Текст книги "Столыпин"

V

После похорон брата у него была одна-единственная мысль: надо найти князя Шаховского и всадить ему пулю в старую, глупую башку! Хотя князь был не так стар – лишь несколькими годами опередил Михаила, и не так глуп… если предпочел в это скверное время скрыться с глаз долой. В Швейцарию, Англию, Америку… или к черту лысому, в конце концов! Никто о том ничего не знал. Не найдя Шаховского в злачных местах Петербурга, то есть на балах, скачках, на сборищах новомодных масонов, в игорных домах, непременных маскерадах, – Петр приставил трех слуг к подъезду его дома, чтобы они попеременно следили за входом-выходом детально описанного господина. Петр прошедшей зимой и сам встречался с князем Шаховским, мог составить вполне полицейское описание. Напрасно! Слуги, как истые сыщики, всю дождливую осень мокли в соседних подворотнях, так что одного из них пришлось отправить в больницу. Не хватало на совести еще смерти! К счастью, слуга выкарабкался из тяжелейшей горячки, так что дело ограничилось пособием для лечения. Что касается князя, то Петр официально отправил на квартиру запечатанный пакет – с надеждой, что убийца когда-нибудь да объявится.

Дело было ясное, скандальное… и позорное, позорное для рода Столыпиных!

Младший брат ничего не знал, невеста по застенчивости не могла проговориться, но ловелас Шаховской – это не старикан Апухтин. Он буквально преследовал невесту, пока Михаил, готовясь к свадьбе, готовил, собственно, и домашний очаг для будущей хозяйки. Более того, ради салонного хвастовства Шаховской распускал такие слухи, которые меркли даже в горькой доле пушкинской Натали. Что было делать? Стреляться! Только стреляться.

Брат Александр рассказал, что, улучив момент на званом балу, Михаил не просто бросил перчатку – он влепил такую затрещину, что ухажер за чужими невестами отнюдь не по своей воле свалился в лихой мазурке. Сила у всех братьев Столыпиных была отменная. Но вот беда – все братья Столыпины стреляться, увы, не умели. Да, дети генерала чурались оружия…

Но как в этой жизни без него, железного дьявола?

Петр осенью совершенно забросил университет и, случись война, непременно записался бы в пехотный полк вольноопределяющимся. Но богатырь-император, пришедший на смену убитому отцу, был таким убежденным миротворцем, а его дипломаты столь похвально вели заграничные дела, что воевать не приходилось, – довольно было и того, что там-сям бряцали русские штыки. После Балканской войны меряться силами никто не хотел. В вольноопределяющиеся Петру не светило. Оставалось искать охальника.

А пока…

Мать, кое-как вставши с постели после похорон, не оставляла своими заботами Ольгу; та узнала всю страшную правду, когда на могиле жениха уже увяли первые цветы. Наталье Михайловне пришлось поднимать с постели теперь уже Ольгу. А удержать ее от поездок на кладбище было невозможно. Так вместе и разъезжали.

Ничего удивительного, что впервые после ночного поезда Петр встретился с Ольгой у могилы брата.

Мать, все понимавшая, деликатно отошла в сторону, наказав:

– Посидите пока одни. Я поброжу, пожалуй, тут много знакомых, особенно с Балканской войны. Раненые долго не живут…

Да, не хватало на том или ином надгробии официальной депеши: «Смертельно ранен…»

Михаил ведь тоже не в первый день умер – Петр застал его в живых. У брата даже хватило сил пошутить:

– Знаю, младшенький, ты всегда любил Ольгу, видишь, я освобождаю…

Петр закрыл ему рот ладонью, но брат и сквозь стиснутые пальцы договорил:

– Не покидай ее. Она достойна…

Теперь, оставшись наедине, он все больше поражался самообладанию Ольги. Сомнения не было, она мучилась. Но кто бы разгадал тайну ее лица?

Он – разгадал.

