Текст книги "Красная шапочка. рассказы"

Дорога через лес была песчаной, взрытой грузовиками, и наш автобус утопал по самые колеса, ехал медленно и с натугой. Из леса тянуло прохладой и грибной сыростью. Я с жадность всматривался в прогалы между деревьями, пытаясь увидеть что-нибудь необычное, но в окне, кружась, переступали стволы деревьев да темные кустарники с уже пожелтевшей листвой.

Лес кончился так же, как и начался. Сразу стало светло, как на солнце, хотя день и был пасмурным. Впереди показалось село с обезглавленной церковью, большое и раскидистое, почти как наши Бондари. Это был Пахотный Угол, где я встретился с ней, первой женщиной, заставившей сжаться мое детское мужского начала сердце.

Сквозь стекло, возле сломанной пополам ветелки, ветер ли свалил ее, или кто заломил так, ради баловства, между прочим, проходя мимо, я увидел двух женщин – одна из них пожилая, в черной стеганой безрукавке – отчаянно махала руками, подавала знак шоферу остановиться. Рядом со старой женщиной, одной рукой держась за сломанную ветелку, стояла, покачиваясь, молодая в легком, цвета мокрой травы платье, обдуваемом ветром, как будто его обладательнице куда-то стремительно летела и не могла остановиться. Легкий крепдешин, пеленая ее фигуру в зеленые пелены, прилипал к телу, облегая полукружья ее грудей, свод живота и паховую область, пробуждая в моем подсознании досель не известные мне инстинкты. Старая, оглядываясь, что-то резкое говорила молодой и снова начинала махать руками.

Шофер притормозил как раз перед ними. Молодая с белым батистовым узелком в одной руке, неуверенно хватаясь за поручень другой, нет, не вошла, а как-то просочилась в приоткрытую дверь. Старая, зачем-то прикрыв ладонью рот, все крестила и крестила молодую в спину. Слабо улыбаясь накрашенными губами, вошедшая растерянно посмотрела вокруг и медленно, боясь как будто что-нибудь расплескать, опустилась рядом со мной на сидение, все так же придерживая узелок руками, как будто там находилось все самое ценное, что у ней было. Лицо ее побледнело так, что белая пыльца пудры резко выделялась на щеках, а улыбка стала похожа скорее на размазанную помаду, чем на проявление чувства. Не знаю почему, но на меня сразу повеяло холодом, и стало зябко, хотя на улице и в автобусе было сравнительно тепло. Как будто холод исходил от самой женщины или от ее узелка. Я инстинктивно отодвинулся к окну, сунув к себе меж колен руки, словно их прихватил мороз. Гладкая прическа и воткнутый на затылке гребень, полукруглый и коричневый, открывали ее такие белые, такие тонкие, как бумага, уши, что висячие золотые якорьки сережек, казалось, вот-вот оборвут их. Женщина как-то сразу откинулась на спинку сидения и склонила на бок голову. Сбоку мне было видно, как подрагивает ее веко.

Автобус, несколько раз качнувшись, тронулся, и мы поехали дальше. До Бондарей теперь уже было рукой подать, и я с нетерпением стал всматриваться – не покажется ли наша церковь с голубым, как раскрытый парашют, куполом. Церковь всегда показывалась первой, с какой бы стороны ни подъезжать к селу. Коротко стриженые, обкошенные поля золотились стерней. Как сараи под соломенными крышами среди полей стояли стога. Взгляду не во что было упереться, и я снова посмотрел на сидящую рядом со мной женщину. Казалось, что она заснула, и я почему-то вздрогнул, боясь, что она уже больше никогда не проснется. Дыхание ее было настолько слабым, что грудь под тонким крепдешином совсем не колебалась, только ниже, где-то под ложечкой часто-часто пульсировал родничок.

– Ишь, барыня развалилась! – недовольно заворчала та говорливая женщина с батонами. – Малого к самой стенке притиснула. С гулянок, видать. Уморилась, как же, под лопухами.

– Да, ладно тебе, Нюрашка, ворчать да злиться, кабы сама молодой не была. Видишь, девке нехорошо, может, хворая она, а ты на нее с градом, – беременная ее соседка жалостливо поглядывала на вошедшую.

– Как же, хворая! Мы эту хворь знаем, сами по молодости хворали, когда залетали нечаянно, – не унималась первая.

