Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

Аркадий Савеличев
Савва Морозов: смерть во спасение

Часть первая

Глава 1
Окаянные студиозы

От Курского вокзала по Маросейке двигалась странная процессия.

Медленно, с тяжелым скрипом, катилась черная тюремная карета Колымажного двора. Была середина марта, но подмораживало, дул пронзительный сиверко. На подтаявшей было вчера мостовой леденело дыбились колки. Пеший конвой, окружавший карету, гнул долу головы, спотыкался по наледи. Стеклянно позванивало внизу, металлически погромыхивало наверху. Железа хватало. Отливающие зловещим блеском каски, ружья на плечах с примкнутыми штыками. На приступ турецкой Шипки, что ли, идут? Разговоры о последней Балканской войне и о Белом Генерале еще не утихли. Но здесь не было Скобелева – предводительствовал солдатским строем испитой штабс-капитан. Не было и турок – студенты вторым чернокурточным строем по обеим сторонам кареты. Для бравады или для ограждения от околоточных, стриженая, вольного вида курсистка несла на распятой рейсшине плакат: «Московский университет». Намеренно или по недостатку красной краски обязательное слово – «Императорский» – было пропущено. Так что всякий по-своему понимай – чей университет. Распущенные прежним либеральным царствованием, околоточные и городовые на перекрестках со страху брали под козырек. Мало ли что! Такой же вот студиоз, поляк Гриневицкий, грохнул бомбой царя-освободителя. Если его не защитили, то кто защитит их, продрогших бобиков?

Со дня кровавого первого марта прошло уже две недели, но все знали, что петербургские горячие головы еще живы на отчаянных плечах и плечиках. И у Веры Фигнер, по неоспоримому в их среде гражданскому праву жившей с костоломом Исаевым, и у Софьи Перовской, исповедовавшей то же право с мужланом Желябовым, и у интеллигентствующего Льва Тихомирова, и у богатенького Николая Кошкина-Морозова, и даже у миниатюрной коротышки Геси Гельман, шейку которой можно было перещипнуть, как базарной курочке. При восьмом покушении на Александра II было припасено в четырех разных руках четыре бомбы, но сразила императора и оторвала ему напрочь ноги бомба поляка Гриневицкого. Это немного смущало первопрестольных студентов, они в своем строю тихо переговаривались:

– Не могли найти кого-нибудь русского?

– Такова судьба. Подкопы под железнодорожный путь не удались, револьвер Николая Морозова, вложенный в руку сотоварища, дал осечку, а из бомб, розданных метальщикам Софьей Перовской, удачливее всех оказалась бомба Гриневицкого. Предыдущая, брошенная Рысаковым, лишь карету разнесла.

– Да, господа, добивал императора именно поляк…

– Ведь и надо так мало – конституции!..

Как ни тихо переговаривались, а доносилась до ушей штабс-капитана. Но что он мог сделать? Обер-полицеймейстер, отправляя его в этот глупый вояж по Москве, ясно приказал: «Ни в коем разе не ввязывайтесь в потасовку со студиозами! Ваше дело, штабс-капитан, провести карету до университета… если она, конечно, дойдет, ха-ха! Будьте покойны, грязную работу за вас сделают охотнорядцы».

Штабс-капитан терпеливо вел свой конвой. Студенты тоже не бузили. У них явно был предводитель. Нехороший шепоток – пускай его! Веселей разомнутся охотнорядцы.

Студенты, разумеется, не знали о разговоре обер-полицеймейстера со штабс-капитаном. Но их предводитель был строг. Не с медицинского или естественного факультета – третьекурсник-правовед Илья Тиханов. Авторитет неукоснительный. Ему прощали все: и вольности с курсистками, и горячечную брань, и даже разночинное происхождение. Хотя большинство правоведов было дворянского да купеческого корня. Два графа их компании держались, один – сынок знаменитейшего писателя. Однако здесь не разночинно-чиновничий Петербург – здесь первопрестольная, первоустойная Москва. До сего времени студиозам хулиганить не позволяли.