Сидя на могильной скамеечке и кроша булку для птичек, небесных вестниц, он совершенно неожиданно признался:

– В последний час Михаил дал мне братское напутствие…

– Я знаю, – остановила его Ольга.

Петр пристально глянул в ее сокрытые глаза:

– Откуда это вам известно, Оля?

– Птички весточки принесли, – сбросила она с ладони очередную щепоть белых, как уже летавшие снежинки, крошек.

Шустрые воробушки, шебутные синички и голуби – как важные светские дамы. Кто из них? Раз так, он предпочел бы синичек. Воришки-воробьи ненадежны, светские дамы слишком лукавы – даже крохи насущные друг у дружки перехватывают.

– Как-нибудь я доскажу братнее пожелание… сегодня не буду, не волнуйтесь зря…

– Зря ли, Петр?

Он поцеловал ее руку, вскинутым взглядом спрашивая позволения у брата. Михаил и с временного портрета смотрел вечным, утвердительным взором.

– Значит, не зря, Оля.

Стоял уже сырой петербургский октябрь, промелькивали снежинки над могилой; Ольга не отнимала платка от носа. Петр поднял меховой воротник ее осеннего, теплого манто и слегка приклонил в соболий мех голову, но как-то нескладно, словно носом за грехи ткнул.

– Рука ваша, Петр, тяжелая, – высунула Ольга посиневший носик.

– Ничего, привыкайте, Оля.

Внимательный, строгий взгляд в ответ. Не много ли берет на себя?

Она перевела разговор на то, что он и сам знал, – из слов матери. С некоторой опаской сказала:

– Пора мне в Одессу, Петр.

В Одессу, значит, домой, в уединение, где никто не знает соломенную невесту…

Теперь он с особым вниманием посмотрел на нее:

– Я тоже думаю: пора. Отдохните.

Можно бы обидеться: ее вроде как сгоняли с петербургского кладбища, да и вообще – из памяти вон…

– Я тоже вскоре приеду к его превосходительству Нейдгардту. Надеюсь, у нас будет время уже не у могилы поговорить?

Напрашиваться в гости без приглашения – не самое лучшее дело. Он спохватился:

– Но ведь не сегодня и не завтра вы поедете? Вы нездоровы, вам следует подлечиться…

– Нет, Петр. Надо ехать. Нельзя же так, сразу…

Все иносказания становились слишком ясны. И мать как почувствовала – уже не очень-то легким, но настойчивым шагом вынырнула из-за могильных, вздыбившихся плит.

– В карету, в карету, милая, – обняла Ольгу за плечи. – Поедемте прямо к нам, чайку попьем?

Ольга упрямо высунула носик из мехов:

– Нет, мама́. Не надо усложнять…

Уже сорок дней прошло после гибели Михаила, убитого 7 сентября, октябрь кончается, сороковины минули, а она все так: мама́, мама́! Но кто теперь для нее Наталья Михайловна?

Вслух об этом не говорили. Только мать с истинной прозорливостью посматривала на младшенького, а Александр, для которого Петр, собственно, был погодок, с некоторой долей зависти хмыкал:

– Иванушкам всегда везет!

Известно, в любой русской сказке младшенький брат – Иванушка, может быть, и дурачок, но впоследствии непременный счастливец.

Ну, сказка так сказка. Петр не оставался в долгу:

– Зато средний братец в конечном-то счете – сам в дураках остается. На чужой каравай рот не разевай.

Грубо. Александр-то не разевал…

VI

Зима прошла в бесплодных поисках своей законной пули. Вести о князе Шаховском доходили то справа, то слева, но разве угонишься за слухами? Сам-то Шаховской был в лучшем положении – он знал, что братья Столыпины привязаны к Петербургу, в крайнем случае к своим имениям, а кто познает пути беглеца? Да, может, он и не бегал, а терзался угрызениями совести; да, может, просто жил-поживал в каком-нибудь благословенном закутке жизни – мало ли золотой-холостой молодежи обретается в роли титулованных бродяг! Доходили, правда, сплетни, что не настолько и холост князь Шаховской, бегает от жены, которой кругом задолжал. Но это только разжигало злость: значит, совсем уж в пакостное положение попал покойный брат, если за невестой ухлестывал непотребный женатик!

