Текст книги "Град обреченный"

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Отто Фрижа не соврал: ковер был действительно роскошный. Он был черно-багровый, глубоких благородных оттенков, он занял всю левую стену в кабинете, напротив окон, и кабинет с ним приобрел совершенно особенный вид. Это было дьявольски красиво, это было элегантно, это было значительно.

В полном восторге Андрей чмокнул Сельму в щеку, и она снова ушла на кухню командовать прислугой, а Андрей походил по кабинету, рассматривая ковер со всех точек зрения, приглядываясь к нему то впрямую, то искоса, боковым зрением, потом раскрыл заветный шкаф и извлек оттуда здоровенный маузер – десятизарядное чудовище, рожденное в спецотделе Маузерверке, излюбленное, прославившееся в гражданскую войну оружие комиссаров в пыльных шлемах, а также японских императорских офицеров в шинелях с воротниками собачьего меха.

Маузер был чистый, воронено отсвечивающий, на вид совершенно готовый к бою, но, к сожалению, со сточенным бойком. Андрей подержал его двумя руками, покачивая на весу, потом взялся за округлую рифленую рукоять, опустил, а затем поднял на уровень глаз и прицелился в ствол яблони за окном, как Гейгер на стрельбище.

Потом он повернулся к ковру и некоторое время выбирал место. Место скоро нашлось. Андрей сбросил туфли, залез с ногами на кушетку и приложил к месту маузер. Прижимая его к ковру одной рукой, он откинулся как можно дальше назад и полюбовался. Это было прекрасно. Он соскочил на пол, в одних носках опрометью побежал в прихожую, вытащил из стенного шкафа ящик с инструментом и вернулся обратно к ковру.

Он повесил маузер, потом люгер с оптическим прицелом (из этого люгера Копчик застрелил насмерть двух милиционеров в последний день Поворота) и возился с браунингом модели девятьсот шестого года – маленьким, почти квадратным, – когда знакомый голос за спиной произнес:

– Правее, Андрей, чуть правее. И на сантиметр ниже.

– Так? – спросил Андрей, не оборачиваясь.

– Так.

Андрей закрепил браунинг, задом спрыгнул с кушетки и попятился к самому столу, озирая дело рук своих.

– Красиво, – похвалил Наставник.

– Красиво, но мало, – сказал Андрей со вздохом.

Наставник, неслышно ступая, подошел к шкафу, присел на корточки, покопался и достал армейский наган.

– А это? – спросил он.

– Деревяшек на рукоятке нет, – сказал Андрей с сожалением. – Все время собираюсь заказать и каждый раз забываю… – Он надел туфли, присел на подоконник рядом со столом и закурил. – Сверху у меня будет дуэльный арсенал. Первая половина девятнадцатого века. Красивейшие экземпляры попадаются, с серебряной насечкой, и формы самые удивительные – от таких вот маленьких до огромных, длинноствольных…

– Лепажи, – сказал Наставник.

– Нет, лепажи как раз маленькие… А внизу, над самой кушеткой, я развешу боевое оружие семнадцатого-восемнадцатого веков…

Он замолчал, представляя себе, как это будет прекрасно. Наставник, сидя на корточках, копался в шкафу. За окном неподалеку стрекотала машинка для стрижки газонов. Чирикали и посвистывали птицы.

– Хорошая идея – повесить здесь ковер, верно? – сказал Андрей.

– Прекрасная, – сказал Наставник, поднимаясь. Он вытащил из кармана носовой платок и вытер руки. – Только торшер я бы поставил в тот угол, рядом с телефоном. И телефон нужно белый.

– Белый мне не полагается, – сказал Андрей со вздохом.

– Ничего, – сказал Наставник. – Вернешься из экспедиции – будет у тебя и белый.

– Значит, это правильно, что я согласился идти?

– А у тебя были сомнения?

– Да, – сказал Андрей и погасил окурок в пепельнице. – Во-первых, мне не хотелось. Просто не хотелось. Дома хорошо, жизнь наладилась, много работы. Во-вторых, если говорить честно, – страшновато.

– Ну-ну-ну, – сказал Наставник.

