Текст книги "Говорит и показывает Россия"

Горбачев испытывал все большее экономическое и политическое давление, но продолжал колебаться. Его попытки примирить ельцинскую программу экономической либерализации с сохранением государственного контроля предсказуемо привели к росту всеобщего раздражения. Ельцину, в свою очередь, надоело нежелание Горбачева смотреть в лицо действительности и проводить срочные реформы. Он пригрозил полным выходом России из состава СССР – то есть, фактически, ликвидацией самого СССР.

Речь Ельцина прозвучала ультиматумом, и Горбачев воспринял ее именно так. “Что означает выступление Ельцина?” – спросил Горбачев у своего президентского совета. “Это объявление войны Центру. Если мы не примем ответных мер, потерпим поражение”, – ответил Крючков, председатель КГБ. Премьер-министр Николай Рыжков нарисовал мрачную картину: “Страна становится неуправляемой. Она на грани развала. Мы не можем оставаться у власти в пределах Кремля, Садового кольца. И только. Государственная система разрушена. И ответственность за это останется на нас… Нужно показать власть!”[149]149
  В Политбюро ЦК КПСС: 1985–1991. Под редакцией А. Черняева, А. Вебера и В. Медведева. М., 2008. С. 645.


[Закрыть].

Как писал помощник Горбачева, Грачев, “возникла патовая ситуация, в которой Горбачеву оставалось либо смириться с дерзостью отпущенных им на волю республик и капитулировать, либо стукнуть по столу кулаком и напомнить своим подданным, что «он еще царь». Сделать это можно было, либо попытавшись вернуться в недавнее еще генсековское прошлое, к чему подталкивали некоторые партийные консерваторы из его окружения, либо мощным прорывом вперед вернуть себе политическую инициативу. Из двух взаимоисключающих вариантов Горбачев выбрал… оба. Но поскольку совместить их было затруднительно, начал действовать, как водитель забуксовавшей в грязи машины: подал назад, чтобы потом с разгона преодолеть препятствие”[150]150
  Грачев А. С. Кремлевская хроника. М.,1994. С. 285–286.


[Закрыть]. Как это делали все предыдущие советские правители, горбачевское Политбюро потянулось к двум главным рычагам – внутренним войскам и СМИ, но вдруг обнаружило, что не может задействовать ни тот, ни другой. МВД возглавлял Вадим Бакатин – интеллигентный, порядочный и прагматичный человек либеральных взглядов. Он отказался подавлять массовые демонстрации, отдавая себе отчет в том, что разогнать толпу в 400 тысяч человек было бы физически невозможно. Когда Крючков потребовал, чтобы Бакатин “продемонстрировал силу”, Бакатин ответил ему: “Вот вы ее и показывайте. Пускай те, кто хочет запретить эти протесты, сами воплотят эти запреты в жизнь. А милиция этого делать не будет”[151]151
  В Политбюро ЦК КПСС: 1985–1991. Под редакцией А. Черняева, А. Вебера и В. Медведева. М., 2008. С. 645.


[Закрыть].

Ситуация со СМИ оказалась еще хуже. Рыжков сетовал: “Смотреть тошно – с таким придыханием телеведущий произносит имя Ельцина! [Нужно] убрать половину людей из телевидения! И выгнать этих… из газет!”. Горбачев с ним согласился: “ [Пришла пора] восстановить порядок в средствах массовой информации”. “Восстановить порядок” можно было только силой, а на это Горбачев идти отказывался. 14 ноября Егор опубликовал обращение к Горбачеву, подписанное известными художниками, актерами, режиссерами и писателями, которые к тому же являлись теперь учредителями новых и независимых “Московских новостей”. “Мирные перемены закончились – во многих республиках уже пролилась кровь. В любую минуту теперь она может пролиться в центре. […] Страна неотвратимо сползает к пропасти, к гражданской войне”. Письмо называлось “Страна устала ждать” и заканчивалось ультиматумом: “Спасение лишь в неукоснительном соблюдении президентской клятвы, данной Вами народу в марте этого года. Политическое лавирование показало свою несостоятельность. Уже нельзя уходить от ответственности за сегодняшние дела заклинаниями о социалистическом выборе и коммунистической перспективе. Или подтвердите свою способность к решительным действиям, или уходите в отставку”[152]152
  Абуладзе Т. Е., Адамович А. М., Амбарцумов Е. А., Черниченко Ю. Д. Страна устала ждать // Московские новости. 18 ноября 1990 г. С. 1.