Университет решено было все-таки не бросать. За зиму Петр нагнал, что набралось по осени. Мать привыкала к потере сына, отец подыскивал какую ни есть мирную службишку, а Ольга?.. Петр посчитал возможным написать ей церемонными словами: «Глубокоуважаемая Ольга Дмитриевна! Считая за честь соотнестись, в память о своем брате, с семьей Его Превосходительства, передаю нижайшие поклоны от нашей семьи и потому…»

Почему он так писал – и сам знать не знал. После, уже попроще, писала мать Наталья Михайловна, ответы приходили, все на ее имя, – не могла же Ольга сама держать переписку с братом несостоявшегося жениха. Скука, да и только! Докука, да еще какая! Она не давала представления ни о нынешней жизни Ольги, ни о жизни его самого. Житейские волны поплескали об одесские приморские камни, эхом затухающим отошли к балтийским берегам, за зиму успокоились, вмерзли в невский лед. Да, так казалось. Истинно так. А как же иначе быть могло?

Мерзлость души немного растопила зимняя поездка в Москву и Орел. Он чуть не месяц пропадал, опять манкируя, теперь под видом каникул, университет, свой физико-математический факультет. Причины? Ого, еще какие!.. Отец устраивал петербургские дела, к тому же и литовские поместья… еще до Болгарской войны выигранные в карты, да, да! – по мере возможности наблюдал, а сыну сам бог велел присмотреть за родовыми подмосковными деревеньками. Так что все то же Середниково да и Орловщина.

На просьбу отца он согласился охотно, даже слишком охотно: дошли слухи, что где-то в окрестностях Первопрестольной обретается блудный ловелас Шаховской. Петр эту, вторую, цель скрывал не только от отца и матери, но и от брата Александра. Хоть и погодок, а проговорится! Маменькин, ой маменькин сынок!.. Оказывается, напрасно прибегал к такой конспирации: след Шаховского здесь вроде был да простыл.

Простыл, господа!

А зима шла своим чередом. Великолепнейшие, чопорные письма ходили от моря Балтийского к морю Черному и обратно, даже южными ветрами не растапливая метровый лед. Все кончено! Душа замерзла.

Замерзла.

О чем говорить?

А поговорить-то хотелось, очень хотелось. И на выручку пришли, даже опять немного досрочно, весенние каникулы. Майскими цветами расцветал 1883 год – двадцать первый год его жизни. Как ни хорони себя в печали – жизнь шла, и душа таяла от зимней стужи. Забросив университетские конспекты, он поспешил вслед за отцом, в Литву.

Думал, отец полеживает где-нибудь на первом весеннем солнышке и пописывает свои книги, до которых стал охоч, или, належавшись, лепит очередного «Спасителя». Да, да, генерал ведь не всегда был генералом – и полковником, и даже того менее… о, Господи, каким-нибудь капитаном вроде Поликарпова, что столь дотошно описал Балканский поход. Его «Историей России для народного и солдатского чтения» зачитывалась вся армия; его «Голова Спасителя» и «Медаль статуи Спасителя» бывали даже на академических выставках. А если глины нет?.. Тогда уж картишки, непременно картишки. О, это такая страсть! Еще задолго до генеральства и свитских аксельбантов он ночи напролет резался с такими же сумасшедшими, как и сам. И поделом им, несчастным. Особливо слишком-то фанаберистым шляхтичам, которые продували не только лошадей и сабли именные, но и именья, дедовские. В одну из таких бешеных ночей майор Орловского полка Столыпин, спустив уже все наличное и насущное, вплоть до сабли дарственной, грохнул о залитый вином стол золотом бесценного портсигара – с гравировкой своего отца:

– Шановный пане! Ставлю родителя!

