Текст книги "К своей звезде"

– Знаешь, что мне сегодня сказал Волков? – начал Муравко о том, о чем твердо решил молчать.

– Что вы героически спасли репутацию полка, – усмехнулась Юля. И уверенно добавила: – Если бы он послушал отца и разрешил остановить работу на десять минут раньше, вам бы не пришлось рисковать.

– Это не наше дело. Он командир.

– А если бы вы грохнулись? Это тоже не наше дело?

– Если бы да кабы, – отшутился Муравко, – я же не грохнулся, целехонький иду рядом с тобой. И разговор у меня с ним был совсем не об этом.

– Это его счастье, – в голосе Юли прозвучала угроза. – Я бы ему не простила до конца жизни.

– Юля! – упрекнул Муравко добродушно. – Все ведь хорошо.

– Ладно, не будем об этом. Вон «Аврора», – она хотела показать рукой, но в руке была сумка.

– Дай-ка мне эту штуку, – Муравко забрал сумку. – А кофточку надень, свежо.

– Ничего, – ответила Юля и спросила: – А о чем у вас шел разговор?

Муравко уже расхотелось рассказывать, и Юлин вопрос застал его врасплох.

– Да так…

– Вы же хотели рассказать.

– Все это ерунда, Юля. – Он посмотрел на нее и поймал прямо-таки умоляющий взгляд. – Только чур, между нами. Мне дано две недели на обдумывание, – Муравко замолчал, недосказав фразу.

– Чего? – подтолкнула Юля.

– Предлагают стать космонавтом.

Юля удивленно вскинула глаза.

– Зазнаетесь – не подступиться.

Муравко засмеялся.

– Я серьезно, а ты… Ладно. Я еще согласия не давал. И вообще…

Они шли по набережной Большой Невки. Муравко остановился и придержал Юлю за локоть.

– Я ведь мог стать моряком. Вот с этим зданием, – он кивнул на Нахимовское училище, – связано мое знакомство с Ленинградом.

Муравко остался без отца, когда учился в восьмом классе.

На шахте, где работал отец, произошел какой-то несчастный случай, несколько человек пострадало, несколько погибло. В числе последних был и отец.

Колина мать Светлана Петровна работала старшей медсестрой в шахтерской больнице. В эти дни он ее не видел, она дневала и ночевала там. Муравко был предоставлен самому себе.

Кто-то из мальчишек тогда сказал: «Надо подаваться в Суворовское или Нахимовское, нас, как сирот, примут без экзаменов». Идея понравилась. Коля сказал матери: «Поеду в Нахимовское», – и положил перед нею открытку, снятую, наверное, вот как раз с этого места – от гостиницы «Ленинград»: голубой домик училища и серый трехтрубный крейсер.

Светлана Петровна подумала, помолчала, будто сразу согласилась, а затем жестко сказала:

«Не поедешь. Ты не сирота. Пока я жива и здорова, ты будешь учиться и жить, как все нормальные дети».

– Тогда я обижался на мать, – сказал Муравко. – Теперь понимаю: она поступила мудро. Став моряком, я никогда бы не стал летчиком.

– И космонавтом, – добавила Юля. Эта тема продолжала занимать ее. А Муравко было неловко: проболтался, как пацан. Все еще может сто раз перемениться.

– Это же был пристрелочный разговор, Юля, – он поправил сползшую с ее плеча кофточку. – Ни Волков, ни я ничего друг другу не обещали. Он наверняка еще пятерым сказал то же самое. Знаю я эти конкурсы. А ты всерьез.

– Вам ничуточки не жалко уходить из полка?

– Во-первых, я еще никуда не ухожу. А во-вторых… Ты ведь тоже не останешься с полком, если Чижа…

Он не нашел сразу точного слова – «уволят, оставят, не возьмут» – и замолчал.

– Речь не обо мне, – смутилась Юля.

«Именно о тебе», – хотел сказать Муравко, он уже понял, что беспокоит Юлю, но пощадил ее самолюбие. Видимо, говорить о том, что уже было ясно обоим, еще не подошло время.

– Это Кировский мост? – спросил Муравко.

– Да, – односложно ответила Юля.

– Расскажи, пожалуйста, о крепости, – попросил Муравко, пытаясь уйти от трудного разговора. Тем более что складывался он в каком-то нервном ключе: еще никто из них не взял на себя никаких обязательств, а в подтексте, в тоне уже звучал упрек, звучала обида.

