Текст книги "К своей звезде"

Нина совсем успокоилась, и ей на какое-то мгновение показалось, что все под этим небом ясно и гармонично, все живут в полном согласии со своей совестью, противоречия сглажены, конфликты существуют только в кино и на театральных подмостках.

– Вы его никогда не любили? – вопрос Юли мгновенно вернул на грешную землю.

– Любила, – не стала лукавить она.

– А как же Ефимов? – Юля перестала размешивать салат и опустила руки. – Разве так можно – сразу двоих? Извините, – она виновато пожала плечами, – я просто…

– Когда мы потеряли друг друга, я думала, смотреть ни на кого не буду. И замуж-то вышла, чтобы заглушить в памяти… И действительно, заглушила. Особенно когда Ленка появилась. Он хороший человек, Олег. Я считала, что люблю его. А Федю встретила и поняла: все придумала.

– А почему вы потеряли друг друга?

– Если бы знать… Он моих писем не получал, а я – его. Обида была такая – жить не хотелось. Ну и…

– А вам Коля нравится?

Нина улыбнулась. Она по-хорошему завидовала безоблачному счастью своих новых друзей и радовалась, что они еще не познали беды. Вот когда наделают ошибок, когда осмыслят потерянное, тогда эти дни вспомнят как самые распрекрасные денечки всей своей жизни. А может, у них все сложится и безошибочно.

Открутить бы календарь на десять лет назад, Нина бы не позволила себе беспечно уповать на будущее, она бы каждую минуту своего бытия испила, как пьют родниковую воду в жаркий полдень июля.

Ефимов, как его Нина ни ждала, появился пред очами ее совершенно неожиданно. Бездумно взглянув в окно, Нина сразу увидела и клумбы с цветами, и вкопанный в землю потрескавшийся от дождей столик, и ровный ряд подстриженных кустиков, и человека в тенниске, и цветы в его руке, и что-то еще. И сразу не могла сообразить, почему этот человек стоит среди клумб и смотрит на окно. А потом почувствовала, как немеет щека, как ослабли руки, державшие картофелину и нож. Словно сонная, она подошла к окну и прижалась к стеклу. И хотя отчетливо представила, что нос ее будет видеться ему расплющенным и некрасивым, оторваться от стекла уже не могла.

Ефимов засмеялся, вскинул над головой руки, одну с букетом, другую с какой-то коробкой, и счастливый, что не остался не замеченным, закружился в танце на виду всего дома.

– Я вычислил тебя, – сказал он позже. – Прикинул время и безошибочно подрулил под окно.

Юля вытолкала их из кухни, сказав, что ужин теперь приготовит сама, и плотно закрыла дверь. Они прижались друг к другу посреди чужой комнаты, чужих стен, чужих предметов. И было Нине странно, что она себя чувствовала так, словно после долгого-долгого отсутствия наконец возвратилась домой.

– Ох, господи! – вырвался из ее груди облегченно-счастливый вздох. – Возможно ли это?..

Так хотелось окончательно поверить в сбыточность всего того, что грезилось бессонными ночами, что виделось в недосягаемом будущем за плотным барьером времени.

– Как тебе жилось все эти годы?

– Хорошо, Федя.

– А сейчас?

– Сейчас мне очень плохо, Федя. Так плохо, что смерть можно принять за счастье.

– Ты думаешь, что говоришь?

– Думаю. Но уже по-прежнему я тоже не могу. Живу в постоянном напряжении, в страхе. Меня надолго не хватит. Забери меня к себе, Феденька! – Она подняла лицо, посмотрела ему в глаза и прочитала: не верит. – Забери, родной. Я боролась, сколько могла, сопротивлялась изо всех сил и вот дошла до ручки. Не по шее хомут.

Ефимов молчал и только прижимал ее к себе.

– Неужели это правда? – наконец спросил он.

– Только ты не отказывайся от меня, я буду тебе хорошей женой, Федюшкин.

– Ты уже не уедешь?

– Только забрать Ленку, уволиться с работы.

– Не хочу тебя отпускать.

– Не бойся. Мне главное – решиться.

– Ты сегодня пойдешь ко мне.