[Закрыть].

Для Горбачева это был удар под дых. “Горбачев огорчен был этим больше, чем чем-либо другим в эти дни: увидел в этом личное предательство”, – записал в своем дневнике Анатолий Черняев, помощник Горбачева, 15 ноября 1990 года. “В стране развал и паника. Во всех газетах предрекают бунты, гражданскую войну и переворот. И почти каждое критическое выступление заканчивается требованием к президенту: «Уходи!», если не можешь даже воспользоваться предоставленными тебе полномочиями”[153]153
  Черняев А. С. Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 годы. М., 2010. С. 887.


[Закрыть].

Реформаторы-либералы были не единственными, кто ставил Горбачеву ультиматум. То же самое делали и сторонники жесткого курса. В те же дни, когда “Московские новости” опубликовали открытое письмо интеллигенции Горбачеву, полковник Виктор Алкснис, депутат Верховного Совета Латвии, которого либералы окрестили “черным полковником”, потребовал, чтобы Горбачев либо восстановил порядок в стране и прижал непокорные республики к ногтю, либо ушел в отставку.

В конце декабря 1990 года на съезде Верховного Совета Горбачев резко качнулся вправо. В своей самой короткой за всю политическую карьеру речи, занявшей всего 21 минуту, он объявил о том, что устанавливает прямой контроль над правительством, распускает Президентский совет, куда входил Александр Яковлев, и заменяет его неким Советом безопасности. Горбачевский “правый поворот” вызвал смятение в среде либералов и ощущение победы среди националистов и силовиков. Страна, – убеждал он самого себя, – не выдерживает такого темпа реформ; либералы способны только критиковать и не готовы брать на себя никакой ответственности.

Крючкову удалось оклеветать Яковлева, внушив Горбачеву, будто тот замышляет против него заговор. При этом реальный заговор готовился как раз внутри самого КГБ. Отодвинув Яковлева, КГБ добился ключевых назначений в СМИ и МВД. Вместо либерально настроенного Бакатина главой МВД назначили человека из госбезопасности – Бориса Пуго. Телевидение отдали в распоряжение Леонида Кравченко, консерватора с блестящей партийной карьерой. Тот быстро убрал из эфира либерально настроенных телеведущих. По всем признакам это была контрреволюция, но в силу ее ползучести ее так никто не определял. Ситуацию взорвал Эдуард Шеварднадзе, министр иностранных дел и один из ближайших соратников Горбачева. 20 декабря, прямо во время Съезда народных депутатов, Шеварднадзе подал в отставку, публично объявив, что надвигается диктатура и к власти готовится прийти “хунта”. Он знал, о чем говорил: КГБ курировал половину сотрудников министерства иностранных дел, и многие из них предупреждали Шеварднадзе о планах “конторы”.

Редакция “Взгляда” отказалась выпускать в эфир программу без интервью с Шеварднадзе, и тогда передачу просто закрыли. Первое в стране независимое новостное агентство “Интерфакс” выкинули из занимаемого им здания. “Это все больше и больше выглядит как закручивание гаек в отношении органов гласности. Гласность – основополагающий принцип перестройки: настоящее закручивание гаек было бы очень серьезной мерой, близкой к началу конца”, – записал в своем дневнике Брейтвейт[154]154
  Неопубликованные дневники сэра Родрика Брейтвейта.


[Закрыть].

На том же Съезде народных депутатов с пророческим заявлением выступил писатель и ветеран войны Алесь Адамович, один из тех, кто вместе с Сахаровым основал общество “Мемориал”. “Горбачев – единственный в советской истории лидер, который не замарал себя кровью. И так бы хотелось, чтоб он и остался человеком, не замаравшим себя кровью. Но будет момент, когда они будут толкать его в эту сторону, а потом о Вашу же одежду, Михаил Сергеевич, вытрут свои руки и сделают Вас виноватым во всем”, – сказал он Горбачеву[155]155
  Цит. в: Ремник Д. Могила Ленина. Последние дни советской империи. М., 2017. С. 128.


