Текст книги "Столыпин"

III

Петр не мог надивиться на свою пани Ольгу: откуда что взялось? Она словно родилась на этой польско-литовской земле. Когда надоедало спорить с упрямым муженьком, тот же Ленар этаким литовским ловеласом подбегал к ручке:

– Пани Ольга, остановите предводителя своего!..

– …вашего, господин Ленар, – смеялась она беззаботно, ручку не отнимая.

В перебой ему Юзеф шляхетским шажком:

– А что? Так и нам потанцевать не возбраняется. Мы еще хоть куда!..

– …туда, туда, пан Юзеф! Мазурка за мной.

Могло показаться, что при муженьке идет неприличное ухаживание. Тем более что все переместились уже на ковер, к бокалам и жареному поросенку, до которого и Юзеф, и Ленар были большие охотники. Тосты все с тем же подвохом:

– За нашу ясновельможную пани!

– За нашего петербургского благодетеля!

Оно бы ничего, оно бы и неплохо, но все равно противопоставление: местного дворянина – дворянину приезжему. Даже не очень-то зоркий штабс-капитан приметил:

– Сдается мне, нас так ничто и не объединило?..

Надо ответить капитану, а заодно и не очень-то ясновельможным панам:

– За наш общий народный дом, господа! Пора его под крышу подводить. Вот тут уж главное слово пани Олюшки.

– Пора! Где ж я буду мазурку танцевать?..

Примолкшие за поросенком гостейки начали чесать затылки. Танцевать-то куда бы ни шло, да ведь речь о деньгах шла… Поначалу, когда молодой петербургский помещик, после отъезда в Москву отца, занял весь большой и уютный дом, начались новоселья и непременные балы. Местные пани тщились затмить большой петербургский свет, о котором имели самое смутное представление. Думалось единое: побольше открыть сытую грудь да погуще вздеть на нее семейные бриллианты. Но пани Ольга являлась хоть и в столичных платьях, а бриллиантами особо не бряцала. Тогда ее на топот начали брать – особенно в мазурке-то! Иногда казалось: из недалекой Беловежской пущи стадо бодливых зубров и зубрих через рухнувшие границы принеслось; роскошный буковый паркет был все-таки послабее дубового, слишком откровенно покрякивал. Управитель Колноберже, разорившийся шляхтич и танцор отменный, перед хозяином посетовал:

– Полы не выдержат такого еженедельного топота. Я с каменщиками спускался в подвалы, там трещины поперечные пошли. Хотя дом, шановный Петр Аркадьевич, и не стар. При моем отце строился. С чего ему оседать?

– Может, неманские воды подходят?

– Не, Петр Аркадьевич. Прежний хозяин был не охоч до балов, все больше за карточным столом просиживал, должной крепости половым балкам не дал. Скоро ремонтировать…

– …или строить давно задуманный Народный дом, – подоспела в гостиную Ольга.

Он отослал тогда управителя, а сам уселся с советчицей на диван – и молча задумался…

Легко говорить: народный дом! Мазурка! Но все это далеко не просто… Народный дом был задуман как нечто среднее между дворянским клубом, местным театром и читальней для всех сословий. К слову говорилось, чтоб не отпугивать панов-соседей. Они не прочь покичиться своим клубом или библиотекой, но не очень-то жалуют разговоры о «всех сословиях». Тем более о крестьянстве. А предводитель чувствовал: одному ему не осилить; придется вытягивать денежки с господ-помещиков. Отсюда с веселым притопом и говорилось о мазурке или там котильоне. Женушкам ведь тоже надо покрасоваться в своих бриллиантах. Пожалуй, они-то и поднажмут на муженьков. Ольга в разговорах превращала народный дом в «дамский дом». Ни в Ковенской, ни в Вильнюсской, ни в Гродненской – нигде в соседних губерниях ничего подобного не было. Отец мысль подал, в очередной раз побывав в Ясной Поляне; с хозяином Львом Николаевичем они были на «ты» еще с Крымской войны – молодые и наивные тогда поручики. Теперь, встречаясь друг с другом, могли только вздыхать. У каждого была семья и своя Софья Алексеевна – хранительница семейного очага. Что уж говорить о скупейших женушках нынешних соседей, у которых в домах текли крыши, дочки не имели на приданое, а сыновья, по примеру отцов, и последнее в карты просиживали. Нет, начинать надо было не с народного дома…

С чего же?