«Куда это они залетали? – думал я. – Самолеты к нам садились только почтовые, с маленькой открытой кабиной, где второму человеку не поместиться. Там одному-то сидеть тесно. А эта баба даже по молодости вряд ли поместилась бы туда…»

Что-то теплое и липкое стало просачиваться под меня, и я инстинктивно провел по сидению рукой. Моя ладонь и мои пальцы были в красном смородиновом соке. Сидящая со мной женщина, наверное, опрокинула свой узелок, а там была банка с вареньем – вот сок и протек. Но узелок у женщины на коленях был чистым и легонько покачивался в такт движению автобуса. Я посмотрел еще раз на сидение – по темному дерматину растекается смородиновый сок, точно такой же, как делала моя бабушка.

Я осторожно потянул женщину за рукав, показывая глазами на сидение. Та, как будто очнувшись от глубокого забытья, еще не понимая, что я от нее хочу, вопросительно посмотрела на меня, потом перевела взгляд на мои руки и на ржавого цвета дерматин. Глаза ее расширились от ужаса и стали совсем черными. Она растерянно полезла в свой узелок, вытащила расшитый цветами душистый носовой платок и стала быстро вытирать мои пальцы и сидение, потом рука ее в отчаяньи опустилась и безвольно повисла, выронив платок на пол, к самым ногам той женщины, которую беременная баба называла «Нюрашкой». Та, видимо, поняв в чем дело, стала нехорошо кричать и ругаться, называя мою соседку «ковырялкой».

– Мальца, – это она про меня, – заразит, гадость такая! В милицию ее бы сдать, а не в больницу везти. Мы по восемь человек рожали – и ничего, обходились. А эта подпольный аборт сделала, сука такая! Живого человека искромсала.

Моя соседка умоляюще посмотрела на меня, хотела приподняться – по зеленому крепдешину цвета мокрой травы расплывались темные, почти черные пятна.

– В милиции ее вези! В милицию! – теперь yжe обращалась «Нюрашка» к шоферу, пожилому мужику в армейском кителе с радужной разноцветной планкой на груди, то ли за ранения на войне, то ли за награды, а то ли за все вместе.

– Да замолчи ты, балаболка! Видишь, девка концы отдает, ее спасать надо, а ты, трепло, – в милицию!

Беременная женщина жалостливо поправила подол моей соседке и недовольно толкнула в бок «Нюрашку».

Шофер, еще раз оглянулся на перекошенное то ли от горя, то ли от боли меловое лицо женщины в крепдешине цвета мокрой травы и передернул рычаг скоростей, утопив педаль «газа» до самого упора.

Автобус, вихляя по дороге и обходя выбоины, мчался изо всех своих машинных сил, закручивая позади себя пыль, к нашей районной больнице.

Мы уже въезжали в Бондари. Уже высматривать голубой купол церкви было поздно. Уже церковь вся целиком стояла передо мной.

Автобус, свернув с дороги направо, влетел в больничный двор. Шофер, толкнув дверь, выскочил на землю. Дверь, громыхнув железом, заходила из стороны в сторону так, что автобус закачался. Через минуту двое мужчин в белых халатах и одна женщина быстро зашагали к нам. В руках одного санитара были складные брезентовые носилки.

Пощупав на шее моей больной соседки сонную артерию, женщина-врач властно скомандовала разворачивать носилки и срочно нести женщину в операционную.

Я бочком-бочком стал выбираться из автобуса, освобождая проход врачам.

Когда выносили мою соседку, я видел, как красный сок смородины, сок уходящей жизни, пропитав брезент, все капал и капал в пыль.

Лето кончилось, впереди меня ждали школа, ребячьи забавы и долгая-долгая холодная зима.

Моршанская крупка

– Du schlafen?

Я, испуганно вздрогнув, оглянулся. Передо мной стоял рослый, широкий в плечах немец и, улыбаясь, показывал на валявшийся рядом автомат.

Выполнив упражнения на учебных стрельбах, я напросился (курить хотелось неимоверно, а делать это во время занятий запрещалось) на охрану стрельбища, чтобы, избавь Господи, кто-нибудь из жителей городка не попал в зону стрельбы.

Стрельбище, кстати сказать, оборудованное ещё гитлеровцами, верно служило и нам, советским солдатам. Этот малый полигон находился менее чем в километре от красивейшего курортного городка Тюрингии Борно.