[Закрыть].

Момент, о котором предупреждал Адамович, наступил 12 января 1991 года, когда войска МВД и КГБ попытались свергнуть правительство Литвы, за год до этого провозгласившее независимость республики. На улицах Вильнюса началась стрельба. В город вошли танки. Все это выглядело повторением 1968 года. События развивались по схожему сценарию: призывы к “нормализации” обстановки в Литве, подготовка почвы в Москве и силовое давление на СМИ. Впрочем, было и одно важное различие. Те, кто пережил 1968-й, уже не собирались сдаваться. В их руках по-прежнему находилась печать, а печать по-прежнему сохраняла силу и влияние. Но, что самое главное, в стране был источник альтернативной власти – Ельцин, и он открыто встал на сторону прибалтийских государств.

Когда в Вильнюсе начались беспорядки, Ельцин находился на юбилейном вечере, посвященном 60-летию “Московских новостей”, – в окружении реформаторов, людей искусства, журналистов и иностранных дипломатов. Узнав о происходящем, Егор хотел отменить празднование, но журналисты разубедили его. Было решено воспользоваться этим юбилеем для того, чтобы сплотить элиту страны и сказать Горбачеву, что все они думают о Вильнюсе, пока говорить было еще можно. Егор находился на сцене Центрального Дома кино, когда пришла новость о том, что танки окружают телецентр и Дом печати в Вильнюсе. Егор оглядел своих журналистов, сидевших в зрительном зале, и прямо с праздника отправил их в три прибалтийские республики. В командировки они поехали непосредственно из Дома кино, даже не переодевшись. Борис Ельцин тоже ушел с юбилея и вылетел в Таллинн на срочную встречу с главами Литвы, Латвии и Эстонии.

Около полуночи советские войска особого назначения ворвались в литовский телерадиовещательный центр. Диктор литовского выпуска новостей вела репортаж о силовом захвате в прямом эфире, пока не погас экран. Однако главное происходило на улице – прямо у телебашни. Советские солдаты открыли огонь по безоружной толпе, преградившей им путь.

В результате 14 литовцев было убито, 140 ранено. Зрители центральных каналов всего этого не увидели. Советское телевидение изобразило карательную акцию как нападение литовских националистов. Исключений было два. Дмитрий Киселев и Татьяна Миткова отказались зачитывать официальный текст, распространенный ТАСС, в ночном информационном выпуске экспериментальной “Телевизионной службы новостей”, за что оба впоследствии получили государственные медали от Литвы. (Литва лишила Киселева награды в 2014 году за его пропагандистскую деятельность во время событий в Украине. В знак солидарности с коллегой Миткова тоже вернула свою медаль.) Большинство новостных телепрограмм, включая “Время”, беспрекословно подчинилось начальственным директивам. Главным источником информации в Москве стала частная радиостанция “Эхо Москвы”.

То, что основная схватка в Вильнюсе происходила возле телебашни, говорило о влиянии и важности телевидения как средства контроля над массовым сознанием. Чтобы зараза не перекинулась на Россию, КГБ решил подкрепить войсковую операцию собственной информационной атакой. Телевизионный десант в Литву возглавил Александр Невзоров. С АК-47 через плечо, под звуковую дорожку из вагнеровского “Золота Рейна”, он вошел в телебашню и принялся опрашивать офицеров, защищавших “державу” от “фашистской угрозы”, которую представляли “литовские предатели-националисты”. Ну, а что до тех литовцев, которым проломили черепа омоновцы или которых раздавили танки, то все они, по версии Невзорова, скончались от сердечного приступа или погибли в автокатастрофах.