Что грошики-хорошики дает. Истинно так.

Вот так и вышло: молодой, да ранний, предводитель ковенского дворянства подбросил местным полусонным сомам наживку: кооперацию. Опять же ни словом не оговорившись, что в нее войдут и крестьяне.

Чудную силу имеют незнакомые слова! Назови по-русски: складчина, назови по-белорусски: толока, да хоть и по-польски: маёнтность, союз маёнтко-хозяева, – ни черта бы не вышло! Ученое же слово польстило панам; вроде как в перекор саратовским или тульским дворянчикам. Да если еще объяснить: не гонять же лошадей в польскую Мазовщину или в немецкую Пруссию с каждым-то фунтом масла да мяса? С единых складов да единым обозом гораздо выгоднее. А выгоду здесь ценить умели. После нескольких удачных выходов за пределы своего уезда, да и своей губернии, соседи уже глубокомысленно повторяли:

– Да-а, кооперация…

– Все мясное и молочное даром пропадало… Разве наше брюхо все может вместить?

– Можливо, и вместит, паны-добродеи, да кунтуш куплять трэба? Кобете своей – шифон-газон?..

Что хорошо – расходы невелики. Наколи по ледоходу неманского льду, набей им полные ледники-подвалы – целое лето торговать будешь. На живые-то гроши!

Конечно, не сам же пан потащится с обозом и не штабс-капитан – слава богу, немало тут было разорившихся шляхтичей. Туда им и дорога. Дальняя! Денежная!

Сунулись было на новое дело местные евреи-перекупщики. Да им вовремя черту оседлости указали: куда вам, с вашими-то носами, соваться? Ведь и в другую сторону, к Петербургу да прочим голодным городишкам, ходкие дорожки проторили. Вскоре молодые да смышленые крестьянские сынки подключились. У них-то черты оседлости не было. А воровать еще не научились. Будут стараться? Будут. Смотрите, шановные панове, у них даже лучше получается, чем у голоштанных шляхтичей! На выгоду, на выгоду ковенский предводитель нажимал. Кто устоит против этого?

Еще, еще наживу.

Он вроде бы в крестьянские дела не вникал, помещикам-соседям наживку бросал. Многие ли из них могут содержать круглый год весь сельскохозяйственный инвентарь? Дорогой немецкий плуг не больше месяца в году пашет; сеялка-веялка и того меньше. Сам Бог велел – в складчину к более богатым соседям идти. Фанаберия фанаберией, а ведь в несколько раз дешевле. Да и не ржавеет под открытым небом дорогое заграничное железо. Так родилась мысль о постройке общего склада сельскохозяйственных орудий. Что плуги? Уже паровые молотилки в моду пошли, а цена, цена им!.. Только двое-трое из всего уезда и могли позволить себе такую роскошь. Не нужна и целая орда батраков; молотильня выпотрошит все зернышко за считаную неделю. А дальше куда ее?..

Вроде бы очевидная выгода – складываться на общую молотильню, но грошики?

Не женское, не барское это дело – молотьбой красоваться. Но Ольга-то, Ольга, – сама предводительница! Без мужа, вроде бы тайком, на чаек в молотильный сарай подруг приглашает. Само собой, стол в сторонке, чтобы пыль не донимала, под белой скатертью, и сервировка отменная… и возгласы дам отменно экзальтированные:

– Матка Боска! Пять человек делают то, что и три десятка хлопов у моего муженька не справляют!

– Дорогая Катрина, у моего лайдака до сих пор в риге рожь гниет, все разбросано, а наймиты разбежались. Скуповато платит мой пьянчужка…

– Ах, Данута, наше ли это дело – рожь молотить?.. Лучше уж своего бездельника подушкой домолачивать!..

