Текст книги "К своей звезде"

10

Задачи группы, в составе которой Муравко вылетел на Байконур, на первый взгляд, были довольно простые – принять участие в подготовке к запуску космического транспортного корабля «Прогресс». Задача Муравко выглядела и того проще: познакомиться с космодромом, посмотреть глазами космонавта на подготовку «Прогресса»: как уложены в отправляющихся на орбиту контейнерах приборы, научная аппаратура, кинофотоматериалы, запасы пищи, воды, регенерационные установки, в каком порядке контейнеры размещены в грузовом отсеке, удобно ли будет экипажу вести разгрузку и какие могут встретиться неожиданности. Все-таки, тысяча триста килограммов. Все это ребятам придется таскать через узкий лаз стыковочного узла. Разместить, закрепить. Конечно, невесомость, она и в Африке невесомость. Но когда ты сам постоянно в безопорном положении, когда тебя закручивает в сторону, противоположную прилагаемому усилию, а грузы надо перемещать с максимальной осторожностью – ничего не задеть, ни во что не врезаться, не стукнуть – такой работе не позавидуешь.

Разгрузка «Прогресса» на орбите – целая наука. Кажется, отработаны порядок и методика транспортировки каждого контейнера, каждого прибора. Перед полетом экипаж провел не одну тренировку на земле. Есть инструкция. Неожиданности, как будто, исключены. Но вот на станции возникла нештатная ситуация, как сейчас – часть горючего придется слить на грузовой корабль. И пошло-поехало: поскольку нужна пустая емкость на «Прогрессе», будет нарушена центровка корабля, следовательно, меняется и отработанная система укладки грузового отсека – центровку необходимо сохранить за счет перераспределения других грузов. Значит, экипажу необходимо подготовить не только новый план-схему укладки контейнеров, но и дать некоторые чисто практические советы.

Муравко впервые на Байконуре, но ему все здесь кажется знакомым: по рассказам товарищей, по любительским фотографиям, по программным документам. Сложившийся образ космодрома в чем-то совпадал с реальным комплексом, а чем-то и удивил Муравко. Совпало почти все, что связано с жилой частью космодрома: телецентр, стадион, клуб, школы, техникум, институт. Зона для предстартовой подготовки космонавтов: классы, лаборатории, медицинский и спортивный комплексы, бассейн. Летом в бассейне спасение от жары, зимой – от морозов и жгучих ветров. «Учкудук» – шутят старожилы.

Люди, которые знают о космодроме по телевизионным передачам, представляют Байконур однообразно: монтажно-испытательный корпус, от него небольшая ветка к стартовой позиции и где-то в отдалении – командно-наблюдательный бункер. Представление это зафиксировалось благодаря упорному повторению телеоператорами одних и тех же картинок: вот тепловоз вывозит ракету-носитель, вот она уже курится дренажными клапанами на старте, а вот и знакомые команды – «ключ на старт», «зажигание», «подъем».

А космодром, который увидел Муравко, удивил его, в первую очередь, дорогами. Они исполосовали казахстанскую степь замысловатыми узорами в самых разных направлениях: железные, бетонные, асфальтовые. Только по одним этим дорогам можно судить, какое здесь сложное и многоотраслевое хозяйство. Сколько уникальных агрегатов, устройств автоматических систем и инженерных сооружений.

Не столько размерами, сколько технической вооруженностью поразил воображение Муравко монтажно-испытательный корпус ракеты-носителя. Заводище! Здесь Муравко как бы заново открыл для себя истину, что подготовка ракеты-носителя начинается не тогда, когда она замирает над степью, нацелившись острием в зенит, она начинается с проверки поступающих на Байконур специальных вагонов (а идут сюда они, между прочим, со всех концов страны), с перегрузки отдельных ступеней на участки сборки, с укладки портальными кранами на ложементы сборочной линии, выверки, сборки, контроля. И главное – с людей, которые сутками торчат на монтажных площадках, переходных мостках, у агрегатов и приборов. Муравко отметил одну присущую здесь всем черту: озабоченные, отрешенные, ничего и никого, кроме ракеты, не видящие.