Десятиминутный репортаж Невзорова из Вильнюса перерос в двухсерийный документальный фильм “Наши”. “Наши” противопоставлялись литовцам и всем остальным нерусским – то есть “не нашим”. Термин “наши” прочно вошел в политический словарь постсоветской России и вынырнул опять в середине 2000-х годов – как название отряда молодежи, созданного Кремлем в качестве профилактической меры противодействия угрозе распространения вируса украинской “оранжевой” революции в России. “Нашими” у Достоевского в “Бесах” провокатор и “подлец” Петр Верховенский называет кружок псевдосоциалистов, куда он приводит Ставрогина – любимого на тот момент персонажа Невзорова.

По словам Невзорова, в вильнюсской истории за ним стоял Крючков – председатель КГБ: “ [Связь с КГБ] никогда не прерывалась с рождения”, – говорил Невзоров[156]156
  Александр Невзоров, интервью с автором, январь 2015 г.


[Закрыть]. По его словам, его воспитывал дед – генерал КГБ, который с 1946-го по 1953 год боролся с литовскими партизанами, оказывавшими вооруженное сопротивление советской оккупации. “Он [Крючков] романтический персонаж. Он разведчик, он хранитель невероятного количества взрывоопасных тайн. Он живет под влиянием этих тайн и живет этими тайнами”[157]157
  Там же.


[Закрыть]. Сказать, что из этого правда, а что романтический вымысел, сложно.

Как признавался позднее сам Невзоров, дело было вовсе не в самих событиях в Вильнюсе, а в его решении занять конкретную сторону. Безымянные литовцы стали для него “фашистами”, которые стреляли в “наших”. Когда Невзоров ночью стоял у окна телебашни и всматривался в уличную темноту, один из русских офицеров рассказывал ему, что литовские снайперы целятся в его солдат. Помещение освещалось вспышками камер, а значит, становилось потенциальной мишенью для любого стрелка. Это позволило критикам Невзорова назвать эпизод с офицером простой инсценировкой. “Свет попросил включить я в надежде, что все-таки по нам жахнут. Неужели непонятно? Это мы включили две подсветки, омоновцы меня чуть не убили за это. Но мне-то надо было, чтобы начали стрелять. Мне же не нужна [была] просто скучная картинка: выглядывание из темного окна на темную улицу. Что мне за радость от этого?” – возражал журналист[158]158
  Там же.


[Закрыть].

В его фильме не было ни одного интервью с литовцами. С точки зрения Невзорова, враг должен был оставаться коллективным и анонимным. Фильм похвалили в “Правде”, а центральное телевидение показало его четырнадцать раз. Серая и нудная советская пропаганда не шла ни в какое сравнение с пропагандой невзоровской: от последней захватывало дух. Невзоров ввел в оборот средства информационной атаки, которые потом будут использоваться много раз – в том числе во время военного конфликта России с Грузией в 2008 году, аннексии Крыма и войны против Украины в 2014-м.

Но если в более поздние годы главная цель пропаганды заключалась в укреплении власти Владимира Путина, то в 1991-м ни сам Невзоров, ни те, кого фильм привел в ярость, советского президента не поддерживали. Невзоров обвинял Горбачева в том, что он действовал недостаточно жестко и бросил советских солдат в прибалтийских республиках, не выслав им подкрепления. Интеллигенция же, напротив, винила Горбачева за то, что он вообще ввел туда войска. Решения, которое удовлетворило бы обе стороны, не существовало. Сам Горбачев утверждал, что спал, когда происходило побоище в Вильнюсе, и возлагал всю вину на местные власти.

В первую среду после кровопролития в Литве “Московские новости” вышли в черной траурной рамке: на восьми страницах газеты рассказывалось о событиях в Вильнюсе. На здании редакции вывесили флаг с черной лентой; на дверь прикрепили плакат: “Кровь, пролитая в Литве, – это наша кровь”. Главный материал выпуска, с фотографией молодого человека, поднявшего литовский флаг перед советским танком, вышел под заголовком: “Преступление режима, который не хочет уходить со сцены”. В статье говорилось: “После кровавого воскресенья в Вильнюсе много ли осталось от того, что мы так часто слышали от президента в последние годы: «гуманный социализм», «новое мышление» и «общеевропейский дом»? Не осталось ничего”. Тема “гуманного социализма”, впрочем, была любимой не только у Горбачева, но и у самой газеты. Для поколения Егора Яковлева и “Московских новостей” события в Вильнюсе перечеркнули все надежды на то, что советский режим может держаться на чем бы то ни было, кроме насилия и лжи.

