Текст книги "Секретный фронт"

– Отлично! Если вы будете там, гора с плеч!

Решение принять участие в подземной стычке возникло у лейтенанта Кутая еще до предложения Пантикова. В начале операции у него были сомнения: не хитрит ли Лунь? Нет ли у него запасных выходов из бункера? Не ускользнет ли он в тот момент, когда отряд займется подземными погребами? Не рассчитывает ли он заманить побольше людей, блокировать их, а самому улизнуть, разорвав слабое кольцо окружения. Но Пантиков прощупал окрестности, сохранил резерв и держал в боевой готовности маневренную группу на машинах. Таким образом, эта часть сомнений отпадала. После того как Магометов, добровольно вызвавшись, ушел в разведку, а отказать ему Кутай не решился, возникла тревога за боевого товарища. Конечно, о нем сообщат, но стоило ли вот так пассивно дожидаться этого сообщения и результатов разведки? Не с той ли мыслью внимательно приглядывался к нему и сержант Денисов? Даже флегматичный старшина Сушняк – и тот забеспокоился, и, хотя молчал, нетрудно догадаться о его мыслях.

Кутай приказал своей группе приготовиться. Саперы успели «окультурить» воронку, вышибить лишние блоки, обрубить арматуру и установить лестницу, по ней спустили боеприпасы, носилки…

Кутай первым соскользнул вниз и, отбежав несколько шагов, лег, ожидая, пока вся группа очутится в подвале. Глаза привыкли к темноте, и он огляделся. Вокруг лежали трупы. Сколько их? Разобрать было трудно. Влево от глубокой ниши ответвлялся ход, его припомнил Кутай по плану Пантикова. Ход вел в складской тупик подвалов.

Со стороны овражного выхода отчетливо, гулко разносясь по подземелью, слышалась стрельба: били короткими очередями пистолеты-пулеметы. Дальше, в направлении винного завода, куда вел прямой, высокий штрек, шум боя рокотал более слитно. Было ясно, что центр боя переместился на запад, и это обстоятельство обрадовало Кутая, опасавшегося отступления бандитов на восток, к горно-лесному массиву, куда могли вести тайные выходы.

В ста метрах от воронки валялись убитые бандеровцы, безжалостно посеченные огнем бандеровских пулеметов: выходит, свои били своих, тех, кто повернулся спиной к противнику.

Потом, когда паника среди бандеровцев была остановлена, завязался бой. Кутай посветил фонариком. У стены лежали двое убитых мотострелков. Появились санитары, неся на носилках тяжелораненого сержанта. Возле носилок шагал Горчишин. Гимнастерка его была вспорота при перевязке, грудь и диски у пояса залиты кровью. Забинтованная от запястья и выше локтевого сгиба правая рука ярко белела в свете фонаря. Узнав своих, Горчишин улыбнулся и, превозмогая боль, громко, будто глухим, крикнул срывающимся голосом:

– Хватило по руке… Не обратил… А потом… как палка… хочу поднять, нет… – А в глазах его сияла радость, ему хотелось говорить, рассказывать, слова из посиневших губ вылетали резкие, нестройные.

Кутай понимал состояние молодого солдата, но времени, чтобы выслушать его, не было. Скорей туда, откуда гулко доносилась стрельба!

– Помощь наша не нужна, Горчишин? – спросил Кутай.

– Нет, нет! Я с ними… – Солдат кивнул на санитаров. – А это наш, сержант… – он невнятно произнес фамилию, – напоролся на засаду,

– Строгов где?

– Там… – Горчишин обернулся. – Еще не кончили…

– Магометов?

– Там, там… – поспешно сообщил Горчишин и хотел еще что-то добавить, возможно, похвалить товарища, но Кутай поспешил вперед.