– Мы пойдем через крепость? – спросила Юля. – А потом по пляжу вернемся к Неве. Как раз увидим развод двух мостов.

– Веди, как знаешь.

– Вы старший, и я обязана свои действия согласовывать с вами.

– От моего старшинства осталась одна иллюзия. Передаю бразды правления тебе.

– Ну нет, – не согласилась Юля, – мне удобнее быть подчиненной. Командовать – не женское дело.

Они взошли на деревянный мост, украшенный старинными фонарями. Муравко представил себя в черном цилиндре, фраке, с тросточкой. Юлю – в пышном платье с кринолином и шлейфом. И говорят они возвышенным слогом о возвышенных чувствах.

– Чему вы улыбаетесь? – Юля почувствовала его настроение, хотя шла немножко впереди. – Ведь вы улыбаетесь?

– Ну, улыбаюсь. А как ты догадалась?

– Почувствовала. Я ведь читаю мысли на расстоянии.

– Мысли – понятно. Метод дедукции. А как увидела, что я улыбаюсь?

– Это же просто – по ходу ваших мыслей я поняла, что вы должны в этом месте улыбнуться.

– Логично. И о чем же я думал?

– Вы представляли себе людей, которые гуляли по этому мосту после его открытия. Они вам показались смешными.

Муравко суеверно заглянул Юле в лицо. И Юля почувствовала, что попала в точку.

– Имейте в виду, – предупредила она серьезно, – я все знаю, о чем вы думаете, – и без всякого перехода сообщила: – Эти ворота построил Трезини. Еще при Петре. Это вы хотели спросить? Да, они сохранились без изменения.

Муравко почувствовал себя неуютно. Поверить в Юлину феноменальность он не поверил бы и под дулом пистолета, но то, что она угадала, пусть примерно, его мысли и его вопросы, вызвало некоторое смятение. И это не ускользнуло от нее.

– Не пугайтесь, Коленька, – пожалела она его. – На этом месте почему-то у всех стандартные мысли. Это проверено практикой.

Когда они спустились к пляжу и остановились у взметнувшейся к небу кирпичной стены, Юля зябко передернула плечами. Муравко стоял за ее спиной, почти рядом, он расстегнул молнию куртки и полами прикрыл Юлины плечи. Ее спина уютно прижалась к его груди, и Юля настороженно замолчала.

– Поскольку я отвечаю за твое здоровье, – попытался оправдать свой поступок Муравко, – погрейся в моей куртке.

– И ночь кончается, – сказала она, закинув голову. Ее тяжелые волосы скользнули по лицу Муравко, обдав его волнующим запахом. – Помните Пушкина? «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…» Вот этот миг и наступил. Смотрите, Дворцовый начали разводить…

Муравко увидел, что все, кто находился неподалеку от них, словно по команде вскинули руки. Пролеты тяжелого моста, казалось, навечно уложенные на бетонные опоры, вдруг взгорбились, мягко разомкнулись и бесшумно, как в причудливом сне, распахнулись в небо. Непривычно повисли трамвайные провода, а в открытый проем по-хозяйски двинулись стоявшие за мостом морские сухогрузы. Шум их мощных двигателей властно раскатился над притихшей Невой.

– Сейчас Кировский разведут, – сказала Юля, и Муравко увидел, как гуляющий народ дружно устремился в ту сторону, куда шли морские корабли. Кировский мост был виден с этого места так же отчетливо, как и Дворцовый, и бежать к нему Муравко не видел смысла.

Ему и не хотелось срываться с места: этот волнующий запах Юлиных волос, доверчиво прижавшаяся спина, расслабленно опущенные плечи – все для него было внове. И ему хотелось насытиться очарованием этого мгновения, продлить его как можно дольше.

– Я согрелась, спасибо, – сказала Юля и, видимо заметив на лице Муравко тень огорчения, счастливо засмеялась.

– Юля, – придержал ее Муравко. – А что ты мне посоветуешь? Соглашаться или нет?

– Вы должны поступить так, как считаете нужным.

– Хорошо. А как бы тебе хотелось? Только честно.

– Если честно, я не знаю.