– Знаешь… Это будет не то. Будто украденное. Лучше потом, но без оглядки. Ты же меня всегда понимал, Федюшкин, родной мой.

– А если он тебя не отпустит?

Нина крепче сомкнула руки на его шее.

– Главное, что ты меня не гонишь.

За дверью ударило «динь-бом», шаркнули быстрые шаги, и голос Муравко окончательно развеял волшебство мгновения:

– Юля, я принес все, что необходимо. Где будем накрывать стол?

Потом, когда уже были выпиты первые рюмки и включен магнитофон, пришел Павел Иванович Чиж. Он молодо улыбнулся, поприветствовал всех и, вскинув на уровень плеч ладони, поймал танцевальный ритм, прошелся вокруг стола. Ему радостно зааплодировали, Юля порывисто обняла и поцеловала отца, Ефимов наполнил бокал вином.

– Давненько в нашем доме не звенели бокалы! – Чиж был искренне рад гостям. – Деловые мы с Юлькой стали. Все работа да учеба. А для чего человечество изобрело вино?

– А мы и завтра соберемся, Павел Иванович! – заявил Муравко. – Магнитофон обмыть.

– А что? – подхватил Чиж. – Гулять так гулять! Только я не знал, что вы здесь, и пообещал одному человеку быть у него. Так что извиняйте, вынужден совершить посадку на другом аэродроме.

Они еще танцевали, пили чай, потом Нина попросила Ефимова показать озеро, о котором он не раз писал и рассказывал ей, и они заспешили на воздух.

– Гуляйте, – сказал Муравко, – я помогу Юле посуду мыть.

Они почти не говорили. Шли и шли тихим берегом, прислушивались к шелесту камышей и мягкому всхлипыванию воды. Ее рука была в крепкой и преданной руке друга, плечо, к которому она прижималась, казалось ей безгранично надежным. Ее решимость уже была неколебимой.

На обратном пути они едва не столкнулись с бежавшим по тропке человеком в синем спортивном костюме. Он уже разминулся с ними, но вдруг остановился и подошел:

– Ефимов?

– Так точно, товарищ командир.

– Что же не знакомишь?

– Это… Нина Михайловна.

– Волков. Иван Дмитриевич.

– Очень приятно, – Нина не отвела взгляда.

– Ну что ж, – сказал он помолчав, – желаю счастья. Буду рад, если вы окажетесь правы, Ефимов. Цените, Нина Михайловна, он крупной ставкой пожертвовал ради вас. До свидания.

Волков повернулся, сделал несколько шагов, а затем взял темп и растаял в сумерках редколесья.

Нина посмотрела в глаза Ефимову – что он скрыл от нее?

– Понимаешь… – Нина видела, что ему трудно об этом говорить, но ждала объяснений. Ефимов улыбнулся. – Не было никакого выбора, не могло быть, понимаешь? Я просто отказался от предложения стать космонавтом. Мне нравится летать в небе.

– Федюшкин…

– Он думает, что я из-за тебя. Я летчик, Нина. Я летать на самолете хочу.

– Ладно, летчик, – счастливо засмеялась Нина.

Она отлично поняла, о чем речь, и не стала выпытывать у Ефимова подробностей. Ей не хотелось приносить ему даже маленькие страдания. Но сообщение Волкова показалось Нине неоценимо важным. Если до этого ее решимость держалась только на одной опоре – на ее любви, то теперь появилась вторая – долг. Нина уже просто не имела права оставить его ни с чем.

Они шли по узкой тропе, под ногами шелестели сухие прошлогодние листья, пахло водорослями и сосновой смолой.

– Как на Кировских островах, – сказала Нина. – Привыкла, что белые ночи в Ленинграде. А у вас здесь то же.

– В тундре они будут еще ярче и еще длиннее.

Нина не поняла. И Ефимов рассказал, что в очень скором будущем, примерно через месяц, их часть передислоцируется в один из северных гарнизонов.

– Тебя это не путает? Тут многие жены прямо бунт устроили.