Узкий туннель подвала неожиданно расширился. В центре этой подземной площадки в свете луча от фонарика сверкнули рельсы узкой колеи и встала темная громада баррикады из вагонеток, ящиков и винных бочек. Рядом с баррикадой валялись разбитый пулемет и два бандеровца – номера пулеметного расчета. Возле перевернутой вагонетки, упершись в нее спиной, сидел бандеровец, он монотонно стонал, сцепив пальцы на ране. Кровь пузырилась на его немецкой, наглухо застегнутой, куртке. Кутай погасил фонарик, группа двинулась дальше. В установившейся тишине явственно слышались отдельные выкрики, звонко падали капли, разбиваясь о каменный пол. Ствол подвала снова сужался и при свете вновь вспыхнувшего фонаря искрился. Стойко держался запах пороха, и хотя порох был бездымен, дымок, колеблющимися слоями повисший в воздухе, искажал перспективу.

Появился лейтенант Подоляка, появился внезапно, из какой-то боковины, где стояли высокие бетонные чаны. Пододяка схватился за пистолет, но, узнав Кутая, плюнул с досады.

– Напугал ты меня, лейтенант. – Он вытер пот рукавом, сказал скрипучим голосом: – Строгова… Строгова-то…

– Что «Строгова»? – Кутай почуял недоброе.

– Убили Строгова, – выдохнул Подоляка, – в спину, раненый бандит… – Подоляка выругался, заметил у Денисова фляжку, взял ее, выпил до дна, запрокинув голову. – Спасибо, сержант.

Яркий свет фонаря Кутая осветил четверых бойцов, несших на плащ-палатке Строгова. Им было неудобно нести. Тело провисало, концы парусины выскальзывали из рук, и казалось, Строгов еще жив, шевелится, ворочаясь с боку на бок.

– Брали мы их свирепо. – Подоляка покрутил головой, криво улыбнулся и с минуту не мог собраться с мыслями. – Строгов? Пуля в пулю шел Строгов за Лунем. Это точно, за Лунем… Вы его сейчас увидите… – И, предупредив Кутая, хотевшего задать ему вопрос, продолжил: – Все было удачно, а тут… Знать, быть беде… Перепрыгнул Строгов через бандита, тот истекал кровью, а успел ему в спину засадить из парабеллума всего одну пулю и точно, одной, сквозь лопатку, в сердце… Это же невероятный случай… – Подоляка надел снятую каску, поправил ремешок, сглотнул слюну: волновался. – Пошли! Поглядите! Кончал я их за Строгова безжалостно… Последняя их нора, штаб, в дегустаторской… Двери дубовые, пока сшибли их… Хотя, чего говорить, сами побачите…

Подоляка на ходу отдавал распоряжения хриплым, отрывистым голосом. И хотя он был убит горем, пламя воспоминаний минувшего боя не погасло, еще все стонало, бурлило в его душе. Однако он не забыл приказать собрать оружие, боеприпасы, документы, карты, обыскать раненых пленных.

В освещенной ярким светом нескольких фонарей, квадратной, с толстыми стенами и сводчатым потолком комнате – штабе, как называл ее Подоляка, на полу, ближе к дубовому, встроенному в стену шкафу, лежали пять трупов – Луня и его четников. Они лежали на толстом пестром ковре. Все пятеро лежали плечом к плечу, в том виде, в каком приняли смерть.

Подчиняясь правилу: умереть, но не сдаться – изуверскому закону подполья, главари легли, приставили пистолеты к виску друг другу и одновременно нажали на спуск.

Под ярким светом злектрофонарей особенно отчетливо выделялось породистое, резко очерченное лицо Луня. Его губы застыли в гримасе, правая рука, державшая пистолет, откинулась и конвульсивно сжалась. Лунь обязан был застрелиться последним, проследив за смертной цепочкой, и он это сделал, выстрелив себе не в висок, а в сердце.

– Тризна по Строгову, – тяжело выдавил Подоляка, – была школа имени Евгена Коновальца, был поручик Лунь, были и нету… – Простые слова давались ему с большим трудом.

Глава шестая

Над старинным городом Западной Германии ползло, цепляясь за башни и готические шпили, тяжелое, сизое облако.

Еще и семи не было, а на улицах зажглись фонари, одинокие и блеклые там, где темнели руины, и яркие, рекламные – в центре, где вновь понемногу оживал водоворот жизни.