– Нет, в самом деле. Вот вы – вы можете мне сказать, с чем я там встречусь? Вот видите! Полная неизвестность… Десяток страшных Изиных легенд и полная неизвестность… Ну и плюс все прелести походной жизни. Знаю я эти экспедиции! И в археологических я бывал, и во всяких прочих…

И тут, как он и ожидал, Наставник спросил с интересом:

– А что в этих экспедициях… как бы это выразиться… что в них самое страшное, что ли, самое неприятное?

Андрей очень любил этот вопрос. Ответ на него он придумал очень давно и даже записал в книжечку, и впоследствии неоднократно использовал его в разговорах с разными девицами.

– Самое страшное? – повторил он для разгону. – Самое страшное – это вот что. Представьте себе: палатка, ночь, пустыня вокруг, безлюдье, волки воют, град, буря… – Он сделал паузу и посмотрел на Наставника, который весь подался вперед, слушая. – Град, понимаете? С голубиное яйцо величиной… И надо идти по нужде.

Напряженное ожидание на лице Наставника сменилось несколько растерянной улыбкой, потом он расхохотался.

– Смешно, – сказал он. – Сам придумал?

– Сам, – гордо сказал Андрей.

– Молодец, смешно… – Наставник опять засмеялся, крутя головой. Потом он сел в кресло и стал смотреть в сад. – А хорошо здесь у вас, на Белом Дворе, – сказал он.

Андрей обернулся и тоже посмотрел в сад. Залитая солнцем зелень, бабочки над цветами, неподвижные яблони, а метрах в двухстах, за кустами сирени – белые стены и красная крыша соседнего коттеджа… И Ван в длинной белой рубахе неторопливо, покойно шагает за стрекочущей машинкой, а его младшенький семенит рядом, ухватившись за его штанину…

– Да, Ван обрел покой, – сказал Наставник. – Может быть, это и есть самый счастливый человек в Городе.

– Очень может быть, – согласился Андрей. – Во всяком случае, про других своих знакомых я бы этого не сказал.

– Ну, такой уж у тебя сейчас круг знакомых, – возразил Наставник. – Ван среди них – исключение. Я бы даже просто сказал, что он вообще человек другого круга. Не твоего.

– Да-а, – задумчиво протянул Андрей. – А ведь когда-то вместе грузили мусор, за одним столом сидели, из одной кружки пили…

Наставник пожал плечами.

– Каждый получает то, чего он заслуживает.

– То, чего он добивается, – пробормотал Андрей.

– Можно и так сказать. Если угодно, это одно и то же. Вану ведь всегда хотелось быть в самом низу. Восток есть Восток. Нам этого не понять. Вот и разошлись ваши дорожки.

– Самое забавное, – сказал Андрей, – что ведь мне с ним по-прежнему хорошо. У нас всегда есть о чем поговорить, есть что вспомнить… Когда я с ним, я никогда не испытываю неловкости.

– А он?

Андрей подумал.

– Не знаю. Но скорее да, чем нет. Иногда мне вдруг кажется, что он изо всех сил старается держаться от меня подальше.

Наставник потянулся, хрустнув пальцами.

– Да разве в этом дело? – сказал он. – Когда Ван сидит с тобой за бутылкой водки и вы вспоминаете, как оно все было, Ван отдыхает, согласись. А когда ты сидишь с полковником за бутылкой шотландского, разве кто-нибудь из вас отдыхает?

– Какой уж тут отдых, – пробормотал Андрей. – Чего там… Полковник мне просто нужен. А я – ему.

– А когда ты обедаешь с Гейгером? А когда пьешь пиво с Дольфюсом? А когда Чачуа рассказывает тебе по телефону новые анекдоты?..

– Да, – сказал Андрей. – Все это так. Да.

– У тебя разве что с одним Изей сохранились прежние отношения, да и то…

– Вот именно, – сказал Андрей. – Да и то.

– Не-ет, и речи быть не может! – сказал Наставник решительно. – Ты только представь себе: вот здесь сидит полковник, заместитель начальника штаба вашей армии, старый английский аристократ знаменитого рода. Вот здесь сидит Дольфюс, советник по строительству, знаменитый некогда в Вене инженер. И жена его – баронесса, прусская юнкерша. А напротив – Ван. Дворник.