Стрельбы проходили здесь часто. Дисциплинированные и организованные немцы никогда не заходили в эту зону. Ни дети, ни, тем более взрослые не были замечены в опасной окрестности, поэтому я, пользуясь, случаем и хорошей погодой, как всякий плохой солдат, кинул автомат в траву, и сам упал рядом на сухую, нагретую весенним солнцем землю

Табачок в кармане имелся, времени было достаточно и я, лёжа на животе, сосредоточившись на какой-то козявке, пускал в её сторону дым, Козявка, добравшись до верхушки травинки, опрокидывалась на землю, быстро, быстро сучила ножками, снова перевёртывалась на брюшко и снова карабкалась на свою Эйфелеву башню, не смотря на мою дымовую завесу.

Не знаю, как сейчас, но раньше в солдатское довольствие входила и русская махорка с книжечкой аккуратно вырезанных листиков папиросной бумаги

Мой родитель, царство ему небесное, был человек крутого нрава и весьма скорый на руку. А рука у него была, ох, и тяжела… Вот он и привил мне стойкую, до поры до времени аллергию к куреву.

Самосад, который мы каждое лето сажали за домом, после сбора и сушки толокся отцом в специально выдолбленной берёзовой ступе. Затем сутки вымачивался в молоке. Снова сушился. Смешивался с душистым донником, росшим у нас в неимоверных количествах вдоль берега Большого Ломовиса. Ссыпался в холщовый мешок, сшитый матерью из старой юбки, и отправлялся на всю зиму греть бока на русской печке, широкой и просторной, где, кстати, я и спал.

Запах табака зелёного и сочного вызывал у меня тошноту и отвращение, когда приходилось по наряду отца обламывать пасынки – побочные боковые побеги, которые не давали широкому, в две ладони, листу набирать дурноту из земли – «никатив», как говорил мой родитель. Но запах золотистого, жёлтого, промытого в молоке и сдобренного душистой травкой крупчатого дурмана, нагретого на чисто выметенной кирпичной лежанке, сладко кружил голову и будил в ней необузданные, запретные желания.

Как-то, не удержавшись от соблазна, я набил махоркой карман и, позвав друга, предложил ему покурить. Тот с поспешливой радостью согласился и мы, нырнув в ближайшие кусты сирени, свернули по самокрутке и лихо задымили, кашляя, пуская слюну и протирая грязными кулаками глаза.

Мой родитель, то ли заметив подозрительный дым из сирени, то ли по наушничанью моего младшего брата, которого мы никак не хотели взять в компанию, подошёл незаметно сзади и, ухватив меня за уши в самый важный момент затяжки, оторвал от земли.

Сразу, смекнув, в чём дело, я выплюнул цигарку и, взвыв от боли, засучил ногами, как эта вот теперешняя букашка на немецкой земле. Мой дружок, видя такое дело, сразу шарахнул через кусты к дому, и за курение пришлось отвечать мне одному.

Перехватив меня под мышку, отец выломал гибкую ветку сирени, затем спустил юного куряку на землю, зажал голову между ног и, стянув с меня штанишки, сёк до тех пор, пока на мои вопли не прибежала мать, и не отняла меня. Матюгнувшись, отец отбросил хворостинку и ушёл в дом, а я ещё долго продолжал скулить под тёплыми ладонями матушки.

Как бы там ни было, но я до службы в армии курево в рот брать уже не хотел.

Другое дело – солдатчина! Без табака, какой ты армеец? – баян без ладов. Собираясь, в курилке, мои товарищи подымливали, цвиркали через зубы, травили байки, а мне, как некурящему, старшина всегда находил работу. Я не был приписан к курящей команде.

Вначале нам давали сигареты с характерным названием – «армейские», кто служил в то время, тот никогда не забудет их бронебойную силу. Выкурить до конца такую сигарету было невозможным, – заклинивало дыхание.

Мне, как солдату неподверженному никотиновой зависимости, выдавался сахар, который тут же расходился среди сослуживцев. Пользы для себя никакой! Но я всё равно курительный паёк не брал, предпочитая к большой радости ребят, сахар.

Но вот на армейских складах, как-то кончились сигареты, и нам стали давать махорку. Старшина раздавал её из каптёрки по двенадцать пачек на брата, плотных, жёлто-зелёного цвета бумажных упаковок.

Что это была за махорка! Моршанская крупчатка, табак с моей малой родины! И я на этот раз не устоял и получил её вместе со всеми,

.Надоело быть белой вороной. Жёлтая крупка по запаху напоминала мне далёкий дом и детство.