Стецко шел к назначенному ему месту, подняв воротник макинтоша и пряча в карманы озябшие руки. Его вид не вызывал любопытства. Один из обломков «третьей империи», что были выброшены пенной волной после отбушевавшей войны на мирный берег. Один из тысяч, а возможно, и миллионов, не знавших еще, куда приткнуться, из какого корыта хлебнуть.

Возле кабаре, недавно открытого беглым судетцем, толпились американцы, молодые, веселые парни в пилотках, с бутылками в руках и плитками шоколада под суконными погонами.

Они соблазняли голодных тощеньких фрейлейн, куривших тонкие сигаретки и ожидавших тех, кто сделает выбор. Постепенно толпа таяла, девчонок уводили высокие бравые парни.

Стецко позавидовал этому войску, стране, где все было просто и ясно, беспечности молодых людей, их хорошей военной одежде, не тронутой штыками.

Ему же, тоже сравнительно молодому, тридцатилетнему мужчине, через несколько деньков предстоит отправиться туда, в темный, пронзительно опасный мир, в ту самую «захидну Украину», где все, как казалось Стецку, кроваво клокотало и бурлило.

Две недели подготовки, отработки задания, легенды и всего прочего, связанного с переброской за кордон, вымотали силы, породили безразличие и притупили ранее одолевавшее его чувство страха. Хай гирше – та инше!

Филиал «головного провода» ОУН – руководящего органа «организации украинских националистов» – размещался в одноэтажном сером здании с витиеватым, скульптурно оформленным фасадом. Внутри здания царили затхлость, запустение, как и в других канцелярских «безбатькивщинных» организациях, расплодившихся еще во время войны с благословения главарей германской разведки Николаи и Канариса и теперь, после войны, высокомерно принятых под свое покровительственное крыло разведками западных великих держав.

Опереточно выряженный привратник снял с посетителя куцый макинтош, прощупал карманы пиджака и брюк – нет ли оружия, указал на одну из дверей.

На поясе привратника висел кольт, раньше этого не было. Оказывается, какой-то самостийник, изжевавший на чужбине свою нервную систему, выпалил в первого мелькнувшего на его глазах сотрудника «головного провода», приняв его за самого Бандеру.

Самостийника пытали и удавили в котельной. Привратникам навесили кольты на расшитые крестиком рубахи, а всех приходящих заставляли теперь сдавать оружие.

Стецка поджидал намеченный ему в спутники человек, которого приказано было именовать Зиновием. Зная нравы ОУН, Стецко не проявил опасного любопытства. Бывало так, что под видом телохранителя на связь посылался крупный вожак. Тайна нависала над тайной.

Зиновий появился на политическом горизонте в 1939 году. Как можно было догадаться, Зиновий был круто замешан и выпекался опытными руками мастеров тайного заплечного дела. Очевидно, не случайно, а чтобы подчеркнуть свое значение, Зиновий, рассказывая о своем прошлом, упомянул службу в батальоне «Роланд», входившем в соединение особого назначения «Бранденбург-800». Командовал батальоном «Роланд» майор Евгений Побегущий, предельно свирепый националист, с черной душой и окровавленными по локти руками.

Стецко не был допущен в ряды батальона, его длительное время проверяли органы контрразведки, но он знал о задачах «Бранденбурга-800», действовавшего совместно с «Украинским легионом» в 1941 году и предназначенного для захвата в тылу советских войск мостов, туннелей, военных заводов.

«Легионеры» переодевались в советскую форму или в цивильное платье и действовали с беспощадной методичностью.

В свои тридцать пять лет Зиновий состарился душой, пропитался ненавистью ко всему советскому, в том числе и к своим единокровным братьям-украинцам, которых он намеревался «освободить». Скитания ожесточили его, выветрили остатки человеческих чувств. Была у него единственная мечта – возвратиться в Канаду, где жила эмигрировавшая туда его семья и где безопасно плодились организации махровых националистов, тянувших свои когтистые лапы к горлу батькивщины, давно проклявшей своих продажных доброхотов.

Ничего этого не знал Стецко и сразу решил, что нужно придерживаться установленной конспирацией дистанции.