Она подала ему руку и потащила его почти бегом в сторону горбатого мостика, соединявшего берега Кронверкского пролива. Миновав парусник, ставший рестораном, они вышли на мост Строителей, а затем – на Стрелку Васильевского острова. Задержались на минутку у ступенчатого цоколя одной из Ростральных колонн, где Юля сообщила, что эти уникальные маяки построены по проекту Тома де Томона, по боковому пологому пандусу вышли к центру Стрелки, рассекающей, как нос гигантского корабля, Неву.

Около морды каменного льва, держащего в зубах толстое железное кольцо, предназначавшееся для швартовых канатов, самозабвенно целовались милицейский лейтенант и полненькая длинноволосая блондинка. У их ног лежала стопка книг, накрытая милицейской фуражкой.

«Перед полетом в космос, – шутя сказал себе Муравко, – обязательно пройдись этим маршрутом вместе с Юлей…»

На шпиле Петропавловки внезапно вспыхнул солнечный луч. Яркий, как плазма электросварки. Муравко даже прикрыл глаза. Юля проследила за его взглядом и неожиданно присела на гранитную ступеньку спуска. И он понял, что она устала. Снял кожанку, свернул и положил рядом с нею.

– Пересядь, – сказал требовательно.

Юля подчинилась, поблагодарила за заботу и взяла у него из рук свою сумку. Молча достала сверток и протянула Муравко увесистый бутерброд. Затем подала одну за другой две бутылки с «пепси-колой», консервную открывашку. Муравко сковырнул пробки и уже хотел их швырнуть в воду, но Юля остановила его удивленным взглядом.

– Это же Нева, Коля…

– Пардон, – сказал Муравко и сунул обе пробки в карман. Одну бутылку протянул Юле, другую оставил себе.

Усталость предательски растекалась по мышцам – лучше было не садиться. А вместе с утолением голода подкрадывалась сонливость.

Еще не было и четырех, а над городом уже вовсю торжествовало летнее утро. Дворцовый мост сложил свои крылатые пролеты, и по ним торопливо рванулись застоявшиеся на обоих берегах машины. Очарование белой ночи таяло, как тает над озером ночной туман, когда его пронзают первые лучи встающего светила.

Муравко даже не заметил, как ворковавшие неподалеку от них парочки тихо снялись с насиженных мест и бесшумно ушли. Лишь по-прежнему целовались у каменной львиной морды милицейский лейтенант с длинноволосой блондинкой. Идти не хотелось. Юля застыла в своей любимой позе – локти упираются в колени, подбородок – в ладошки. Губы ее по-детски мило топырились и влажно поблескивали. Ему неудержимо захотелось привлечь ее к себе и поцеловать в эти полураскрытые губы. Но между ними было еще что-то недосказанное, и это «что-то» сдерживало его.

«Наш Коля, кажется, влюбился», – кричали летчики в полку», – пропел он про себя известную песню, несколько перефразировав ее, и, довольно улыбнувшись, дотронулся пальцем до Юлиного носа.

– Баиньки хочется?

– Сейчас сполосну лицо, – сказала она, выпрямилась, шевельнула плечами и шагнула на нижнюю, покрытую легкой зеленью водорослей ступеньку спуска.

Как случилось дальнейшее, Муравко не понял. Он только услышал всплеск и, когда обернулся, увидел, как невская вода сомкнулась над Юлиной головой. Она даже не успела вскрикнуть. Он сразу прыгнул в воду и удивился, почувствовав под ногами дно. Юля же все еще барахталась под водой в поисках опоры. Муравко прямо в воде взял ее на руки, поднял на поверхность. Даже намокшая, Юля показалась ему невесомой.

– Испугалась? – спросил он, усаживая ее на гранит ступенек. Там уже стоял милицейский лейтенант в готовности помочь.

– Не успела, – ответила Юля и засмеялась. – Умылась, называется…

– Не вы первая, – сказал лейтенант. – Я не успел вас предупредить, что скользко. Тут хотела сфотографироваться одна дама. Солидная такая. Как ухнула, еле вытащили. Помогаю ей вылезти, а она краску от ресниц вытирает… Умрешь со смеху.

Муравко подал лейтенанту руку и, почувствовав надежную опору, легко выбрался из воды. Юля вытирала лицо. Ее посиневшие губы с трудом удерживали виновато-вымученную улыбку.

– Машину бы, – сказал Муравко лейтенанту, – у меня тут есть знакомый художник, ей надо обсушиться.

