Текст книги "Столыпин"

II

Столыпин тоже поддался на шуточки полицейского полковника Алексея Лопухина, который, кажется, ни во что уже не верил.

– Многоглавая гидра! – кричал тот, зная, что находится среди друзей. – Руби одну голову – она поднимет другую. А я не царь-государь, чтобы писать новые законы. Я всего лишь директор департамента!..

– Да, но какого?.. Полиции!

– Ах, Петр, засиделся ты в провинции… Полиция сама же и плодит террористов. Мы подсовываем им своих филеров, а они, сучьи дети, берут деньги и с тех, и с этих… и в конце концов сами становятся убийцами.

– Да почему, почему?

– Да потому, что террористам платят больше. Тот же Савва Морозов… Впрочем, после об этом поговорим. Ты соберись, Петро, с мыслями, прежде чем идти к Вячеславу Константиновичу…

– …и к государю?

– Слишком многого ты захотел! Конечно, губернаторов назначает сам государь… но по представлению Министерства внутренних дел. Почему, думаешь, Плеве в апреле вступает в должность, а в середине мая уже вызывает провинциала Столыпина?..

– Ну, знаешь, Алексей!..

– Знаю, Петро. Не обижайся. Потому что Плеве сам провинциал. Горбом свою должность выслужил… и столичным выскочкам не верит… После, после! – отмел Лопухин всякие возражения. – Я сейчас в свой департамент, а ты не опаздывай на аудиенцию. Новый министр дисциплины требует. Увы, мы забыли, что такое дисциплина…

Лопухин укатил с полицейским эскортом – неужели и тут опасение? – а Столыпин заперся в рабочем кабинете брата Александра.

У брата хватило ума не донимать его разговорами. Единственное посоветовал:

– Мы собираем для газеты материалы о новом министре. Почитай, там на столе…

И куда-то убежал. Наверно, в редакцию. Оставалось добрых пару часов до встречи с министром. Самое время покопаться в ворохе нужных и ненужных бумаг. Ну и народец эти газетчики! Истинно погрязли…

Но напрасно он ругал брата. Сквозь ворох бумаг стал проступать совершенно другой образ человека, нежели он представлял. Пожалуй, действительно провинциал. Пожалуй, у него не было ничего общего с профессором Боголеповым или с московским барином Сипягиным.

Жили где-то под Калугой, едва ли при больших поместьях, если отец считал за благо получить место учителя в варшавской гимназии. Сын учителя едва ли шиковал в Московском университете, да и после окончания прозябал в суде. Но какой-то случай вынес его прокурором Вологодского окружного суда. И еще выше: прокурором петербургской судебной палаты. И сразу – бац, взрыв в Зимнем дворце!.. Умные люди от такого дела, наверно, шарахнулись на стороны, только отчаянный провинциал и мог ступить в развалы. Там ведь истинно все было развалено-завалено! Желябов, Перовская и иже с ними метили в Александра II, а растерзало взрывом десяток солдат да шесть десятков покалечило. Самолюбивый простофиля Степан Халтурин думал, что старается «за ради правды», несколько месяцев носил и складывал динамит. Три пуда натаскал! После жаловался жандармам: очень болела голова… Еще бы – от таких испарений динамита! Зато и взрыв – в подвальном этаже, под помещением главного караула, над которым, в свою очередь, находилась комната, где был приготовлен стол для царского обеда; царь со своими гостями не успел туда прийти… ну а убитые и покалеченные солдаты и прислуга… разве это беспокоило когда-то крещеного Степана Халтурина?!

«Дело прочно, когда под ним струится кровь…»

Вот развалы этого прочнейшего, казалось бы, дела и разгребал провинциальный, ничем до того не примечательный директор департамента полиции. Вскоре ставший товарищем министра внутренних дел. А после убийств Боголепова и Сипягина – и главным министром. Что могло быть в России главнее «нутряного министерства»?