– Наоборот…

Нина представила заснеженный поселок возле крутого обрыва, уютный домик на две квартиры, общий холл, большая кухня, соседи – Николай Муравко и Юля. Вечерами они будут собираться у камина (камин обязательно должен быть, хотя бы электрический), обсуждать события минувшего дня, прочитанные книги, просмотренные фильмы, создадут свой театр, будут вязать мужьям и детям теплые вещи и мечтать об отпуске. В отпуск – конечно же к Черному морю… Начать все сначала и подальше от Ленинграда – лучше не придумаешь.

– Видимо, поначалу будут какие-то бытовые неудобства, – сказал Ефимов и вдруг остановился, повернул Нину к себе. – У тебя валенки есть?

– Нет.

– А шуба?

– Есть теплое пальто и сапожки меховые.

Он тихо усмехнулся.

– Ты это чему?

– Мне никогда ни о ком не приходилось заботиться. Видимо, это чертовски приятно.

– Ох, Федюшкин, Федюшкин, – вздохнула Нина. – Неужели все это будет?

– Будет, Нина, – сказал Ефимов твердо. – Еще десять лет назад я знал, что дождусь этого часа. И я его дождусь.

Они уже вышли на шоссе. Промчавшиеся с полным светом «Жигули» на мгновение выхватили из сумрака лицо Ефимова, глубокую складку у переносицы между широко поставленными глазами и плотно сжатые губы.

В ту ночь, перед сном, Нина с Юлей долго шептались. Увлеклись воспоминаниями о школьных временах. Нина радостно перебирала в памяти все связанное с Федором, рассказала о годах студенчества, о Ленке. Во втором часу Нина завела будильник и расслабленно вытянулась под легким одеялом. Как и Юля, она заснула не сразу, но они уже не возобновляли разговора, это грозило затянуться на всю ночь.

Сон к ней пришел похожий на летний ленинградский дождь – быстрый, освежающий, легкий. Она проснулась отдохнувшая, полная энергии и желания действовать. Чтобы будильник не всполошил дом, Нина перевела стрелку звонка на девять часов. Тихо оделась, написала на клочке бумаги большими буквами «спа-си-бо» и тихонько подошла к двери. Юля спала на своей раскладушке глубоко и безмятежно.

Ефимов ее ждал на одной из скамеечек детской площадки. Нине показалось, что он вообще никуда не уходил от дома.

– Федюшкин, ты всю ночь здесь просидел?

– Ничего, вот провожу тебя и отосплюсь. Сегодня выходной. Да и какой к черту сон, если рядом ты?

Прощалась Нина, убежденная в неминуемой скорой встрече. Она и предполагать не могла, какое испытание приготовила ей жизнь.

На вокзале в Ленинграде она столкнулась нос к носу со своей соседкой. Та посмотрела на Нину сочувственно и с испугом. И сердце у Нины похолодело и замерло: Ленка!

– Что с ней? – схватила она за плечи соседку. Мысли уже рванулись лавиной, диким табуном: «Вот, вот она, расплата тебе! Слишком много счастья! Не может так быть, это несправедливо! Кому-то крохи, а кому-то коробом! Жизнь без равновесия немыслима. Испила меда, глотай теперь горюшко горькое. Глотай, Ниночка, глотай…»

– Что с ней, говорите же?

– С кем? – еще больше испугалась соседка.

– Да с Ленкой, господи!

– Вы еще ничего не знаете?

– О боже мой! Да откуда же мне знать?

– У мужа вашего беда, – чуть ли не шепотом заговорила соседка. – А с Ленкой все хорошо. Ничего с ней. Погибла лаборантка у него. Пожар был в лаборатории, по его вине, говорят.

Нина старалась запомнить только одну фразу – «с Ленкой все хорошо», понять ее до конца, поверить. Остальное уже казалось не главным. Но уходящая тревога за дочь как бы освободила место для другой тревоги. Сразу всплыли слова о гибели лаборантки, о пожаре и о вине Олега.

И Нина вспомнила, как товарищи упрекали Олега за несовершенство установки, за тайное накопление и лаборатории гидролизного спирта, петролейного эфира, этилацетата. Нина была химиком и знала, как легко воспламеняются эти жидкости и какую таят в себе опасность. Но Олег отмахивался. Он спешил с докторской диссертацией и утверждал, что, если будет соблюдать всю казуистику параграфов, он никогда не дойдет до финиша.