Муравко не без любопытства наблюдал, как после автономных испытаний каждой ступени ракеты-носителя в отдельности их соединяют, стыкуют и испытывают в комплексе. Не заметил, как протекло время в монтажно-испытательном корпусе космических объектов, где собирался и испытывался грузовой корабль. Куцый, без основного отсека и без развернутых антенн, он и на корабль-то не похож – обрубок, кофемолка. Таким его загрузили в специальный вагон и отвезли на заправочную станцию космодрома. Корабль принял компоненты топлива, сжатые газы. Снова в цех, снова проверки, соединение грузового отсека со стыковочным агрегатом, опять проверка, и только после нее был одет «колпак», то бишь, головной обтекатель. Собранный блок состыковали с ракетой-носителем и теперь уже провели испытания ракетно-космической системы в целом. И вот ракета с пристыкованным кораблем выезжает на транспортно-установочном агрегате и со скоростью пешехода идет на стартовую позицию.

Муравко, увидев машиниста тепловоза, не удержался от улыбки: на его лице выразительно читалось убеждение, что благодаря исключительно ему, и только ему – машинисту этого тепловоза, через некоторое время состоится очередной старт на орбиту, сбудется все остальное: стыковка со станцией, многомесячная работа экипажа, возвращение на землю, награждение космонавтов. А вот если машинист захочет и вернется сейчас в МИК, ничего этого не состоится – ни старта, ни награждений.

Муравко поделился своим наблюдением с Владиславом Алексеевичем, который присутствовал при транспортировке космической системы на стартовую позицию. Тот внимательно посмотрел на усатого, белобрового машиниста в лихо заломленном берете и засмеялся.

– А ведь действительно: именно все это у него и читается на физиономии! – Добавил: – Да и прав он. Если человек вот так относится к своему делу, это счастливый человек.

Конечно, на космодроме живут и работают не только счастливые люди. Но, наблюдая за ними в предстартовые дни, в дни очередных проводов ракеты в космос, Муравко мог дать голову на отсечение, что видел счастливых, одухотворенных трудом людей. Нигде, пожалуй, так не чувствуется глобальная масштабность дел, связанных с освоением космоса, как на Байконуре в дни подготовки и пуска ракет.

Конечно же, водителю тепловоза есть чем гордиться. Что бы там ни говорили, а движение ракеты начинается всякий раз от движения его руки. Один из машинистов, уходя на пенсию, признался, что сколько раз вывозил ракету к старту, столько раз повторял гагаринское «Поехали!». Хотя всегда накануне давал себе слово, что не будет повторять того, что принадлежит единственному в мире человеку. И не мог совладать с собой.

Ощущение причастности к такой грандиозной работе захватывает, как стихия. Один и тот же человек, способный в другом месте к расхлябанности и разгильдяйству, здесь не может позволить себе вольностей. Несовместимо здесь разгильдяйство с масштабом происходящего.

Ни товарищи, ни руководители не поймут и не простят тому, кто по каким-то, даже самым объективным, причинам сработал спустя рукава. Здесь можно работать только самозабвенно и только с полной самоотдачей. На пределе возможного. Потому что недобросовестность одного перечеркивает труд сотен.

Когда транспортно-установочный агрегат, беззвучно поскрипывая своими мощными гидродомкратами, привел ракету в вертикальное положение и опорные фермы приняли в свои ладони все триста тонн ее веса, бережно поддерживая ракету над бездонным газоотражательным лотком, ландшафт казахстанской степи мгновенно изменился. Она словно замерла в ожидании чего-то грандиозного, фантастически необыкновенного. Вот транспортно-установочный агрегат облегченно опустил свою стрелу в горизонтальное положение и, торопливо свистнув, быстро смотался восвояси: его дело сделано. А к ракете вплотную придвинулись фермы обслуживания, кабельные и кабельзаправочные мачты с толстыми, как бревна, и гибкими, как змеи, шлангами. Начался процесс азимутального наведения ракеты и установки ее в строго вертикальное положение.