Зиновий знал о Стецко больше, возможно, все, что следовало знать, но не подавал виду. Он вел себя предупредительно, вполне корректно, но всем своим поведением подчеркивал нежелание сблизиться, перейти на короткую ногу. Сказывалась школа батальона «Роланд».

В филиале бесшумно сновали люди с бумагами в руках. Из просторной комнаты со стенами, увешанными редкостным, старинным оружием, доносился стрекочущий перестук машинок, слышались резкие выкрики: кто-то пытался вызвать Гамбург по междугородному проводу. По пушистому ковру расхаживал важный персидский кот, его не пинали, обходили уважительно, вероятно, кот принадлежал крупному начальнику.

Зиновий, встретив Стецка, сообщил, что здесь все дела им закончены, осталось лишь съездить на инструктаж к одному из членов «головного провода».

– Керивнык нас чекае, пане Стецко, – сказал Зиновий.

– Як туды?

– Я знаю як…

Они вышли из филиала, прошли в переулок, где стоял серый «опель-капитан». Зиновий сел за руль и стремительно рванул машину с места. Через полчаса бешеной, нервной езды они достигли отдаленной окраины города, где дома прятались в деревьях, и, проехав бензозаправочную станцию, освещенную, словно рождественская елка, остановились в ста метрах от нее, у металлических ворот скрытого в глубине сада особняка.

Зиновий затормозил машину возле самой калитки. Он вел себя здесь как хозяин. Своим ключом отомкнул калитку и повел по аллее к дому, куда их впустил чернобородый мужчина в светлом пиджаке и ярко-желтых ботинках.

После молчаливого поклона чернобородый предложил раздеться и оставить плащи на вешалке.

– Вас чекае пан зверхнык, – сказал он и, проведя через прихожую, являвшую следы запущенности, плечом раздвинул двустворчатую высокую дверь и пропустил в нее только Стецка.

Зиновий остался в прихожей, как, видимо, было положено по ритуалу.

Войдя, Стецко увидел стоявшего посередине комнаты в выжидательной позе пожилого сухонького человека с остренькой бородкой и аккуратно уложенными редкими пегими волосенками, клейко облегавшими его дынеобразную голову с узким, бледным лбом.

– Вы извините меня за беспокойство, господин Стецко, – сказал он и, быстро, молодцевато подпрыгивая на тонких ногах, очутился возле Стецка. – Слава Украине! – Он поднял руку.

– Героям слава! – ответил Стецко.

У старичка были цепкие сухие пальцы и восточные, горячего накала глаза, пытливые и беспокойные, создающие у собеседника постоянное чувство напряженности и неуверенности.

Повидав немало разных «керивныков» на своем веку, Стецко понял, что в данный момент ему придется иметь дело с еще одним ловким и актерски выдрессированным типом.

Этот хотел произвести впечатление и действовал по заранее проверенному трафарету: для него, по-видимому, самым главным было держать собеседника на дистанции и одновременно быть с ним на равной ноге.

Покровительственно подталкивая гостя, он усадил Стецка в кресло, зажег на минуту люстру и при ее свете внимательно, с какой-то болезненной торопливостью и не сходившей с лица улыбкой изучал его.

Погасив люстру, хозяин попросил называть его Романом Сигизмундовичем и объяснил причину вызова.

В той же стремительной, экспансивной манере, ни на секунду не давая себе покоя, он предупредил, что все сказанное им в дальнейшем явится отнюдь не директивным назиданием, а плодом долгих «философических раздумий» и ему хотелось, чтобы его советы были в какой-то мере полезными.

– Наше движение (имелось в виду «оуновское») замыкается в узкие рамки, – говорил он, вышагивая по комнате от стола с бюстиком Муссолини к другому столику, с гнутыми тонкими ножками и инкрустированной крышкой. – Нашему боевому активу не хватает широты мысли, крылатого полета в будущее, пристального и всеобъемного изучения перспективы. Мы идем к цели эмпирическим путем, вернее, не идем, а переползаем под убойным огнем противника и взываем не к разуму, а к инстинктам… Что вы думаете на этот счет? – неожиданно в упор спросил он.

