Текст книги "Столыпин"

X

Прозорливцем оказался Алексей Лопухин!

Впрочем, нетрудно быть прозорливцем, если ты уже начальник департамента полиции всей Российской империи. Друг Петр давно это ему напророчил – почему же другу Алексею не ответить тем же самым?

Избежать судьбы предводителя дворянства всей Ковенской губернии Столыпину не удалось…

Видел Бог, он не особенно-то и стремился к этому. Вполне устривала жизнь отнюдь не бедного, тороватого помещика, довольного судьбой. Но если кто-то в Петербурге решает, что без Столыпина не обойтись, что именно он должен править уже не уездом, а всей дворянской губернией – значит, так тому и быть. Отнесись к этому философски, человече. Обязанности почетны, но на самом деле невелики. Собирай почаще дворянские собрания, говори красивые, обязательно веселые речи, задавай шикарные пиры и балы, с важным видом давай советы коллегам-дворянам, под остроумные комплименты целуй ручки их толстобоким женам, иногда и в мазурке первой парой пройди, благо, что ты не стар и статен собой… ну, что еще?.. Конечно, иногда и споры решать придется – эка беда, под шампанское-то!

И хоть назначение было по присказке: без меня меня женили, Столыпин не стал кочевряжиться. Не на Сахалин же губернатором ехать. Под боком любимое Колноберже. А дом в Ковно все равно на зиму держали. Единое условие выдвинул на первом же общем собрании:

– Уважаемые господа! Шановные панове! Нарушать государево установление я не хочу, но мы живем в Российской империи, значит, и сделать следует по-российски. Как? Как делают дворяне во всех губерниях. Голосование. Баллотировка. Черные и белые шары. Без этого я права предводителя дворянства на себя не возьму.

Удивление, шепот прошел по рядам дворян, еще не пропустивших и чарки. Возможно ли?! Государь постановил: в Западном крае предводителей дворянства не избирать, а назначать из Петербурга, рукой министра внутренних дел, и обязательно с ведома государева… не крамола ли выходит?..

Столыпин предвидел это.

– Крамолы никакой нет. Войска никто на нас не пошлет. Коль изберете – отправите от всей губернии благодарственную телеграмму на высочайшее имя, а коль забаллотируете – я просто подам в отставку, и вся недолга. Вашей вины, уважаемые господа и шановные панове, нет и не будет. Решайте пока без меня. У меня супруга приболела, следует навестить. Через час вернусь.

И кучер на паре вороных резво умчал его от дворянского собрания.

Дома он всласть нахохотался, выпил бокал вина, совсем не вовремя обнял милую Олюшку и крикнул кучеру:

– Так осади коней у парадного, чтоб колонны посметало!

Колонны все же уцелели, а на парадной лестнице был раскинут красный ковер. По бокам его шпалерами стояли и господа, и панове.

А главное – в парадной зале все было, как на российских дворянских собраниях. Стол под красным бархатом, две напольные вазы – с белыми и черными шарами, непроницаемая урна и ширма, готовая задвинуться с началом голосования. Был даже избран руководитель этого священнодействия – Вацлав Пшебышевский.

– Славно, – похвалил Столыпин. – Где же вы так скоро шаров набрали?

Ответы были вполне достойные:

– Все городские бильярды опустошили!

– Половину шаров перекрасили!

Оставалось только сказать:

– Лихо, господа и панове! Но не толпиться же нам всем сейчас. Наше место в буфете. Пан Вацлав, надо полагать, возьмет себе кого-то в помощники да и будут по одному приглашать. Не так ли?

Предложение было дельное, все согласно затопали в буфет.

А к вечеру, когда уже чередой взад-вперед прошли, опять собрались у красного стола и под общий вздох вскрыли замок на урне.

Среди белого развала оказался всего лишь один черный шар…

Окрика из Петербурга не последовало. Там все свели к веселому анекдоту. Посмеиваясь, друг друга спрашивали:

– А слышал ли ты, любезный, как Столыпин все шары из бильярдных луз выпотрошил?..

Время шло, и дворянство Западного края все плотнее сплачивалось вокруг предводителя. Только иногда возникал один и тот же вопрос:

– А кто ж гэта, паважаные паны, черный шар в лузу забил?..

Если кто и не очень любил губернского предводителя, так в общем кругу все равно мирился с тем, что в польско-литовском крае предводительствует тороватый и отнюдь не шляхетский барин. Заходи хоть в ночь, хоть заполночь – примут без всякой фанаберии. Дом полная чаша.