Сколько раз Муравко видел все это в специальных фильмах на видеопленках, сколько слышал рассказов. Казалось, уже ничего нового. Но ведь не зря говорят, что эффект присутствия нельзя заменить ни рассказами, ни фильмами. Звуки, запахи, реальные масштабы – все это надо увидеть и почувствовать. Вот включается воздушная система термостатирования космического корабля – под головной обтекатель ракеты-носителя подается воздух, чтобы компоненты топлива не охлаждались и не нагревались выше определенной температуры. Над степью разносится мощное шипение, не замирающее до самого старта. Звучат команды на опрессовку-проверку герметичности мест соединений сжатым воздухом. За опрессовкой начинаются испытания бортовых систем, тестовый контроль приборов, системы телевидения, связи, командной радиолинии, бортовых источников питания. И наконец – проходит команда на заправку носителя компонентами топлива и сжатыми газами.

И хотя методика всех этих предстартовых дел давно отработана и проверена, Муравко смотрел на лица людей, слушал их разговоры, улавливая в интонациях необыкновенное напряжение и самоотрешенность, и ему казалось, что весь комплекс операций они выполняют первый раз в жизни. Трещал мороз, степняк нес колючую поземку, рядом стоял автобус с горячим чаем – но люди ничего не видели, ничего не слышали. Интересовало их только одно – кабельные разъемы, лючки, шланги, стрелки манометров, цифры на электронных табло.

Ну, казалось бы, все сделано: заправка, дозаправка, дренаж коммуникаций, все отсоединено и убрано, автоматика уже начала необратимый отсчет и оператор установил ключ в положение «На старт». Внутри ракеты начали работать турбонасосные агрегаты, включилось зажигание… Казалось бы, все – вы, дорогие друзья, свое сделали, успокойтесь и смотрите, как сейчас сработает пирозажигающее устройство в камерах двигателей, ударит острый клин пламени и ракета – предмет ваших забот и волнений – уйдет в небо, чтобы уже оттуда никогда не возвратиться. Смотрите, грустите и радуйтесь.

Так нет, они и теперь суетятся, в сотый раз перепроверяют друг друга, не забыл ли кто-то сделать дополнительный полуоборот шлицевым винтом, в ту ли сторону загнуты контровочные усики на креплении антенны, весь ли инструмент в гнездах упаковки, и еще десятки и десятки вопросов находят друг другу. Ракета уже отработала третьей ступенью, корабль выведен на орбиту, а они продолжают экзаменовать один другого, все еще «крутят шестернями». И только, может, на второй или третий день после старта заметят, что морозы отчего-то стали слабее (неужели весна?), что под карнизами МИКа чирикают воробьи (надо же – устроились), что на афише клуба заключительный просмотр нового фильма (во дают – еще не шел, а уже заключительный). Заметят, что дети вроде подросли, что жены похорошели, что вообще есть в этой жизни и еще что-то достойное, кроме ракет, спутников, космоса…

Неужели нечто подобное происходит и с Муравко? Привык, втянулся, почувствовал ответственность? Или незаметно пришла любовь? Вопросы не праздные. Долгое время его не покидало чувство потери, утраты чего-то главного в своей жизни. Умом понимал, что впереди захватывающе интересная работа, новая, насыщенная всевозможными событиями жизнь, новые друзья, а сердце ныло и болело по прошлому, душа тосковала по самолетам и аэродромам. Ему чуть ли не каждую ночь снился городок, где он встретил Юлю, снился Чиж Павел Иванович, живой, веселый, с хитроватым взглядом из-под лохматых бровей, снились Горелов Руслан и Федор Ефимов. Просыпаясь, он начинал всерьез подумывать, а не лучше ли ему, пока не поздно, вернуться в полк и положить конец всем сомнениям и ностальгическим приступам?

