краснеющих коснела колеях.
И с горстью вишен, в кулаке зажатых
поистине с усильем смехотворным,
он по дороге изумленья шел.
 
 
А тот, кто осиял серпом путь возвраще нья
над холмами,
по милосердью, мера чья не имет меры,
ему позволил о себе не думать
в прозрачный жатвы час,
 
 
И только слушал, как дух Григория,
сжигая клочья муки,
печать печали совлекая,
как бы ветвями детскими
тянулся,
дабы припасть к живительному жалу в руке жнеца,
блистающей, как утро.
 
 
Припасть и боле ни о чем не знать.
 

1973

Из сборника «Великое однообразие любви» (1974)

«Лишенный продолжения, блуждая…»

(Смоленское кладбище в июле месяце)

 
Лишенный продолжения, блуждая
в кладбищенских садах в звенящий зноем час,
Я думал, что пустыня полдня для меня сравнима
лишь с пустошами сна –
горячий мусор, тополиный пух,
дух горько-сладкий скошенной травы
волнуется над камнем.
Камней здесь много, все они отмечены невнятной
речью.
Что таится в полуразрушенных строеньях языка?
Пыль, тополиный пух…
 
 
Весенний ветер вьется, в поющем русле ветра
Блещет стрекоза, луч расщепляя сонный слюдою
бритвенной крыла,
Течет небесный жар,
Обилье света зрачок мой сводит в острие иглы.
И мнится – полдень вечен,
Ни на йоту не сдвинется над головой звезда горящая
для тех,
кто в ветхом днями мире исторгнут был из скорлупы
движенья,
В мире, где с семенем число, со злаком ливень
не нашей волей связаны,
И где все той же волей связаны мы с теми,
кто уже не с нами.
Нет, то не боль – я бормочу – не страх,
не сожаленье нисходит в души к нам,
Но сумрачная горечь неизреченной и простой любви.
А вот опять – коры плетенье, корни, спускается
перо
И, стоя тихо,
Будто в оправданье, ты закричишь внезапно:
 
 
Слишком много для нас небес распахнуто весной!
 

Великое однообразие любви

 
Мы были такими же, как вы,
но затем сердца наши ожесточились.
 

Ас-Сиддик

 
«Любовь моя»,
Я давно не слышал, как ты говоришь:
Вот еще весна,
еще одна весна,
и
мы постарели еще на год,
еще на одну зиму,
 
 
если вести летоисчисление
от осенних дней.
 
 
«Любовь моя»,
Стань у окна,
стань у раскрытого окна,
Или подойди ко мне – какая разница –
И
скажи:
наступила весна.
И пройдет она так быстро, что не успеем
заметить, ка к трепетный хмель
первой поросли
стал гулким золотом октября.
«Любовь моя, сестра моя…»
 

 
«Возлюбленная моя»,
Ты прохладна, как ветер, дующий перед дождем,
когда
наклоняешься
и
когда волосы твои сползают на мое лицо.
Не спрашивай меня
ни о чем.
Ни о чем, мы сейчас с тобой одинаковы…
И
если нежна ты как прежде,
Не спрашивай мен я
ни о чем.
Не спрашивай.
 

 
«Любовь моя»,
Выживанья науку, с грехом пополам,
мы постигли – как и птиц, детей нужно растить
и
любить,
чтобы не бросили.
Всеобщему счастью предпочесть одиночество.
Не плачь, «возлюбленная моя», что делать.
После любви и зверь печален.
После долгих лет любви мы тоже можем
позволить себе немного печали,
 
 
Позволяют же ее себе цветы лесные,
садовые, полевые,
покрываясь росой, когда нет еще солнца.
Позволяют ее себе рабы и свободные люди.
Взгляни, сколько свободных людей спешит
с грустными лицами.
Только семнадцатилетние поют
громко и радостно.
А нам ни к чему, уходящим в смутные равнины
грядущего,
где эхо молчит.
 