Околоточные и городовые, выставленные на перекрестках, зевали без дела. Может, от сиверка, может, от утренней опохмелки: начальство как сговорилось – всех стакашиком на пост напутствовали. Им сочувствовали городские зеваки, по чьему-то внушению набежавшие со всего города и шпалерами выстроившиеся на тротуарах. Было скучно. Пока ничего не происходило. И смотреть было не на что, кроме как на карету. В толпе шептались:

– Цареубивцы!

– Чего ж, господа питерские.

– С жиру бесятся.

– Будь моя воля…

– Будет, будет!

– Знать бы, кто таковы?

Но попробуй-ка разбери – кто там за маленькими оконцами.

Студенты-то, видимо, разбирали. Разговоры стали громче.

– На Лобное место везут.

– Но ежели из Питера, так почему не с Николаевского, а с Курского?..

– Откуда нам знать? Илья сказал: по Маросейке повезут. Здесь и отбивать будем.

– Не пора ли?

– Погодите, Илюша даст команду!

Захотели добиться истины и зеваки. Поначалу-то одни принимали процессию за еврейские похороны, другие – за свадьбу раскольников, а самые дотошные утверждали: новый Александр восстановил дедовскую публичную казнь. Вот и везут – только не на Лобное место, а на Болото. Слишком много чести у Кремля-то!

Процессия меж тем двигалась да двигалась. Штабс-капитан во главе. При нагольной сабле.

В темном оконце кареты светилась живая белокурая головка. Московские студенты в лицо никого не знали, но уверенно заговорили:

– Она!

– Ясно, Перовская!

– А где же Фигнер? Не в левом ли оконце? Там личико потемнее.

– У мужиков-то физиономии совсем исхудалые.

– Посиди-ка две недели в застенке!

Студенты посылали в окошечки кареты и блондинке, и брюнетке воздушные поцелуи, а при виде мужчин сжимали кулаки: держитесь, мол, мы с вами.

Однако белокурое голодное личико больше притягивало внимание. Студенты толкались промеж собой, стараясь поближе протиснуться к карете. Но близко было нельзя: солдатские спины, штыки. Да и оголенная сабля штабс-капитана угрожающе поблескивала; он пребывал в самом рабочем состоянии, при фляжке, к которой время от времени прикладывался. Это веселило студентов.

– Какова власть, а, Савва? – толкал локтем правовед Сашка, принесший в университет забавную фамилию: Амфитеатров.

– Амфи! Ты мне весь бок истыкал, – пытался урезонить дружка татарского вида студент.

– Хан, смотри, как бы по-настоящему не намяли нам бока.

На дороге катавасия между тем завязалась. У Армянского переулка Маросейку перегородила целая вереница дрог. Обоз тащился по своим делам и знать не хотел тюремных карет.

– О-очистить дорогу! – не успев хлебнуть из фляжки, сердито закричал штабс-капитан.

В отличие от скуластого студента, возчики были настоящие татары. Они и русского-то языка не понимали. Навалили бревен на крепкие дроги да и правили, куда велел хозяин. Маросейка стала непроходимой. Собравшаяся публика заулюлюкала. Извечные московские дворняжки, оказавшиеся тут как тут, с громким лаем крутились под ногами лошадей, которые и без того налезали друг на друга. Армянский переулок был узок, бревна на развороте чиркали по стенам домов, возмущенные хозяева и дворники выбегали с дубьем. Штабс-капитан напрасно драл глотку, а конвойным что идти, что стоять – стоять даже лучше. Те еще солдатики оказались! Явно не бывали на Шипке: в переполохе, пока махал сабелькой их капитан, даже косушки из рук в руки передавали. Что они, хуже своего капитана?

Студенты громко ликовали:

– Молодцы, татары: в един миг баррикаду устроили!

– Чего же смотрит наш Илья-Громовержец? Место удачное.

– Ага. Лошадей выпрячь, дверцу кареты выломать – Софьюшку на руки!

– А штыки?

– Штыки пьяные.

– Ну, не скажи. И все-таки? Громовержец, пора!

Илья Тиханов пробился в кружок слишком горячих голов. Длинные черные волосы его выплескивались из-под широкополой шляпы, вздувались по ветру. Но голос был успокаивающий:

– С ума сошли! Да нас здесь сами извозчики кнутами измочалят. Татарва, что им! Надо поближе к университету. Там и подмога будет.