Особенно эти чувства обострились, когда его почти на два месяца уложили в Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь. И это после того, как он выдержал все испытания и проверки, которым здесь подвергают каждого кандидата в космонавты. Врачи пришли к выводу, что гланды у Муравко при каких-то обстоятельствах могут спровоцировать воспалительный процесс. Поэтому, решили они, лучше их удалить сразу.

«Ну, все, – подумал тогда Муравко, – причина, чтобы отчислить меня из отряда, есть. И хорошо. Все к лучшему». Тогда он еще не знал, что врачи госпиталя как раз очень хотели, чтобы Муравко остался в отряде. Его организм, по их убеждению, отвечал самым строгим критериям.

После лечения в госпитале его почти на год откомандировали в ЛИИ – летно-исследовательский институт. И хотя вопрос о зачислении Муравко кандидатом в космонавты оставался открытым, и он почти никому в это время не писал, в том числе и Юле, потому как не представлял, о чем можно писать, если ничего не ясно, занимался он в этот год все-таки привычным и понятным делом – летал.

Потом был вызов в Звездный, праздничная суета вокруг нового пополнения, знакомства, поздравления, и почти сразу – занятия. Теоретические основы космонавтики, конструкции основных типов пилотируемых космических кораблей и станций, бортовые системы. Между ними – тренировочные полеты на самолетах и прыжки с парашютом, специальная медико-биологическая подготовка. Серьезно и много – физическая. До пота, до изнеможения.

Учеба захватила Муравко, сомнения развеялись. Занятия с будущими покорителями Вселенной проводили академики и конструкторы, мастера спорта и специалисты-практики, опытные инструкторы и космонавты, побывавшие по два-три раза на орбите. Каждый новый день Муравко ожидал как праздника, потому что содержание дней не повторялось. Даже дни специальных экзаменов были как праздники, а календарные праздники, когда в занятиях наступал вынужденный перерыв, тянулись долго и занудливо, хотя в Звездном всегда умели организовать досуг.

Когда были объявлены списки групп, закрепленных за определенным типом космического корабля, фамилии Муравко среди них не оказалось.

– Что случилось, Коля? – спрашивали его те, кому с завтрашнего дня предстояло начать подготовку к полетам на ПКА – пилотируемых космических аппаратах. Он пожимал плечами и виновато улыбался. Необъяснимая обида жгла душу – за что с ним так?

– Может, что-то в анкете раскопали?

А что у него могли раскопать? Мать – пенсионерка. Отец погиб в шахте. Дед – на Курской дуге в танке сгорел. Сестер и братьев у Муравко не было.

– Значит, опять медики, черт бы их побрал…

Муравко вторично пережил ностальгический криз. В полк! Вернуться в полк, где все так понятно и надежно! Где никаких гаданий и лотерей, где все в твоих руках, все зависит только от тебя. Он написал рапорт с просьбой отчислить его из отряда космонавтов и откомандировать в авиационный полк для дальнейшего прохождения службы в качестве летчика-истребителя. Решил прямо с утра отдать его по команде.

А утром, направляясь в административный корпус, он остановился возле круглого, добротно сложенного из красного кирпича здания, где установлена центрифуга, и вспомнил, как, на зависть друзьям, легко переносил самые критические перегрузки, как удивленно качали головами лаборанты и показывал большой палец сам начальник Центра… И почувствовал, что ему уже не хочется расставаться ни с этим городком, ни с этими корпусами космической академии, ни с людьми, которых успел здесь узнать и полюбить.

«На кой черт с рапортом высовываться, – подумал он трезво. – Если меня отчислили, то полка все равно не миновать, а если что-то другое – буду выглядеть с этим рапортом смешным. Доживем, как говорится, до понедельника».

Однако, понедельника ждать не пришлось. Буквально через час всем стало известно, что кандидатура Муравко рассматривалась отдельно, что его хотели перевести сразу на второй этап летно-космической подготовки в составе экипажа по конкретной программе предстоящего полета.