Как человек, приученный повиноваться, Стецко попытался вскочить, но Роман Сигизмундович остановил его:

– Сидите! Итак?

– Чувство национального самосознания – инстинкт? – переспросил Стецко. – Конечно, к нам взывают предки, их зов иногда затемняет разум… Не знаю, как выразиться, но желание борьбы лично у меня продиктовано вполне зрелыми, продуманными мыслями…

Роман Сигизмундович слушал, покусывая клок бороды, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и, остановив зашедшего, по его мнению, в тупик собеседника, продолжил:

– Вы мой гость, и мне неприлично было бы вам возражать. – Его красные губы раздвинулись в улыбке. – Я призываю к взаимному духовному обогащению, находя в этом призыве элементы равенства. Попробуем все же задержаться на затронутом мною вопросе об изучении перспективы. – Он прошелся от стены к столу, поднял указательный палец, как бы призывая к вниманию. – На мой взгляд, идти с открытым забралом на крупнейшую сверхдержаву, разбившую Гитлера и вот этого батю фашизма, – он щелкнул по бюстику Муссолини, щелчок пришелся как раз по лысине, – бесперспективно! Плюс к тому, имея перед собою такого опытного противника, как Сталин. К сожалению, мы никого не можем противопоставить ему, никого! Как бы мы ни старались! Против системы, заряженной мощными энергетическими токами, которыми пронизан ныне целый ряд государств так называемого народного режима, – и вы со своими грепсами, зашитыми в свитку, и я, проштудировавший многотомные фолианты, и те, кто выше нас… – он поднял глаза кверху, молитвенно скрестил руки, – бессильны. Мы преследуем дремучие цели, взывая к человеческим инстинктам, насаждая беспощадной рукой свое влияние среди запуганного населения, среди примитивных селян и горцев, среди городских обывателей. Я не отрицаю – нет, нет! – сложившихся методов борьбы, но я считаю, это – всего-навсего лишь начало великой, взаимно изнурительной битвы. И победят те, у кого зов предков сильнее, кто вовсю использует орудие национального самосознания, национальной гордости, достоинства, наконец. Границ не будет, господин Стецко! Битва будет идти внутри лагеря… Многие жертвы нынешних прямых атак бессмысленны…

Стецко заволновался, опасаясь самой примитивной проверочной провокации. Туда ли он вообще попал? Зачем напустили на него этого сумасшедшего?

– Не надо так со мной, – сказал Стецко. – Если вы думаете меня перепроверить, затея лишняя, как вас, Роман…

– Сигизмундович, – поспешно добавил хозяин.

Стецко поднялся с низкого кресла, почувствовал себя уверенней.

– Вы продолжайте, продолжайте, – с деланным интересом предложил Роман Сигизмундович и, пока гость что-то высказывал, попросил вошедшего в кабинет угодливо улыбавшегося человека принести кофе. Человек был наряжен в синие шаровары и вышитую сорочку с распашными рукавами. Под сорочкой без труда можно было заметить увесистую кобуру с кольтом.

– Я не совсем вас понимаю… – Стецко запнулся. – Я привык к последовательности… Зачем же в таком случае рисковать, играть жизнями!.. Вы призывали к взаимному духовному обогащению, а я отправляюсь на адское задание… душевно опустошенным, – закончил Стецко опрометчиво, не думая о последствиях своей откровенности.

Роман Сигизмундович потеребил бородку, сочувственно повздыхал, отхлебнул из маленькой чашечки остывший кофе и встал, сразу приобретая важный вид.

– Вы возражаете, господин Стецко, следовательно, в вас еще живо чувство собственного достоинства. Это… хорошо, – произнес он, чуточку шепелявя: ему явно мешали вставные зубы. – Призывая к борьбе с деспотизмом, мы не должны быть деспотами в своей среде.

Произнесенная фраза, по всей видимости, понравилась самому Роману Сигизмундовичу, он удовлетворенно перевел дух и приоткрыл окошко в сад: в комнату ворвался свежий воздух.