Разговоры эти никогда не иссякают. Не пахота – так сев. Не сев – так молотьба…

Вовсе без хитрости, а по любви берет Ольга за плечико Дануту:

– Милая Даня! Я вот тоже в своего Петра запущу подушкой… Дело ли тебя нервировать? Пускай он велит запрячь пару быков да перетащить молотилку в вашу ригу… как твой-то после гульбы очнется – рожь уже в обмолоте, и у тебя, моя милая, улыбка во все личико. Не хмурьтесь, кветки-кобетки, а пойдем лучше настоящие кветики по бережку собирать.

Благодатный ли Неман, Нямунас ли – он все слышал, он все знал. Пока цветики-кветики собирали, люди находчивого предводителя уже домолачивали злополучную рожь. И всего-то за неполный день. Еще муженек озабоченной Дануты отсыпался – с ночи да к очередному вечеру, – рожь-то уже под лопатами собственных батраков сеялась-веялась. Как бы невзначай и предводитель мимо проезжал на легонькой одноконной седейке; когда-то самую быструю почту из Петербурга в Москву на таких перекладных седейках гоняли. Сейчас уж почтовые вагоны ходят, седейка предводителя, пожалуй, для форсу – и без кучера, и лихо очень! Как раз в нужное время поспеешь.

– А что, Вацлав? Лопатами тебе эту рожь и до второго заговенья не перевеять. У меня веялка-то все равно без дела стоит. Давай большую сеновозную телегу, мои люди погрузят, вместе с моим же механиком. – И не слушая стыдливых отказов, уже решительнее: – Чего услугами считаться? В следующий раз ты мне услужишь.

Всего в один год склад сельскохозяйственного инвентаря под гонтовую – не под черепичную же? – общую крышу встал. И плужики, и сеялки-веялки, и немецкие паровики под брезентом до нужного часа встали. Завести их – дело нанятых механиков, а выставить угощение – дело хозяина, у кого молотили.

Вот только тогда подошли-подъехали к народному дому. Авторитет предводителя был уже непререкаем, денежки худо-бедно собирались. Конечно, львиная доля денег выдиралась из гривы самого Петра Аркадьевича, но и поместные грошики текли. Особенно после того, как дамы во время прогулки каблучками опробовали паркет, еще не везде и прикрытый стенами. Тут уж сплошное:

– Ах, пани Ольга!..

– Ах, милая Ольга!..

– Ах, дорогая Катрин!..

Без кавалеров пока. Без бриллиантов. Без шелков и бархата. В легких прогулочных сарафанах, расшитых на литовский манер, голубым и оранжевым крестиком, – под цвет моря и выбрасываемых на берег камушков. Гуськом, гуськом прошмыгнули ковенские гусыни по еще не прибранному, не натертому паркету, а вышло – они и ревизоры, и подгонялы отменные. Ходко пошла достройка «дамского дома», который как-то незаметно превратился в народный дом. Не везде же тратились на паркет; в иных комнатах и малых зальцах оборудовали классы и мастерские, где учили шить-вышивать, петь-греметь не совсем господскими каблуками, ну, и кой-какое сельское мастерство постигать. По-русски, так, например, входившую в моду механику. По-белорусски, невиданное доселе водопроводное и канализационное дело… опять: ах, ах!.. Передавали умопомрачительные слухи: живет предводитель без печек и без нужника! В доме у него появилось паровое отопление, где в трубах дышала горячая вода, нашептывая: «Ш-шипим, ш-шумим горяченько!..» И совсем уж диковинка: нужник выбросили, а завели на немецкий лад какой-то ветер… ватер… клозет! Конечно, в господских домах были нужнички под общей крышей, чистенькие, да и прятались на задворках прихожей, хотя суть все та же: стыдливое очко, разве что для форсу выложенное бархатом. Но все равно, как его ни облагораживай, нужды справляли в бездонный колодец, который хоть и по ночам, но с немыслимой вонью, чистили золотари. Здесь же великолепная туалетная комната, с теплой кабиной и креслицем под самое нежное место, а главное, главное – костяная ручка на бронзовой цепочке, которую стоило дернуть – как все, нутру непотребное, умывалось, смывалось по божественным, под бронзу же и окрашенным трубам. Право, как в музей приходили зачарованные паны-соседи, нарочно наедаясь поплотнее, чтоб каким-нибудь непорядком оконфузить хозяина. Потихоньку, без мужчин, и дам в гости к хозяйке набивалось немало. Горничные часовыми стояли у дверей, пока их господыни, в шумную очередь, опробировали невиданное новшество. Ну, тут ах да ох – бесконечно!..