Его услышали в карете. Из окошечка, почему-то наглухо не закрытого, послышался капризный голосок:

– Да, подмога! Обещали на два часа, а держат уже незнамо сколько! Закурить хоть дайте, а еще лучше – выпить.

Студенты запереглядывались: ай да Сонечка! Из благородных, а шпарит прямо по-каторжному. Бедная… На каторгу-то ее не пустят, нет ходу дальше Лобного места или Болота.

Пока студенты обсуждали, как передать в окошечко если не выпивку, так хоть папиросы, дровяные дроги расцепили, обоз кое-как протолкнули в Армянский переулок. Процессия двинулась дальше.

Но сопровождавших конвой студентов вдруг охватило сомнение. Если везут из Петербурга, так почему не с Николаевского вокзала, а с Курского? Почему настырных студентов не прогонят прочь? Даже обидно, что все идет тихо-мирно! Нашелся и дока, который громогласно заявил:

– Это не шлиссельбургская Мадонна! Не Верочка Фигнер! И не петропавловская Софьюшка! Я встречал их в Петербурге, ошибиться не могу. Что происходит? Я протестую!..

Протесты начались и в карете. Грубые мужские лица отодвинули белокурую головку и закричали:

– Капитан? Мы дальше несогласные. Мы так не договаривались.

Творилось что-то непонятное. Даже Илья-Громовержец приуныл. А тут еще какая-то незнакомая девица стала открыто раздавать листовки. Когда прочитали – ахнули. Там черным по белому было прописано: «Бей жандармов!» Смышленый Амфи усомнился:

– Не провокацию ли нам готовят?!

Вальяжный Хан поспешил его успокоить:

– Неужели Илюша этого не предусмотрел? Ты же говорил…

– Говорят, что кур доят! Смотри, Хан…

Толпа, похватавшая было листовки, начала в паническом страхе разбегаться по переулкам. Оттуда навстречу выходили совсем другие люди, мордастые и сытые охотнорядцы, иные даже и фартуки не стали снимать. Процессия как раз подступала к Охотному ряду. На тротуарах, мешаясь с зеваками, замельтешили мрачные, бородатые лица. Многие люди были с дубьем. Как бы не замечая этого, девица, раздававшая листовки, взывала:

– Возьмите, прочитайте! Никто не должен умирать с голоду. Все обязаны выступать на защиту своих прав!..

В карете послышался визг, а из боковых окошечек на обе стороны понеслось:

 
Ванька-крючник, злой разлучник —
Разлучил князя с жаной…
 

Амфи озадаченно сплюнул:

– Черт знает что! Кто в карете?

Там, видно, услышали, нахально заорали:

– Дунька-Хунька, Машка-Ляжка да гусаки подсадные…

– Эй, капитан? Так не договаривались. Открывай! Дверь ломать будем!

Карета уже погромыхивала по Охотному ряду. Дворники и торговцы стояли наизготовку. Палки и дворовые лопаты уже не прятали.

– Кажется, нас бить будут?

– Да где Громовержец-то наш?

Рассуждать было некогда. Охотнорядцы, сминая студентов, ринулись к карете, крича:

– Выдавай цареубийц! От мы их!.. Слышь, капитан?..

Штабс-капитан сам не знал, что делать, поэтому сурово приказал:

– В штыки-и!

Штыки сомкнулись вокруг кареты. Нападавшие отскочили, ругаясь:

– Бить велели… А кого бить?!

– Этих… студиозов!..

Карета, впереди которой с саблей наголо бежал штабс-капитан, с грохотом покатилась с мощеной горы на низменный плац, обставленный великолепными зданиями трех театров, двух гостиниц и белой стеной Китай-города. Студенты засматривались на трактир Тестова. Сашка Амфитеатров не выдержал:

– Савва, не буду Ханом обзывать – пригласи чайку крепенького испить. Ты ж богатенький.

– У графов, Амфи, проси, – хоть его и назвали по христианскому имени, Савва не торопился, как истый купец, раскошеливаться.

– Да где они, графы? Не толкаться же им среди нас. Поди, давно там сидят вместе с Олсуфьевым.