– Никто – ни мы, ни наши друзья – не столь наивны, чтобы надеяться победить впрямую – стенка на стенку – Советскую власть и ее армию. Я повторяю свою мысль: мы трезво отдаем себе отчет, насколько мощна эта система. – Роман Сигизмундович прошелся по комнате, резко повернувшись на каблуках, подошел к столу, отхлебнул кофейной гущи, поморщился. – Но мы, как и всякое национальное движение, – поток, живой, бурный поток. Поток можно на время остановить, перегородить, – он показал ребром ладони, – воздвигнуть плотину. Но вода рано или поздно смоет преграду, прорвет любую плотину и хлынет, хлынет… И чем длительнее будет накапливаться масса воды, тем грознее и беспощадней обрушится вал! Вот во имя чего мы ведем якобы бесперспективную вооруженную борьбу, вызывая ответные репрессии. Мы хотим закалить свои кадры ненавистью.

– Ненависть? – переспросил Стецко. – Ну а как же с теми, кто нас поддерживает? Как с покровителями? Взаимопомощь должна вызывать чувство благодарности.

Роман Сигизмундович замахал руками, на его бледном лице запрыгали красные губы, сверкнули зайчики золотых коронок.

– Ошибаетесь! – воскликнул он, сорвавшись на фальцет. – Коренным образом ошибаетесь! Не в природе человека благодарность. Покровителей терпят, тихо презирают, а потом, оперившись, с ненавистью отшвыривают. Всякие подачки возбуждают внутренний протест. Нищий всегда враг богачу, сколько бы тот ни кинул кусков в его суму. Это, если хотите, вполне закономерный биологический процесс. Птенцы, оперившись, вылетают из гнезда, забыв о благодарности к своим родителям. Дети поступают так же… У вас есть дети?

Стецко потупился, помял ладони.

– Есть.

– Где они? – спросил Роман Сигизмундович.

– На Украине, – с неприязнью ответил Стецко, – головная служба «безпеки» рассматривала это как мотив для отвода. Я же писал в анкетах о своей семье. У меня жена и двое детей на Станиславщине… Мне порекомендовали, по легенде, показывать на Тернопольщину…

– Простите, меня не интересуют эти подробности, – остановил дальнейшие разъяснения Роман Сигизмундович. – О детях я спросил к слову… Птицы, звери, люди – все живут по одному принципу… Основа учения Маркса – это утверждение диалектического развития общества. Понимаете – непрерывный процесс развития. Отлично! Если непрерывный, что будет после, после?.. Что тогда будут делать господа коммунисты? Упрутся в стену? Присядут, закурят, попьют кофейку… У меня даже глотка пересохла. – Он нажал кнопку, и тот же служка в вышитой рубашке принес кофе, сахар и коржики, обсыпанные маком.

– Что же будет, по-вашему? – спросил Стецко, похрустывая коржиком и чувствуя себя более свободно после замысловатых высказываний члена «головного провода».

– По-моему? – Роман Сигизмундович собрал в горсть бородку, уперся немигающим взглядом в заскучавшего собеседника. – Расизм! – Он величественно поднял вверх палец. – Дымится мясо белых братьев, как говорил Блок! Резня!..

– Мрачно, – глухо сказал Стецко.

– Невесело, – согласился Роман Сигизмундович. – Видите, как трудно людям с перспективой, куда легче ползти в эмпирических потемках. Проживем как-нибудь, а потом… по Людовику: после меня хоть потоп.

– Что же мне делать, Роман Сигизмундович? – нетвердо спросил Стецко, продолжая опасаться подвоха. Скажи не то пли невпопад, клюнь на удочку, служба «безпеки» тут как тут, скрутят локоть к локтю и на крюк, как баранью тушу.

– Что делать вам? То, что вам указано. Мне известны инструкции. Я дал свою визу… – Он улыбнулся с подкупающей лукавинкой. – Сам Степан теперь без моей закорючки не выпускает бумаг.

Стецко без труда догадался, что речь идет о Бандере. Стецко видел Бандеру только на портретах, и тот произвел на него, возможно, из-за молодости, впечатление легкомысленного человека, несмотря на напускную суровую важность позы.