Передовица завершалась призывом к журналистам. “Если нет сил и возможности сказать правду, то хотя бы не участвуйте во лжи. Ложь проявится не завтра, не в будущем, она очевидна сегодня”[159]159
  Преступление режима, который не хочет уходить со сцены // Московские новости. 20 января 1991 г. С. 1.


[Закрыть]. В нижнем правом углу последней страницы этого номера “Московских новостей” были напечатаны имена сотрудников газеты, которые решили выйти из партии. Фамилии приводились в алфавитном порядке. Последним в списке был Егор Яковлев.

Вскоре после литовских событий несколько самых близких друзей Егора собрались у него дома, чтобы отметить его 60-летие. Как позже рассказывал Дэвиду Ремнику Владимир Яковлев, сын Егора, “встретились люди, не знавшие, что сказать друг другу. Вся их энергия улетучилась, мир больше им не принадлежал. А как вести себя в этом новом мире, они не знали. Обычно папин день рождения был шумным праздником. Но в этот раз все сидели молча, как в воду опущенные. Они были совершенно сломлены”[160]160
  Ремник Д. Могила Ленина. Последние дни советской империи. М., 2017. С. 418.


[Закрыть].

Номер “Московских новостей”, посвященный литовским событиям, настолько впечатлил Горбачева, что он предложил приостановить закон о СМИ и вернуть прессу и телевидение под прямой контроль Верховного Совета, чтобы “обеспечить их объективность”. Он был так разгневан, что даже назвал газету ее английским именем “Москоу Ньюз”, видимо, стремясь подчеркнуть ее иностранный, чужеродный характер. Но джинна было не так-то просто загнать обратно в бутылку. Времена, когда Горбачев лично наделял избранное меньшинство правом свободы слова, давно миновали.

Когда один из журналистов газеты публично упрекнул Горбачева за предложение приостановить закон о СМИ, тот отказался от этой идеи так же легко, как и выдвинул ее несколькими минутами раньше. Горбачевскому крену вправо оказалось легко противостоять в силу его неубедительности. Нежелание президента СССР применять насилие и проливать кровь сильно разочаровало силовиков и консерваторов в партии.

Через месяц после провалившегося переворота в Вильнюсе Горбачев получил аналитический доклад от председателя КГБ, который настойчиво рекомендовал ему установить контроль над СМИ. “Интересы защиты советского конституционного строя настоятельно диктуют поддержание необходимого государственного контроля над средствами массовой информации, недопущения их кадрового размывания и тем более превращения в рупор антисоциалистических сил”, – писал Крючков[161]161
  Цитируется в: Альбац Е. М. Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ. М., 1992. С. 405.


[Закрыть]. Все было в точности, как и в 1968-м в Праге: СМИ представляли наибольшую угрозу для режима. И в точности, как в 1968-м, единственными орудиями, доступными советскому режиму для спасения самого себя, оказывались танки – неважно, с согласия Горбачева или без такового.

В апреле 1991 года Александр Яковлев написал Горбачеву:

Насколько я осведомлен, да и анализ диктует прогноз, готовится государственный переворот справа… Наступит нечто подобное неофашистскому режиму. Идеи 1985 года будут растоптаны. Вы да и Ваши соратники будут преданы анафеме… Выход один (в политическом плане): объединение всех здоровых демократических сил, образование партии или движения общественных реформ… Конечно, все это должно остаться между нами, как и в 1985 году. Я понимаю всю серьезность этой политической акции и для Вас, и для меня. Что касается меня, то мне легче уйти на пенсию и заняться наукой и мемуарами, о чем я уже принял решение. Само собой разумеется, для Вас всегда открыта дорога на руководство таким движением. Ведь играть “чужую роль” и “чужую игру” Вы все равно долго не сможете….

P. S. Вы знаете, Михаил Сергеевич, что лично мне к власти рваться поздно. Тут все ясно[162]162
  Яковлев А. Н. Омут памяти. М., 2001. Т.1, с. 429.