Графов оставили в покое, но и самим, при всем желании Саввы, было к трактиру уже не пробиться. Черная карета миновала Большой театр, и тут, в Охотном, началась настоящая потасовка. Не прорвавшись сквозь солдат, охотнорядцы бросились на ближних студентов. Те сомкнулись плотнее, а от недалекого университета уже спешила подмога. Многие утром побоялись связываться с закоперщиками. Теперь они были храбрее всех, орали:

– Карету-то, карету открывай!

– Перовская?

– Фигнер?

– Желябов?

– Сейчас дверь выломаем!..

А чего было ломать: штабс-капитан заднюю дверцу самолично распахнул.

– Дунька-Хунька? Машка-Ляжка? Марш в свой бордель!

Осмыслить его слова не пришлось. Студентами двигал животный инстинкт. Они молотили кого ни попадя.

– Савва-Хан, бей по мордасам!

– Амфи! Нос утри, а то рожа у тебя, как красное знамя!

Амфитеатрову дворницкой шваброй хорошо вмазали. Савва швабру из волосатых рук вырвал и сам в ход пустил. В двадцать-то сытых купеческих лет как не поразмяться! Среди хлипких разночинных приятелей он даже бравировал крепкими плечами. Охотнорядцы почувствовали его силу, да и одет он был хорошо, – на него поперли. Илья-предводитель в суматохе куда-то затерялся. Сашка скомандовал:

– Отступаем к университету, там ограда железная!

Проще сказать – удираем. Под визги выпущенных из кареты узниц, которых трепали сами же солдаты, оттаскивая в подворотни. Под пьяное песнопение их сотоварищей, под ржание лошадей, которых кучер не знал как вывести из толпы.

Отбиваясь, втянулись во двор университета. Предупрежденные сторожа быстро заперли железные ворота.

Но кое-кто, замешкавшись, остался на тротуаре. Отчаянные крики, визг уже своих девушек…

Савва-Хан сбросил на мартовский мокрый снег дорогую шубу:

– Э-эх, выручать надо!

Ворота снова открыли. Студенческая толпа смяла охотнорядцев и освободила своих недотеп.

У студентов появились в руках револьверы. Нашелся и запропавший Илья-Громовержец – угрожающе целился в каждого настырно лезущего мясника. Савва с некоторых пор тоже носил при себе револьвер, стал его вытаскивать, но Амфи придержал руку:

– Брось! Тебе угодно, чтоб полиция сочинила сказку, будто мы хотели стрелять в толпу?..

Савва одумался:

– Верно. Ты юрист-законник!

– Не нравится мне, как фанфаронит Илья. С чего бы это?..

– Наложил тогда в штаны, так теперь храбрится.

– Во-во! Будет повод закрыть университет. Вон, ректор приехал.

– Не позволим!

– Каким образом, законник?

– Просто – не признавать университет закрытым, ходить на занятия.

Стало ясно, что они были спрятаны в Манеже на всякий случай. Сейчас отцы-командиры подгоняли их. Пора, мол, поразмяться.

Но и казачки, выскакивая из Манежа, не знали, что делать. Охотнорядцы не оправдали надежд. Вместо тихого избиения студиозов вышел безобразный уличный скандал. По Москве полетели тревожные слухи. Убитых студентов считают-де сотнями, как и профессоров. Дожила Москва до веселого дня!

Власти растерялись. Казачки стали оттеснять охотнорядцев от университета по собственному решению. Надоели им мордастые мясники да рыбники.

– У-у, оглоеды! – махал на них саблей сотник.

Охотнорядцы настроились с утра, чтоб бить, – теперь их били. Сзади – казаки, спереди – студенты. Не иначе как господа купцы дали обер-полицеймейстеру взятку – их чада тоже бузотерили. Все чаще звучала фамилия гласного городской Думы:

– Морозов!

– Он, заморозь его Мороз!

– Подмаслил ради сынка.

Могли и другие фамилии вспомнить – Алексеева, Найденовых, Прохоровых, Мамонтовых, других первостатейных купцов. Но почему-то все больше кричали:

– Тимошка Морозов, раздери его!

– Ради сынка христопродавец нас продал!

Савва слышал, как честили его родителя, но лишь посмеивался, работая кулаками: ничего, пускай батюшка почешется. Они тут и сами с усами. С мордоворотами как-нибудь управятся.

