Текст книги "Жизнь ни во что"

Неожиданная помощь

Проснулся Али-Селям поздно ночью. Руки и ноги его были крепко перетянуты, горло пересохло, но утолить жажду было нечем.

В сущности, Али-Селям ничего не понимал, что произошло и почему.

Выскочив из окошка квартиры Шнеермана почти нагишом, он бросился бежать. К утру на окраине один из рабочих, принявший его за сбежавшего арестанта, дал ему рваные штаны, рубаху без рукава и войлочную шляпу, прожженную в нескольких местах. И в этом непривлекательном костюме зашагал Али-Селям по шпалам, твердо решившись никогда не возвращаться в этот проклятый городишко, доставивший ему столько напастей из-за найденного ящика.

«О, чтоб он провалился, – подумал Али-Селям, – хотя бы за добро какое пострадать. Ну, скажем, водка была бы в ящике или там корзина с пивом, а то бомбы, будь они прокляты!»

Подходя уже к станции Копи, услышал он окрик, увидел, что за ним бежит кто-то, и кинулся сам наутек куда глаза глядят. Забежал в лес, заснул под кустом. Слышит, голоса рядом. Лежать бы ему да лежать молча, а тут еще муравей – тварь негодная, заполз в ноздрю. Ну, ясное дело, чихнул человек. Так налетели сразу. «Кто такой? Что делаешь? Что слышал?» А чего там слышать, когда он не слышал ничего, а если и слышал, то все со страха позабыл. Не поверили – повесили; так и тут неладно, один повесил, другой снял, а теперь вместе, сообща повесить собираются. И что за чудные дела – зачем же тогда снимать человека было?

Али-Селям поворочал языком – язык был сух. «Эх, пивца бы парочку!..» И, скорбно опустив голову, он с грустью подумал, что никогда ему не придется больше выпить ни одного глотка: ни бархатного, ни столового, ни черного, у которого пена, как от земляничного мыла, – мелкая, душистая пена.

Эти мысли до того разбередили воображение Али-Селяма, что ему сразу сильно не захотелось быть повешенным. Он огляделся. Дверь была крепко заперта снаружи. В узенькое окошко едва-едва просовывался краешек месяца да клочок облачного неба.

«Нет, – подумал Али-Селям, – не убежишь отсюда!»

И вдруг краешек месяца исчез. В землянке стало совсем темно, но заслонила свет не туча, а тень человека, подобравшаяся к маленькому отверстию окна.

– Спишь? – послышался шепот. – Слушай…

И в следующую минуту через щель разбитого стекла просунулся длинный узкий нож и насаженная на него белая записка. Тот же голос сказал:

– Разрежешь веревки – беги через трубу, записку отдашь по адресу.

И снова месяц выглянул в окошко.

Сначала Али-Селяму показалось, что все это только сон, и он тряхнул головой. Нет, не сон. Стальное лезвие ножа лежало почти рядом на полу. Тогда надежда охватила Али-Селяма. Извиваясь, он пополз, достал зубами нож, вставил его черенок в щель и, повернувшись, начал водить по лезвию веревками, крепко стянувшими ему заломленные назад руки. Клинок был остер, и вскоре Али-Селям встал на ноги. Тогда он обернул лезвие ножа тряпицей, сунул его за пазуху, поднял записку, развернул ее; но было слишком темно. Прочесть он ничего не смог.

Он подошел к печке. В сущности, это была не печь, а глиняный угол, от половины которого тянулась вверх рыхлая глиняная труба. При помощи чурбана он обломал края трубы, потом поставил чурбан, встал на него и просунул туловище в отверстие. Но отверстие оказалось узким для его грузной туши, и в один момент он очутился в таком положении, что, стиснутый со всех сторон, не мог двинуться ни вверх, ни вниз, а так и остался висеть между небом и землей. И тогда с отчаянной решимостью, которую изгоняла из него вспыхивающая зарница, предвестница приближающегося рассвета, он рванулся, глина с шорохом посыпалась вниз, и он очутился на крыше землянки.