Под все эти восторги строился неприметно, рядом с народным домом, и ночлежный пансион. Его можно было бы, на петербургский манер, назвать и ночлежкой, но, во-первых, здесь было чище, да и вид вполне гостиничный. Все-таки Литва, как и Польша, считала себя частью Европы, где гостиницы стали обычным делом. Во время балов, празднеств и общих прогулок не все успевали разъезжаться по своим усадьбам, и не всем находилось место в гостеприимном доме предводителя. Тысяча извинений, пожалте, господа, в пансион!..

Потом пансион облюбовали заезжие купцы и торговцы, потом и крестьянский люд, волею случая оказавшийся далеко от дома, стал пользоваться даровой крышей: в отличие от купцов, с них не брали ни гроша.

Славы предводителю не нужно было, но как от нее скроешься?

– Гли-ко, на немецкий манер все устроено!

Немного обидно для русской души, но что поделаешь?

IV

Колноберже мало чем напоминало привычный помещичий дом. Скорее всего некую роскошную лютеранскую храмину. Ничего удивительного, появлением своим он обязан был немцам, это потом уже явились поляки, потом и русские внезапно, как всегда, атаковали неманское прибрежье… на этот раз не штыками, а «пиками», как певал под хорошее настроение отец, переделывая Михаила-родича на свой военный лад:

 
В игре, как лев, силен…
Бу-бу-бу-бу-бу-бу…
 

Иногда это «бу-бу» в целый час выходило, прежде чем карту дальше метали:

 
…Бьет короля бубен,
Бьет даму треф.
Но пусть всех королей
И дам бьет:
«Ва-банк!» – и туз пикей
Мой банк сорвет!
 

Сколько помнил Петр Столыпин, мысль о лютеранском храме пришла ему еще в глубоком детстве. В этом западном крае были и православные церкви, и костелы, и даже синагоги, но помещичьим домом владел все-таки немец Лютер. Немецкий дух витал над красной черепичной крышей. Малый Петруша, прыщавый Петя, студенческий Петр, жених Петр Аркадьевич Столыпин живал и в подмосковном Середникове, и в других имениях широко разросшегося рода Столыпиных – знал, видел истинный образ русских помещичьих гнезд. Здесь ничего этого не было и в помине! Ни широко распахнутых въездных арок, ни грозно разверзшихся, как барские глазища, трехъярусных окон, ни длиннющих прогулочных балконов и бельэтажей, ни всяких надстроенных светлиц, ни раздольно восходящих мраморных ступеней, ни череды греческих колонн, поднимавших непременный портик над гостеприимным фасадом. Строго говоря, здесь и главного фасада не было: к въездной, мощенной битым кирпичом дороге дом обратили боковым фасадом; так ведь и в лютеранский храм входили – с торца, чтобы пройти дальше, во все его анфилады. Лишь подпертый игривыми колонками широкий и удобный навес над парадными дверями; невольно хочется сказать: крыльцо. Но едва ли так говаривал немец-строитель да и промотавший этот дом поляк, а вот русские, едва взойдя сюда, сразу определили сельское предназначение: крыльцо…

Встав поутру, после некоторой тягости от заседаний в народном доме, – то бишь местном панском клубе, Петр Аркадьевич слышал непременное:

– Алена, вынеси шезлонг на крыльцо.