Юля ничего не сказала, а когда через несколько минут лейтенант милиции прямо по спуску подъехал на такси, она назвала шоферу адрес:

– На Фонтанку, к Измайловскому парку, – и пояснила Муравко: – Там наша квартира.

Машина рванула, и Муравко укрыл Юлю своей кожанкой. «Хорошо, что документы в ней были», – подумал успокоенно.

– У меня никогда без приключений не бывает, – Юля убрала с лица слипшиеся сосульки волос. – Теперь у вас на счету уже два утопленника.

С Дворцового моста водитель повернул на Адмиралтейскую набережную, затем на Исаакиевскую площадь. Муравко даже не заметил, как они проехали мимо знаменитого Медного всадника, рассмотреть который он так мечтал еще совсем недавно.

На повороте Юлю качнуло, и она прислонилась к Муравко, невесомо-легкая, пахнущая водорослями. «У космонавта Муравко, – сочинил он текст для печати, – был свой ритуал перед полетом во Вселенную – он приходил на Стрелку Васильевского острова и окунал в невской воде свою спутницу».

– Смешно? – спросила Юля.

– Весело мы путешествуем.

Такси остановилось у старого четырехэтажного дома на набережной Фонтанки. Муравко расплатился с таксистом, и они вошли в просторный подъезд. Юля отыскала в сумке ключи и открыла почтовый ящик. На цементный пол шлепнулись журналы, скомканные газеты, конверты.

– Маман опять в отъезде, – сказала Юля, подбирая почту.

Муравко помог ей, и они поднялись по широкой лестнице на четвертый этаж. Обитая дерматином дверь выглядела нежилой. Но Юля уверенно вставила в замочную скважину ключ, и дверь бесшумно распахнулась. В полутемном коридоре светлым овалом вспыхнуло зеркало, отразив Муравко и Юлю, освещенных лестничной лампочкой.

– О, господи, на кого я похожа, – охнула Юля и, не включая света, нырнула в ванную комнату. И уже из-за двери крикнула: – Чувствуйте себя как дома, я мигом!

Муравко нажал клавишу выключателя и сразу заметил, что с брюк все еще стекает вода. Он быстро прошел на кухню, снял их, отжал над раковиной, встряхнул и снова надел. Вид, конечно, у него был респектабельный.

Пока Юля мылась, приводила себя в порядок, он обошел квартиру. Каждая из трех комнат имела отдельный вход. Самая маленькая, видимо, принадлежала Юле. Несколько закрытых стеклом полок, маленький письменный стол, старый радиоприемник, узкий диван, шкаф. На стене у входа чуть ли не от потолка до пола свисало полуметровой ширины темно-синее полотнище, сплошь обцепленное значками.

В гостиную, сквозь открытую форточку, врывались звуки улицы – город оживал. Но даже несмотря на свежий воздух, и в этой большой квадратной комнате пахло нежилым. Казалось, что спрятанная за шторами алькова широкая двуспальная кровать, застланная парчовым покрывалом, никогда не использовалась по своему назначению. Как на музейной витрине, поблескивали за стеклами шкафов дорогие хрустальные бокалы, вазы, позолоченные чашки из тонкого фарфора, всевозможные статуэтки. Одна из стен была отдана полотнам. Около десятка небольших пейзажей. Цветной «Электрон» с сенсорным переключателем. Столик с хрустальной вазой и засохшими мухами на дне…

И только в кабинете чувствовалась какая-то обжитость. Смятый плед на тахте, поздравительные открытки на журнальном столике, женская кофта в кресле и беспорядок на письменном столе. Он хотел посмотреть, чем завален рабочий стол доктора наук, но услышал звук хлопнувшей в ванной двери и вышел из кабинета в коридор.

Шлепанцы на босых ногах, перехваченный поясом белый махровый халат, румянец на щеках и веснушки, сбегающие от переносицы, да еще тяжелые волосы и свежесть, исходившая от Юли, – вот такой домашней он будет вспоминать ее еще многие месяцы.

– Примите душ, – сказала Юля. – А я приготовлю чай. Там в ванной папина пижама. Придется в ней побыть, пока отутюжу ваши брюки.

– Юля, кто живет в этих хоромах?

– Мама.

– Одна?

– Иногда бываю я. Во время экзаменов. Возможно, с отцом сюда переедем.