Отца рядом не было, и я, потихоньку втягиваясь в это пагубное времяпровождение, снова и снова чувствовал в себе, как тогда на печке, лёгкое головокружение, и хотелось невозможного…

Вот за этим-то занятием и застал меня тот самый мосластый, здоровенный немец в защитной плащевой ветровке и в короткополой тёмно зелёной шляпе альпийского покроя с золотистым, обочь низкой тульи, пёрышком.

Дремотное состояние было настолько блаженным, что мне не хотелось даже приподнимать голову, чтобы хоть изредка озирать окрестность, потому-то, я вовремя и не заметил пришельца. Он был обут в кожаные сапоги с короткими голенищами, и весь вид его напоминал охотника, случайно забредшего сюда, в запретную зону. Ружья у него за плечами не было, только суховатая чёрно-красная палка, на которую он опирался обеими руками, говорила о том, что человек этот или сильно устал, или у него что-то не в порядке с ногами.

Все, также опираясь на палку, пришелец согнул левое колено и опустился рядом со мной, передвинув половчее правую ногу.

После книги «Три товарища» Ремарка, которая мне попалась здесь же, в солдатской библиотеке, лично у меня, пережившего в самом раннем детстве страшную войну, отношение к немцам и к самой Германии коренным образом изменилось: оказывается – они не звери, они точно такие же, как и мы, только говорят на другом языке. Но сама встреча с местным жителем мне не сулила ничего хорошего, так как существовал категорический запрет на любые контакты с немецким населением. Ещё остро ощущались военные потери, и слово «немец» в Союзе было самым последним ругательством.

Запрет, есть запрет, и я, вспомнив про Устав, вскочил на ноги, и стал жестами и короткими фразами из небогатого школьного запаса объяснять немцу, что здесь находиться нельзя, что вон там – пук-пук, шиссен!

Непрошеный гость, поддакивал, кивая головой, и вдруг на чистейшем русском языке с небольшим акцентом, который обычно бывает у наших прибалтов, показывая на автомат, сказал:

– Возьми ружьё, сынок!

Я остолбенело на него уставился. Немец сидел, поджав под себя левую ногу, а правая по-прежнему оставалась лежать неподвижным поленом. Было видно, что нога не сгибается в колене.

Немец вытащил из нагрудного кармана маленькую пачку местных сигарет с броской надписью «Casino». Такие сигареты можно было купить в нашем военном городке за половину марки, бросив в щель механического автомата набор пфеннигов и дёрнув короткую с набалдашником ручку на себя.

На эти сигареты было жалко тратить деньги, и заморское курево покупали только офицеры. Пятнадцать марок положенные солдату были для нас целым сокровищем.

Немец выбил щелчком из пачки коротенькую тонкую сигаретку и протянул мне. Я отрицательно покачал головой.

– Бери, бери! Кури шею, как у вас говорят, до костя.

– Накуривай шею до мосла, – поправил я его, не переставая удивляться такому знанию нашего могучего русского языка.

Рука непроизвольно потянулась за сигаретой.

Я, чиркнув спичкой, прикурил, хотя выброшенная в спешке цигарка с махоркой, ещё продолжала дымить в траве густо и обильно.

Табак подаренной сигареты был душист, но очень уж слаб для нашего советского горла.

Негоже русскому не отдариться, и надо было как-то отблагодарить незнакомца странного и загадочного, и я протянул ему свою только что распечатанную тугую пачку нашей знаменитой солдатской махорки, крупной, как порох в снаряде.

Немец взял пачку, внимательно посмотрел надпись и обрадовано воскликнул: «Моршанск! Тамбов!». Потом снова повторил: – Тамбов…

Мне показалось, что этот человек продолжает меня дурачить. Может быть, это вовсе и не немец, а сотрудник особого отдела, прикинувшийся немцем, пытает мои патриотические чувства, верность присяге и Советской Родине?! Враг не пройдёт! Часть, где я служил, была совершенно секретная – ракетные установки с атомными зарядами!

Нет, не пройдёт враг!

Я опасливо покосился на пришельца, прихватив с земли автомат, правда, с пустым магазином.