[Закрыть].

Горбачев не прислушался к искреннему и, как вскоре выяснится, пророческому письму Яковлева. Он верил, что выход еще есть. 23 июля Горбачев, Ельцин, Кравчук и Назарбаев, руководители Украинской и Казахской ССР, встретились на даче Горбачева, чтобы обсудить подробности договора, который будет регулировать отношения между центром и республиками. Ельцин, которого поддерживали лидеры Украины и Казахстана, потребовал, чтобы Горбачев для начала снял с должностей трех человек, ответственных за кровопролитие в Вильнюсе, – Крючкова, Пуго и Язова, то есть глав КГБ, МВД и армии. Горбачев согласился, не подозревая о том, что весь разговор тайно прослушивается и записывается Крючковым.

В тот же день газета “Советская Россия” опубликовала манифест, озаглавленный “Слово к народу”:

Родина, страна наша, государство великое, данное нам в сбережение историей, природой, славными предками, гибнет, ломается, погружается во тьму и небытие… лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, захватили власть, растаскивают богатства… режут на части страну, ссорят нас и морочат… обрекают на жалкое прозябание в рабстве и подчинении у всесильных соседей… Очнемся, встанем для единения и отпора губителям Родины!.. Россия – единственная! ненаглядная! – она взывает о помощи[163]163
  Слово к народу // Советская Россия. 23 июля 1991 г. С. 1.


[Закрыть].

Позднее Невзоров утверждал, что текст манифеста писал он. На этот раз под воззванием подписалась не безвестная ленинградская преподавательница, а группа людей серьезных, которые, как отметил в своем дневнике Брейтвейт, “могли бы что-то сделать, если бы захотели”. Среди них было имя генерала Варенникова, командующего сухопутными войсками. Счет шел на дни.

16 августа Александр Яковлев, чье послание Горбачев так и оставил без ответа, вышел из КПСС и опубликовал открытое письмо коммунистам, где говорилось о возможности государственного переворота: “Если общество пошло по пути мирной революции, то партийно-государственный аппарат избирает… путь реванша, путь конфронтации… В самом ЦК… ускоренно и открыто формируется политическое направление неосталинистского реванша”. Это означает “создание… теневой структуры политической власти… Что же касается Президента, то очевидны попытки отвести ему роль заложника…”[164]164
  Яковлев А. Н. Перестройка: 1985–1991. Документы. М., 2008. С. 690.


[Закрыть]. Через два дня, в половине пятого вечера, группа путчистов прилетела в Крым, где Горбачев отдыхал на своей даче в Форосе. Его поставили перед выбором: либо он уходит в отставку, либо поддерживает самозваный Комитет по чрезвычайному положению. “Ельцин арестован. Будет арестован… Михаил Сергеевич, да от вас ничего не потребуется. Побудьте здесь. Мы за вас сделаем грязную работу”[165]165
  Ремник Д. Могила Ленина. Последние дни советской империи. М., 2017. С. 484.


[Закрыть], – заявил Горбачеву один из путчистов. Горбачев велел им всем убираться вон. Вскоре все каналы связи, имевшиеся на форосской даче, в том числе спутниковые, были отключены.

Ранним утром 19 августа внутренние войска особого назначения окружили московский телецентр и здание ТАСС. Леонида Кравченко, руководителя советского телевидения, вызвали в ЦК и проинструктировали о готовящемся введении чрезвычайного положения. Как только оно вступит в силу, “телевидение и радио должны работать в таком режиме, как они работали в дни похорон видных деятелей КПСС и государств”[166]166
  Из обвинительного заключения по делу ГКЧП // Новая газета. 15 августа 2011 г.


[Закрыть]. В пять утра ему вручили указы Государственного комитета по чрезвычайному положению – ГКЧП.

Через час диктор советского телевидения уже зачитывал текст заявления советского руководства: “В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР и переходом… полномочий… к вице-президенту СССР Янаеву Геннадию Ивановичу ‹…› заявляем: ‹…› ввести чрезвычайное положение в отдельных местностях СССР на срок 6 месяцев с 4 часов утра по Московскому времени с 19 августа 1991 года”.