Чай пили с печеньем. Юля рассказывала, как она оповещала своих школьных подружек о наводнении. Они всегда удивлялись, что Юлины сообщения опережали предупреждения синоптиков по радио и телевидению.

– Я им говорила: суставы крутит. – Юля весело смеялась. – А на самом деле у нас из окна видно, как Фонтанка поднимается.

– Весело тебе тут жилось.

Юля вдруг сникла.

– Я ее почти не видела, – сказала она. – Да вы сами все понимаете…

– Можно библиотеку посмотреть?

– Смотрите, я уберу посуду.

Уже первая снятая с полки книга захватила его. Это были дневники Софьи Толстой из серии литературных мемуаров. Знал ли что-нибудь он об этих дневниках? Сможет ли когда-нибудь их прочесть? А сколько понадобится жизни, чтобы перечитать хотя бы часть того, что стояло на полках шкафов?

Муравко слышал, как за его спиной в кабинет бесшумно проскользнула Юля. Он повернулся к ней спустя минуту-другую и, удивленный, замер.

Юля спала, свернувшись, как котенок, и подсунув под щеку обе ладони. Муравко потянул с тахты плед и тихонько укрыл ее. Пусть спит. Впереди жаркий день. Сам сел к письменному столу и раскрыл книгу. Но уже ни одно слово в голову не шло. Тихое дыхание Юли за спиной заставляло его то и дело оборачиваться – не проснулась ли? Каждый раз он все дольше задерживал взгляд на ее безмятежно спокойном лице, и с каждым разом ему становилось все труднее отрывать от нее глаза. Сегодняшняя ночь с ее прозрачными сумерками, с невской купелью и тихим говором влюбленных связала их незримо, но крепко. Ему хотелось подойти к Юле, взять ее на руки, понести, прижаться к ее лицу… Он знал уже, был уверен: она ждет этого шага.

11

Нина проснулась от тишины. Дома, на Тихорецком, не бывает минут без звуко-шумового сопровождения. Не трамвай, так самосвал прогрохочет или какой-нибудь мотоциклист без глушителя, нет транспорта – кран на строительной площадке верещать будет, а если и кран утихнет – лифт отзовется или трубы водопроводные загудят. Могучий организм города всегда полон звуков, появляющихся порой из необъяснимого источника.

А тут – тишина. Глубокая, хорошо отстоявшаяся. И мысли от нее ясные.

Нина посмотрела на часы – еще не было четырех. Пасмурное безветрие скрадывало рассвет, но утро давно наступило, это чувствовалось несмотря на обманчивую тишину.

Через полчаса зазвенит будильник. Из трех запланированных часов она проспала лишь два. Но сна, как говорят, не было ни в одном глазу. Видимо, слишком много всяких событий втиснулось в эти последние сутки. Разве могла она еще вчера утром предположить, что будет ночевать вдали от Ленинграда в чужой квартире?

В лаборатории еще и рабочий день не начался, а ей вдруг позвонили с проходной и сказали, что двое молодых людей просят Ковалеву Нину Михайловну спуститься вниз. На это сообщение мгновенно отреагировала щека – окаменела и тут же стала горячей: кроме Ефимова, никто больше не мог так рано звать ее.

Вопреки женскому инстинкту, она даже не посмотрелась в зеркало. Прямо от телефона побежала по широкой лестнице в вестибюль. Навстречу ей поднялся вихрастый, застенчиво улыбающийся юноша с букетом, нет – с охапкой свежих роз. Нина еще успела придирчиво обшарить глазами все закоулочки вестибюля, но кроме вахтера и большеглазой девочки, оставшейся сидеть на диване, никого не увидела.

– Здравствуйте, Нина Михайловна, я – Муравко. Ефимов утверждал, что моя фамилия вам знакома.

– Здравствуйте, Коля, – упавшим голосом сказала она. – А он… У него все в порядке?

– Да. Служба не пустила. Он просил поздравить вас и передать эти цветы. Тут и от нас с Юлей, – Муравко кивнул на сидевшую в стороне девушку.

Нина вспомнила: Юля – это дочь Павла Ивановича, того седого, усталого полковника, и улыбнулась ей.