Петр Аркадьевич не хотел мозолить глаза. Алена выносила шезлонг, устанавливала его так, чтобы солнце светило, но не слепило глаза. На просторном крыльце, которое лучше было бы назвать открытой верандой, места хватало, а положение утреннего «сонейка» белоруска Алена знала прекрасно. Много времени это не заняло. Дальше обычное: притопывание застуженных еще на Шипке ног, негромкое ворчание, изящная костяная палочка. Для личных услуг он выбрал среди здешних полячек, литвинок, немчурок, евреинок эту вот тихую белорусскую сироту. Сын дал время усидеться матери, угреться под пледом на утреннем солнце. С Нямунаса задувал ветерок, свежо. Мать куталась в плед. Не паинькин сынок, а слезы невидимые набежали: она таяла на глазах. Лазание по снежным скалам, хоть и не в первых рядах, для сестры милосердия не прошло бесследно; ведь и в низовых долинах у болгар настоящих печек, чтобы вытянуться на лежанке, не было, болгары как-то так по зимам грелись, а русским было не до печек. Одни лезли на скалы со штыками и там помирали, другие кое-как доползали до первых перевязочных лазаретов и по наитию всех раненых хватались за полы белых халатов: «Сестричка, сестричка!..» Немного там было таких дурех, чтобы за своими генералами в горы тащиться, – дамы предпочитали ухоженные великосветские лазареты Москвы и Петербурга, чтобы с красивой слезой поохать: «Ах, ах… вы наши доблестные герои!..» Там, где была мать-генеральша, не охали – там просто отрубали руки иль ноги, коль гангрена грозила, и дальше с Богом отправляли в Россию, под опеку великосветских дам… «Да, мама, мама!..» Не успев отогреться, и всего-то три года, на русских печках, она снова замерзла – вместе с могильной землей сынка Михаила. Да и кочевье не кончилось: ее генерал вынужден был переехать в кремлевскую квартиру. Один сын, Александр, стал газетчиком в «Новом времени» и не мог да и не хотел уезжать из Петербурга, другой из всех столыпинских поместий облюбовал вот это Колноберже. А ей куда?!

У нее была еще дочка, Мария, но сердце больше льнуло к сыновьям. Как бы искупая эту вину, первую внучку по ее настоянию Машенькой назвали. Она прямо-таки с раннего сыновьего утра вспрыгнула к бабушке на колени, – ну, положим, ее с рук на руки передали, – но все равно, как раз в год окончания отцом университета. Теперь было их не разнять. Сын знал, что как только Матя – бабушкино прозвище! – проснется, солнечная веранда превратится в сущий содом. Трехлетняя внучка заставит и бабушку встать с шезлонга и в притоп, замахиваясь палочкой, пуститься вслед. Не так уж и много оставалось времени до пробуждения. Пора.

Петр вышел из-за кустов акации и, похрустывая кирпичной крошкой, пошел по аллее к крыльцу.

– Доброе утро, мама! Как спалось?

– Сегодня неплохо, сынок, – подняла она прикрытую кружевной косынкой голову, не скрывая, что сына ждала и знала, о чем он с утра заговорит. Потому и нынешний сон вспомнила. Одно сейчас тревожит: с чего это мой генерал приснился? Сам лезет на скалу и меня за собой тащит, а?..

Пока Петр целовал мать в хорошо промытую с утра щеку, а скорая на ногу Алена приносила для него стул, возникла надежда отговорить мать от поездки в Москву.

Не тут-то было!

– Знаю, знаю, Петечка: будешь вразумлять старую мать…

– Мама! Да какая же старость, Бог с вами.

– По годам, может, и не совсем уж дряхлая, а по болезням… С Богом играть не надо. У моего генерала-то – разве жизнь? Квартира в Кремле хорошая, дел почти никаких нет, только соблюдай да наблюдай царский трон, а сам-то как?.. Ведь он живой человек, Петечка, живой.

– И слава богу, мама.

– Слава-то слава, да мог бы от этой славы и отказаться, пожить здесь на покое. Сама не знаю, с чего ему… да и мне-то… возлюбилось это Полно-Бережье…

Она могла и еще игривее назвать: Полный Бережок.

– А раз так, чего же лучше? Семья почти вся в сборе… ну, пусть уж Александр своими газетами занимается… мы-то могли бы жить-поживать да внучек наживать.

– Скоро ль другая-то?

Даже тихая Алена маленько хихикнула, а вышедшая из спальни Ольга, еще по-сельскому, в пеньюаре, целуя свекровь, стыдливо попеняла:

– Ну вы скажете, мама!..

– Скажу, милая, скажу. Здоровье-то не ахти, а ведь хочется и вторую внучку, и третью… еще напоследок полюлюкать! Иль в такой просьбе откажешь, невестушка?