«В конце концов, – рассуждал он, – результатами своего труда я заработал право на некоторую амплитуду неучитываемых движений…»

– Он пострадал? – К ней уже возвращалось самообладание.

– Не было его в лаборатории, экспериментировали студентки. – Соседка вдруг заторопилась. – На дачу спешу, там без продуктов мои сидят. Я же думала, вы знаете, потому и вернулись из командировки.

«Пусть и он так думает», – решила Нина и почти побежала к метро. Ей уже все казалось ясным, сердце билось ровно и уверенно, в плывущем из-под земли людском потоке она чувствовала себя значимой единицей, а не какой-то частичкой безликой массы, и все же тревога в ней безотчетно нарастала.

Нина была уверена, что после детского садика, где она увидит свою Ленку в полном здравии, она обязательно успокоится. Однако предчувствие беды преследовало ее.

Ей показалось, что и ключ вошел в скважину бесшумно, и дверь распахнулась, не издав ни единого звука, но сидевший в комнате офицер в милицейской форме сразу поднял на нее строгие глаза и только едва заметно кивнул в ответ на ее «здравствуйте».

Повернулся сидевший к ней спиной и Олег. Поразили Нину его глаза – измученные, виноватые, полные одиночества и растерянности. И Нина поняла, какое предчувствие вползало ей в душу: оставить Олега в такую минуту одного будет выше ее сил. Все обещания, данные себе и Ефимову, рассыпались как карточный домик.

Поняв это, Нина, не отводя взгляда от Олега, попыталась нащупать на стене какую-нибудь опору, ноги вдруг обмякли и не хотели держать ее. Но опоры не нашлось, и она сползла на пол с виноватой и беспомощной улыбкой на лице.

12

Когда истребитель вздрогнул и захлебнулся и его напряженное тело словно обмякло, Новиков не испытал страха, почувствовал только невероятную досаду. Он вслух чертыхнулся и уже совсем неожиданно для себя услышал собственный голос.

Потерявший тягу самолет еще несколько мгновений в полной тишине скользил, как привидение, над землей, используя силу инерции. И в эти мгновения летчику необходимо было прежде всего осмыслить случившееся. Затем оценить обстановку и принять решение. Но мозг сверлили нелепые вопросы: «Почему сегодня? Почему именно сегодня случилось это? Почему со мной?..»

Дефицит времени – это ощущение висело над Новиковым постоянно с того дня, как полк вернулся с переучивания. В его личных планах, так скрупулезно рассчитанных по минутам, все чаще и чаще оставались окошки, не заполненные словом «выполнено». Львиную долю часов и минут забирали полеты и все, что было впрямую связано с ними. То, что удавалось сделать в оставшееся время, тоже служило полетам, с той лишь разницей, что относилось к ним несколько опосредствованно.

Новиков видел: летчики после каждого вылета рвутся к разговору. Новый самолет на каждом очередном этапе его освоения задавал вопросы, требующие сиюминутного и четкого осмысления. Новые технические возможности истребителя-бомбардировщика открывали простор для фантазии, будоражили воображение. И если до переучивания в курилках, как правило, шел легкий бытовой разговор, теперь летчики возбужденно перелопачивали каждый элемент только что законченного вылета. Испытанные в воздухе ощущения требовали выхода, пережитые впечатления нуждались и оценках. Точность критериев решала многое. Верный навык необходимо навсегда зафиксировать, ошибочный – переосмыслить.

Участие в таких разговорах для Новикова было главным звеном его политической работы.

Лейтенант Колесников опять грубо посадил самолет. В чем причина – понять не может.

– Ну, давай разберем всю посадку по секундам…

Колесников медленно вспоминает все элементы своих действий, его правая рука повторяет каждое движение ручкой.

– Ближний привод… Бетонка почти рядом… Сейчас колеса коснутся земли.

Новиков замечает, как Колесников вытягивает шею, чтобы лучше «увидеть» полосу, его правая рука делает едва заметное движение к груди.

– Пойдем-ка к самолету.

Колесников садится в кабину, Новиков пристраивается на красной металлической стремянке.

– Ближний привод, – вновь повторяет лейтенант, вспоминая каждое движение. Его лицо напрягается, брови сходятся к переносице. – Сейчас колеса коснутся бетонки.