Но ирония еще не утвержденного губернатора улетучилась быстрее дымка папироски, когда он начал читать копию докладной записки на высочайшее имя:

«В данный исторический момент правительство ведет борьбу не только с кучкою извергов, которые могут быть переловлены, но с врагом великой крепости и силы, с врагом, не имеющим плоти и крови, то есть с миром известного рода идей и понятий, с которым борьба должна иметь особый характер. Устранить влияние известной литературной клики на журнальное дело и уничтожить подпольные революционные сообщества – значит расстроить только внешнюю форму, в которую этой враждебной силе удалось организоваться, то есть сделать лишь первый шаг к ослаблению ее разрушительного влияния. Сломить же ее окончательно возможно только противопоставив ей другую, подобную же духовную силу – силу религиозно-нравственного перевоспитания нашей интеллигенции. Достигнуть этого можно исключительно годами усилий и притом под условием введения строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства».

И это обычный полицейский держиморда?!

Столыпина встретил человек, по одному виду которого можно было сказать: «Да-а, этот не схалтурит ни с каким Степаном Халтуриным…»

Он не стал вести ради знакомства никакую душе– спасительную беседу, а просто поставил в известность:

– Уважаемый Петр Аркадьевич, решено назначить вас губернатором Гродненской области.

Столыпину стало не по себе от делового, суховатого тона.

Он смотрел в открытые и одновременно совершенно закрытые глаза министра и души его не видел, не чувствовал. Все-таки ему было уже сорок лет, он кое-что повидал в жизни, но сейчас сам себе казался мальчишкой. Никогда не думал, что его собственная воля может так гаснуть под пристальным взглядом этого человека. А она гасла, несомненно. Перед ним в служебном кресле сидел полицейский, истинный полицейский, который мог ломать людей и покрепче его, Столыпина. Что там какие-то Халтурины или Балмашевы, которые, как трава, вероятно, никли под косой взгляда. Из журналистских бумаг брата он знал про самонадеянного убийцу Сипягина:

«День перед казнью Балмашев провел в канцелярии Шлиссельбургской крепости. Был слаб и болезнен и только просматривал «Ниву»…»

Вот так адъютант великого князя! Вот так террорист!

Видимо, Столыпин при этой мысли улыбнулся.

– Смею спросить, что вас так веселит?

Столыпин уже взял себя в руки:

– Не скрою… – после секундной заминки он решился обойтись без всяких «сиятельств», – не скрою, Вячеслав Константинович: мысль, что я, потомственный помещик, могу быть чиновником…

– Сможете. Студент Плеве тоже не думал о полицейской карьере, да вот приходится.

– Губернатор – это все-таки нечто другое?..

– Скоро убедитесь, что особой разницы нет. Губерния – место, где проходит черта оседлости. А эта всеми нелюбимая «черта» как раз и поставляет волонтеров террора.

Разговор вроде бы начинался, налаживался, но Плеве оборвал его:

– Впрочем, пустых словес и без нас с вами хватает. Есть еще вопросы ко мне?

Столыпин словно ожидал этого – да что там, раздумывал всю дорогу:

– Есть, Вячеслав Константинович. Опять же не скрою…

– И не надо скрывать. Продолжайте.

– Почему вы вдруг выбрали в губернаторы именно меня?

Столь бесхитростный, прямой вопрос, кажется, понравился министру.

– Потому, Петр Аркадьевич, что вы за тринадцать лет предводительства разболтанным, западным дворянством навели там некоторый порядок. Думаю, и местные нравы познали. Есть еще вопросы?

Столыпин встал с кресла:

– Нет, ваше сиятельство.

– Мне больше нравится свое, не столь родовитое, как ваше, но все-таки уважаемое имя.

– Учту на будущее, Вячеслав Константинович. Не обессудьте.

– Тогда – с Богом!

Пожимая протянутую руку, Столыпин почувствовал уверенную силу этого человека, внешне не такого уж и богатырского сложения. Сам он был гораздо крепче в кости.

Вернувшись к брату, он первым делом вскричал:

– Вина!

«Шампанского?» – хотел уточнить Владимир – по примеру столичных газетчиков он уважал точность.

Но старший брат на свой взгляд уточнил:

– Водочки, борзописец!

– Ого! Чего так?..

– Меня выпороли, как мальчишку!

– Ну, тогда, братец, мы с тобой выпорем Алешку Лопухина. – Он прошел к телефону. – Да, господин полицейский полковник! Пше прашем на порку.

Камердинеру и повару одновременно:

– Подготовьте достохвальный ужин в честь господина губернатора. Если чего не хватит, пригласите повара из ресторана. Не скупердяйничайте, господа-слуги!

Они знали нрав своего хозяина, все понимали.