– Н-да, – сказал Андрей. Он почесал в затылке и засмеялся. – Бестактно как-то получается…

– Нет-нет! Ты забудь про деловую бестактность, бог с ней. Ты представь себе, что Ван будет при этом чувствовать, каково будет ему?..

– Понимаю, понимаю… – сказал Андрей. – Понимаю… Да ну, все это вздор! Позову его завтра, сядем вдвоем, посидим, Мэйлинь с Сельмой чифань нам какой-нибудь смастерят, а мальчишке я «бульдог» подарю – есть у меня, без курка…

– Выпьете! – подхватил Наставник. – Расскажете друг другу что-нибудь из жизни, и ему есть тебе о чем рассказать, и ты тоже хороший рассказчик, а он ведь ничего не знает ни про Пенджикент, ни про Харбаз… Прекрасно будет! Я даже немножко завидую.

– А вы приходите, – сказал Андрей и засмеялся.

Наставник тоже засмеялся.

– Буду мысленно с вами, – сказал он.

В это время в парадной позвонили. Андрей посмотрел на часы – было ровно восемь.

– Это наверняка полковник, – сказал он и вскочил. – Я пойду?

– Ну разумеется! – сказал Наставник. – И прошу тебя, впредь никогда не забывай, что Ванов в Городе – сотни тысяч, а советников – всего двадцать…

Это действительно был полковник. Он всегда являлся в точно назначенный срок, а следовательно – первым. Андрей встретил его в прихожей, пожал ему руку и пригласил в кабинет. Полковник был в штатском. Светло-серый костюм сидел на нем, как на манекене, седые редкие волосы были аккуратно зачесаны, туфли сияли, гладко выбритые щеки сияли тоже. Был он небольшого роста, сухой, с хорошей выправкой, но в то же время чуть расслабленный, без этой деревянности, столь характерной для немецких офицеров, которых в армии было полным-полно.

Войдя в кабинет, он остановился перед ковром и, заложив за спину сухие белые руки, некоторое время молча обозревал багрово-черное великолепие вообще и развешенное на этом фоне оружие в частности. Потом он сказал: «О!» и посмотрел на Андрея с одобрением.

– Садитесь, полковник, – сказал Андрей. – Сигару? Виски?

– Благодарю, – сказал полковник, усаживаясь. – Капля возбуждающего не помешает. – Он извлек из кармана трубку. – Сегодня был бешеный день, – объявил он. – Что там произошло у вас на площади? Мне приказали поднять казармы по тревоге.

– Какой-то болван, – сказал Андрей, роясь в баре, – получил на складе динамит и не нашел лучшего места споткнуться, как у меня под окнами.

– А, значит, никакого покушения не было?

– Господь с вами, полковник! – сказал Андрей, наливая виски. – Здесь у нас все-таки не Палестина.

Полковник усмехнулся и принял от Андрея бокал.

– Вы правы. В Палестине инциденты такого рода никого не удивляли. Впрочем, и в Йемене тоже…

– А вас, значит, подняли по тревоге? – спросил Андрей, усаживаясь со своим бокалом напротив.

– Представьте себе. – Полковник отхлебнул из бокала, подумал, задравши брови, потом осторожно поставил бокал на телефонный столик рядом с собой и принялся набивать трубку. Руки у него были старческие, с серебристым пушком, но не дрожали.

– И какова же оказалась боевая готовность войск? – осведомился Андрей, тоже отхлебывая из бокала.

Полковник снова усмехнулся, и Андрей ощутил мгновенную зависть – ему очень хотелось бы уметь усмехаться так же.

– Это военная тайна, – сказал полковник. – Но вам я скажу. Это было ужасно! Такого я не видывал даже в Йемене. Да что там Йемен! Такого я не видывал, даже когда дрессировал этих чернозадых в Уганде!.. Половины солдат в казармах не оказалось вовсе. Половина другой половины явилась по тревоге без оружия. Те, кто явился с оружием, не имели боеприпасов, потому что начальник склада боепитания вместе с ключами отрабатывал свой час на Великой Стройке…

– Вы, я надеюсь, шутите, – сказал Андрей.

Полковник раскурил трубку и, разгоняя дым ладонью, посмотрел на Андрея бесцветными старческими глазами. Вокруг глаз у него была масса морщинок, и казалось, что он смеется.