Богатый и гостеприимный дом в Колноберже только внешне имел западное обличье, а внутри все дышало роскошной российской стариной. Вывезенная из подмосковных имений «мебля», как на местный лад говорили. Картины – как в любой богатой подмосковной усадьбе. Скульптуры царей и полководцев, включая покорителя Варшавы Суворова и его генерал-адъютанта Столыпина. Азиатские вечные ковры, для шику маленько потертые ногами подмосковных вельмож. Богатейшая библиотека, какой и в Ковно не бывало, с личными книгами главнейших российских писателей, не говоря уже о родиче Лермонтове, и Лев Николаевич вполне достойную дорогу к этой библиотеке проторил. Генерал был на «ты» с графом, и немудрено: они вместе, еще поручиками, в Крымскую войну стояли на севастопольских бастионах, а нынешний генерал, под старость став комендантом Московского Кремля, куда от скуки пойдет? Да не в такие уж и далекие Хамовники. Конечно, подобно графу, на салазках воду с Москвы-реки не возил, но сделать променад до знаменитого и лучшего в России пивного завода в Хамовниках – с превеликим удовольствием! Хотя ни граф, ни сам генерал великими любителями пива не значились. Однако ж пеший променад двух внешне совершенно не схожих людей – один чуть ли не в крестьянском кожушке, другой в роскошной генеральской амуниции – было превосходное зрелище! Кремлевский комендант ведь тоже слыл большим пересмешником, и когда ему под строевой шаг отдавали честь встречные полковники, вполне резонно уверял своего спутника: «Это тебя приветствуют, поручик. Почему не отвечаешь полковнику?» – «Папахи нетути», – ёрнически посмеивался второй пересмешник, который и в Крыму на узкой дорожке мог заставить царя со всей его свитой подождать, когда он пропылит своими отнюдь не гвардейскими сапогами. Рассказывал отец на армейский лад, маленько привирая, но вполне могло быть и так: «Папахи нет? Так обменяемся давай». И как уверял, самолично водрузил папаху на голову графу, а сам вздел поверх генеральской шинели его шапчонку.

Таковы-то тени еще живых людей бродили в польско-литовском крае. Чем не жизнь?! Русские баре частенько до конца дней своих по заграницам шатались, а тут хоть и закраек, но все же своей, Российской империи. Предводитель ковенского дворянства тоже был в отца-генерала: серьезный и солидный с виду, а в душе пересмешник.

Да почему и не посмеяться, если жизнь так прекрасно складывается? При рождении очередной дочери он мог послать в Кремль и такую телеграмму – благо, что телеграф появился: «Дражайший родитель, поздравь нас с Ольгой – прекрасный урожай и на этот год удался!»

А годков-то уже – целый пяток набирался…

По восточному календарю значились тигры, драконы и прочая ужасть, а у них – только радостный писк…

…Мария, она же матя…

…Наташа (с любовью дедуле прописано: растеряша!)…

…Елена-Милена, само собой…

…еще одна Оля (О-ля-ля!)…

…Александра, в просторечии Арабский…

Не забыть бы кого?

Ага, сынка…

– Олюшка? – это уже жене. – Для полного счастия нужно еще сынулю…

– Отстань! Как там в песне – «Ты уж стар, ты уж сед…»

– Давай-давай продолжай: «Ей с тобой не житье, на заре юных лет ты погубишь ее!»

– Так видишь же – «по-гу-бишь!»

– А другого смысла не заметила: «На заре юных лет!» На заре, Олюшка. Еще только на зореньке.

Ну как можно было при такой счастливой жизни думать о каких-то должностях? О званиях?..

Надо же: всё само собой приходило!

По случаю коронации Николая II – внезапное и вроде бы не по чину приглашение на торжества в Москву. Явно отец расстарался. Как такое событие могло произойти без коменданта Кремля? Разумеется, тут было не до шуток. Чин коронации веками отшлифовывался, и генерал Столыпин не мог его ни отменить, ни изменить, ни порушить. Он выглядел молодцом, родитель-генерал. Жаль, мать уже не видела, как он саблей салютовал еще не коронованному императору, а император отдавал честь ему, коменданту Кремля, и жал руку, затянутую в белейшую перчатку.

Сыну коменданта император руку не жал, но как-то само собой вышло, что придворное звание камер-юнкера сменилось на звание камергера. А чтоб на торжествах, среди лощеной царской свиты, сын не выглядел белой вороной, накануне выпал ему на грудь и орден Святой Анны. Ну как же – отец-то при всех орденах!