Брату, оставшись вдвоем, Владимир кивнул:

– Ну, рассказывай…

А чего рассказывать?

Самое занятное – и рассказывать-то нечего. Жизнь..

III

Солнечным июньским полдником Столыпин подъезжал к Гродно. В окружении трех жандармских чинов, которых возглавлял капитан-Недреманное око. Так еще на Петербургском вокзале отрекомендовал его полковник Лопухин. Он был при полной парадной форме и полон неприкрытого достоинства. Как же, провожал к новой должности губернатора! При прощании, уже в большой толпе полицейских, торжественно взял под козырек. Но выбрав момент, на недоуменный взгляд друга приватно и тихо проговорил:

– Господин губернатор, ваше сиятельство! Иначе нельзя. Я теперь своими погонами за тебя отвечаю. Пожалуйста, не отвергай советы Недреманного ока. Это один из лучших моих людей.

Звали «лучшего» Олегом Вадимовичем… или Вадимом Олеговичем, по имени еще не обращался, мог и перепутать. Только так: «Господин капитан!» И тот так же:

– Ваше сиятельство, пора одеваться.

– Да я разве не одет? – смеясь, осмотрел Столыпин свой щегольской сюртук и приподнял вывезенную из Германии парижскую шляпу.

– Как изволите, ваше сиятельство. Но в Гродно будут встречать камергера его величества, а не частное лицо.

Придворный мундир, так и ненадеванный, следовал в просторном сундучке из Колноберже в Петербург, а оттуда в поезде до Вильнюса и сюда, в Гродно. В Колноберже на этот раз не заворачивали. График встречи, видите ли, срывался! Не зло, но все же посмеивался губернатор. На подъезде все равно пришлось пересаживаться в карету; то ли Недреманное око так запланировал, то ли пути здесь по обычаю ремонтировались. Все могло быть. В запале железнодорожного строительства первые рельсы, как водится, укладывали на первые шпалы – еще не просмоленные и хлипкие. Жульничество было ужасное! Железнодорожные воротилы рвали богатую добычу из рук в руки, о пассажирах вовсе не думая. Поезда сходили с рельсов, как телеги с колеи. Что уж говорить об обычных, если царский поезд в свое время сполз под откос, многих покалечив и чуть не похоронив самого Александра III?! И после великой царской грозы положение ничуть не улучшилось. Ругать дороги было бесполезно.

По Германии шпалы укладывали железные да на прекраснейший гравий, а по России они белели непросмоленной сосной, как кости неких динозавров. Впрочем, паровоз-то – и сам не динозавр ли?..

Столыпин безропотно оставил уютное купе и пересел в высланную навстречу губернаторскую карету. С двуглавыми орлами по бокам. Вот так. Знай наших!

Ехать в карете прекрасным июньским утром оказалось приятнее, нежели в душном, закупоренном вагоне. Единственное неудобство – при его солидном росте переодеваться. Сунулись было камердинерами полицейские, но он их уже вполне губернаторским голосом отмахнул прочь. Не хватало еще, чтоб жандармы подштанники натягивали!

Карета при въезде остановилась у какой-то речушки. Переодевшись, он не без улыбки осмотрел себя в зеркало, которое держал капитан. Золоченый мундир камергера с золотыми же ключами на фалдах смотрелся в зеркале прекрасно.

– Кто такова? Неман?

Капитан понял насмешливый вопрос и ответ дал точный:

– Неман будет дальше, ваше сиятельство. Это всего лишь Городница.

– Не от нее ли название?

– Кто знает, говорят, от нее. Это не по моей части, – ответствовал, оглядываясь по сторонам, капитан. – Пора садиться. Там сами у местных изволите спросить.

Но в Гродно было уже не до реки. У заставы с одной стороны цепью стояли жандармы, по другую сторону – знаменитые гродненские гусары. Еще по рассказам отца Столыпин знал, как лихой Гродненский полк круговым рейдом проходил по турецким тылам, врубаясь там, где его не ожидали. Сейчас сын, в камергерском мундире, при шпаге и в фуражке с белым летним околышем не без удовольствия отдал честь красиво вскинутым саблями всадникам. Их немного тут гарцевало на месте, может, полк и вообще сейчас где-то на ученьях находился, а эти лихо сидящие в седлах были высланы, так сказать, для встречи губернатора.