По тлеющим углям догорающего костра он определил, что боевики спят дальше, в стороне. Он прислушался, ожидая: не подойдет ли к нему тот, кто помог бежать? Но никто не подходил.

Тогда Али-Селям решил не искушать больше судьбу, вздохнул и одним прыжком слетел с землянки. Потом бросился в ту сторону, где чаща леса была особенно густа. Почти тотчас же вслед ему грохнул одинокий выстрел, но пуля как-то странно засвистела чересчур далеко в стороне.

Угрюм и мрачен в непогоду старик Урал. Злится, брызжет пеною холодных волн полноводная Кама. Разметывает ветер бесконечные караваны бревен, сплавляемых с гор по бурливым речонкам. Над мутной, молочной рябью всколыхнувшегося озера желтыми бабочками кружатся сорванные с лесистых берегов сухие, увядшие листья.

В осенние темные ночи, когда улюлюкает ветер, гоняясь по небу за табунами взлохмаченных туч, когда глухо стонут источенные веками каменные уступы горных вершин, – тогда пустынно и глухо бывает на притихших уличках заброшенного в глушь Александровского завода.

Не слышно ни говора, ни смеха. Не видно даже конных разъездов по окраинам. Не видно полицейских постов на перекрестках. Всё попряталось, всё повымерло.

Такая гулкая непогодливая ночь – раздолье для подкрадывающегося боевика. Не видно зажатого в руке маузера, не слышно шороха крадущихся шагов…

Человек, сидевший на лавке, не зажигая огня, посмотрел в окно наметанным глазом, различив силуэты знакомых фигур, и открыл им дверь.

Вошли трое – братья Давыдовы и Штейников.

– Буря! – отряхиваясь от дождевых капель, сказал Иван. – Даже собаки попрятались. А мы рыщем…

Плотно занавесили окна старым одеялом, зажгли огонь, поставили самовар.

– Ну, – спросил Алексей, усаживаясь за стол, – рассказывай все по порядку… Правда ли, что разбит Лбов? Где его разбили или когда… и кто его мог разбить?

– Правда, – сказал хозяин хаты. – Я был там. Все видел… и только вчера оттуда.

Он поставил самовар на стол. Налил продрогшим боевикам по стакану чая. И, пока они, обжигая губы, пили кипяток и согревались, он рассказал им вот что.

В декабре 1905 года колючей проволокой опутался Мотовилихинский завод. Тот самый завод, который стоит возле Камы, в пяти верстах от губернского города Перми.

И Мотовилиха разбросала по изломанным улицам груды бесформенных заграждений. Выбросили красное знамя восстания.

В то время, в те горячие, пахнущие кровью дни, командовал одной из баррикад рабочий лафетного цеха Александр Лбов.

Было зарублено восстание сотнями казачьих шашек. Мертвых шашек. Сначала сталь, блеснувшая на морозном солнце, потом кровь. Многие были арестованы. Многие повешены. Многие убежали вовсе неизвестно куда, и только один Лбов, захватив с собою холодную, пропитанную ненавистью винтовку, ушел в соседний лес.

Начались в Мотовилихе обыски. Оружие, оставшееся по рукам у восставших, девать было некуда, и то один, то другой рабочий прибегал в лесную избушку Лбова и говорил ему:

– Спрячь мои патроны, спрячь мой браунинг. Спрячь мою бомбу, ибо у меня дома ее все равно найдут.

И так в маленьком лесном домике, запорошенном мертвыми снегами, было положено начало того самого арсенала, который послужил складом оружия боевой дружине Лбова.

Время шло. Наступала весна. К Лбову – первому и великому мятежнику Урала – приехали из Петербурга четыре боевика. Это были четыре отчаянных, отпетых профессионала, которым ради идеи, ради задуманной цели жизнь была ни во что.

А после нескольких сумасшедших налетов к Лбову прибыло из окрестностей много посторонних людей. Лбов перезимовал холодную буранную зиму и готовил к весне самый отчаянный, последний удар. Тот удар, при котором он надеялся или разбить все, или разбиться самому.

А весною началось самое главное. Началось сказочное усиление Лбова. Но в этой мощи, в этой силе таилась и гибель отчаянного, порвавшего со всем боевика.