Он вытягивается на сиденье, чтобы улучшить обзор, и рука снова делает едва уловимое движение к груди.

– Все ясно! – Новиков доволен. – Сидишь, дорогой мой, низко. Как только начинаешь вытягивать шею, ручку берешь на себя. А машинка-то чувствительная. Чуть ручку тронул – она взмывает, потом плюхается.

Сиденье подняли, обзор улучшился. Очередную посадку Колесников произвел как по нотам.

Вчера на разборе полетов Волков лаконично, как всегда, но с плохо скрытым гневом сказал:

– Некоторые наши молодые летают, как на параде. Даже не замечают, что их перехватывают. Мало, сами мишенью служат, так и другим упрощают учебу.

Симптом опасный. Даже в период освоения нового самолета. Вдвойне опасный – в предложенных обстоятельствах. Освоить новый самолет – значит научиться не только его пилотировать, но и вести бой. Именно в этом суть отпущенного полку времени перед тем, как перебазировать его на Север.

И в маленькой, открытой всем ветрам курилке то и дело вспыхивает возбужденный разговор.

– Конечно, – говорит Новиков, ни к кому конкретно не обращаясь, – любая задача имеет несколько решений. Мы знаем примерно, где цель, знаем курс, время, знаем, что ее надо уничтожить. Один идет к цели наверняка, издали присматривается, не торопясь готовится к удару. И наносит его без промаха. Другой все расчеты делает заранее, в уме, подкрадывается к цели как лиса. И прежде чем ударить, заложит какой-нибудь отвлекающий маневр…

Летчики слушают, пытаясь угадать, о ком это замполит речь ведет. А Новиков нарочно тумана напускает.

– Разумеется, – говорит он, – и тот и другой правы. Для оценки точность первого очень хороша. Лихость второго окупится сторицей в настоящем бою, хотя сегодня он рискует промахнуться.

Горелову запланирован не выполненный несколько дней назад полет в облаках. А в небе, по закону подлости, лишь одинокие белые островки. Хоть сетями их вылавливай и тащи в зону. Руслан держится спокойно, но, естественно, понимает: зачет по такому полету если и будет выставлен, не принесет радости ни ему, ни командиру. Переиграть бы этот вылет, подобрать другую задачу, а где взять время, чтобы уговорить Волкова внести поправки в плановую таблицу? Нет его, времени, и все тут.

И все-таки Новиков находит какой-то резерв, чтобы почти на ходу кинуть командиру:

– Сами упрощаем условия, а потом возмущаемся.

– А где я возьму ему облака?

– Не валяй дурака, Иван Дмитриевич. Ты знаешь, как в таких случаях поступают.

Волков машет рукой – мол, черт с тобой, разрешаю. Теперь надо с комэском договориться, с руководителем полетов. А еще с Назаровым разговор на очереди. Человек возглавляет партийную организацию эскадрильи, но кроме своих полетов ничего знать на аэродроме не желает.

– Моя партийная работа – летать! Это еще Чкалов сказал.

И летает. Четко, красиво, ювелирно. Новиков не помнит случая, чтобы Назаров совершил хоть какую-нибудь микроскопическую ошибочку. Ну почему бы не рассказать о своих секретах молодым?

– Все, что я могу рассказать, – написано в наставлении по производству полетов. Пусть читают и выполняют.

Он и на собрании такой. Объявит повестку и молчок. Будто лишнее слово сказать – принять дополнительную нагрузку. Даже выступающих объявляет только по фамилии.

– Ведь положено говорить: слово предоставляется коммунисту такому-то, – заметил ему как-то Новиков.

– И без этого слов хватает, – буркнул в ответ Назаров.

Однажды он закрыл собрание сразу после доклада. Помолчал минуты три и сказал: «Желающих выступить нет, собрание закрыто». Все только переглянулись. Зато после этого случая стали записываться для выступлений еще до начала собрания.

Новиков чувствует – Назарова можно разговорить. Надо только струну отыскать, за которую тронуть нужно. А уж если зазвучит она, то ее чистый голос услышат многие. Разгадать бы только, что это за струна.