Немного смущенный своей парадностью, он прошел меж шпалер гусар и конных жандармов туда, где с хлебом-солью на рушниках стояли разодетые девчушки. Почему-то поперек дороги. Но очень красиво помахивали вплетенными в косы лентами! Трудно было понять – польский ли обычай, белорусский ли. Пожалуй, все вперемешку, но роскошно свисавший кистями рушник, на нем пышно вздымавшийся каравай… и простенькая деревянная солонка – нет, все-таки что-то местное, не шляхетское.

– Как звать тебя, милая? – покровительственно потрепал он по косам девчушку, державшую на вытянутых ладонях рушник.

– Алеся, пане добродею, – ответила она, потупившись.

Гм!.. Дома Алеся, и здесь то же самое!

Он отломил хлеба, обмакнул его в гостеприимную соль и, пожевав, поклонился стоявшим за этими девчушками людям. Но девчушки то ли не понимали, то ли у них заведено было так – не расступаться. Все ж не свадьба – не станешь бросать деньги на поднос! Рассмеявшись отнюдь не губернаторским смехом, он поцеловал румяную щечку этой Алеси, поцеловал и другую – и девичий заслон расступился. Открытую дорогу сопровождал веселый хор:

 
День добры табе, пане гаспадару!..
Бачышь, чераз поле, широкае поле,
Бачышь, чераз межи залаценькия
Идуць, тякуць голубенькия облачки,
Все пытаюць славнага пана,
Славнага пана, пана гаспадара:
«А чым жа ты, пан, уславився,
Чым жа нам так спадабався?..»
 

Певуньи продолжали наивно перечислять, чем должен быть славен их пан-господарь, – и столы заломные, и яства отменные, и кубки серебряные, и подарки истинно панские, а Столыпин смущенно думал: «Да ничем, девоньки милые… Может, попозже, через годик-другой о том спросите?..»

Он не знал, конечно, что и года-то единого ему не дано в этом белорусском краю…

А если б и знал? Кто вправе изменить свою судьбу?!

Не оглядываясь и не замечая, что за ним с саблей наголо вышагивает Недреманное око, губернатор прошествовал, – а как же, нельзя было просто «идти» при таком скоплении народа. Какие-то приветствия. Делегации. И все наособь. По правую руку – дворяне во главе со своим предводителем. По левую – купцы, тоже со своим старшиной. Дальше – мещане, не поймешь, кем руководимые. Местная интеллигенция, разумеется, вместе с директором гимназии. Чиновники, надраившие пуговицы своих мундиров. А как присмотреться… в сторонке, при всех немыслимых пейсах и широкополых черных шляпах, с раввином во главе, – ага, евреи, тоже своей особливой делегацией. Отдав первый поклон дворянам, потом купцам, потом всем другим по очереди, даже развязной группе каких-то бродячих циркачей, губернатор остановился и перед раввином. Видит православный Бог, он не знал, как вести себя с этими бородатыми, робко жавшимися в кучку людьми, но сделал первое, что всегда делал, – поклонился, говоря, как и предыдущим делегациям:

– Благодарю, благодарю, господа.

Дальше было все уже понятно. Он сел обратно в карету и поехал в свою губернаторскую резиденцию. Удивляясь мелькавшим за окном кареты улицам. Брыгицкая, Бонифацкая, Бернардинская, Доминиканская, Базыльянская…

Н-да… Вроде бы одна с Москвой империя, а нет ни Православной, ни Московской улочки… Что-то нехорошо встрепенулось в душе у нового губернатора. Но подоспевший у заставы какой-то важный сопроводитель не переставал повторять:

– Ваше сиятельство, посмотрите сюда!..

Через минуту:

– Пан губернатор, обратите внимание!..

Через другую:

– Виды, виды какие открываются!..

Виды и в самом деле были прекрасные. Карета въезжала на Замковую гору. Через овраг по виадуку – узкий, истинно замковый мост. Обширный, зеленый остров. Сквозь листву лип, кленов и столетних дубов уже просвечивал широко раскинувшийся двухэтажный дворец. Крылья его, как руки, обнимали все пространство. Роскошный парадный портик гостеприимно приглашал: войдите, пан губернатор!

Это был дворец последнего польского короля Станислава Понятовского.