– Может быть, я немного и преувеличил, – сказал он, – однако посудите сами, советник. Наша армия создана без всякой определенной цели, только потому, что некое известное нам обоим лицо не мыслит государственной организации без армии. Очевидно, что никакая армия не способна нормально функционировать, если отсутствует реальный противник. Пусть даже только потенциальный… От начальника генерального штаба и до последнего кашевара вся наша армия сейчас проникнута убеждением, что эта затея есть просто игра в оловянные солдатики.

– А если предположить, что потенциальный противник все же существует?

Полковник снова окутался медвяным дымом.

– Тогда назовите его нам, господа политики!

Андрей снова отхлебнул из бокала, подумал и спросил:

– А скажите, полковник, у генштаба есть какие-нибудь оперативные планы на случай вторжения извне?

– Ну-у… я бы не назвал это собственно оперативными планами. Представьте себе хотя бы ваш русский генштаб на Земле. Существуют у него оперативные планы на случай вторжения, скажем, с Марса?

– Что ж, – сказал Андрей. – Я вполне допускаю, что что-нибудь вроде и существует…

– «Что-нибудь вроде» существует и у нас, – сказал полковник. – Мы не ждем вторжения ни сверху, ни снизу. Мы не допускаем возможности серьезной угрозы с юга… исключая, разумеется, возможность успешного бунта уголовников, работающих на поселениях, но к этому мы готовы… Остается север. Мы знаем, что во время Поворота и после него на север бежало довольно много сторонников прежнего режима. Мы допускаем – теоретически, – что они могут организоваться и предпринять какую-нибудь диверсию или даже попытку реставрации… – Он затянулся, сипя трубкой. – Однако при чем здесь армия? Очевидно, что на случай всех этих угроз вполне достаточно специальной полиции господина советника Румера, а в тактическом отношении – самой вульгарной кордонной тактики…

Андрей подождал немного и спросил:

– Надо ли понимать вас так, полковник, что генеральный штаб не готов к серьезному вторжению с севера?

– Вы имеете в виду вторжение марсиан? – сказал полковник задумчиво. – Нет, не готов. Я понимаю, что вы хотите сказать. Но у нас нет разведки. Возможность такого вторжения никто и никогда серьезно не рассматривал. У нас попросту нет для этого никаких данных. Мы не знаем, что творится уже на пятидесятом километре от Стеклянного Дома. У нас нет карт северных окрестностей… – Он засмеялся, выставив длинные желтоватые зубы. – Городской архивариус господин Кацман предоставил в распоряжение генштаба что-то вроде карты этих районов… Как я понимаю, он составил ее сам. Этот замечательный документ хранится у меня в сейфе. Он оставляет вполне определенное впечатление, что господин Кацман исполнял эту схему за едой и неоднократно ронял на нее свои бутерброды и проливал кофе…

– Однако же, полковник, – сказал Андрей с упреком, – моя канцелярия представила вам, по-моему, совсем неплохие карты!

– Несомненно, несомненно, советник. Но это, главным образом, карты обитаемого Города и южных окрестностей. Согласно основной установке, армия должна находиться в боевой готовности на случай беспорядков, а беспорядки могут иметь место именно в упомянутых районах. Таким образом, проделанная вами работа совершенно необходима, и, благодаря вам, к беспорядкам мы готовы. Однако что касается вторжения… – Полковник покачал головой.

– Насколько я помню, – сказал Андрей значительно, – моя канцелярия не получала от генштаба никаких заявок на картографирование северных районов.

Некоторое время полковник смотрел на него, трубка его погасла.

– Надо сказать, – медленно проговорил он, – что с такими заявками мы обращались лично к президенту. Ответы были, признаться, совершенно неопределенные… – Он снова помолчал. – Так вы полагаете, советник, что для пользы дела с такими заявками надо обращаться к вам?

Андрей кивнул.

– Сегодня я обедал у президента, – сказал он. – Мы много говорили на эту тему. Вопрос о картографировании северных районов в принципе решен. Однако необходимо посильное участие военных специалистов. Опытный оперативный работник… ну, вы, несомненно, понимаете.