Охотнорядцы никого не могли выдернуть из студенческого, откатывавшегося к университету круга, но мордас все-таки много поразмазывали. Когда последние защитники во главе с Саввой заперлись за университетской железной оградой, впору было госпиталь открывать. Позвали уже всерьез:

– Эй, где там трусливые клистиры?

На утренней сходке, где решено было отбить перевозимых с вокзала народовольцев, медицинский факультет клятвой Гиппократа, как бабьей юбкой, трусливо прикрылся. Теперь стыдливо бежали с носилками и со всеми прочими причиндалами, может, и с клистирами. Выделялся молчаливый, долговязый студент: без лишних слов расстелил на парадных ступенях синее покрывало и деловито расстегивал походный саквояжик. Из бедных, раз уже с первого курса подрабатывал в больницах. При виде его сосредоточенной физиономии гнев воинственных бузотеров стал угасать. Сашка Амфитеатров дружески попросил:

– Утри мне носопырку, Антоша.

– Утру, Амфи. У тебя и бровь изрядно рассечена. Терпи. Прижигать буду.

Амфи заверещал больше для показухи. Не каждый день приятели практику на его роже проходят.

– Чехонте! Чеколдыхнуть бы для успокоения нервов надо. Ты коновал, Чехонте!

– Посмейся еще, Амфи! Бери пример с Саввы: единственно сюртук разодрали, а рожа-то цела.

– Он себе другой сюртук купит, а на какие шиши я куплю? Нет, я лучше носопыркой рассчитаюсь. Ассигнация верная. Не спорь, Чехонте. На тебя обхохочешься.

Фамилия у студенческого эскулапа была и в самом деле смешная. Надо же, Чехонте! Так ли, нет ли, но иначе его не называли. Звали со всех сторон:

– Чехонте! Плечо вывихнуто.

– Ребро, кажись, сломано.

– Мясник в промежность вдарил. Как я к девкам-то пойду?..

Неожиданно тревожное понеслось:

– Глядите, глядите – через ограду лезут!

Охотнорядцы, так и не сумевшие захватить ни одного студиоза, действительно лезли на ограду. Но тут легче было держать оборону: ограда высокая. Да и передышка вышла. Студенты лихо отбивались. Разорванный сюртук у Саввы курсистки – в драку промеж собой! – быстренько заштопали и намекнули: а штаны? Там тоже светилось купеческое тело…

Но было не до приличий. Студенты стойко защищали независимость университета. Отбивали приступ за приступом. Знай вниз слетали охотнорядцы! Закон об автономии университета никто не отменял. Здесь было государство в государстве.

Казаки бессмысленно топтались позади охотнорядцев, но помогать им не помогали. Видимо, приказа такого не было.

Было ясно, что городское начальство замышляло поучить студентов – под предлогом нападения на тюремную карету приструнить руками мясников да рыбников. А раз не вышло, казакам-то чего поперед батьки лезть?

Да и затея-то очень глупой оказалась. И кому пришла в голову мысль – пропойц с улицы да девок с борделя сунуть для приманки в тюремную карету, которую студенты, в подражание питерской братии, будут обязательно освобождать? Поначалу-то они откликнулись на кряканье подсадных утиц – мол, народовольцев везут! – но ведь в конце концов разобрались. Да, бузотеры, но не дурачки же.

Между тем студенты праздновали победу. Университет сиял огнями, во дворе пылали костры. Да и веселее у костров пить пиво. Амфитеатров уже который раз выворачивал карман у Саввы:

– Раскошеливайся, купчина-дурачина!

– Амфи! – отбивался тот яростнее, чем от охотнорядцев. – Я уже месячное содержание располовинил. Жить на что?

– А на что я живу? На что живет Чехонте? Как у латыша – хрен да душа! А на пиво завтра все равно найдем. Уж не сомневайся, Хан владимирский.

– Какое сомнение. Только не прослышал бы родитель о моих подвигах. Выпорет, ей-богу, выпорет.

– Когда еще это будет? Не однова ли живем? Вон клистирный факультет – и тот разгулялся. Антоша! – панибратски позвал Амфи. – Иди к нам. У нас, брат, по-купечески. Душу продаем, имечко в зало закладываем.