В дверях появился Зиновий, по-видимому, заждавшийся конца аудиенции. Роман Сигизмундович выпроводил его беспощадно холодным взглядом.

– Я предложил внести некоторые изменения в ваше… турне, – продолжал Роман Сигизмундович уже с раздражением, – вы отправитесь не вдвоем, а втроем. Зиновий едва ли сможет быть вашим надежным телохранителем, притом он, бестия, проканадской ориентации, а тех господ за океаном я терпеть не могу. За их подачки мы, видите ли, должны платить нашей кровью…

И, побранив канадскую организацию, носившую название «Украинский конгрессовый комитет Америки», он перешел к главной цели вызова.

То, о чем говорил дальше этот вожак, было ново и вызывало тревогу. Если это были не только его мысли, а и мысли остальных «керивныков», то вызволение Украины откладывалось надолго… Борьба принимала другие формы.

Стецко как исполнитель-боевик предпочитал прямые стычки с врагом. Там было легче: в бою не пофилософствуешъ, меньше раздумий – вернее удар. Из своих тридцати лет больше семи он так или иначе воевал. И семья сложилась на ходу, пожалуй, случайно. Прижил двоих детей на перепутье от одной опасности к другой, и поэтому Стецку не пришлось испытать подлинного чувства отцовства, хотя он пытался объяснить свое участие в движении Степана Бандеры борьбой за счастье своих детей.

Его научили повиноваться слепо, воспитав в нем чувство предельной исполнительности. Он частенько был свидетелем жестокой кары за непослушание и потому предпочитал не рисковать. Стецко и сам карал, и карал беспощадно. И со временем добро, еще жившее в его душе, притупилось, зло взяло верх.

И на этот раз Стецко опасался провокации, подвоха. «Кто-то слушает нас, регистрирует, наблюдает… – думал он, выискивая «глазок» в стене или в раме картины. – Возможно, Зиновий или тот, кто приносил кофе, бесшумный, с покорно опущенными плечами лакей». Самое лучшее в положении Стецка – слушать этого старика и молчать. Бандеровская организация строилась на подчинении и молчании. За неосторожно произнесенное слово – кара.

– …Вполне возможно, что, несмотря на нашу предусмотрительность в организации переправы… – Роман Сигизмундович похвально отозвался о проводниках и, как бы мимоходом проверив, все ли усвоено эмиссаром, продолжал свою мысль: – Возможно вас поймают. Советская пограничная стража имеет огромный опыт, их методы борьбы с нарушителями границы постоянно совершенствуются. Если в сороковом году пограничники сумели выловить немало наших агентов, то представляете, как они теперь поднаторели… – Роман Сигизмундович трудно подходил к центральному пункту инструкции. Сидя в кресле напротив Стецка, он пристально вглядывался в его глаза, словно хотел проникнуть в самую душу, голос стал воркующим, даже чуть кокетливым. – Итак! Допустим, вы попались! Хотя не дай бог! Не стреляйтесь, господин Стецко! Идите в темницу с надеждой рано или поздно из нее выйти. Поэтому, – Роман Сигизмундович попытался вдохнуть всей грудью посвежевший в комнате воздух, но закашлялся, уши его покраснели, – поэтому не стремитесь победить во что бы то ни стало при первой стычке с советским солдатом. Он обучен лучше всех нас. Не сумели уйти – руки вверх, сдавайтесь физически… – Он потрепал Стецка но коленке. – Физически… – повторил он упоенно, – духовно – нет. Мимикрия – как способ приживления. Приниженность, раскаяние? Пожалуйста! Я подхожу к кульминации, господин Стецко. Не пугайтесь. Можете даже выдать!

Стецко попытался встать, лицо его побледнело. Роман Сигизмундович удержал его за плечи.

– Я же говорю – не пугайтесь! Представьте себе, вы выдадите того же Очерета. Предположим, его четвертуют. Что из того? Посудите сами: Очерет был неуловимым обитателем пресловутых схронов, плесенью, грибком и вдруг после казни станет жертвой, мучеником. Еще одно знамя! Мученики – всегда герои! Ян Гус! Жанна д’Арк! Жертвенность, мученичество, терновый венец! Главное – не жизнь, а апофеоз! Апофеоз! Вы думали над этим?