– Понимаю, – сказал полковник. – Кстати, где вы раздобыли такой маузер, советник? В последний раз, если не ошибаюсь, я видел подобные чудовища в Батуми, году в восемнадцатом…

Андрей принялся рассказывать ему, где и как он достал этот маузер, но тут в передней раздался новый звонок. Андрей извинился и пошел встречать.

Он надеялся, что это будет Кацман, однако, противу всяких ожиданий, это оказался Отто Фрижа, которого Андрей, собственно, и не приглашал вовсе. Как-то из головы вылетело. Отто Фрижа постоянно вылетал у него из головы, хотя как начальник АХЧ Стеклянного Дома он был человеком в высшей степени полезным и даже незаменимым. Впрочем, Сельма этого обстоятельства не забывала никогда. Вот и сейчас она принимала от Отто аккуратную корзинку, заботливо прикрытую тончайшей батистовой салфеточкой, и маленький букетик цветов. Отто был милостиво допущен к руке. Он щелкал каблуками, краснел ушами и был, очевидно, счастлив.

– А, дружище, – сказал ему Андрей. – Вот и ты!

Отто был все такой же. Андрей вдруг почему-то подумал, что из всех старичков Отто изменился меньше всех. Собственно, совсем не изменился. Все та же цыплячья шея, огромные оттопыренные уши, выражение постоянной неуверенности на веснушчатой физиономии. И щелкающие каблуки. Он был в голубой форме спецполиции и при квадратной медальке «За заслуги».

– Большущее тебе спасибо за ковер, – говорил Андрей, обняв его за плечи и ведя к себе в кабинет. – Сейчас я тебе покажу, как он у меня выглядит… Пальчики оближешь, от зависти помрешь…

Однако, попавши в кабинет, Отто Фрижа не стал ни облизывать себе пальцы, ни, тем более, помирать от зависти. Он увидел полковника.

Ефрейтор фольксштурма Отто Фрижа испытывал к полковнику Сент-Джеймсу чувства, граничащие с благоговением. В присутствии полковника он вовсе терял дар речи, стальными болтами закреплял на своей физиономии улыбку и готов был стучать каблуком о каблук в любой момент, непрерывно и со все возрастающей силой.

Повернувшись к знаменитому ковру спиной, он стал по стойке «смирно», выпятил грудь, прижал ладони к бедрам, растопырил локти и столь резко мотнул головой в поклоне, что у него на весь кабинет хрустнули шейные позвонки. Лениво улыбаясь, полковник поднялся ему навстречу и протянул руку. В другой руке у него был бокал.

– Очень рад вас видеть… – произнес он. – Приветствую вас, господин… ум-м…

– Ефрейтор Отто Фрижа, господин полковник! – с восторгом взвизгнул Отто, согнулся пополам и щепотно потрогал пальцы полковника. – Честь имею явиться!..

– Отто, Отто! – укоризненно сказал Андрей. – Мы здесь без чинов!

Отто жалобно хихикнул, вынул платок и вытер было лоб, но тут же испугался и принялся запихивать платок обратно, не попадая в карман.

– Помнится, под Эль-Аламейном, – сказал полковник добродушно, – мои ребята привели ко мне немецкого фельдфебеля…

В передней снова раздался звонок, и Андрей, вновь извинившись, вышел, оставив несчастного Отто на съедение британскому льву.

Явился Изя. Пока он целовал Сельму в обе щеки, пока он чистил по ее требованию ботинки и подвергался обработке платяной щеткой, ввалились разом Чачуа и Дольфюс с Дольфюсихой. Чачуа волочил Дольфюсиху под руку, на ходу одолевая ее анекдотами, а Дольфюс с бледной улыбкой тащился сзади. На фоне темпераментного начальника юридической канцелярии он казался особенно серым, бесцветным и незначительным. На каждой руке у него было по теплому плащу на случай ночного похолодания.

– К столу, к столу! – нежным колокольчиком зазвенела Сельма, хлопая в ладоши.

– Дорогая! – запротестовала басом Дольфюсиха. – Но мне же нужно привести себя в порядок!..