Орловский полк стоял тогда в Литве, на границе с Пруссией, которая никак не смирялась со своим положением, – быть под каблуком России. Господа офицеры квартировали в роскошном имении одного из отпрысков Радзивилла; хозяин, пан Гутковский, тоже майор того же полка, хоть и затесался по воле случая в русское воинство, но никогда не забывал о своих корнях, а потому фанаберия била через край. Будучи в громадном выигрыше, выйти из игры орловскому майору разрешал – добрый жест должен сделать сам выигравший, чтоб не добивать проигравшего. А тот разве мог пойти на бесчестье?.. Уж и сабля боевая, и конь, и чуть ли не портки орловские – все на кону стояло, лежало и просто мелом на зеленом сукне писалось. Что еще?..

– Ставлю родителя!

Пан Гутковский, одногодок Столыпина и в тех же чинах, внимательно посмотрел на бесшабашного орловца:

– Ва-банк?

– Ва-банк, шановный пане… о чем разговор!

– Тогда и рубашку родительскую?..

Соперники и в полку, и в своих батальонах. Пану Гутковскому не удалось, еще с капитанских времен, увести его невесту Натали, потому что ей не нравились шляхетские усы, а нравились орлиные бакенбарды. И хоть предутренняя игра шла в родовом имении пана Гутковского – здесь не на саблях рубились, здесь фортуна. Шляхетская фанаберия… или русское самоуничижение?..

– Ва-банк, пан Столыпин… только с рубашкой отцовской… Так?

Хорошо, что хоть не с материнской. Помяни некстати мать, майор Столыпин, вопреки всякой чести, схватил бы, ей-богу, проигранную саблю! Не сметь!.. Радзивиллы какие-то?!. Его муромские, стало быть владимирские, – владей-миром! – предки тоже идут от шестнадцатого века. Знай наших!

Командир полка, хоть сам и был в эту ночь в выигрыше, хотел было остановить уже неприличный торг, но господа офицеры и на русский, и на польский лад зашумели:

– Черт побери, Столыпин!

– Не уступай!..

– Шановный пан – вспомни Радзивиллов!..

– Господа, господа, остановитесь!

– Не маете права, господин полковник. Здесь не плац, здесь игра.

– Игра!

– Нельзя останавливать, нельзя…

– Мае права, пан Гутковский, – выигрывать, мабыть, мае права – и проигрывать…

– Майор Столыпин, что же вы?..

Он рванул на широкой груди, перепоясанной следом прусской сабли, батистовую, залитую вином рубашку, – по жаркому времени да в раскаленной шампанским ночи с общего согласия сидели без мундиров.

Очередь метать банк выпала проигравшему. Видя его решительность, полковник предупредил – нет, попросил по-дружески, по-боевому:

– И все-таки, господа, не идти же нам на пруссаков без рубах?..

– Так сейчас нет войны, – с иной стороны подначил проигравшийся ротный капитан.

Его поддержали:

– Что за причина?! Мы на границах любимой империи. Чихни только пруссак, войну сами придумаем. Снаряд шальной туда – снаряд сюда, вот тебе и война. За государя, господа!

– За государя!..

– За ГОСУДАРЯ!..

Под эти воинственные клики и последняя рубашка вместе с родительским портсигаром прахом пошла на кон…

Опять прахом?..

Что еще можно поставить?!

Не мог майор Столыпин, выигравший в битве за Натали, уступить майору Гутковскому, оставшемуся с носом, то есть в проигрыше.

– Ставлю свое Середниково! Против Колноберже, пан Гутковский.

Не так уж много в полку офицеров, все обо всем знали. А майор Гутковский, еще в чине капитана, был к тому же и на свадьбе, которая игралась в лермонтовском Середникове; полк тогда как раз в Подмосковье формировался, да и по благородству своему не мог Столыпин не пригласить соперника.

Середниково, надо же! С ума сошел орловец?!

Трудно сказать, чье имение ценнее – в картежной игре ценности другие… Совсем другие.