– Нет! – мрачно признался Стецко.

– Думайте теперь.

– Для чего это надо?

– Что? – Бледный лоб Романа Сигизмундовича собрался гармошкой морщин, будто тонкую кожу сдвинули удивленно приподнятые брови.

– Яны гусы, жанны д’арки?

– Чтобы утвердить наше движение, разве это непонятно?

– Вы ставите широкие задачи, а мне поручены лишь конкретные цели.

– Расширяйте кругозор. Ведь мы вас посылаем не только как почтового голубя: принести записку. Мы ждем от вас внедрения.

– Внедрения?

– Да! Да! И еще раз да! Мы не торопимся. Микробы с замедленной вирулентностью! Нам нужны не шаровары с Черное море, не жупаны и не дребедень вроде галушек, вареников и соняшников у тына. Овладев умами, мы овладеем вещами. Вещи нам незачем уничтожать. К своему берегу мы должны причалить оснащенный корабль.

– Я не способен так широко воспринимать задачу.

– Не скромничайте!

– Вы видите перед собой рядового человека, Роман Сигизмундович. Ограниченного… Мне легче будет пустить себе пулю в лоб, чем где-то причаливать… Извините меня, но как и когда?

– Все впереди! Годы, десятилетия! Музыка сильна не вундеркиндами, а трудолюбием. Самородки привлекательны, но подавляющая часть золотых запасов добыта прозаической промывкой колоссальной массы породы. Тяжело? Да! Да! И еще раз да! – В голосе его зазвучала сумасшедшинка.

Лакей опасливо просунул голову из-за дверной шторы и тут же испуганно скрылся.

– Вы слышали о косяках нельмы, идущей метать икру в истоки северных рек? Они идут тесно, бесстрашно, фанатично. Идут, чтобы оставить потомство. Свершив, они умирают. Прекрасно!

Стецко зябко поежился, вслушался. На улице глухо ворчали моторы и шелестели автомашины. В соседней комнате пробили часы. Время шло к полуночи, надо было собираться. «Самка нельмы» обязана была запастись необходимой одеждой, чтобы дважды сменить ее: при поездке по Европе и на границе. Надо еще пристрелять оружие: выдали пистолет, по всей видимости, давно валявшийся где-то на складе. Необходимо также захватить с собой советские деньги в мелких купюрах. А если еще подсватают третьего, канители прибавится, надо и с ним отработать легенду, прощупать его, не подведет ли в критический момент.

– Нельма, идущая тесными косяками к истокам таежных рек, – повторил с упоением Роман Сигизмундович, – понятно, господин Стецко?

Это было похоже на окончание беседы.

Стецко встал, отвесил поклон.

– Вы не ответили. Вам понятно?

– Не все…

– Я вас слушаю. – Роман Сигизмундович склонил голову, сунул одну руку в карман, приготовясь слушать.

– Моя задача – отдаться в руки пограничникам, выдать подполье, завоевать доверие и… внедриться?

Роман Сигизмундович ждал в той же настороженной позе.

– Все? – спросил он, посматривая на замолчавшего Стецка.

– Да.

– Разрешите уточнить. – Сунув и вторую руку в карман, Роман Сигизмундович на минуту устало опустил веки и после паузы, по-прежнему пристально взглянув на Стецка, начал в той же философско-поучительной манере: – Ваша задача – исполнить поручение. Но если дело осложнится и вас… застукают… – голос его зашелестел почти у самого уха Стецка, – тогда мы намечаем вам линию поведения. Мы не будем расценивать это как предательство. Ряды нашей надежной агентуры значительно поредели из-за глупой романтики. Чуть что – стреляться! А кому польза от этого? Не нам, во всяком случае. Если тот же Очерет получит инструкции, ну и что? Что, я спрашиваю? Еще одна, две, три операции, уничтожит десяток, сотню людей, разожжет гнев не только против себя, но и против всего нашего движения, даст оружие пропаганды для наших врагов, ну? Спрашиваю.