– Зачем?! – поразился Чачуа, вращая налитыми белками. – Такую красоту – и еще приводить в какой-то порядок? В соответствии со статьей двести восемнадцатой уголовно-процессуального кодекса закон имеет воспрепятствовать…

Поднялся обычный гвалт. Андрей не успевал улыбаться. Над левым его ухом клокотал и булькал Изя, излагая что-то по поводу дикого кабака в казармах во время сегодняшней боевой тревоги, а над правым – Дольфюс с места в карьер бубнил о сортирах и о главной канализационной магистрали, близкой к засорению… Потом все повалили в столовую. Андрей, приглашая, рассаживая, напропалую отпуская остроты и комплименты, увидел краем глаза, как отворилась дверь кабинета и оттуда, засовывая трубку в боковой карман, вышел улыбающийся полковник. Один. Сердце у Андрея упало, но тут появился и ефрейтор Отто Фрижа – по-видимому, он просто выдерживал предписываемую строевым уставом дистанцию в пять метров позади старшего по званию. Началось трескучее щелканье каблуками.

– Пить будем, гулять будем!.. – гортанно ревел Чачуа.

Зазвенели ножи и вилки. Не без труда водворив Отто между Сельмой и Дольфюсихой, Андрей сел на свое место и оглядел стол. Все было хорошо.

– И представьте, дорогая, в ковре оказалась вот такая дыра! Это в ваш огород, господин Фрижа, гадкий мальчишка!..

– Говорят, вы там расстреляли кого-то перед строем, полковник?

– И запомните мои слова: канализация, именно канализация когда-нибудь загубит наш город!..

– С такой красотой и такую маленькую рюмку?!.

– Отто, миленький, да оставь ты эту кость… Вот хороший кусочек!..

– Нет, Кацман, это военная тайна. Хватит с меня тех неприятностей, которые я претерпел от евреев в Палестине…

– Водки, советник?

– Благодарю вас, советник!

И щелкали под столом каблуки.

Андрей выпил подряд две рюмки водки – для разгону, – с удовольствием закусил и стал вместе со всеми слушать бесконечно длинный и фантастически неприличный тост, провозглашаемый Чачуа. Когда, наконец, выяснилось, что советник юстиции поднимает этот маленький-маленький бокал с большим-большим чувством не для того, чтобы агитировать присутствующих за все перечисленные половые извращения, а всего лишь «за самых злых и беспощадных моих врагов, с которыми я всю жизнь сражаюсь и от которых всю жизнь терплю поражения, а именно – за прекрасных женщин!..», Андрей облегченно расхохотался вместе со всеми и хлопнул третью рюмку. Дольфюсиха в совершенном изнеможении гукала и рыдала, прикрываясь салфеткой.

Все как-то очень быстро надрались. «Да! О да!» – знакомо доносилось с дальнего конца стола. Чачуа, нависнув шевелящимся носом над ослепительным декольте Дольфюсихи, говорил, не умолкая ни на секунду. Дольфюсиха изнеможенно гукала, игриво отшатывалась от него и широченной своею спиной наваливалась на Отто. Отто уже два раза уронил вилку. Под боком у Андрея Дольфюс, оставив наконец в покое канализацию, не к месту и не ко времени впал в служебный энтузиазм и напропалую выдавал государственные тайны. «Автономия! – угрожающе бубнил он. – Ключ к ан… авн… автономии – хлорелла!.. Великая Стройка?.. Не смешите меня. Какие, к дьяволу, дирижабли? Хлорелла!» – «Советник, советник, – урезонивал его Андрей. – Ради бога! Это совершенно необязательно знать всем. Расскажите мне лучше, как обстоят дела с лабораторным корпусом…» Прислуга уносила грязные тарелки и приносила чистые. Закуски уже смели, было подано мясо по-бургундски.

– Я поднимаю этот маленький-маленький бокал!..

– Да, о да!

– Гадкий мальчишка! Да как же можно вас не любить?

– Изя, отстань от полковника! Полковник, хотите я сяду рядом с вами?

– Четырнадцать кубометров хлореллы – это ноль… Автономия!

– Виски, советник?

– Бл'рю вас, советник!