 
Как душа моя тех давних лет,
Стоишь
ты между двух яблонь, недавно побеленных.
Земля черна,
Где вскопана – парит. Червь легок в труде.
Еще голубовата на стволах известь,
Солнечное пятно на предплечье,
Несколько
капель влажного света
на прямых ресницах.
 
 
«Любовь моя», ты так близка.
Гордая девочка с темной мальчишеской
головой,
Стоящая
между двух яблонь весной,
В мире,
залитом великим однообразьем
любви,
В
мире
благосклонного солнца и вечности.
Каждое наше мгновенье оттуда течет.
 
 
Каждый раз мы оба появляемся там.
 

 
«Возлюбленная моя».
Когда
десять лет тому я тебя встретил,
Показалось, что встретил брата. Я
удивлялся ночами, вытянувшись в постели:
Окно. Дерево дождя –
Твои руки
Были такими же, как у меня.
Такими же были плечи.
Говорили мы на одном языке,
А утром, когда еще в доме все спали,
Стараясь не заскрипеть половицей,
(так и не сменили, а потом снесли дом)
Выскальзывали на улицу.
И шли рядом, удивляя прохожих своим сходством.
Как прекрасно в своем согласье
стремились утренние тени за нами –
твое дыхание, продолжавшее мое дыханье.
Как беструдно прикасались наши руки друг к другу!
«Любовь моя», сколь легки были наши тела.
 

 
Как знать, в какие часы, в какие годы обретаешь себя,
остывая беспечно
в веренице смутных вещей.
Восхищенный
множество раз прелестью вод и земли,
бываешь изумленьем застигнут.
Вот так же под окнами кроны густые шумят
По-ночному. Листок щавелевый воздуха прилепился
к стеклу,
Тополя облетают, объятые ропотом.
Тишина исходит от лампы, огибает углы
и множится снова в своем средоточье.
Цепь туманных свобод.
Незримые превращения.
Из одной переходим в другую, воспевая покровы
на хрупких пустотах, покуда не прольется вино
изумления.
Тут бы руки подставить.
Но дети, до белизны на суставах маки ночные
зажав в кулаках, подходят и с любопытством
взирают
на собственное появление.
Странно, однако,
 
 
Как странно опять удаляться.
 
 
Кто по возвращении узнает меня?
 
 
Будто ни года не жил.
Настороженность.
Внимание.
Пристальность.
Изо всех состояний, будь я женщиной,
избрал бы себе ожиданье,
Но изумление словом от речи отдаляет меня.
 

 
Но что одиночество!
 
 
Благоволит к нам небо сегодня –
Красоты редкой ка мнем поставлено
во главу всего дня.
Что губительное теченье времен? –
Когда по улицам можем идти беспрепятственно,
Словно далеко впереди Диониса зрим,
увенчанного сырыми листьями винограда.
Словно Иисус перед нами далеко
впереди,
Танцующий Иисус с голубем сизого оперенья
на росистом плече.
 
 
Набирает силу северный ветер,
Лить вино. Проливать вино на землю, за ворот,
на камни, на мох, чернеющий в сухой,
палой
листве.
В папоротник проливайте,
Ибо глаза давным-давно пьяны изумлением.
 
 
Кончается и вино.
Иссякают и губы.
Но вовсе не знание лежит в этих словах.
Праха в горсти не увидишь,
Руки, как поющие трости на устах глубоко
врезанных в землю теней. –
Как легки были наши тела.
Благоволит к земле небо сегодня,
Благосклонны к путешествию нашему луна и
другие светила.
Из
осени в лето
мы переходим,
Из
лета мы переходим в зиму,
Из свободы в свободу –
ликующие, точно до дна исчерпана
сквозящая чаша утрат.
 