Далее следовал текст обращения путчистов к народу: “Начатая по инициативе Михаила Сергеевича Горбачева политика реформ… зашла в тупик… Воспользовавшись предоставленными свободами… возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза…”. Текст этого обращения зачитывался каждый час в течение всего дня без каких-либо комментариев. В промежутках между объявлениями все телеканалы передавали классическую музыку и показывали балет “Лебединое озеро” – в точности так, как делалось всегда, когда хоронили партийных вождей. Телецентр был взят под контроль КГБ. Никто не знал, жив ли Горбачев. Но как выяснилось, хоронили не его, а СССР.

Когда произошел путч, Ельцин находился у себя на даче и, как и все остальные жители страны, узнал о случившемся из телевизора. Арестовывать его никто не пришел. Заручившись поддержкой части военных, он отправился в Белый дом, который “станет основным плацдармом ближайших событий”, как вспоминал позднее Ельцин[167]167
  Ельцин Б. Н. Записки президента. М., 2008. С. 88.


[Закрыть].

Первым делом Ельцин созвал пресс-конференцию и заявил, что квалифицирует действия ГКЧП как государственный переворот. Он потребовал немедленного возвращения Горбачеву полномочий президента СССР и призвал москвичей оказать сопротивление хунте. В разгар пресс-конференции Ельцин получил сообщение о том, что к Белому дому движутся еще пятьдесят танков. Следуя политической интуиции, Ельцин решил выйти из здания. Он взобрался на танк и стал пожимать руки экипажу. Картинка вызывала ассоциации с кадрами, на которых Ленин оглашает свои первые декреты с броневика. Ельцин вынул из кармана листок бумаги и принялся зачитывать обращение “к гражданам России”. В те дни распада империи символы и образы действовали на воображение гораздо сильнее, чем любые юридические документы или даже пушки танков. И не было образа более мощного, чем Ельцин, забравшийся на танковую броню, чтобы зачитать воззвание к народу. Этот его поступок придал политический вес и смысл всему, что происходило в Москве в течение следующих трех дней. Тысячи москвичей стекались к Белому дому, чтобы дать отпор путчистам – не ради Горбачева, а ради России и Ельцина.

И снова, как и 70 лет назад, борьба разворачивалась вокруг типографий и телеграфных агентств. После объявления чрезвычайного положения первым указом ГКЧП стал запрет печатать все независимые газеты. Перечень запрещенных изданий возглавляли “Московские новости”. В редакции газеты было не протолкнуться: там собрались не только журналисты и редакторы, но и все, кто считал газету ориентиром на политической карте страны. Егор вернулся из Белого дома в два часа дня 19 августа. Он выглядел собранным и спокойным. Своим сотрудникам он объявил, что, поскольку напечатать газету в типографии невозможно, они отпечатают листовки, сделают фотокопии и будут раздавать их на улицах Москвы. Журналистам он сказал, что они могут сами решить – уйти или остаться, потому что в любой момент может начаться штурм редакции. Все нервно улыбнулись, и никто не ушел.

Раздался анонимный звонок по “вертушке” – линии спецсвязи с Кремлем. Звонивший, не представившись, сказал Егору: “Ты меня, сука, душил, а теперь слушай радио…”[168]168
  Альбац Е. М. Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ. М., 1992. С. 241.


[Закрыть]. По радио передавали указы ГКЧП. Егор оказался в родной стихии. Настал момент, о котором он мечтал всю жизнь – у него появилась возможность продемонстрировать все лучшее, что в нем было, проявить качества, унаследованные от поколения отцов. Присутствие танков в центре Москвы снимало необходимость нравственного выбора. Все было предельно просто. Через несколько дней жизнь вновь обретет сложность, но в августе 1991-го большинство людей жило текущим революционным моментом. Александр Кабаков, который из окна редакции “Московских новостей” передавал новости по радио, написал несколько недель спустя, что это были самые счастливые дни в его жизни. Журналисты приклеивали листовки на броню танков. “Танк – лучший двигатель рекламы”, – пошутил кто-то. Это была их война: слова против танков. Страх исчез – слишком высока оказалась степень абсурдности происходящего. На каждого сотрудника КГБ, мечтавшего перевешать журналистов на фонарях, находился другой – снабжавший их информацией.