И хотя он не попал ни в основной, ни в дублирующий экипаж, факт обсуждения его кандидатуры взволновал Муравко не на шутку: значит, возможность полета вполне реальна. До этого дня он не мог представить себя в качестве космонавта. Космический скафандр существовал сам по себе, Муравко – сам по себе. И вдруг отчетливо представил себя в космическом корабле и сразу поверил, что такое вполне осуществимо.

Это были прекрасные, счастливые дни. Юля жила им, дышала им, в ее глазах не исчезало удивление от переполняющих ее чувств. Она могла проснуться среди ночи и, включив ночник, подолгу разглядывать его лицо, осторожно перебирать волосы, разглаживать кончиком пальца брови. Могла с удивлением и обожанием смотреть, как он ест, как бреется, как переписывает конспект.

Она с непреходящим восторгом принимала в доме новых Колиных друзей, и ребята, почувствовав искренность ее гостеприимства, бывало, заваливались в дом, не предупреждая, – иногда среди буднего дня, а порой и в полночь. Сосед, Николай Яковлевич, специалист по каким-то системам комплексного тренажера, приходил к ним, как к себе домой. Мог забежать, ничего не объясняя, сказать «привет-привет», заглянуть в холодильник, забрать бутылку вина и, снова сказав «привет-привет», быстренько исчезнуть, будто его здесь и не было.

Их приглашали на дни рождения, на праздничные застолья, на торжества по случаю возвращения на Землю новых космонавтов. Крепло чувство, что Муравко и Юля окончательно вписались в космическую семью Звездного, сроднились по духу, завоевали любовь и признание.

Но главным все-таки было дело. Учеба. Муравко до приезда в Звездный учебу космонавтов представлял до смешного примитивно. И если бы ему тогда убедительно объяснили, какой объем знаний необходимо освоить, он бы ни за что не согласился уходить из авиации. Оглядываясь сегодня назад, он с трудом верит, что сумел постичь такие дебри высшей математики, теоретической механики, химии, астрономии. А сколько освоено конкретных приборов и механизмов, сколько наработано самых неожиданных навыков! Постигая сложнейшие программы, Муравко не переставал удивляться мудрости людей, сумевших в такой короткий срок отработать программы обучения, методики тренировок, создать тренажеры и другие тренировочные агрегаты.

Вон центрифуга. Казалось бы, простой агрегат: мотор с осью, на оси – стрела с сиденьем, на сиденье человек. Включаешь мотор, человек начинает вращаться, испытывая от центробежной силы перегрузки. Но сколько сложнейших задач пришлось решить конструкторам и тем, кто делал эту адскую машину, чтобы сконструировать и построить только что принятую в эксплуатацию центрифугу с восемнадцатиметровым плечом. Страшно подумать – способна создавать перегрузки до тридцати единиц. При этом градиент нарастания может быть до пяти единиц в секунду. Это даже не баллистический спуск, а центростремительный полет. Здесь уже не просто сиденье на конце стрелы, а герметичная кабина. Поворот рычажка, и можно сориентировать тело испытателя в любом направлении к вектору перегрузки. Муравко не раз сам управлял скоростью вращения, превращал кабину в миниатюрную термобарокамеру, регулировал температуру, давление, относительную влажность, газовый состав. Для контроля и сравнительного анализа в кабине стоит вычислительная машина, есть все виды связи, газоанализатор. Конечно, и оператор, и врач, и лаборанты ведут наблюдение, здесь все параметры работы выведены на специальный пульт, а потом еще придирчивый, скрупулезный анализ по магнитным и графическим записям. Машинка еще та – чуток фантазии, чуток воображения – и ты уже в кабине космического корабля, в условиях реального полета.

После тренировок на центрифуге Муравко по нескольку часов приходил в себя. Но эти тренировки всегда любил. Они давали возможность во многом проверить свои возможности.