И если мелькнуло какое сожаление в голове у майора Столыпина, так только одно: Натали была сейчас как раз в Середникове, на сносях… значит, ставил на кон и ее… да и сына, возможно…

Полковник уже исходил бледностью, трезвел. Еще минута, и он, не имея здесь права командовать, может, выхватил бы все-таки саблю, чтобы собственным поединком остановить игру. Но майор Столыпин резко вскочил, широким крестом крестя голую грудь:

– Середниково! Против Колноберже! Все видели? Все, господа офицеры. Игра!

– Них же Польска не згинела!.. Колноберже! Против Середникова… со всеми его маёнтками!..

Это выходило уже оскорбление. Под маёнтками, под столыпинской то есть маёнтностью, можно ведь было понимать и Натали – как часть самого Середникова.

Но – все замерло…

– Карту, господа!

– Карту, шановные панове!

Это было уже не остановить…

И после долгого замешательства:

– Новый хозяин Колноберже?!

Проигранной именной саблей – отрублено горлышко бутылки… Бокалы! Бокалы!

– За нового пана Колноберже! Да, шановные панове! Не поминайте лихом, как говорят у русских…

Пан Гутковский первым выпил свой бокал, хлопнул его о старый буковый паркет и ушел к себе в кабинет.

Кто-то зачем-то хотел его остановить…

Но к чему? Дело-то известное…

Спустя несколько минут в соседнем с гостиной кабинете грохнул выстрел…

VII

Так или не так все было – отец никогда не рассказывал. Младший сын не расспрашивал. О том знал лишь старший – законный наследник Колноберже. Но он тайну этого литовского поместья с собой унес, а младшенький – разве осмелится спрашивать старого отца о давно отшумевшей, бурной молодости?

Когда Петр вошел в гостиную, его встретил с дубовой панели стены не по возрасту усатый заносчивый поляк в алом бархатном кунтуше и собольей двукрылой шапке, с гордо воткнутым орлиным пером. Взгляд словно спрашивал: «Так кто здесь хозяин?..»

С трех сторон поляка окружили чем-то неуловимо знакомые лики – давно отживших свой век предков; не сразу проявились у них на груди звезды, а на плечах погоны. Медленно, с владимирской тощей земли, от шестнадцатого смурого века, поднималось генеалогическое древо; корнем его был Григорий Столыпин, а от стволового корня, как у всех столпных сосен, выпирали кряжистые всходы, то бишь…

…сын Афанасий Григорьев, муромский дворянин…

…Сильвестр Афанасьев, ходивший на подмогу Богдану Хмельницкому в русском полку, за что стал уже московским дворянином…

…Семен Сильвестрович…

…Емельян Семенович…

…Алексей Емельянович, прадед; вышел в отставку по молодости, поручиком, был предводителем пензенского дворянства и на дворянских хлебах деток наплодил немало… не потерять бы счет…

…Александр, отмеченный самим Суворовым, его личный адъютант…

…Аркадий – друг реформатора Сперанского, тайный советник, оберпрокурор и сенатор…

…Николай – несчастливец: генерал-лейтенант, растерзанный взбунтовавшейся толпой в Севастополе…

…Афанасий, скромняга штабс-капитан и саратовский предводитель дворянства…

…Дмитрий Алексеевич, генерал-майор и совсем уж близкий по крови дедушка…

…и Елизавета Алексеевна, вышедшая замуж за Арсеньева, – бабушка Михаила Юрьевича Лермонтова, но ведь и бабушка его, Петра Столыпина…

Никого не забыли? Никто не потерялся при переездах?

Внук лукаво и добродушно, забыв о своих горестях, посматривал на родичей: мол, не растрясло на дальних дорогах, не мешает соседство фанаберистого шляхтича?..

Все они еще недавно были в подмосковном Середникове, но вот недавно, по какой-то прихоти отца, перебрались в Литву, вместе с бабушкиной мебелью и громадной библиотекой, хранившей следы лермонтовских рук.