Гость уже умело орудовал языком, мастеря из тонкой податливой бумаги, которую я передал ему вместе с махоркой, аккуратную скрутку. Сделав щепотью завершающее движение, незнакомец потянулся ко мне прикуривать. После долгой и глубокой затяжки, он отнял от губ самокрутку, подержал некоторое время наш отеческий дым в своём чужеземном нутре, и медленно, с видимым наслаждением выпустил.

– O, gut! – он блаженно поднял глаза к небу, видимо на секунду забыв о моём присутствии. Потом, сделав вторую затяжку, и уж совсем по-русски, цвиркнул через передние зубы длинную пенистую струйку, которая попала прямо на чёрного мохнатого с золотым оплечьем немецкого шмеля. Тот тяжело взлетел над выпрямившимся жёлтым одуванчиком, недовольно загудев, как гружёный подзавяз, бомбардировщик.

Всё это – и самолётный гул шмеля, и близкие автоматные очереди, сама Германия и этот хромой немец говорило о незаживающей ещё памяти минувшей войны. Даже я, плохой солдат, стоящий здесь, в чужой земле, своим воплощением напоминал о той великой и трагической победе русского оружия.

С немцем, а это, как я узнал потом из его рассказа, был эсэсовец, проведший искупление в советских лагерях и зонах, мы разговорились о России, о прошедшей войне, о зловещей фигуре Гитлера. Незнакомец, видимо соскучившись по русской речи. Охотно рассказывал о своих злоключениях в Союзе, и к моему удивлению не проклинал сталинский Гулаг, а говорил об этом ровно и непринуждённо, пересыпая для связки уже совсем по-русски лёгким матерком.

Получив свои законные пятнадцать лет, он сперва восстанавливал разрушенный Донбасс. Иногда стоя по горло в ледяной воде, помогал освобождать от завалов шахтные стволы. Работая вместе с русскими заключёнными, он перенял их язык и повадки. Свою былую службу в СС он никак не комментировал, только и говорил, что война – это всегда плохо. После донецких шахт он попал в Тамбов, где опять же с нашими заключёнными, начинал строительство завода синтетического каучука. Завода почему-то не получилось, но на его базе потом были построены: Химкомбинат и завод резинотехнических изделий.

Кстати, до моей службы в Армии, как и этот эсэсовец, я работал сварщиком, тоже рядом с заключёнными, на возведении этих объектов. Поэтому было о чём поговорить с удивительным немцем, дружественным и таким добродушным, несмотря на своё зловещее прошлое.

Неожиданные сюжеты пишет нам жизнь – удивительные и странные! По логике вещей я должен был, мстя за разрушенную Россию, если не ударить прикладом немца, то прогнать его с этой подведомственной теперь советским военным территории, а я вместо этого лежу с ним, эсэсовцем, бывшим врагом и угощаю его армейским табачком. Как меняет мирная жизнь людей! Моршанская крупчатка сблизила нас таких разных, и не хотелось верить ни в какие прошлые и будущие войны.

Эта идиллия могла иметь для меня далеко идущие последствия. Видно пожалели меня отцы-командиры. Нарушение устава и предписаний, за которые я расписывался, грозило мне дисбатом, из которого я навряд ли вышел бы с нормальной психикой! Не знаю, каким образом, но особист, прозванный за свой негнущийся указательный палец правой руки «Пистолетом», узнал о моей встрече с немцем. Ласково улыбаясь, «Пистолет» долго расспрашивал меня о моей до армейской жизни в своём длинном сумеречном кабинете, и, заглядывая как-то сбоку в глаза, невзначай обронил о моём дисциплинарном поступке, и чем для меня может обернуться тот разговор с немцем. Так что, товарищ рядовой, давай, выкладывай, о чём вы там разговаривали с нашим бывшим и теперь ещё потенциальным врагом. Скрывать было особо нечего, и я передал особисту весь наш разговор. Особист попросил меня составить подробный словесный портрет того немца и дал подписать какую-то бумагу. Потом регулярно, через день-два, как бы невзначай встречал меня где-нибудь одного и заводил душевные беседы о моих товарищах, что мне и им пишут из дома родители, каков боевой дух нашей батареи.

– Что вы, товарищ майор, какие недовольства! И кормят отлично, и дома всё хорошо, – прикидывался я дурачком, – вот на политзанятиях материалы двадцатого Съезда изучаем. Интересно очень!

Особист, по кличке «Пистолет», после всех разговоров долго смотрел мне в глаза и тянул неопределённое: «Ну-ну!».