Ельцин объявил себя главнокомандующим всеми вооруженными силами на территории Российской Федерации, а Егор в то же самое время фактически назначил себя главным редактором всей либеральной прессы. Он собрал у себя редакторов всех закрытых газет и предложил им, объединив силы, выпускать одну-единственную “Общую газету”. Печатать ее решили на оборудовании “Коммерсанта”, первой частной газеты, которую издавал сын Егора Владимир: там имелись ксероксы и старые ротапринты. Четырехстраничная широкополосная “Общая газета” подробно описывала дислокацию войск вокруг Москвы.

Однако никто не нанес путчистам большего вреда, чем они сами: по примеру Ельцина, они решили провести собственную пресс-конференцию. Сама идея казалась дикой: хунта, захватившая власть в стране с помощью танков, решила отдать дань гласности! Больше того, их пресс-конференцию транслировали по телевидению.

На сцене пресс-центра МИДа сидели пятеро серых советских чиновников, готовившихся отвечать на вопросы российских и иностранных журналистов. Янаев, председатель ГКЧП, изо всех сил пытался выглядеть невозмутимым, но его выдавали руки. Они тряслись – не то от страха, не то от выпитого за ночь алкоголя, а скорее всего, от того и другого сразу. И он, и сидевшие рядом с ним люди непрерывно шмыгали носами и откашливались, как будто у них першило в горле. Вид у всех был скорее жалкий, чем устрашающий. Посреди пресс-конференции двадцатичетырехлетняя журналистка Татьяна Малкина, в клетчатом летнем платье, встала и, довольно ехидно глядя на людей в серых костюмах, без тени страха задала вопрос: “Скажите, пожалуйста, понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот? И какое из сравнений вам кажется более корректным – с семнадцатым или с шестьдесят четвертым годом?”.

Вместо приказа арестовать Малкину на месте Янаев принялся отвечать на ее вопрос: “Что касается вашего утверждения, что сегодня ночью совершен государственный переворот, я позволил бы не согласиться с вами, поскольку мы опираемся на конституционные нормы… Мне не кажется корректным сравнение с семнадцатым годом или с шестьдесят четвертым годом, я думаю, что любые аналогии здесь – они просто опасны”. Если это была завуалированная угроза, то она журналистов не испугала. Контраст между уверенностью молодой, обаятельной журналистки и растерянностью заговорщиков с мрачными, опухшими лицами был разительный. Она олицетворяла будущее. Они – прошлое.

В программе “Время”, после зачитывания официальных постановлений ГКЧП, зрители увидели отснятые днем кадры с Ельциным на танке и толпами протестующих в центре Москвы. Корреспондент “Останкино” Сергей Медведев (который вскоре станет пресс-секретарем Ельцина) добился разрешения сделать репортаж для рубрики с невинным названием “Москва сегодня”. Неподалеку от Белого дома с микрофоном в руке он обратился к людям, возводившим баррикады, с вопросом: “Откуда вы узнали, что нужно здесь собираться?” и получил ответ: “Вильнюс научил нас”. Ельцин, который тоже смотрел программу “Время”, не мог поверить своим глазам. Сюжет, прошедший в эфир с разрешения заместителя Кравченко, наглядно продемонстрировал, что путчисты далеко не полностью контролируют телевидение, а значит, и страну. Журналисты и их редакторы делали то, что было в их силах. Например, режиссер новостной службы программы “Время” Елена Поздняк, которой доверяли еще видеомонтаж выступлений Брежнева и “исправление” его дикции, не выполнила указание вырезать трясущиеся руки Янаева на пресс-конференции.

В отсутствие хоть сколько-нибудь привлекательной идеи и готовности к массовому насилию все приказы путчистов ничего не стоили. Ни один человек в Москве не вышел поддержать коммунистическую партию и КГБ. Зато тысячи людей, рискуя жизнью, вышли к Белому дому защищать Ельцина и демократические свободы, несмотря на сведения о готовящемся спецподразделениями КГБ штурме.