Летом лбовцы начали в открытую вступать в схватки с жандармами, и успехи Лбова взбудоражили весь Урал. К Лбову потянулись разные, неустойчивые и безыдейные, но до отказа отчаянные парни. И Лбов, почувствовавший вокруг себя десятки, сотни новых боевиков, решил, что пора поднимать восстание. Лбов не стал считаться с уставшими, издерганными рабочими массами и задумал только одно: нужно перевернуть все сразу, одним взмахом, одним натиском кончить все. Но старое было крепче Лбова. Все старое цепкими клещами вцепилось в измотанное тело массы, и уставшие рабочие начали говорить: «Зачем все?..»

– Милый товарищ Лбов! Друг Лбов, мы знаем, что ты за нас! Мы верим в это, но плетью обуха не перешибешь… Подожди!.. Подожди!.. Мы устали, сколько нас, арестованных из-за тебя, сколько сосланных в Сибирь, в Александровский централ, в каторгу… Мы не ставим тебе в упрек, но поверь, у нас есть жены, у нас есть дети!.. Товарищ Лбов, пожалей же их!

Но Лбов, ослепленный удачами, не видел ничего. Он знал только то, что его боятся, что перед ним дрожат.

А когда Лбов увидел все, то было уже поздно. Вокруг него собрались не те люди, о которых он думал, – собрались забубенные головушки, люди с темным и неизвестным прошлым, которым все равно за что пропадать.

Лбов распустил на время боевые дружины и скрылся до весны неизвестно куда…

Долго сидели боевики, молча слушая рассказ.

– Но это еще не конец, – сказал Алексей, прерывая молчание, – он вернется!

– Нет! – ответил Иван. – Нет… Это уже начало конца!

В это же утро лбовец ушел обратно.

Опасаясь предательства со стороны убежавшего Али-Селяма, Давыдов срочно переменил место стоянки. Через некоторое время боевики сделали отчаянный налет на общежитие полиции, забросали его бомбами. Штейников убил на станции жандарма, потом сообща они произвели несколько экспроприаций по соседним селениям.

Это было время наибольшего расцвета боевой работы «лесных братьев», но уже собирались тучи над головами дружинников. Начались массовые аресты александровских рабочих. Всех, кого подозревали в связи с «лесными братьями», хватали, разгоняли по тюрьмам. Днем и ночью заседали суды и приговорами холодными, неумолимыми ссылали людей в Сибирь на поселение, на каторгу, в одиночки тюрем. Были арестованы десятки, были измотаны сотни. За несколько дней жандармы, получив от кого-то верные сведения, разом разгромили всю опору давыдовцев на Александровском заводе…

Были схвачены многие другие активные помощники боевиков.

И однажды осенним вечером доползли до давыдовцев слухи о том, что и сам главный бунтовщик Урала, непобедимый Лбов, разбит полицией и вновь скрылся неизвестно куда. Это был тяжелый удар для «лесных братьев», ибо ясно было, что теперь, когда руки пермского губернатора развязаны, он все силы бросит на давыдовцев.

Падал холодный мокрый снег. Боевики шли вдоль полотна железной дороги. Алексей был хмур, и тяжелая новая складка пробороздила его лоб.

– Ну, что же, ребята, делать будем? Заварили кашу – расхлебывать надо! Давайте дадим и мы отдохнуть народу. Скроемся глубоко в лес, перезимуем, а к весне, когда потеряют след гончие собаки, примемся опять за свое!

Алексей тряхнул головой, горькой усмешкой дернулись его губы, и он сказал, посмотрев на Ивана:

– Эх, браток, золотая у тебя голова! Верно ты говорил да только… – Он не досказал.

– Вместе жили, вместе и помирать будем!

– Не загадывай, как придется…

Поймал Алексей черную мысль, как птицу. На лету свернул ей голову, отбросил в сторону и сказал весело:

– Помирать – дело не главное! Помереть всегда можно. Курица и та помирать умеет, а главное, чтобы прожить с толком!

– Алешка, – проговорил Неволин, когда боевики собрались заворачивать в лес, – вы идите, а я потом приду. Мне еще тут надо к одному человеку заглянуть. Дело есть! – И он зашагал вдоль по линии.