Здесь, конечно, было мужское дело. Если во время общекосмической подготовки приходилось усилием воли заставлять себя продираться через лес формул, копать и копать, чтобы достичь до корневища, то на втором этапе главным стало изучение корабля и станции, их бортовых систем, накопление навыков управления этими почти фантастическими аппаратами.

В эти дни будущие космонавты много летали, прыгали с парашютом, тренировались принимать оперативные решения в самых неожиданных ситуациях. Появились новые дисциплины: космическая навигация, медико-биологическая подготовка.

Такие занятия, как тренировки в самолетах-лабораториях, в гидросреде, в различных климатогеографических зонах, их и занятиями-то нельзя было назвать. Первые встречи с невесомостью превращали взрослых мужиков, солидных отцов семейства в шаловливых мальчишек. Каждому хотелось «полетать» по кабине как можно дольше; беспричинно смеялись, строили рожи, показывали языки. Инструкторы, видимо, понимали состояние своих подопечных и давали им, особенно на первых уроках, вволю порезвиться.

С каким-то необъяснимым азартом они проводили дни в глухой заснеженной тайге или в раскаленных песках пустыни. Тренировались на выживаемость. Конечно, это были не увеселительные пикники. Приходилось и мерзнуть, и от жажды изнывать, и вкалывать до изнеможения, но все равно было весело, все равно они знали, что находятся под неусыпным наблюдением. Нажми тангенту рации, скажи несколько слов, и тут же из-за горизонта появится вертолет. Зная это, и терпеть легче, и ждать веселее.

Командировки становились длиннее и интереснее, возвращения желаннее и радостней. Муравко начали привлекать к управлению космическими полетами. Он выполнял и научно-исследовательские работы. Вот послали на Байконур с конкретным заданием. И Муравко понимал: его участие было не формальным, с ним советовались, к нему прислушивались. В конце командировки Муравко почувствовал острое желание скорее вернуться домой – к Юле, к Федору, в Звездный.

Еще никогда ему не казался городок таким родным и уютным, как в этот раз. Запорошенные снегом елочки, стремительно ровные аллеи, сверкающий фасадом Дом космонавтов… Муравко словно впервые видел окутанные полумраком корпуса служебной зоны, затемненные витрины магазинов, бронзового Юрия Гагарина со спрятанной за спину рукой… И этот пьянящий чистотой воздух почувствовал словно впервые, и эту странную тишину, осторожно нарушенную сначала звуками проходящей электрички, а затем отдаленным гулом авиационных двигателей расположенного по соседству аэродрома. Наверное, без такого соседства, без гула двигателей и не родилось бы это неповторимое чувство уюта и родства, которое так неожиданно и так пронзительно обожгло сознание: приехал домой.

Свои окна в высотном доме Муравко отыскал среди сотен других светящихся окон, как говорится, навскидку. Попытался сразу угадать: что там сейчас происходит за этими окнами, чем заняты два его родных человечка? Читают сказку? Играют в кубики? Пьют чай? Смотрят телевизор?

«Ну и фантазия у вас, Николай Николаевич, – сказал Муравко сам себе, – на уровне детского сада».

Одиннадцатый час вечера. Федька, наверняка, спит, а Юля, потеряв надежду и сегодня дождаться мужа, как всегда, поставила телефон поближе к дивану в гостиной и читает на сон грядущий какой-нибудь детектив. А то и вообще могла уйти к кому-нибудь поболтать от скуки.

Муравко знал: и в этот раз все будет не так, как он представляет, все будет неожиданней и радостней, будет теплее и трогательнее, чем в придуманных им сюжетах, но именно за эти неожиданные радости он больше всего и любил свои возвращения домой, возвращения после долгих и изматывающих командировок.