Встреча с Ефимовым напомнила Новикову о срочности еще одного дела. Он прикинул: вторая смена начнет полеты в пятнадцать часов. Теперь около тринадцати. За два часа можно черт знает что сделать. Предупредил Волкова и немедленно уехал в город.

Начальник ГАИ майор милиции Середин встретил Новикова озабоченной улыбкой, пригласил сесть. В его маленьком кабинете особенно бросалась в глаза огромная, во всю стену, карта города. Обсыпанная разноцветными точками, она внушала какое-то не поддающееся объяснению уважение.

– Слушаю вас, Сергей Петрович, – по-прежнему озабоченно сказал Середин.

– Что невесел, молодец? – улыбнулся Новиков.

– Для веселия планета наша мало оборудована, – ответил стихами майор. И добавил: – Набрали в ГАИ девчушек, а теперь вот плачем. Повыходили паршивки замуж, взяли декретные отпуска, а на постах шаром покати. Хоть сам становись. Пять минут назад грузовик зацепил райкомовскую «Волгу». Как раз на том перекрестке, где регулировщица в декрете.

– Не вовремя я, кажется, к вам, Аркадий Васильевич.

– Люди помирают только не вовремя. А если встречаются – всегда вовремя.

Новиков напомнил о конфликте старшего сержанта Дерюгина с офицерами полка. Середин нажал клавишу селектора.

– Дерюгина немедленно ко мне.

– Выехал на лесозавод, – ответил трескучий голос.

– Верните.

Новиков посмотрел на часы.

– Минут через десять будет, – успокоил его начальник ГАИ и спросил: – Уверены, что ваши ребята не виноваты?

– Большов, водитель, мог кое-что сгладить, приукрасить. В честности Ефимова не сомневаюсь.

– Дерюгин как раз наоборот говорит: «Водителя прощу, а на пассажира в суд подам». – Середин помолчал, прокашлялся. – Инспектор, главное, дисциплинированный, дело знает. А вот чего-то парню не дано. И как это ему скажешь? Не будь слишком строгим? Не обращай внимания, если тебя оскорбляют? Без строгости в нашем деле труба. Есть такие наглецы за рулем – диву даешься…

Новиков знал, что сказать в ГАИ, когда выехал за порота аэродрома. Нагрузка, которая сегодня легла на плечи летчиков, если о ней рассказать поярче, не оставит никого равнодушным, даже милицию. Но слушая Середина, видя его озабоченные глаза, Новиков усомнился в неотразимости своих аргументов. У них тут тоже волнений хватает и нагрузка не легче, чем у летчиков.

– Отпустите его со мной в полк, Аркадий Васильевич, – сказал Новиков. – Пусть посмотрит на нашу работу, а Ефимов потом с ним пару часов на посту постоит. Авось найдут взаимопонимание, а?

– Я и сам бы не прочь поглядеть на новые самолеты.

– Давайте встретимся. Хоть сегодня.

– Серьезно?

– К пятнадцати приезжайте.

Середин полистал какой-то толстый журнал, что-то посчитал, выписал фамилии.

– Вот, двенадцать человек набирается, – протянул он листок Новикову.

В дверь постучали.

– Товарищ майор, старший сержант Дерюгин по вашему вызову.

– Садись, – показал на стул начальник ГАИ. – Вот Сергей Петрович Новиков хочет пригласить тебя в полк на полеты.

– А зачем это мне? – удивился инспектор.

– А просто так. Для интереса.

Дерюгин пожал плечами. Майор насупился и строго сказал:

– Чтобы не думал, что только у тебя работа. Другие тоже не бездельники. В четырнадцать тридцать быть в автобусе у подъезда ГАИ. Понял? А теперь свободен.

Старший сержант вышел из кабинета озадаченным.

– Идея! – повеселел Середин. – Люди есть люди. И жить им надо, как людям.

Они расстались повеселевшие. Не оттого, что удалось договориться. Оттого, что поняли друг друга, оттого, что захотели понять.

Новиков с радостью обнаружил, что у него осталось почти сорок минут времени, и вместо привычного «На аэродром!» сказал водителю неожиданное и для него, и для себя: «Домой!» Он знал – у Алины сегодня уроки с шестнадцати часов и она искренне обрадуется его неожиданному появлению. Тем более что расстались они утром, сказав совсем не те слова, которые хотелось сказать.