Антоша стеснительно подошел. Хоть и был на год старше правоведов-приятелей, но в их разгульную ноту никак попасть не мог. Не тот строй.

…Однако кончать университетское безобразие как-то надо было.

Чего раньше не случалось, Дума поутру в един час собралась. Шумели-галдели купцы и чиновники, но верх взял все-таки толстосум Тимофей Морозов. Забыв про бузотерившего сынка, он гневно призвал – погнать на университет казачков да разжиревших от безделья городовых! Ему резонно ответили: а что скажет Петербург? Что скажет новый император?! Ему ведь в Москве короноваться надо, не по крови же ехать. Слишком ретивому Тимофею Морозову кричали в глаза:

– Чем пустое болтать, ты на Красной площади лучше сынка-заводилу выпори!

– И-и… выпорю!.. Заодно и нашего полицейского бездельника. За что мы ему такие деньжищи платим?

Денежки гласный Московской городской Думы, он же владелец крупнейших Никольских мануфактур, умел считать. И не только прибытки, но и убытки. Один позор во что Москве обойдется?! Подмасливать-то нужно будет уже не своих толстомордых бобиков, а чинуш петербургских, золотокафтанных…

– Есть у нас полиция аль нет? – Морозов и в Думе расходился, как у себя на фабрике. – Подать сюда обер-полицеймейстера!

Обер-полицеймейстер у себя в канцелярии грозил:

– Как я вот твоего сынка Саввушку-наследника выволоку за ворот – запоешь другим тоном, миллионщик! Заодно и графьев, всех этих Олсуфьевых и Толстых-сыночков!

Но графья ночь гуляли у Тестова, полицейские им еще и под козырек брали. А сынки купеческие у ограды университетской костры жгли да через ограду еще и прозябших казачков подпаивали. Дела-а!..

Надо было звать университетское начальство. Поутру их всех с полицией привели.

Но ректора, полуживого от страха старика-филолога, освистали всем актовым залом. А купеческий сынок Савва Морозов ради потехи с ногами даже на кафедру вспрыгнул и трепака оторвал, улюлюкая:

– Ой, люшеньки… наши старые подбрюшеньки!..

Графья сигарами нагло и безобразно дымили.

Вокруг купеческого сынка и с юридического, и с медицинского факультета шалопаи крутились. Петицию в Петербург писать надумали. Слава богу, не слишком крикливую. Но будущий юрист Сашка Амфитеатров тут же петицию осудил, своим голосищем покрывая зал:

– Неужели вы не понимаете, что из петиции ничего не выйдет? Она рассчитана на разумное внимание, а встретится со стеной. Разве у стены есть разум? Прямой резон – принять петицию за студенческий бунт. Такой ветер дует из Петербурга. Я убежден, что Манеж уже занят войсками и в Охотном ряду дан новый приказ мясникам – бить студентов. Нас не пожалеют. Любая смиренная и благоразумная петиция – верная дорога к разгрому студенчества.

– Может, хватить красным звоном во все колокола? – спрыгнул с кафедры купеческий сынок.

– Может, сразу выборное представительство? Земельный передел? – поддержали его. – Эмансипацию бабам? Равноправие евреям? Восьмичасовой рабочий день? Как считает будущий мануфактур-советник Савва Морозов?

– Не надо ёрничать, – набычился тот. – Хоть бы одна из всего этого.

Амфи не слушал перепалку, а свои прожекты развивал:

– Как вы не понимаете: если студенчество выступит с любой программой, то вся либеральная Москва с ума сойдет. С шестидесятых годов за довершение реформ говорят и пьют, кто водку, кто шампанское, смотря по карману, а толку? Провозглашают тосты, потом неделю дрожат. Неужели не предвидите, что если мы поднимем красные флаги и рявкнем: «Конституцию!» – то все наши милые либералы, вся эта мизерия, не только попрячется по норам, но тайно даже будет аплодировать казакам и охотнорядцам, избивающим студентов.

– Без работного люда открытое выступление – бессмыслица, – вдруг разумный голос у купеческого сынка-фабриканта прорезался. – Но союзник наш еще в пеленках, еще лапками бессмысленно барахтает. Хотите такого же избиения, как в Петербурге, у Казанского собора?