Поднимаясь лифтом на свой этаж, Муравко приготовил ключи. Но, когда подошел к двери, ключи спрятал и нажал кнопку звонка. Дважды по два удара: динь-бом, динь-бом. Если он знал, что Юля дома, дверь своим ключом не открывал, ему нравилось, чтобы его встречали у порога. Позвонив, он представил, как Юля откладывает журнал, как надевает свой любимый длинный халат, как поправляет волосы перед зеркалом, прикрывает дверь в детскую и вот идет к двери…

– Дрянь такая, а ну немедленно в угол! – услышал он строгий голос за дверью. – Сейчас папа увидит, какой у него сын растет. До чего докатился!

Когда на Федю повышали голос, он обычно отвечал тем же: или громко плакал, или еще громче кричал. В этот раз Муравко голоса сына не услышал. Зато Юля разошлась не на шутку. Распахнув дверь, она, вместо привычных объятий и поцелуев, показала рукой в глубь прихожей и заговорила таким тоном, будто Муравко не из командировки вернулся, а бегал за подсолнечным маслом в магазин:

– Полюбуйся, какой подарочек растет! Ничего уже знать не желает. Ни слов, ни уговоров!

Федя стоял в углу прихожей. Его рот был заклеен крест-накрест широкими полосками лейкопластыря, в испуганных глазах дрожали вот-вот готовые сорваться прозрачные слезины.

– Плюет на стены, плюет на книги, в тарелки плюет, на детей и даже на маму. – Юля присела на корточки и, помахав перед носом сына пальцем, предупредила: – Еще раз плюнешь, зашью рот нитками. Навсегда.

– А как же он есть будет? – сказал Муравко, пытаясь шуткой разрядить сгустившуюся над Федей атмосферу.

– А пусть как хочет, – не сдавалась Юля, – хоть через нос. Или дырку в щеке прорежем.

Муравко встал между сыном и женой и положил на головы обоим свои холодные ладони. Под одной почувствовал нежные пряди золотистого шелка, под другой – упругую и тяжелую гриву. Федька еще больше напрягся в ожидании наказания, Юля расслабленно замерла.

– Я полагаю, что сын наш глубоко раскаивается в содеянном, – Муравко представил, с каким удовольствием Федя плевал на стены (человек освоил новое дело), как радовался каждому удачному попаданию, и невольно засмеялся. – Ты ведь больше не будешь? Да, Феденька?

Ребенок хотел обрадованно заверить отца, что он действительно раскаивается и больше не будет, хотел что-то не просто сказать, а крикнуть, но из заклеенного рта вырвался только глухой стон. И этот беспомощный детский стон отозвался в сердце Муравко неясной обидой, будто не Феде, а ему самому заклеили рот лейкопластырем.

– Ну, знаешь, – бросил он жестко и, отвернувшись, начал снимать шинель. Обида нарастала беспричинно. – Как можно такое?

– У меня уже нет сил объяснять ему, – сказала Юля расстроенно. – Попробуй ты. Полагаю, это цветочки.

«Не так я представлял нашу встречу», – хотел сказать Муравко, но, посмотрев, как Юля осторожно отдирает пластырь, как болезненно морщится, чувствуя боль ребенка, сказал по-домашнему мягко:

– Я грязный как черт. Приму душ.

– Я с папой хочу! – рванулся Федя, как только почувствовал рот свободным. – Я тоже грязный как черт!

– О господи! – перехватила его Юля за штаны. – Дай же отклеить пластырь.

Федя снова дернулся, но, почувствовав, что держат его крепко, повернулся к матери и плюнул. И тут же, почти молниеносно, получил по губам. Он плюнул еще раз и, вырвавшись, обхватил колени Муравко. Этот маленький несмышленыш отчетливо понимал, что не совладал со своим характером, что наделал глупостей – дальше некуда, и от заслуженного наказания его может спасти только отец или какое-то чудо.

– Ну, все, – сказала Юля, – сейчас беру иголку с ниткой и… хватит мне мучиться.

Муравко быстро открыл дверь в ванную комнату, втолкнул туда Федю, сам шагнул следом и закрыл дверь на защелку. Юля дернула ручку, отчаянно стукнула в дверь кулаком и навзрыд заплакала.