Новиков искал на ее столе чистую бумагу, хотел прихватить с собой несколько листочков в надежде, что появится «окошко» и он сумеет, хотя бы вчерне, набросать давно заказанную ему статью в окружную газету. Включил настольную лампу и увидел фирменный конверт из Академии педагогических наук. В отпечатанном на машинке письме какой-то академик скрупулезно разбирал предложенную Алиной методику преподавания математики в старших классах средней школы. В письме было много специальной терминологии, разговор шел профессиональный, однако Новиков с гордостью почувствовал – академик всерьез принимает работу его жены, дает ей высокую оценку и с нетерпением ждет окончательного результата.

Новиков еще раз перечитал письмо, уже с чувством боли. Стало очень досадно. Женщину, которую он любит, которой желает успеха больше чем себе, сам лишает возможности познать счастье исполненного долга. В эту минуту он впервые ощутил всю жесткость непререкаемости армейских законов, ощутил суть трудности своей профессии и высшую справедливость этой трудности, этой жесткости.

Ну в самом деле, почему бы ему не рассказать в политотделе об этом письме академика, о школьном эксперименте Алины, почему бы не попросить оставить его здесь, хотя бы на пару лет? Ведь человек тоже государственное дело делает, – детишек учит. Должны понять!

«И поймут, и оставят, – сказал он себе, – только просить об этом нельзя. Немыслимо! Попросил – и нет комиссара…».

– Прочитал? – Алина стояла у приоткрытой двери, застегивая халат.

– Прочитал.

– Что мне ответить почтенному академику?

– Напиши ему вот что, – он обнял жену, потерся подбородком о ее волосы, – напиши: любит тебя один ас, любит так, что жизни своей без тебя не мыслит. И академик все поймет. Они знаешь какие ушлые…

Алина не ответила. Она высвободилась из его объятий и ушла в ванную комнату. У него уже не было времени объясняться.

– Вечером я тебе продиктую исчерпывающий ответ, – сказал он в дверь. – Во всяком случае, академик будет доволен.

И сейчас, подъезжая к дому, он не думал о затягивающемся узле семейных противоречий, он представлял, как Алина удивленно обрадуется его появлению, как бросится к нему в объятия и им обоим будет хорошо и покойно до тех пор, пока не вспомнят об этом злосчастном переезде.

Ну, что огород городить? Поживут два-три года врозь. Если смогут, конечно.

Алина сидела над стопкой школьных тетрадей, накинув на плечи его кожаную куртку. Услышав шум открывающейся двери, она, не повернув головы, сказала:

– Что-нибудь забыл?

– Тебя поцеловать, – сказал Новиков.

Алина ойкнула и обессиленно опустила руки.

– Думала, Санька. Что случилось? Реки вспять пошли, земля в обратную сторону завертелась? Или тебя сняли с должности?

– Нестерпимо захотелось повидать тебя. – Он пристально осмотрел ее всю. – Что это ты в мою куртку нарядилась?

Алина смутилась.

– Тобою пахнет, будто рядом.

Он засмеялся.

– Унты надень, будет стопроцентное впечатление.

– А ты не смейся, пожалуйста.

– Извини. – Он прижал ее к груди, и она податливо, без сопротивления приникла к нему. Доверчиво и преданно, как в далекие юношеские годы.

– Сегодня в городском Доме культуры выступают ленинградские оперные артисты, – сказала Алина и мечтательно вздохнула: – Вот бы послушать.

«Подумаешь, событие», – хотел он тут же ответить, но чувство вины перед любимым человеком остановило его. Чувство, которое накапливалось годами и вот сейчас подступило к сердцу волной трогательной жалости. Действительно, скольких больших и маленьких радостей лишил он ее хотя бы за последний год? Только обещал: поедем в Ленинград, походим по театрам, вот скоро отпуск, тогда уж мы развернемся, вот в следующее воскресенье пересмотрим все фильмы в городе. Нет, черт побери, у всякого терпения есть предел.

– Я согласен, – сказал он, прикинув в уме свои возможности.

– Ты пойдешь со мной или только поддерживаешь идею? – Она запрокинула голову и пронзительно-требовательно посмотрела ему в глаза.