В разгар веселья в столовой вдруг обнаружился румяный Паркер. «Господин президент просит извинить, – доложил он. – Срочное совещание. Он передает горячий привет госпоже и господину Ворониным, а равно и всем их гостям…» Паркера заставили выпить водки – для этого понадобился всесокрушающий Чачуа. Был произнесен тост за президента и за успех всех его начинаний. Стало немного тише, уже был подан кофе с мороженым и с ликерами. Отто Фрижа слезливо жаловался на любовные неудачи. Дольфюсиха рассказывала Чачуа про милый Кенигсберг, на что Чачуа кивал носом и страстно приговаривал: «А как же! Помню… Генерал Черняховский… Пять суток пушками ломали…» Паркер исчез, за окнами было уже темно. Дольфюс жадно пил кофе и развивал перед Андреем фантасмагорические проекты реконструкции северных кварталов. Полковник рассказывал Изе: «…ему дали десять суток за хулиганство и десять лет каторжных работ за разглашение государственной и военной тайны». Изя брызгал, булькал и отвечал: «Да это же старье, Сент-Джеймс! У нас это еще про Хрущева рассказывали!..» – «Опять политика!» – обиженно кричала Сельма. Она все-таки втиснулась между Изей и полковником, и старый воин по-отечески гладил ее коленку.

Андрею вдруг стало грустно. Он извинился в пустоту, встал и на онемевших ногах прошел в свой кабинет. Там он уселся на подоконнике, закурил и стал смотреть в сад.

В саду было черным-черно, сквозь черную листву сиреневых кустов ярко светились окна соседнего коттеджа. Ночь была теплая, в траве шевелились светлячки. А завтра что? – подумал Андрей. Ну, схожу я в эту экспедицию, ну, разведаю… оружия притащу оттуда кучу, разберу, повешу… а дальше что?

В столовой галдели. «А вы знаете, полковник? – орал Изя. – Союзное командование предлагает за голову Чапаева двадцать тысяч!..» И Андрей сразу вспомнил продолжение: «Союзное командование, ваше превосходительство, могло бы дать и больше. Ведь за ними Гурьев, а в Гурьеве – нефть. Хе-хе-хе». – «…Чапаев? – спрашивал полковник. – А, это ваш кавалерист. Но его же, кажется, расстреляли?..»

Сельма вдруг затянула высоким голосом: «А наутро Катю… будила ё ма-а-ать… Ставай, ставай, Катя. Корабли стоять…» Но ее тут же перебил бархатный рев Чачуа: «Я принес тебе цветы… Ах, какие чудные цветы!.. У меня ты те цветы не взяла… Почему не взяла?..»

Андрей закрыл глаза и вдруг с необычайно острой тоской вспомнил про дядю Юру. И Вана нет за столом, и дяди Юры нет… Ну на кой ляд, спрашивается, мне этот Дольфюс?.. Призраки окружили его.

На кушетке сидел Дональд в своей потрепанной техасской шляпе. Он положил ногу на ногу и обхватил острое колено крепко сцепленными пальцами. Уходя не грусти, приходя не радуйся… А за стол уселся Кэнси в старой полицейской форме – упер локоть в стол и положил подбородок на кулак. Он смотрел на Андрея без осуждения, но и теплоты не было в этом взгляде. А дядя Юра похлопывал Вана по спине и приговаривал: «Ничего, Ваня, не горюй, мы тебя министром сделаем, в „Победе“ ездить будешь…» И знакомо, нестерпимо щемяще запахло махоркой, здоровым потом и самогоном. Андрей с трудом перевел дух, потер онемевшие щеки и снова стал глядеть в сад.

В саду стояло Здание.

Оно стояло прочно и естественно среди деревьев, словно оно было здесь давно, всегда, и намерено простоять до скончания веков – красное, кирпичное, четырехэтажное – и, как тогда, окна нижнего этажа были забраны ставнями, а крыша была крыта оцинкованной жестью, к двери вело крыльцо из четырех каменных ступенек, а рядом с единственной трубой торчала странная крестовидная антенна. Но теперь все окна его были темны, и ставен на нижнем этаже кое-где не хватало, а стекла были грязные, с потеками, с трещинами, кое-где заменены фанерными покоробленными щитами, а кое-где заклеены крест-накрест полосками бумаги. И не было больше торжественной и мрачной музыки – от Здания невидимым туманом ползла тяжелая ватная тишина.