– Видишь, что ты наделал? – сказал Муравко поникшим голосом. – Что теперь будет?

Федя испуганно снизу вверх смотрел ему в глаза.

– Скажи ей, – шепнул Муравко, – мама, не плачь, я больше не буду.

Федя отрицательно покачал головой.

– Почему?

– У меня само получается, – сообщил он шепотом. – Я не хочу, а оно плюется.

– Вот, оказывается, в чем дело. Оно само. Слышишь, мама, – повернулся он к двери. – Это совсем не Федя плюется, это Оно – Само.

Юля шутку не приняла и продолжала жалобно всхлипывать. И Муравко понял, что плачет она совсем не от Федькиных безобразий. Все дни после того разговора она прожила в напряжении, с тревогой думала о его испытательной работе, мучительно искала альтернативный выход и, конечно же, не находила его. Ей сейчас просто необходимо и покричать, и поплакать.

И он решил: пусть разрядится. Зачем такой хрупкой женщине носить в себе это напряжение. Не так уж она в своем убеждении эгоистична, а следовательно, и не так далека от истины.

Он открыл дверь и вышел, оставив испуганного Федю в ванной. Обнял Юлю, пригладил волосы. Поддел указательным пальцем ее круглый подбородок и осторожными поцелуем осушил от слезинок глаза. Юля всхлипывала и не сопротивлялась. Сказав «ну, здравствуй, я приехал», он поцеловал ее в губы, крепко обнял. И она молча и податливо прижалась к нему.

– Мы обо всем поговорим, – шепнул он ласково, – и сделаем так, как лучше тебе. У нас впереди – целая ночь.

– Как лучше нам всем, – поправила Юля.

– Угу, – согласился он. – Краснеть тебе не к лицу – все веснушки куда-то исчезают. Готовь ужин, а этого разбушевавшегося хулигана я сейчас остужу под душем. Пройдет. Человек открытие сделал, должен освоить его, а когда надоест – сам перестанет… Нет, я, конечно, поговорю с ним. Но, поверь, не стоит так нервничать. Ага?

– Ладно уж, мойтесь…

Почуяв каким-то своим детским чутьем, что гроза миновала, Федя расхулиганился без удержу. Он шлепал по воде ладонями, подставлял открытый рот под струи душа, надувал щеки, пуская сквозь щелку рта тонкую струю, нырял, садился на плечи отцу, что-то орал воинственное, прыгал, в общем, мешал, как умел и насколько хватало сил. Но Муравко с удивлением ловил себя на мысли, что все эти Федькины выкрутасы не только не раздражают и не утомляют его, наоборот – успокаивают, возвращают уверенность.

То, что Юля так близко к сердцу приняла сказанные им слова о переходе на новую программу, Муравко считал нормальным. И он бы волновался, если бы Юля уходила на опасную работу. Если любишь, за жизнь близкого человека всегда беспокоишься больше, чем за свою собственную. Это же как дважды два… Значит, он обязан внушить ей, что опасность Юля преувеличивает, что она просто не знает…

«А если дело в другом? Если все из-за того, что он слишком долго стоит в очереди? Так ведь другие ждали своего часа значительно дольше. Нет, Юля должна понимать».

Муравко сам, без помощи Юли, отнес Федю в детскую, растер мягким полотенцем, затолкал в пижамку и уложил спать. И пока рассказывал ему на ходу придуманную сказку про богатырей, живущих на космодроме, пока брился и ужинал, поглядывал тайком на присевшую у туалетного столика Юлю.

Сквозь приоткрытую дверь спальни, приглушенно освещенную торшером, он видел, как Юля разбирала постель, как переодевалась, как рассматривала в зеркале свое лицо, разглаживая припухлости под глазами, и чувствовал, как в нем укрепляется убеждение, что все идет хорошо, что Юле он сейчас все объяснит, она все поймет.