Впрочем, такая ли уж прихоть? Все подмосковные имения неотвратимо ветшали, содержать их становилось невыгодно и хлопотно, а на этом прибалтийском краю империи было новое, прекрасное и удобное жилье, которое приводило в восторг и Наталью Михайловну. Да поближе к Балтике прикупилось еще, почти за бесценок, и другое имение, вполне доходное. Муромские столбовые дворяне кочевали по российским просторам да наконец осели в Ковенской губернии. Соседи? Да, прекрасные сложились соседские отношения. Литовец ли, поляк ли, коль служит государю, все едино – русский дворянин. Это так говорят – Польша, Литва… Матушка Екатерина после третьего раздела Польши всех под единую руку подвела. Чего ж ты с такой фанаберией смотришь на нового наследника, глупый лях?..

Петр родился в Дрездене, когда мать гостила у родственников, но немного не рассчитала сроки родов; так что крещен был в дрезденской, конечно, православной церкви. Привезенный из Дрездена в люльке, семь первых лет прожил в Середникове, а потом еще семь – здесь, в Колноберже, собственно, и учиться начал здесь же, в виленской гимназии. Может, так и был бы до конца в ней, да ГОСУДАРЬ призвал отца в Балканский поход, а мать пошла следом. Нельзя было оставлять недоросля одного в литовском краю, хоть и с хорошей прислугой. Вот почему перевели его в орловскую гимназию, поближе к родственникам Столыпиным.

О, жизнь, жизнь!.. Хоть и дворянская, но служивая. Иди – куда государь указует! Стоит ли роптать на такие превратности судьбы?

Если бы знал студиоз Петр Столыпин, что истинные превратности только начинаются…

Нет, не знал. Когда он приезжал в забытое было Колноберже, душа, смущенная и замерзшая, оттаивала. Чего же попрекать отца, что меняет предания подмосковные на предания принеманские?

Настроение было прекрасное, несмотря ни на что. Молодость! Да и музыка, музыка, и не только в душе. Через прихожую и гостиную, откуда-то из библиотеки или кабинета, неслись звуки скрипки. Вот и третье увлечение генерала; если дело до скрипки дошло, значит, жив старый курилка!

Оглянув себя в зеркало и оставшись вполне доволен – хоть и порядочная дылда, а ничего, – Петр уже было направился в гостиную, как из дальних дверей, все-таки из библиотеки, донеслось игривое, почти плаксивое:

 
В игре, как лев, силен
Наш душка Лев…
 

Ба, раз уж до шалостей Михаила Юрьевича дошло, значит, в жизни отца все распрекрасно! А если еще и перевирает, то бишь переиначивает с детства знакомые слова – то лучше не бывает.

Снова пассаж скрипки, отцовский экспромт, чем-то напоминающий «Камаринского»… скрипка и камаринский мужик… – все равно хорошо, молодые годы, наверно, навевает…

 
…Наш душка Лев
Бьет короля бубен,
Бьет даму треф!
 

Да, вспомнил: тот незадачливый отпрыск Радзивиллов носил отнюдь не польское имя – Станислав там иль Казимир, – а что ни на есть чуждое и грозное: Лев!

 
Бьет даму треф!
Но пусть всех королей
И дам он бьет:
«Ва-банк!..»
 

Пассаж, пассаж… Никак Огинский? Но чего ж отцу по давней молодости грустить?

 
«Ва-банк!» – и туз червей
Мой банк сорвет!
 

А помолодевший от воспоминаний генерал и в пляс пустился. Скрипка взвизгивала под гопака, и пристук, пристук каблуков… Ай да генерал! Мой женераль!

Петр неслышно, в мягких летних полусапожках, вошел в библиотеку. В гостиной ковер, а дальше нечто толстенное, турецкое, – можно не сомневаться, законная контрибуция победителей. Он неслышно подошел сзади к приплясывавшему скрипачу и закрыл ладонями глаза.

– Что? Турки?.. Штыки на руку… к бою!..