Снег мокрым, хлюпким мякишем посыпался с неба. В несколько минут окрасились поля матовой белизной сумрачного вечера. Далеко позади загудел паровоз. И его эхо, похожее на протяжный волчий вой, долетев до слуха задумавшегося Неволина, заставило обернуться.

Черное изгибающееся чудовище, выползая из притихшей лесной чащи, медленно двигалось все ближе и ближе. Когда поезд поравнялся с Неволиным, он остановился, пропуская вагоны мимо. Потом сильным прыжком отскочил и бросился бежать к опушке леса.

Очевидно, жандармы еще издалека заметили шагающего вдоль полотна одинокого путника и узнали его, потому что человек пять с винтовками наперевес выскочили на площадку и открыли по нему стрельбу. Неволин добежал до опушки, повернулся и, не обращая внимания на дикий визг пуль, проносившихся возле него, на яркие молнии вспышек, на грохот выстрелов, закричал:

– А, собаки! – И, неторопливо прицелившись, дважды бабахнул по площадке останавливающегося поезда. Потом снова бросился бежать.

– Стой! – сказала ему догнавшая его пуля и цепко схватила за бедро.

Но, пересилив боль, он продолжал бежать. Слышно было, как жандармы, рассыпавшись цепью, перекликиваются и идут по его следам.

Неволин прошел еще минут десять, но силы сразу оставили его, и он сел на покрытый снегом торчащий пень. Так просидел он минут пять, истекая кровью. Потом голова его упала на одну из веток за его спиной; ветка вздрогнула и уронила на его горячую голову целую гроздь хрустального чистого снега.

Когда Неволин опять раскрыл глаза, голоса уже раздавались совсем близко. Но, несмотря на это, чувствовалась какая-то мертвая, холодная тишина.

– Алексей, – пробормотал Неволин, – Алеша, что же это?

Черные тени деревьев надвигались на него из чащи, властно закрывали ему глаза. И, окончательно теряя сознание, Неволин увидел, что одна из теней, оторвавшись от деревьев, прямо подошла к нему, распахнула плащ, из-под которого злобно бросились в глаза желтые офицерские эполеты, и, лязгнув взводом стального курка, сказала:

– Один есть!

Новая весна

И вскоре после смерти Неволина скрылись давыдовцы. Не стало о них слышно ни слова. Умолкли выстрелы, перестали рыскать по дорогам ингуши, потянулись обратно в Пермь провокаторы. И тихо, как тяжелобольной после острого кризиса, задышал Александровский завод. Никто не знал, куда девались «лесные братья», ибо исчезли они так же неожиданно, как и пришли.

Говорили, что скрылись они совсем с Урала. Поговаривали даже, что где-то в Казанской губернии будто бы рыщет отряд какого-то Алешки. Но и это оспаривали многие. Одни говорили, что отрядом этим верховодит вовсе не Алешка, а татарин Абдулка. Другие же утверждали, что никакого Абдулки тоже нет, и нечего языком трепаться, когда не знаешь толком.

Одно было ясно – боевики скрылись. Впрочем, однажды уже позднею зимою тайком с уха на ухо поползли слухи. Говорили, что один приезжий охотник, забравшись на лыжах в лесные дебри, заблудился. Были уже сумерки, когда собака его залаяла и бросилась прочь. Он свистел ей, кричал, но она не возвращалась. Через несколько минут он услышал, что далеко в лесу раздался страшный грохот, как после взрыва орудийного снаряда. Тогда, перепугавшись, охотник повернул по старому следу. К утру догнала его собака. Была она вся окровавленная и сдохла к вечеру у ног своего хозяина.

Но опять и этому особенно не поверили, ибо ради чего разумные люди станут в собаку бомбами кидать? Потому большинство и решило, что охотник врет или ему просто померещилось, а собаку заел волк.

Впрочем, были на заводе и такие, которые как-то загадочно переглядывались, ничего не спрашивали, точно сами что-то знали. Но и они крепко помалкивали.