Да, там казачки славно помолотили студиозов!

В этом галдеже про ректора-усмирителя позабыли. Он чуть не плакал, сидя одиноко на стуле. Кто-то за супругой его послал. Увели под руки в недра казенной квартиры, где верная супруга принялась отпаивать его коньячком.

Но дальше-то что?

Пришли передовые и любимые профессора. Им не свистели, но встретили тоже холодно.

– Профессор, говорили, оставьте. Мы понимаем ваши добрые намерения и благодарим. Однако – не надо! Все это пустые слова.

– Предлагаю послать за попечителем! – крикнул Амфи-законник.

Приехал попечитель учебного округа, граф Капнист. Министерство впервые решило наложить руку на университет с помощью этого завзятого чинуши, совершенно чуждого науке. Что бы значил он, не будь на нем раззолоченного мундира!

Но блеск казенного золота уже не действовал на студентов. Не купеческий сынок, так Амфи вскочил на кафедру. Его потянуло на байки:

– Жили-были старик со старухой, – вопреки дружку Савве ёрничал он. – У них было три сына: двое умных, а третий – с печки попечитель!

Капнист проглотил выпад и поздоровался:

– Здравствуйте, господа!

Ему не ответили. Студенты слушали попечителя равнодушно, пока не уразумели: министерство его устами требует – никаких петиций! Приказывает студентам повиноваться начальству и немедленно без рассуждений вернуться к занятиям.

В громадном актовом зале стало тихо, как в погребальном склепе. И в мертвой тишине прозвучало слово купеческого сынка:

– Мерзавцы!

Бурей вскипел зал. Уже ничего нельзя было поделать.

– Долой!

– Министерский холоп!

Профессора беспомощно метались между студентами и попечителем. Он под улюлюканье затрусил к выходу.

– Тогда нужны войска! – топал ногами в Думе Тимофей Морозов еще похлеще, чем его сынок в университете.

Университет нужно было закрыть, студентов-зачинщиков – арестовать. Но кто возьмется? Со времен Александра I университет жил по «вольному уставу», как можно было вводить войска? И губернатор, и обер-полицеймейстер оказались в долгу как в шелку перед богатыми москвичами. Зря распинался мануфактур-советник Тимофей Морозов – у него-то все давно пребывали в должниках.

Козлом отпущения, конечно, стала полиция. Обер-полицеймейстер трижды приезжал на своих казенных рысаках, но так и не решился штурмом брать университет.

Друг на друга все спихивали сомнительную «честь». Взял на себя поганую миссию участковый пристав Замайский. Блестящий сыщик по уголовным делам, игрок, шулер, вечно подсудный и вечно спасаемый полицией от суда и Сибири за сыскной свой талант.

Этот веселый и жуликоватый циник явился к студентам шут шутом – кланялся на все четыре стороны, приговаривая: «Черт меня побери!» Как было не улыбнуться – черт не брал этого ражего, рыжего детину.

– Дозвольте папиросочку покурить? – За плечи приобнял Амфитеатрова, чутьем почувствовав в нем одного из закоперщиков. – А это никак сынок добрейшего Тимофея Саввича? – приметил и сынка купеческого. – Славные вы ребятки! Право, хорошо бы к девочкам – ха-ха!..

Рыжий полицейский шут так всех очаровал, что оставалось только получить гарантии. Надоели уже университетские баррикады.

– Всем давно ко щам пора. Эх, господа! Со вчерашнего-то, поди, проголодались? Я так вот еще и не опохмелился… – Он скорчил кислую рожу. – Давайте-ка кончим это дело тишком да ладком, а? Надо же и нас, полицию, пожалеть: продрогли во дворе. Ведь даже обер-полицеймейстер не смеет к вам входить! Ну, инсургенты!

Льстило такое уважение.

Полицейский балагурил, а сам цепко запоминал физиономии и одежду студентов, особенно из первых рядов.

– Мы вас выведем из университета, чтоб никто не тронул. Для близиру препроводим в Бутырку, для успокоения общественного мнения, – а там расходитесь, разъезжайтесь. Я получил в том слово обер-полицеймейстера. И я слово сдержу, господа студенты!