Душой, однако, чувствовал отец, кто вошел. Они обнялись. Михаил Юрьевич валялся на диване, скрипка туда же полетела. Отец дернул шелковый шнур и – еще торопливые шаги не поспели – крикнул:

– Шампанского! Сын!

Когда маленько улеглось в головах и за столом усиделось, генерал по своему обычаю посетовал:

– Каково, старею?

Что на это было отвечать? Только одно:

– Да вы, папа, хоть куда!

– Вот именно – хоть… куда… Комендантом Кремля государь назначает. Меня, боевого генерала?!

– Ну, папа, не сторожем же в богадельню!

– Не сторожем, а все ж… Войны нет, что делать? Третий Александр – не первый и не второй: тишком от своей датской Дагмары попивает коньячок, зело попивает – знаешь, у него пошиты специальные сапоги с внутренними кармашками в голенищах, как раз под фляжку, а голенищ-то сколько?.. Вот-вот, некогда воевать. Да, может, и незачем?..

Отец отнюдь не осуждал нового государя-богатыря, который страшно боялся своей маленькой Дагмары-Марии, – нет, просто родовая привычка разговаривать с власть предержащими как с равными себе.

Правда, с извинительным вопросом, как верный подданный:

– А разве государям отказывают? В Кремль так в Кремль.

На диване, рядом с Михаилом Юрьевичем и скрипкой, лежало и личное письмо Александра III. Отнюдь не приказное. Издали можно было узреть размашистую руку богатыря: «Любезнейший Аркадий Дмитриевич! Как и родитель мой, прошу Вас послужить Отечеству, на этот раз…»

Право, мало что добр по природе – и мудр был государь: надо хоть чем-то занять Столыпина. Не по Балканам же сейчас, не по Кавказу, тем более не по Туркестану таскаться старому генералу, адъютанту отца. Государь обязан знать: в Кремле – тепло, уютно и от московских деревенек недалеко. Но не обязан догадываться, что от тех деревенек, как и от орловских да саратовских, Столыпин помышляет отказаться и потихоньку стаскивает родовое барахлишко в литовское Колноберже. Раз уж и фамильные портреты сюда переехали, считай, переселение на западные границы империи состоялось. Тогда как же Кремль?..

Сын испытующе вопросительно посматривал на отца. И отец понял:

– А Колноберже, Петр Аркадьевич, тебе и по завещанию, и по духу принадлежит. Ибо Александр – петербуржец, вполне законченный невский ловелас. Тебе Колноберже! Эк сколько детишек здесь можно будет наплодить!.. Не для Литвы иль Польши – для России, конечно. Уж ты постарайся, Петр. Свою планиду не упускай.

Петр засмущался перед такими красноречивыми шутками. Но отец – не мать уклончивая, привык все доводить до логического конца:

– Как здесь отдохнешь, думаю, прямой путь тебе в южные края… Чего воззрился? Старого воробья на мякине не проведешь. Говорю же: планиду свою не упускай!

Петр ничего не отвечал, зная характер отца.

– Туда, туда! Но не в Одессу, не в Одессу, не перебивай! – звякнул он бокалом, хотя Петр и не думал перебивать. – У Нейдгардтов поместья-то на Херсонщине, на лето туда перебрались. Тестю нашему тоже осточертело житье одесское… тамошние жиды, греки, мадьяры, контрабандисты… Содом и Гоморра! Надо тестюшку со всем семейством перетаскивать в Петербург. Как ты, Петр, думаешь?

Вот всегда так: по-столыпински. Сам безоговорочно решит – но вопрошает: «Как ты думаешь?..»

А чего тут думать, коль решено.

Решение ко всему прочему и приятное…

Ах, отец, отец! Один сын в могиле, у другого еще ни шло ни ехало, а уже здрасте, готово! Сам-то Нейдгардт хоть знает, что его опять в тестюшки возвели? Все-таки генерал Столыпин – не государь, чтоб не спросясь чины раздавать… кому Вечного Тестя, кому Глупого Жениха!..

Хорошо, всласть поворчал про себя младший Столыпин.