И так прошла зима. Наступили снова теплые дни. Разлились реки. Чаще стали жены арестантов получать записки от томившихся за решеткой мужей, братьев: «Как?.. Что?.. Не слыхать ли про наших? Где они?..»

Грустная была эта весна. Даже в солнечном покое голубого неба, как и в глазах девчонок, грустящих о замурованных в каменные мешки женихах, была какая-то осенняя хрустальная тоска. Точно все огневое, хорошее прошло навек.

Этою же раннею весною на широкой перекладине вятской тюрьмы в звездную ночь повешен был преданный провокатором мятежник Лбов. И этой же весной злилась и плакала седая Кама, не услышав более буйных пересвистов лбовской вольницы.

Так шли дни тихие, как шорох измятой колесами травы, горькие, как душистая осенняя полынь. И вот однажды…

Вечером на Чусовском тракте проезжие мужики наткнулись неожиданно на труп убитого жандарма. Чья-то меткая пуля пробила ему грудь и чья-то крепкая рука пришпилила к его гимнастерке записку: «Убийцам Лбова, сторожевым собакам самодержавия, проклятие».

Рука, писавшая записку, была знакома.

Удар, нанесенный прямо, в открытую, был знаком.

И снова тяжело задышал трубами, нахмурился, заклокотал заводскими свистками очнувшийся от спячки старый Александровский завод.

А через три дня опять вспышками предрассветных зарниц заблестели огневые выстрелы.

– Боевики вернулись!..

– Тише!

– Тише!

Хрустнула под ногами сухая ветка.

Ночь темна, шумит по верхушкам буйный уральский ветер. В полночь кукует кукушка: прокуковала раз, два, три – и замолкла.

Прорываться через кольцо надо. Кому умирать охота? Никому умирать неохота. У бесстрастного, спокойного Штейникова смерть за спиной стоит и гладит холодной рукой вихрастую голову.

Тряхнет головою Штейников, усмехается:

– Уйди, смерть, рано еще, еще есть заряды в обоймах.

– Тише!

И в четвертый раз прокуковала кукушка, но уже откуда-то издалека.

– Стоп! – сказал боевикам Алексей. – Слышите?

Охваченные кольцом горящих костров, заперты были боевики в лесной чаще. Слышно было, как издалека доносится смутный гул, ржание сытых коней, гортанная речь ингушей.

В пятый раз закуковала лесная кукушка. И не кукушка вовсе, а каторжник Штейников, ценою своей жизни решивший спасти товарищей, подал сигнал, что сейчас он откроет огонь. Будет он будоражить ночь и стрелять с колена в луну, звезды и прочие планеты, чтобы к нему бросились ингуши и потеряли след ускользающей дичи.

Сел Штейников на пень, приложил приклад маузера к плечу и нажал курок:

– Раз… два… три…

И тотчас же диким воем, фырканьем дрожащих коней, окриками резких команд была разбужена фальшивая тишина. В то время, когда боевики, воспользовавшись поднятой суматохой, ползком пробрались через разорвавшееся кольцо, Штейников услышал рядом с собою сразу четыре или пять голосов.

Он лег на траву и, ощетинившись двумя маузерами, стал ожидать. Мелькнул огонь горящей головешки, потом другой, потом сразу замелькало много длинных смолистых огней.

Факелы смыкались вокруг него все уже и уже. Штейников не двигался. Слившись грудью с сырою пахнущей травой, он выжидал.

– Здесь где-то, – сказал голос рядом.

– Смотри в оба!

– Смыкайся, забирай в кольцо!

Тогда Штейников сунул оба маузера за пояс, напружинил ноги и, разом вскочив, впился в горло ближайшего человека. Человек захрипел, дернулся, но вырваться не смог; инстинктивно нажал собачку револьвера и выстрелил. Потом, полузадушенный, упал на землю. Факелы густым кольцом смыкались вокруг Штейникова. Тогда он сам схватил горящую головешку из рук упавшего и пошел навстречу к огням.

– Кто стрелял? – крикнул ему встревоженный голос.

– Я, – ответил Штейников.

– В кого?