– Боже, что я буду делать с этим букетищем? – Колючие шипы роз пропарывали бумагу и больно жалили руки, а запах прямо обволакивал сладким дурманом. – Даже не знаю, как вас благодарить… Прелесть какая! Кусаются только…

– Это плата за красоту, – улыбнулся Муравко. – В общем, мы вам желаем счастья!

– Спасибо. Когда вы обратно?

– Пообедаем и поедем.

Нина почувствовала: сейчас они попрощаются и уйдут – и оборвется эта неожиданная, но хоть как-то связывающая ее с Федором ниточка, и она жалобно попросила, повернувшись к Юле:

– Давайте вместе пообедаем. Я вас приглашаю в кафе «Лукоморье». Это здесь рядом, на Тринадцатой линии. Угловой дом. Все равно где-то обедать будете.

– Спасибо, – сказала Юля. – Мы придем обязательно.

– В половине второго.

– Годится! – улыбнулся Муравко.

Нина вошла в кабинет Марго прямо с охапкой роз.

– Это все он? – вскинула та иссиня-черные брови. – Мужчина! Молодец! Их надо немедленно в воду!

– Марго, – Нина села в кресло и закрыла руками лицо. – Отправь меня в командировку. В срочную. Сегодня. Хоть на сутки.

– Где я работаю? В научной лаборатории или в психиатричке?

– Если я его сегодня не увижу, честное слово, умру.

– А что мне твой муж скажет? Что я черствая дрянь? Что, несмотря на день рождения, послала человека в командировку?

– А ты не знаешь, что у меня день рождения. Я тебе не сказала. Отпусти, Марго, если не хочешь заниматься моими похоронами.

– Ха, похоронами! Да поезжай хоть на месяц. Но имей в виду: я не одобряю твою дурацкую любовь.

– Маргоша, – Нина прослезилась, – оставь эти розы у себя в кабинете. После Ленки и Феди я тебя люблю больше всех…

– Нужна мне твоя любовь, – буркнула Марго и начала наливать воду из графина в вазу, уныло сверкавшую резными гранями на журнальном столике.

В начале второго Нина уже сидела в кафе за накрытым столиком, который заказала по телефону из лаборатории. «Лукоморьем» заведовала бывшая работница лаборатории, и «своим девочкам» она делала невозможное. Мало того, что на столике были различные деликатесы, в центре еще красовался и загадочный гость заморских плантаций – ананас.

Нина не понимала, зачем она все это делает. И Муравко, и Юлю она видела впервые; не собиралась каким-то образом им понравиться; не представляла, о чем будет говорить с ними. Но ей хотелось побыть возле них, потому что и Муравко, и Юля приехали от него, видятся с ним ежедневно, дышат одним воздухом, объединены одним делом.

Когда вино было разлито по бокалам и Муравко завершал разделку ананаса, Нина заметила, какими глазами Юля сопровождала каждое движение его рук. А когда Муравко протянул ей лучший ломтик и задержал на лице Юли взгляд, она зарделась и опустила глаза.

«Даже не догадываются, какие они счастливые», – подумала Нина и тут же перехватила изучающе-строгий взгляд Юли. «Осуждает…»

Муравко поднял бокал.

– Нина Михайловна, – сказал он торжественно, – мы поздравляем вас с днем рождения и желаем счастья…

– А это вам подарок от нас, – сказала Юля и протянула Нине перехваченную тесьмой коробку.

Нина поблагодарила и вопросительно посмотрела на Юлю.

– Вскрывайте, не бойтесь.

Нина разрезала столовым ножом тесьму, сняла крышку. В коробке лежал старинный барометр, о чем на циферблате свидетельствовали литеры старославянского алфавита в словах «пѢрѢмѢнно» и «к бурѢ»{1}Примечание 1. Старорусские символы
  В данных словах используются старорусские символы, чтобы они корректно отображались, ваш ридер должен использовать для отображения текста один из шрифтов с их поддержкой – например, Lucida Sans Unicode, Cambria или любой другой из шрифтов Unicode. В случае, если такого шрифта на вашем КПК не установлено, его можно скопировать со стационарного компьютера, из папки Windows/Fonts.


[Закрыть].

– Пусть он вам всегда показывает только «ясно».

Нина почувствовала, что ей уже не удержать слез. Они посыпались из глаз, как бусы с перерезанной нитки. Закусив губу, она смотрела то на растерявшегося Муравко, то на присмиревшую Юлю и все пыталась улыбнуться, но губы не хотели ее слушаться.