Петр Аркадьевич Столыпин все это, внешнее, всерьез не принимал. В душе он оставался большим пересмешником. И ничего удивительного, если бы предложил императору, по примеру отца, поменяться шляпами… хотя император-то был, конечно, в военном картузе и мог снимать его только тогда, когда вздевали корону.

Нет, цари, государи, императоры, даже какие-нибудь западные короли, – «шляпопо» свое ни с кем не обменяют!

Сидя в библиотеке Колноберже или зимней порой в дворянском собрании древнего города Ковно, новоиспеченный камергер не прочь был и посмеяться над московскими причудами. Это ничуть не умаляло его родовой мысли: «Я есмь русич!»

С этой мыслью и комендант Кремля Аркадий Дмитриевич Столыпин прожил еще четыре года после достопамятной коронации, но перешагнуть в двадцатый век не смог…

Видя его бренные дни, Петр Аркадьевич в августе срочно приехал в Москву, а в ноябре уже и на похороны.

Уходил год 1899-й от Рождества Христова.

Часть третья
Губернские страсти

I

В высочайшем указе 30 мая 1902 года император Николай II повелел:

«Ковенскому Губернскому предводителю Дворянства, Двора нашего в звании камергера, Статскому Советнику Столыпину Всемилостивейше повелеваем быть Исправляющим должность Гродненского Губернатора, с оставлением в придворном звании».

Едва ли Николай II помнил в лицо сына почившего в Бозе коменданта Кремля; мало ли в его громадной свите во время коронации мелькало молодых и старых, бритых и бородатых, усатых и безусых, умных и глупых лиц. Голову в сие время следует держать высоко, чтобы замечать где-то там, внизу, своих подданных. Право, и при невысоком росте новоявленного царя все движущееся у его ног казалось слишком мелким, недостойным внимания. Если и отягощало что мысль, так одно: «Не споткнуться б да не грохнуться на виду у всех…» Плохая примета, истинно плохая.

Телеграмма, разумеется, пришла не за подписью «Хозяина земли русской», как значилось в соответствующей графе при переписи населения. Довольно и министра внутренних дел.

Но даже и при такой важности государевых дел самого камергера не сразу сыскали. У него были дела поважнее – семейные, личные…

Тяжело заболела старшая дочь, Мария – Матя, которая к тому времени была уже, собственно, на выданье – семнадцатый годик. Вернее, заболела-то она еще зимой, а еще вернее – и раньше признаки болезни замечались: и в прошлом, и в позапрошлом году ездили в Кенигсберг и Берлин – советоваться с медицинскими светилами. Из Колноберже было ближе до Берлина, чем до Петербурга, а Кенигсберг уж совсем рядом. Но что-то приключилось особое, раз так занервничала Ольга? Нельзя нервировать жену; она еще не сдержала свое обещание – к пяти дочкам подарить и сынка в придачу. Так что на этот раз собрались всей семьей, прихватив даже пятилетнюю Ару. Куча дочек, да сами супруги, да сопровождающие служки и нянюшки – ого какая русская помещичья кавалькада собралась! Может, болезнь Мати явилась всего лишь в воображении матери; может, «переходный возраст», как стали именовать хворобы созревающих девочек, но все равно: у предводителя ковенского дворянства была уйма свободного времени, а майский вояж в чужие земли и сам по себе был целителен. Значит, в путь!

На Берлин из северных столиц уже с 1871 года пылили через Минск и Варшаву – но там, говорили, шпалы были несмоленые, приморская дорога на запад раньше прошла. Кенигсберг лежал на задворках другого литовского поместья камергера. И в обычной жизни он ездил туда через прусские земли – как указывали железные рельсы. Вот и сейчас, в середине мая, чуть ли не целым вагоном пустились мимо своего второго поместья на Кенигсберг и далее на Берлин, желая провести лето там, где все порядочные люди проводили его – в Бад-Эльстере. На водах. Как искать жениха для подраставшей невесты, если она не попила живительной баденской водицы?