И Штейников очутился в самой гуще человеческой цепи. Благодаря тому, что он тоже держал в руках факел, его сначала приняли за своего, но когда же увидели ошибку, то было уже поздно, ибо Штейников со всего размаха ударил ближайшего горящим факелом по голове и бросился в лес. Чья-то пуля провела ему горячую борозду по боку, вторая расплавленным свинцом прожгла левую руку.

Но Штейников был не из тех, которых можно свалить первой раной. Он плюнул и на первую, и на вторую пулю и ровным солдатским бегом на носках побежал через заросли, цепко впивающиеся и царапающие колючками лицо, преследуемый десятками взбешенных ингушей. Вероятно, сердце у Штейникова было каменное, вероятно, билось оно всегда одним и тем же размахом, ровным и мерным, как вымуштрованный офицерской нагайкой четкий солдатский шаг.

Уже утренняя птица челкар радостными криками приветствовала зарю, уже таял туман под лучами выглянувшего солнца, а он все бежал, и лоб его был сух, как серый придорожный камень, из которого самая сильная рука не выжмет ни капли. Только грудь его была влажной от стекающей капельками крови.

Есть такая порода лошадей, которая не умеет уставать понемногу. Лошадь бежит, до тех пор не уменьшая шага, пока сразу не остановится и не упадет совершенно обессиленная. Так и Штейников. Он остановился и почувствовал, что ни бежать, ни идти больше нет сил. Он шагнул несколько раз, зашатался, потом в глазах у него потемнело, и, оступившись, он полетел куда-то под откос, вниз.

Когда он очнулся, то солнце уже высоко стояло на небе. Он дополз до ручья, журчавшего неподалеку, напился и, прихрамывая, пошел дальше. Прошел, вернее прополз, саженей двести.

«Больше не могу, – подумал он, – нет никаких сил».

Хотел прилечь, но вдруг из-за густо разросшегося куста увидел перед собою маленькую землянку и человека, стоявшего перед нею.

Собравши силы, он сделал еще несколько шагов. Человек, обернувшись, увидел его, подошел к нему и, перекрестив беглеца, сказал ему, как-то странно усмехаясь:

– Здравствуй, брат мой, давно уже я жду тебя!

Этот ответ, как и сама процедура перекрещивания, до того поразили Штейникова, что он инстинктивно протянул руку к поясу, ибо никто его, бездомного беглеца, каторжника, кроме полиции, ожидать не мог. Но человек, лицо которого оказалось что-то странно знакомым Штейникову, расхохотался и сказал:

– Ты, конечно, пришел не за тем, чтобы меня повесить?

И только тут Штейников понял, что перед ним стоит сумасшедший человек…

Между тем боевики, вырвавшись из кольца, остановились далеко в стороне от места схватки с ингушами.

Сели отдохнуть. После быстрого бега дышалось тяжело. Сначала сидели молча, но чувствовалось, что каждый думает все о том же.

– Погиб Штейников, – не то спросил, не то ответил товарищам очнувшийся от раздумья Иван.

По лицу Алексея пробежала гримаса, ибо в словах брата он почувствовал оттенок грустной подавленности.

– Все погибнем, – вызывающе ответил он.

– А за что?

Бешеный перегиб перекосил лицо Алексея. Казалось, что Иван дотронулся до его самой больной, наглухо скрытой раны, о существовании которой он не хотел, чтобы подозревали.

– За что? – крикнул он. – А так!.. Ни за что, за собственное удовольствие!.. Назло всему!..

– Назло лучше жить…

– Нет, иногда лучше умереть и… молчи лучше, когда ничего не понимаешь!

– Ребята!.. – проговорил он немного помолчав. – Да что же это такое на самом деле, что это на всех такая хандра нашла? Ну ее к черту. Будем работать, как в прошлом году работали! Разве плохо было? А теперь еще лучше работать надо! Лбова нет – так надо же, чтобы хоть кто-то доказал, что еще не все погибло, не все задушено.

Он долго говорил, говорил горячо и убедительно, а когда кончил, то веселей и легче стало у него на душе.

Взошло солнце, зашумел, ожил лес, и появились улыбки на заросших, обветренных небритых лицах «лесных братьев».