– Даю тебе честное, – он хотел сказать «пионерское», – комиссарское слово – мы пойдем вместе слушать твоих заезжих звезд. Чтобы к девятнадцати ноль-ноль была в полном параде. И с аксельбантом.

Алина осталась строгой.

– Попробую поверить еще раз.

Новиков взял ее лицо в обе руки, посмотрел в глаза. На самом их донышке таяло недоверие.

– Ну… улыбнись, Алина свет Васильевна. Улыбнись. Тебе так идет улыбка.

– Не могу, Сережа. Хочу и не могу.

Он взял ее на руки и удивился ее легкости. Санька и тот, пожалуй, в весе обогнал мать. И в сердце с новой силой всколыхнулась нежность. Нет, без нее он пропадет на Севере, не сможет. Тоска сожрет его. Или ехать вместе, или не ехать вовсе.

– Я все понимаю, – говорила она, уткнувшись носом в его шею, – со всеми доводами согласна, а на душе камень. Будто в дураках остаюсь.

– Со мною остаешься. С Санькой. Разве этого мало для счастья?

– Если бы с тобою, – она снова вздохнула и крепче обняла его шею. – Одна буду обедать, одна в отпуск ездить, одна засыпать. Знаю, слава богу, твою службу. А с ними мне хоть думать об этом некогда. Знаешь, как они любят меня?

– Не будь жадной, лапушка. Ты знаешь, крепче и надежнее всех тебя любит один летчик. Между прочим, ас. – Он ходил по комнате и раскачивал ее на руках, как раскачивают ребенка, когда хотят, чтобы он скорее заснул. – Ты знаешь, небо для этого летчика – что жизнь. А для тебя ему и жизни не жалко.

– Знаю… Только ведь все равно обидно бросать начатое. Обидно до слез. Вспомню – и больно.

– Вон жена Волкова. Без всяких комплексов. Сказал муж «надо», она только и спросила, когда собирать вещи.

– Дом, семья – все ее заботы.

– Эта домохозяйка окончила Бауманское училище. Ее работы по дизайну отмечены медалями ВДНХ. Ей предлагали аспирантуру, а она…

– Сереженька… Дело в характере, в субъективном отношении. Может быть, ее такое положение больше устраивает, чем аспирантура, чем… Стать тенью мужа – разве в этом счастье?

– Если тенью – нет… У Волкова на плечах такой груз, что десятерым впору нести.

– А у тебя?

– У меня поменьше. Но не будь рядом тебя, давно бы ноги подкосились. Вы, наши жены, служите, как и мы. На самом ответственном посту. На защите Родины. И медали, которые нам дают за безупречную службу, принадлежат вам в равной степени. А ты говоришь – тенью.

– Отпусти меня, ты же устал, – наконец улыбнулась Алина. – Давай я тебя блинами накормлю.

– Ты прекрасно знаешь, что я могу тебя всю жизнь носить на руках.

– Была в Ленинграде, – вспомнила она, – заходила в институт к Ольге Алексеевне, жене Чижа. Ты бы видел, сколько в этой женщине величия, сколько достоинства. Личность!

– И тебе показалось: вот счастливый человек!

– Думаешь, нет?

– Спросила бы ее… – Он посадил Алину на диван, сам лег, положив ей голову на колени. – Счастье, когда я могу вот так полежать.

– Как ребенок.

Новиков засмеялся. Посмотрел украдкой на часы.

– Мы только думаем, что с годами становимся мудрее и опытнее. Ничего подобного. Каждый возраст требует своего опыта.

– А любовь?

– Любовь, лапушка, приходит и уходит по своим законам. Если двое не могут друг без друга – это начало. А если могут – то все, близок конец. Так что самый счастливый человек – это ты. И я, само собой.

Он встал, поправил галстук.

– Все. Пора. Целуй аса.

– Уже? Пяти минут не побыл.

– Не хмурься, Алина свет Васильевна. Жизнь прекрасна, уверяю тебя. Остальное – дым.

Алина взяла его под руку, склонила голову на плечо, проводила до порога.

– Я знаю, что счастливее меня нет на свете женщины, – сказала она. – Но мне все равно хочется плакать. Они мне не простят предательства.