IV

Странная судьба странного человека…

Молодой стольник соприсоединенной Литвы, из древнего польского рода Чарторыйских, еще в бытность государыни Елизаветы повадился на царские ковры. Разумеется, при всей льстивости и шляхетском красноречии его привлекала не стареющая Елизавета. А молодая Екатерина. Что, замужем?.. В царском окружении это не имело особого значения. Стольник не только ловко махал родовой саблей – взмах его боевой руки при поклоне был широк и завораживающ. Возле такого мужа-недотепы, как Петр Федорович, великая княгиня только званием выходила велика, а женской сущностью несчастна. Надо ли говорить, что граф Станислав Понятовский оказался в числе ее ближайших друзей, которые и привели княгиню к российской короне. Стольник уже возомнил себя у российского трона… пока только около… но ведь любовь делает чудеса? А какой поляк в чудеса не верит?!

Взойдя на российский престол, Екатерина сделала все, чтоб на соседнем польском престоле оказался ее друг Станислав. Но разгульная шляхта избирала – именно избирала! – своего короля, как какого-нибудь сельского старосту в Рязанской губернии. И пока он при этих долгих и шумных выборах, даже с российской помощью, продирался к королевской власти, то оказался гол как сокол. Все было промотано на пирах и балах. А подобает ли королю быть голым? Российская императрица, щедро одарив всех, кто помогал ее ставленнику, и его самого не забыла. Послу и ходатаю Репнину она отписала, что «по особливому своему благоволению и дружбе дарит Понятовскому на первый случай для учреждения дома 100 000 червонных». Бедный король за все благодеяния и подарки мог отправить своей благодетельнице лишь ящик трюфелей…

Что делать, польский король всегда был лишь игрушкой в руках разгульной шляхты. Немудрено, что ему хотелось быть поближе к русскому трону… если Матка Боска позволит. В счастливом двуединстве! К ужасу всех соседей… Объединение двух таких обширных государств?! По Европе поползли слухи о новоявленном женихе русской императрицы; больше того: сама императрица приедет, мол, в Варшаву, чтобы там вступить с ним в брак. Воинственная Пруссия, якобинская Франция, ханжеская Австрия, чопорная Англия – все опасались такого грозного объединения. Не опасался только Понятовский, получивший двойное королевское имя: Станислав-Август. Как же быть королю при едином имени?! Своей парижской маменьке Жоффрэн он по польскому обычаю самонадеянно писал:

«Ах, я знаю хорошо, что я должен делать!.. терпение, осторожность, мужество! И еще: терпение и осторожность! Вот мой девиз!.. – И не называя имени Екатерины, добавлял: – Там очень умны, там… Но уж очень гоняются за умом. Это металл самый дорогой, но для обработки его нужна искусная рука, руководимая добрым сердцем…»

А разве сердце у него не доброе? Рука не искусна?

Да и собственный ум, в добавление к уму российскому, не хитер, не изворотлив?..

Не слишком доверяя шляхетскому разгулу, он в стороне от Варшавы, поближе к России, и на русские же червончики строил в Гродно свой личный дворец, назвав его, разумеется, замком.

А пока он занимался достохвальным строительством, никем не управляемая Польша пережила уже два раздела – между Россией, Пруссией и Австрией – и вовсе не шутя готовилась к третьему. В который и якобинская Франция вмешалась, приняв всех польских диссидентов. Они-то и мутили воду, ратуя за возвращение утерянных провинций. Но разве прусский Фридрих мог терпеть это? Его армия вторглась во Францию… Англия своими кораблями утюжила Балтику, Черное море… Разве русская императрица могла терпеть весь кавардак?! У нее, слава богу, были фельдмаршал Румянцев-Задунайский да великий военный шутник – Александр Васильевич Суворов! Да казаки малороссийские – ого! Здравый смысл, шановные панове, здравый смысл – не так ли?.. Тоже шутить изволите?

Но когда это поляк внимал здравому смыслу…

Сбежавшие было в Париж польские диссиденты повернули обратно к Варшаве… и возвели в «генералиссимусы» – ни больше ни меньше! – мятежника Костюшку! Как же можно уступать России, да еще какому-то старому Суворову?!