Длинной черной змеей потянулось шествие не то арестованных, не то демонстрирующих студентов. Сразу молва пошла: «Хождение в Бутырки!» Распоряжался тот же Замайский. Откуда ни возьмись объявился и Илюша Тиханов; он лукаво перемигивался с приставом. Вдруг стало ясно, что это неспроста. Не он ли и подстроил всю эту вчерашнюю катавасию. Савва, идущий, как и положено, в первых рядах, толкнул Амфитеатрова локтем:

– А ведь он стукач. Как это мы раньше не догадались? Ты слышишь меня, Амфи?

– Слышу, Хан, и о том же думаю. У нас ведь одна несуразность налезает на другую. Но в таком случае как приставу верить?

– Уж лучше с приставом дело иметь. Пошел прочь, иуда! – погрозил Савва кулаком подошедшему было вчерашнему вожаку. – Замайский, уберите эту гниду, иначе мы не пойдем дальше!

Само собой получилось, что верховодили теперь Амфитеатров и Савва Морозов. Пристав был умный человек, присвистнул:

– Фьють, Тиханов!

Надо было видеть, как убегал от своих же товарищей недавний вожак! Ему пришлось прорываться через очередное кольцо охотнорядцев, которые от души выместили на нем обиду – драной вороной он в какой-то переулок улетел. Хорошо еще, что охотнорядцы сегодня были не в азарте. Весь вид их говорил: буде, вчера нас подставили!

Изгнание из своих рядов Ильи Тиханова развеселило студентов. Чего особенного – ну, идут в Бутырку! Говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Эка невидаль!

Бодрости прибавляли сопровождавшие их теперь, и чем дальше, тем больше шарабаны, коляски, пролетки и даже кареты с встревоженными родичами. Слухи быстро расходятся. Богатейших купеческих да дворянских сынков не замай! Родичи вставали в экипажах на ноги, чтобы лучше видеть своих арестованных чад, совали казакам и Замайскому деньги, бросали в толпу студентов цветы. Но близко родичей не подпускали: большое нарушение на виду у всего города.

Савве Морозову кучер, тишком от отца присланный матерью, рукой махал:

– Я тутатко! Матушка беспокоится.

– Ничего, Морозовы выручат. Так и передай матушке, Данилка!

Но выручили студенты Петровско-Разумовской земледельческой академии. Здоровенные бугаи, не чета хлипким филологам и клистирам. Прослышали, что университету плохо приходится, и вот пришли на помощь. Началась такая свалка, что полицейские не знали, как ноги унести. Пристав Замайский без оглядки бежал, уж и не рад был, что в угоду начальству затеял это «хождение в Бутырки».

Вдобавок ему же и свинью подложили. Все-таки было у него некоторое понятие о чести, делать обыски он не договаривался. А тут, в отсутствие студентов, и эту глупость совершили. Известно, у любого начальника, даже не падкого на взятки, две руки, и правая не знает, что делает левая. Кто-то вновь решил отличиться и дал распоряжение пошерстить все аудитории. Револьверов вчерашних поискать или, может, прокламаций. Надо же было хоть что-то найти, чтобы полицейскому глупость прикрыть.

Но профессора-то те еще оказались! Где ключей не нашлось, где и самих профессоров не оказалось, а на химическом факультете вообще истинный конфуз вышел. Когда заявились бобики, молодой и всеми любимый органик с мирной фамилией Морковников поднял над головой трехлитровую банку, за стеклами которой что-то устрашающе ухало, и крикнул:

– Подите прочь! Сейчас взорву всю лабораторию!

В страхе отступили бобики, крестясь:

– Свят! Свят!

А органик еще вдогонку им пустил:

– Ужасающее оружие! Личное изобретение петербургского профессора господина Менделеева, сделанное на основе взрывчатого вещества под названием спиритус грандиозус.

Тут же позвал сторожей да дворников, чтобы они нутром прочувствовали истинную гениальность Дмитрия Ивановича, за свой вздорный характер изгнанного из университета.

Университетский обслуживающий люд химиков любил. Часто слышалось:

– Ядрена-а!

– До печенок пробирает!

– Бери глубже: до самой срачки!

Как можно было воевать с таким народом! Одни здесь менделеевские бомбы метут, а другие у Тестова.