Не размышляя ни секунды, Андрей перекинул ноги через подоконник и спрыгнул в сад, в мягкую густую траву. Он пошел к Зданию, распугивая светлячков, все глубже зарываясь в мертвую тишину, не спуская глаз со знакомой медной ручки на дубовой двери, только теперь эта ручка была тусклая и покрыта зеленоватыми пятнами.

Он поднялся на крыльцо и оглянулся. В ярко освещенных окнах столовой весело прыгали, ломаясь причудливо, человеческие тени, слабо доносилась плясовая музыка и почему-то опять звон ножей и вилок. Он махнул на все это рукой, отвернулся и взялся за влажную резную медь. В прихожей было теперь полутемно, сыро и затхло, разлапистая вешалка торчала в углу, голая, как мертвое высохшее дерево. На мраморной лестнице не было ковра и не было металлических прутьев – остались только прозеленевшие кольца, старые пожелтевшие окурки да какой-то неопределенный мусор на ступенях. Тяжело ступая и ничего не слыша, кроме своих шагов и своего дыхания, Андрей медленно поднялся на верхнюю площадку.

Из давно погасшего камина несло застарелой гарью и аммиаком, что-то едва слышно копошилось там, шуршало и топотало. В огромном зале было все так же холодно, дуло по ногам, черные пыльные тряпки свисали с невидимого потолка, мраморные стены темнели неопрятными подозрительными пятнами и блестели потеками сырости, золото и пурпур с них осыпались, а горделиво-скромные бюсты – гипсовые, мраморные, бронзовые, золотые – слепо и скорбно глядели из ниш сквозь клочья пыльной паутины. Паркет под ногами трещал и подавался при каждом шаге, на замусоренном полу лежали лунные квадраты, а впереди уходила вглубь и вдаль какая-то галерея, в которой Андрей никогда раньше не бывал. И вдруг целая стая крыс выскочила у него из-под ног, с писком и топотаньем пронеслась по галерее и исчезла в темноте.

Где же все они? – беспорядочно думал Андрей, бредя по галерее. Что с ними сталось? – думал он, спускаясь в затхлые недра по гремящим железным лестницам. Как же все это произошло? – думал он, переходя из комнаты в комнату, а под ногами его хрустела осыпавшаяся штукатурка, скрипело битое стекло, чавкала заросшая пушистыми холмиками плесени грязь… и сладковато пахло разложением, и где-то тикала, падая капля за каплей, вода, и на ободранных стенах чернели огромные, в мощных рамах картины, на которых ничего нельзя было разобрать…

Теперь здесь всегда так будет, думал Андрей. Что-то я сделал такое, что-то мы все сделали такое, что теперь здесь так будет всегда. Оно больше не сдвинется с места, оно навсегда останется здесь, оно будет гнить и разрушаться, как обыкновенный дряхлый дом, и в конце концов его разобьют чугунными бабами, мусор сожгут, а горелые кирпичи вывезут на свалку… Ведь ни одного же голоса! И вообще ни одного звука, только крысы в отчаянии пищат по углам…

Он увидел огромный шведский шкаф со шторной дверью и вдруг вспомнил, что точно такой же шкаф стоит у него в маленькой комнатушке – шесть квадратных метров, единственное окно во двор-колодец, рядом – кухня. На шкафу полно старых газет, свернутых в рулоны плакатов, которые до войны коллекционировал отец, и еще какого-то лежалого бумажного хлама… и когда огромной крысе мышеловкой раздробило морду, она как-то ухитрилась забраться на этот шкаф и долго там шуршала и копошилась, и каждую ночь Андрей боялся, что она свалится ему на голову, а однажды взял бинокль и издали, с подоконника, посмотрел, что там делается, среди бумаги. Он увидел – или ему показалось, что он увидел? – торчащие уши, серую голову и страшный, блестящий, словно лакированный, пузырь вместо морды. Это было так жутко, что он выскочил из своей комнаты и некоторое время сидел в коридоре на сундуке, чувствуя слабость и тошноту внутри. Он был один в квартире, ему некого было стесняться, но ему было стыдно за свой страх, и в конце концов он поднялся, пошел в большую комнату и там завел на патефоне «Рио-риту»… А еще через несколько дней в его комнатушке появился сладковатый тошнотный запах, такой же, как здесь…