Они опять принялись целоваться, а пока Алена тащила очередной стул, у Петра Аркадьевича надежда появилась: «Авось, поездку в Москву и зацелуют?..»

Ан нет! Ошибся прозорливец.

– Вот видишь, доченька, – пристально так посмотрела не на нее, а на сына, – отговаривает ирод, не пущает!

– Мама!.. Да ведь, чай, любя, – заступилась невестка за муженька.

– Любя! А разве Аркадия Дмитриевича не любим?

– Любим, мама, любим, – понял Петр, что не удастся уйти от разговора. – Но как же мы тебя одну отпустим?

– Эка невидаль! Не на Шипку же лезть. Поезда, слава богу, появились.

– Поезда… – уж и не знал сын, что сказать. – Великое благо, конечно. Но ведь посадки-пересадки. Нехристи, говорят, какие-то опять же завелись…

– Турки, что ль? Так пусть пошлют супротив них генерала Скобелева. Вот я и скажу моему Столыпушке: отпиши государю. Предупреди, коль угроза.

Не то чтобы мать стала заговариваться, а просто забывалась. Пройдет время, вспомнит, конечно, как нашли героя Шипки голого… и в какой-то захудалой гостинице… Но об этом лучше не напоминать, потому что Скобель-генерал подопрет своей саблей Столыпу-генерала, – простому предводителю дворянства от них не отбиться. Он перевел разговор на другое:

– У всех заботы, везде заботы. Вот только помирю литовца с поляком, поляка со штабс-капитаном, а белоруса с ними со всеми – шасть, опять заново начинают! Может, мне просто удрать от них? Как раз вместо тебя-то, мама, и съезжу к отцу? – высказал то, что не раз уже отвергалось.

И мать это прозорливо подметила:

– Здрасте! Ты не от ляха или литовца побежишь – от женушки своей да от Мати нашей. Подумал, как будет она, Матя-то?..

– Матя прыг-скок, прыг-скок… на шесток!..

Трехлетний вихрь впереди няньки вырвался из дверей на веранду – и уж истинно прыг-скок на колени, так что шезлонг крякнул.

– Ну вот, и разговор кончен. – Бабушка и не заметила, что ее молотят ножонками, на одной из которых и чулка-то не было – нянька с чулком вослед бежала, оправдываясь:

– Право, не удержать, вырвалась стрекоза моя…

Оправдание Наталья Михайловна встретила поощрительным кивком:

– Да уж истинно… – и сыну: – Ты с полицией дружишь, в полиции служишь – вяжи ее! Да покрепче, чтоб меня стрекоза дождалась.

Матери дела не было, что в полиции сын не служил, всего лишь состоял в штате Министерства внутренних дел. Главное сказалось: за домом, сынок-хозяин, надо смотреть, за домом. А особливо за внучкой да и за женкой опять же – вдруг какой ясновельможный лях подкатится!

Сын шутливо отрывал дочку от бабушки, а оторвать ее можно было только с ручонками – так цепко ухватилась за шею. Даже если бы и был полицейским…

Оставалось одно: бежать от греха подальше. Пусть полицейские заботы бабушка берет на себя.

Кивнув Ольге, он направился в дом. Богу, еще став с постели, помолился, а вот позавтракать не успел. Самое время.

Жена поспешила вперед, чтоб проверить кухню, а он задержался в гостиной. Что-то смущало. Но что?

Портреты предков посматривали из подновленных рам покойно и строго. Фанаберистый поляк, мнивший себя когда-то хозяином Колноберже, убрался, куда ему и положено, в чердачный пыльный чулан. Все портреты поэтому немного сдвинулись, и в центре оказался тот, кому и положено было: прадед Алексей Емельянович Столыпин. Отец при последнем посещении своего западного поместья родовые полки немного переместил; так обочь прадеда оказались сыновья – адъютант Суворова Александр Алексеевич и друг реформатора Сперанского, стало быть и Александра I, Аркадий Алексеевич. Отец словно на что-то намекал?..

Офицер – и устроитель великой страны?

Сила – и неукротимый разум?

Две родовые ипостаси?..