– Ну, все, – наконец сказала она и улыбнулась. И сразу посветлели лица гостей. Они выпили, хорошо закусили, рассказали Нине, как гуляли по Ленинграду, как Юля искупалась в Неве, похвастались покупкой магнитофона и, выпив кофе, заторопились.

– Хочется еще в Русском музее побывать, – сказал Муравко.

– Сегодня уезжаете? – спросила Нина. И, еще не веря в собственную решимость, сказала: – Я с вами.

И почувствовала, как от сердца отвалил тяжелый груз. «Вот так же решительно надо и с Олегом, – подумала Нина, – сказать – и всем мукам конец». Страхи, которые ее пугали раньше – слезы и ненависть Ленки, страдания Олега, недоумение и презрительные взгляды знакомых, – все это теперь представилось под иным углом зрения. Любую плату – только скорее освободиться от необходимости лгать, жить двойной жизнью, терпеть близость человека, к которому она стала совсем равнодушной. Так жить дальше она не могла и не хотела.

Решимость в ней зрела с нарастающей силой, обретала конкретные очертания. Да, сегодня она уедет к Ефимову, скажет о своем решении сначала ему, а завтра все выложит Олегу. Не может она рвать свое измученное сердце на части. Это не жизнь. Люди рождены для счастья.

Как в лихорадочном бреду доживала она этот самый длинный день в своей жизни. Обзвонила знакомых: «В связи со срочной командировкой ужин отменяется…» Сбегала в детский сад к Ленке, потом поплакала в скверике, собралась и уже с вокзала позвонила Олегу.

– Не расстраивайся, – сказал он. – Вернешься – отметим. Мне сегодня тоже не до гулянки. В ночь запускаем установку.

– А Лена?

– Заберу и оставлю у соседей. Не думай, все будет в норме.

«Он еще ничего не подозревает, – подумала Нина и почувствовала, как задыхается от жалости к человеку, который ей верит, не допуская и тени сомнения. – А может, не хочет подавать вида?»

Жалость сменялась раздражением. Ничего не почувствовать за все это время способен только толстокожий болван. Ни толстокожим, ни болваном Олег не был. Другой бы уже давно грохнул по столу кулаком или пришел домой в стельку пьяным. Ковалев не мог сделать ни того, ни другого – не позволяла воспитанность. Он просто разыгрывал мужа, не допускающего и тени подозрения. За обман платил обманом.

Все это она ему завтра и скажет. И пусть утешается своей рафинированной интеллигентностью.

Нина понимала шаткость этих аргументов, но ей хотелось хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы разозлить себя, укрепиться в принятом решении. Верила еще, что силы ее умножатся после встречи с Федором.

Муравко и Юля стояли у входа на перрон.

– Успели в Русский? – спросила Нина.

– И в Военно-морской тоже, – ответил Муравко.

– И что вы в нем интересного увидели? Там же одни модели.

Юля тихо засмеялась.

– Нина Михайловна! – Муравко грозно насупился. – Еще одно плохое слово про этот музей, и мы станем врагами!

– Упаси бог, – улыбнулась Нина. – Просто я знаю, что этот музей любят дети.

– Этот музей любят все. Просто дети непосредственно выражают свое восхищение, а взрослые… В общем, не будем об этом. Билет мы на вас взяли. Как договорились.

– Ну, а чем вас Русский поразил? – снова спросила Нина, чтобы поддержать ни к чему не обязывающий разговор.

– «Последним днем Помпеи», – сказала Юля, глядя на Муравко. – Мы почти не выходили из брюлловского зала.

– Интересно, – искренне удивилась Нина. Она любила Русский, частенько захаживала в него, любила, не распыляясь, подольше побыть в одном из залов, но ее ни разу еще не потянуло к полотнам Брюллова. Его картины казались ей слишком гладкими, слишком классическими, воображение скользило по ним, не цепляясь ни за какую шероховатость. Все правильно. Чем же мог поразить Брюллов человека, занимающегося далеким от искусства делом?

– Не знаю, – пожал плечами Муравко. – У меня такое ощущение, что краски для картин он замешивал на своей крови. Они живым теплом отдают.

– Мне такое и в голову не приходило, – сказала Юля. – А когда всмотрелась, честное слово, почувствовала жар.