А судьба Польши решалась-то именно русским оружием. Разогнав своих не слишком удачливых генералов, – не смогли, видите ли, взять арсенал и вынуждены были бежать из Варшавы, – Екатерина сказала ласково:

– Александр Васильевич, а не мешают ли нам эти шляхетские «генералиссимусы»?..

– Как велите, матушка, как велите. Наше дело солдатское, – был скромнейший ответ. – Я еще не генералиссимус, но…

– Вот именно. Льщу себя надеждой увидеть вас в сем настоящем звании.

– Надежды юношей питают и кровь девичью зажигают… Мы еще с вами, матушка, ого-го!

– Ого-го, мой Первый-Главный! Извольте подарить мне Варшаву.

– А не обидится Румянцев?..

– Ох, беда с вами! Вечно вы в ссоре, никак Европу не поделите. Ну да улажу как-нибудь. С Богом!

Хотя звание главнокомандующего носил фельдмаршал Румянцев-Задунайский – тоже один из «личных» друзей, – она без долгих слов во главе перетрусивших генералов и потерявшего голову короля Станислава-Августа поставила именно Суворова.

По примеру матушки-Екатерины Суворов тоже не стал долго рассуждать, а взял в штыки главную армию польского «генералиссимуса» Костюшко – во главе с генералом Сераковским. И поразил насмерть при монастыре Крупчице. Потом добил в окрестностях Бреста. Восемь часов бились холодным оружием! То бишь штыком!

Суворов, как всегда, писал свои донесения кратко:

«Ее Императорского Величества победоносные войска платили его, неприятеля, отчаянность… Поле покрыто убитыми телами свыше пятнадцати верст. Мы очень устали».

Как не устать, если из всей армии польского «генералиссимуса» спаслось всего пятьсот человек… Помахай-ка штыком!

Путь на восставшую Варшаву был открыт.

Но поляки собрали под Варшавой последние силы и, согнав население, грозно укрепили пригороды. Опять штурм?..

Семейное предание Столыпиных в пересказе отца гласило: Суворов подозвал своего генерал-адъютанта и ласково так спросил:

– А что, братец, Александр Алексеевич, не пора ли покончить с карманным «генералиссимусом»?

– Истинно так, пора, – по-суворовски же кратко ответствовал адъютант Столыпин.

Ну, если в бой с утра пошли адъютанты, так была же сеча!

Все польские генералы во главе с Сераковским были взяты в плен. А около пяти часов вечера возвратился адъютант Столыпин с отрядом русских солдат, которые несли полумертвого человека: то был «генералиссимус» Костюшко. Кровь покрывала его тело и голову, лицо было бледно-синее…

Но королю, запутавшемуся в интригах со своими якобинцами, очень не хотелось уезжать из Варшавы. Однако ж надо. Как и шляхетскому сейму, который никак не мог утвердить присоединение Варшавы к России. Ай-яй-яй, фанаберия побежденных! Пред толпами голодных, одичавших горожан?.. Тогда извольте, шановные панове, в новую столицу! Чем Гродно не столичный город? Там выстроен прекрасный новый королевский дворец, который король, в уважение к традициям, назвал замком. Хватит места и болтливому сейму, и самому королю.

Король отвечал Суворову, что ему не с чем выехать в Гродно, не с чем оставить в Варшаве и своих родных. Давно уже все разорено, и нет никаких доходов. Жить приходится в долг…

Ай да король!

Но корни мятежа не стоило оставлять в Варшаве. Пускай-ка шляхетский сейм во главе со своим запутавшимся королем посидит в тылу русской армии! Да, да, в Гродно.

Снисходя к королевской чести, Суворов заверил, что там приготовят все, что нужно по званию. Деньги обещала матушка-государыня. А честь королевскую будет блюсти его личный адъютант.

8 января 1795 года Станислав-Август простился с Суворовым, который весьма обласкал его на дорогу, и под охраной адъютанта Столыпина отбыл в Гродно.

Как оказалось, в последнее пристанище польских королей…

Польшу ожидали третий, окончательный, раздел… и полная утрата своей независимости… Уже без короля она вошла в состав Российской империи.

Бывшему королю оставалось доживать свои дни в роскошном гродненском дворце как простому смертному и оплакивать вскоре последовавшую смерть мудрой благодетельницы Екатерины, не зря же прозванной Великой…

Но даже она, Великая, звание генералиссимуса Суворову дать не успела. Это сделал уже ее сын, Павел…