Впрочем, отцу, тем более матери, было не до шуток. Нервное расстройство – еще какое-то, о котором мать деликатно умалчивала – требовало к дочке особого внимания. Петр Аркадьевич вполне подчинился жене; это не на дворянских беспардонных собраниях – здесь если не черными шарами, так черными, то бишь грязными, тарелками забросают. Дело ясное. Слава богу, женаты уже восемнадцать лет, еще со студенческих времен, как не знать привычки жены?! Грозен муж вполне доверял милой Олюшке… и вполне ее побаивался, как все грозные мужья. Лишних вопросов не задавал, исправно исполнял все, что положено: собирал деньги на дальние и многолюдные разъезды, доставал самые удобные вагоны, давал самые исчерпывающие распоряжения слугам и служанкам, остававшимся без господ. Поместьем в Колноберже исправно правил Микола, давно ставший Николаем Юрьевичем, – управляющий, каких, может, и у царя не было. Но второе имение, примыкавшее к самым прусским землям и дававшее, собственно, основной доход, требовало глаза да глаза. А такого умного и верного Миколы, как в Колноберже, там не было. Так что во время стоянки на своей западной станции собравшимся слугам пришлось сделать довольно сердитое внушение, а по дороге на Берлин кое-кого из бездельников и обратно отправить. В этих краях еще с детства камергер распрекрасно знал местные порядки и вполне доверял немецкой порядочности. Были бы денежки, чтоб за порядочность платить.

Так что вояжируя на Бад-Эльстер, Петр Аркадьевич в часы уединения мог успокоить Олюшку:

– Ну, право? У всех невест так. У тебя, душа моя, разве не бывало?..

– Отстань. У меня давно уж отбыло…

– Ой ли, Олюшка? А как же сыночек?.. Вот отдохнем на водах – да и займемся законным строительством…

– Петенька? Дурачина ты! Да разве можно так под бока?.. Чего доброго, и вагон перекувырнешь!

– Да кого ж мне кувыркать? Не Алесю же…

– Во-во. Все вы, мужики, до гувернанток охочие…

– Ну-у, Олюшка! Алеся-то, чай, служанка всего лишь?

– Все ты знаешь, одна я не…

В самом деле, самое верное средство закрыть рот – дорожным, шатким поцелуем. Хоть купе для родителей и отдельное, но не слишком ли расшумелись?..

Верно, кто-то скребется в дверь. Ольга подхватилась, набрасывая халат.

– Ну что, Алеся?

– Матя еньчит. Говорит, жальба…

Вот уже сколько лет живет эта подросшая белорусская сирота, а от своего наречия не отвыкнет. Ольга побежала мимо череды других купе в дальний угол. Ближе к родителям располагались со всеми нянюшками младшенькие, – а отец разросшегося семейства вдруг совсем иным озаботился: «А не оженить ли Алеську… да хоть на Миколке?.. А то ведь тоже, подобно Мате, взбесишься. У самого дурака кровь дурная не взыграла бы…» Пока Алеся пропускала барыню вперед, он успел-таки пришлепнуть ее по сытому задку. Так, легонько, чтоб Ольга не услыхала. А вдруг как посильнее захочется? Думки о сыне таким делам ничуть не мешают. Служанка обернулась такими глазищами, что он, когда все женские шаги затихли, уже не шутя одернул себя: «Ой-ей-ей…»

Но далеко они вот так, всем семейством, не уехали. Догнала телеграмма министра с кратким приказанием:

ГОСПОДИН КАМЕРГЕР ПОВЕЛЕВАЮТ НЕМЕДЛЕННО В ПЕТЕРБУРГ.

Такой тон телеграммы мог означать только одно: повеление исходит… из высших сфер. А что выше царя в России?

Семейство продолжало лечебный вояж без него, а он повернул обратно.

Очередной министр?..

Их убивали сейчас, как зайцев на псовой охоте…

…Боголепов?..

…Сипягин?..

…Плеве?..

По дороге в Петербург ему было о чем подумать.

Странные все-таки в России министры внутренних дел! Зайцы – они хоть бегать по крайней мере умеют. А Боголепов?.. Профессор римского права Московского университета, потом министр народного просвещения, фактически ненавидимый студентами. Зачем его понесло еще и в карательные министры? Мало ему студенческой ненависти – получил еще и ненависть всероссийскую! Усесться в полицейское кресло не успел, как застрелил собственный же студиоз, из бывших, конечно. Профессору – «со святыми упокой», студиозу – двадцать лет каторги, пять из которых он отсидел в Шлиссельбурге, а потом, само собой, из Акатуя сбежал. Как не бежать, если слезы о нем лили даже такие люди, как Некрасов. Статья в «Революционной России» – под героическим названием и с патетическим взрыдом – «выстрел Карповича» – кончалась именно некрасовской строкой:

 
За идеалы, за любовь
Иди и гибни безупречно.
Умрешь недаром. Дело прочно,
Когда под ним струится кровь.
 