Все трое стали наперебой вспоминать брюлловские полотна: «Вирсавию», «Пилигримов», «Всадницу», «Бахчисарайский фонтан», портрет Ю. Самойловой. На какой-то оценке Муравко и Юля не сошлись, упрямо заспорили, и Нина, воспользовавшись ситуацией, откинулась в угол и прикрыла глаза. Ей хотелось подумать о своем, хотелось представить, как они встретятся с Федором, как он обрадуется ее неожиданному появлению, а еще больше – ее решению.

А вдруг не обрадуется?

Нелепость вопроса была настолько очевидной, что Нина едва не выдала себя счастливой улыбкой. «Вот оно, настоящее! – радостно подумала она. – Даже для шутливого сомнения нет почвы». И еще она подумала, что, если бы всегда была рядом с Ефимовым, такой бы вопрос ей и в голову не посмел прийти. Обрадуется! Как ребенок обрадуется. И будет бесконечно счастливыми глазами ловить ее глаза, прислушиваться к стуку сердца. Потому что она сама с дрожью ждет встречи и точно такая же сумасшедшая, как он.

В который раз она вновь и вновь перебирала в памяти ту мгновенную, как молния, встречу на вокзале. Сколько чепухи наговорила она ему! Как ей хотелось выпрыгнуть из вагона и бежать по шпалам в обратную сторону. Она действительно стала ненормальной – тут Маргоша права. И мама сказала ей то же. Только еще и объяснила: «От жиру ты свихнулась, доченька».

Мать к Нине наведывалась дважды в год. Зимой на недельку, чтобы отметить день рождения внучки Леночки, и летом, когда в огороде все сделано, а урожай убирать еще рано. Она откровенно радовалась за дочь, не могла нахвалиться зятем и особенно трогательные отношения у нее были с Ленкой. С приездом бабушки ребенок становился неузнаваемым. Всегда образцово послушная, Ленка начинала выделывать такие номера перед бабкой, у нее прорезался такой повелительно-царский тон, что родители от удивления раскрывали рот: наша ли это девочка? А бабка, вместо того чтобы одернуть внучку, с покорной улыбкой выполняла любую ее прихоть.

– Бабушка, ну почему ты такая глупая? – вопрошало воспитанное дитя.

– Потому что старая, – с удивительным спокойствием отвечала пожилая женщина.

Но от этого спокойствия и покорности не осталось и малейшего следа, когда Нина проговорилась, что встретила Федю Ефимова и что, оказывается, до сих пор любит его.

– В нашем роду потаскух не было, – сказала, как пригвоздила. С гневом, с ненавистью. И Нина поняла, что от матери ей не будет ни сочувствия, ни поддержки. Только гнев и осуждение.

А у нее все равно были за спиной крылья. И сегодня Нина уже знала: крылья от веры, что ты под этим небом не одинок, что есть еще одна душа, переполненная любовью и нежностью, есть человек, который способен тебя понимать без слов, на расстоянии чувствовать боль твою и верить тебе.

Когда они вышли из поезда и, обогнув вокзал, остановились возле очереди, ожидавшей такси, Нина забеспокоилась – куда ей идти?

– К нам, – сказала Юля. – А Коля в это время отыщет Ефимова.

Нина потерла щеку. Чем-то этот вариант смущал ее. Не хотелось снова попадаться на глаза Павлу Ивановичу Чижу. Он, конечно, ничего не скажет, не упрекнет, даже, наверное, будет по-своему рад. Но ведь про себя все равно подумает о ней нечто такое, что вслух не говорят.

Она не знала, почему ее беспокоит мнение именно этого человека, но подсознательно чувствовала – хочет ему нравиться, хочет, чтобы он думал о ней хорошо.

Чижа дома не было, и Нина повеселела.

– Мы ваш день рождения отметим здесь, – осенило Юлю.

– Отличная идея! – поддержал Муравко. – Пока вы сообразите закуску, я обеспечу гостей и все остальное.

– Чувствуйте себя как дома, – сказала Юля. – Я сейчас картошки нажарю.

– Я помогу, – вызвалась Нина.

Удивленно разглядывая увешанную деревянными ложками стену, она взяла нож и начала быстро чистить картошку. Затем она проворно извлекала из холодильника продукты, что-то крошила, что-то размешивала, раскладывала по тарелкам, руки ее были умелы и быстры.