 
– Веянье ночи, ты слышишь? Шаги.
Дуновение звезд приближено темнотой,
Плодом заветным, сладчайшим мнится голос,
отягощенный предчувствием слова,
И очертания его нежно ранят тебя и меня.
– Чей он?
Зачем возникает в сумраке властном
Стволов, искажая понимание времени
и пространства,
воспоминаньем паденья, вложенных
в разум?
– Паренье?
Голос как голос. Не для губ, и не горлу.
Вглядываясь в темноту нерожденного облика,
Ты произносишь, что можно голос измыслить.
Придумать рот, преображенный дыханьем,
Что к утру побледнеет ручей шорохов, трелей,
скрипа коры, луной ниспосланных
наваждений,
Проседь легчайшая ляжет туда – дыханье,
продолженное дыханьем, –
где тьма
клубилась, подобно цветам, полощу
 
 
– «Но сестра моя».
«Возлюбленная из немногих» –
простерты мы в этих цветах,
И твой голос слушаю я,
Твой изменчивый облик.
Я слушаю, как он входит в меня.
Кристалл,
опущенный в воду.
 
 
Свет,
в день погруженный.
– Разве боль суждена нам была?
И даже не боль растит каплю в зрачке.
Преломленье во влаге. Я не знаю… Веянье ночи.
– Ты слышишь? Дуновение тьмы. Час наступает,
когда
неотвратима с душою разлука.
Как она выглядит, я с трудом себе представляю –
(Разговоры об отпуске?
Отретушированные фотографии?
Строение камня? Смех позади?
Раскаленный полдень?) –
 
 
Но боюсь, что она не вернется назад.
Смущенье не покидает меня.
Тысячелистье шагов обтекает наш сон.
Мы не спим, ибо предчувствие слова касается нас,
Темнокрылых камней в безмерное сцепление стен
ввергнутых верой…
Как много по весне небес нам дано,
«Любовь моя», как трудна радость ночи.
 

 
Одно из ряда возможных высказываний.
Равновесье избыточности и рассеянья.
 

Из сборника «Медленная стена маятника» (1974)

Под зимним кровом

 
Сизые иглы дыханья
оседают хвоей на плечи.
Ветви стого горла коралловый куст
блещет в пепельной поволоке.
Где-то деревенская колокольня,
снег тихий,
А здесь в синеве за прокинутой
ржавый купол горит.
 
 
Воздух очи несет,
И плывет взгляд за куполом следом.
Дотлевает, немея, сухое дерево горла,
или куст, или стебель,
Но мы слепнем и видим голубей,
изнывающих в бездне,
Ангела в ризах заиндевевшего гипса
И ржавый радостный купол.
Мы глохнем и слышим
движение прошлогодней
коры, скрип деревца, про израстающего
на карнизе,
Шелест иссохших цветов,
что веют в стопах Небесного гостя.
 
 
И в том, что вчера называлось глазами,
Прозревают аспидные угли лазури.
Там теперь, в студеной купели покоя –
травы по куполу ржавому,
Радость и перст, возносящий косноязычное слово
к престолу ветра и птиц.
 

Прелесть земная

 
Я мог бы воспеть прибитую ливнем дорогу,
по которой мы пьяно брели, украшая губы
нехитрой беседой.
Или бежали вдоль валунов,
прикладываясь поминутно к бутылке.
 
 
Ах, месяц Май!
Ах, как безумна любовь.
Она несомненно безумна, эта любовь,
На дороге, хлещущей из оврага.
 
 
Я мог бы воспеть очередь за хлебом и сыром
в лавке кривой, что около водоразборного крана.
Шутов-дачников, станцию, взмахи ресниц,
погоню жалящих капель,
Рыдающего велосипедиста, петлявшего перед нами, –
Он плакал от солнца гулко и страстно
и вез за собой в тележке рассаду: крыжовник,
смородину, саженцы яблонь, клубни тюльпанов
в мокрой рогоже.
Я мог бы воспеть саднящие плечи,
Счастливые слезы,
Укрытые дымом, юные всходы вдоль разогретой
дороги.
Ах, месяц Май!
Ах, как бездумна любовь, как бездумна она,
извлекая тебя и меня из вороха лет.
Но получается вовсе не это.
Выходит совсем другое –
Блещут спицы, вращаясь обратно,
Не оставляйте меня – поднимается голос,
Не отнимайте этой ненужной дороги,
Дайте взглянуть лишь на вас, бегущих
где-то у неба.
Увижу и хватит.