Ах, Россия, наивная Россия! Оказывается, можно писать: «Опять я в деревне. Хожу на охоту, пишу мои вирши – живется легко», – и столь же легко, между картишками, призывать к убийству. Обычному человеческому убийству, за которое во всем мире проклинают черным проклятием…

С Дмитрием Сергеевичем Сипягиным было не лучше. До перевода в Петербург, как всегда спешного и внезапного, он сидел-посиживал губернатором в Москве. Особыми трудами, как водится, себя не утруждая. Когда отцу-коменданту становилось слишком уж скучно, а Льва Николаевича не было в Хамовниках, он делал свой променад и до Дмитрия Сергеевича, ну, чтоб в неизменные картишки переброситься. Чем иным губернатору заниматься? Грязища непролазная даже по центру Москвы? Так придет жаркое лето, подсохнет. Деньги, угроханные на водопровод, засоряют чиновничьими отрыжками и без того ржавые трубы? Но помилуйте, как же не воровать бедолаге! Какой-то загулявший поручик чуть не сшиб своей коляской колонну Большого театра? Да ведь устояла, право дело. Известный миллионер и не менее известный шутник Савва Морозов публично поит лошадей шампанским из ведра? Да бог с ним, рысакам морозовским, поди, попить захотелось, не поить же их, как ломовиков, из уличной лужи. Московские студиозы после смерти Боголепова совсем от рук отбились, городовых веревками к фонарным столбам привязывают… гм, розгами постегать разве шутников? Департамент полиции, особливо этот неуемный Лопухин, требует принимать экстренные меры, потому что служивых уже не как зайцев – как зажиревших глухарей отстреливают… Гм-гм! И чего полиции неймется? Ну, затолкай их всех, бузотеров-то, – кого в Шлиссельбург, кого в Петропавловку, кого в Бутырки, да и вся недолга. Чего портить себе аппетит?

Став министром внутренних дел, Сипягин ничуть не изменился. Алешка Лопухин в прошлый раз шампанское горьким ядом разбавлял:

– Явился из Москвы – не запылился! Новому министру представиться следует. Захожу в полном парадном. Славный московский барин! Окладистая борода, карие добродушные глаза – радушие неимоверное. Я еще только успел: «Ваше сиятельство, имею честь!..» А он: «Не изволите ли пирожков покушать?..» Верно, дежурный адъютант только что принес на подносе чай, и там в хрустальной вазе – целая горка горяченьких пирожков… с капустой и с отменной гусиной печенкой! Смею заверить: отведал. Нельзя было не отведать. Что хорошо для подчиненного – о делах ни слова. Да и какие дела, если Россией правят сорок тысяч столоначальников!

Нет, не жаловал Лопухин и этого министра…

А ведь такой славный, тороватый барин! Переехав в Петербург со всеми своими самоварами, он купил домик на Мойке… и столовую превратил в главный служебный кабинет, где хозяин-генерал радушно угощал своих подчиненных. Кругом стреляли, взрывали бомбы, убивали кого-нибудь, а министр под очередной доклад: «Не изволите ли наливочки из моей подмосковной? Коньячку? Может, водочки под такие славные грибочки? Прямиком из моего же клинского именьица». О своем имении в Клинском уезде он мог рассуждать гораздо интереснее, нежели о каких-то террористах. Начальник департамента полиции так и не успел достучаться до своего очередного министра…

Потому что из благословенного Саратова заявился очередной же студиоз – некто Степан Балмашов, само собой, уже исключенный из университета. Ему шла адъютантская форма, да и пострелять хотелось. Вообразил себя не больше не меньше как адъютантом одного из великих князей. Такому посланцу везде парадные двери распахнуты. И когда министр Сипягин, войдя в Мариинский дворец, с помощью швейцара стал снимать шубу, адъютант бесцеремонно подошел к нему и левой рукой пакет протянул, со словами: «От его императорского величества!» Пока Сипягин, пыхтя, разрывал конверт с пустой бумажной вкладкой, правая рука выхватила из-под расстегнутой шинели любимый всеми террористами браунинг, уже под другие слова: «Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Ну как не струиться?.. Две пули да еще две! Четырех-то для московского барина вполне хватило…

Министра с почестями похоронили, саратовского студиоза повесили в Шлиссельбурге и закопали под стеной крепости.

Кто следующий?

Ах да! Вячеслав Константинович Плеве. За ним охотился сам Борис Савинков с целой сворой своих гончих. А деньги на сие благое деяние ассигновал другой шутник-охотник – Савва Морозов; ровным счетом 7000 рублей. Мелочиться глава московского купечества не любил. Спросили бы больше – отстегнул бы не задумываясь.

Но до этого было еще далеко… целых два года!

Когда это бывало, чтоб два года министры в России выживали?..