Текст книги "Савва Морозов: смерть во спасение"

– Вот-вот, Бог – он Морозовых любит. Не забывай его.

Она впала в свое обычное божественное красноречие, не чувствуя внутренней усмешки твердолобого сынка. Чтобы остановить ее, он и похвастаться решил:

– Опять же вашими молитвами – отцовские чины и на меня скоро перейдут. Звание мануфактур-советника не помешает и в делах. Руководство Московского коммерческого банка помаленьку прибираю к своим рукам. Думаю, что и в гласные городской Думы выберут. Хватит пока?

Суровое и надутое лицо матери оттаивало. Она ведь тоже по-своему любила его. Ну-ка – после четырех-то дочерей да сынок-наследник! Не иначе как он своей ручонкой и Сережку следом привел… зря попрекают ее приказчиком… Она веровала истово, что Тимошу на старости лет на такой, последний подвиг Господь подвигнул. Да и какая же тогда старость была?

«Да, Саввушка, Саввушка… – думала она бессвязно, иногда крестя его упрямый лоб. – Заявился в этот Божий мир пятым ребенком, а стал первым. Власть в Орехове забрал, ишь его, и в Москве забирает». Втайне-то она гордилась сыном, да что там – и побаивалась. Саввушкой, сколь его ни шпыняй, не покомандуешь, как покойным Тимофеем Саввичем; при всей суровости к людям, тот жену слушался, ее советы всегда принимал. А Савве скажи хоть что-нибудь – сейчас же бизоньи рога выставит. Виданное ли дело – в купеческий, да старой, крепкой веры, дом какого-то евреенка притащить!

Савва, словно почувствовав ее внутренний недовольный голос, маслицем лампадным по душе провел:

– Вот вы, мамаша, попрекаете меня, что с художниками разными якшаюсь. А хочу я память о вас запечатлеть… Не Левитан, знаменитый художник хочет портрет с вас писать. Приводить ли на смотрины?

– Фамилия как его?

– Серов, матушка, Серов.

– Не евреенок?

– Чистейшей русской веры, матушка.

– Ну ладно, коли так…

Не первый раз разговор об этом заходил. И Сергей, и Аннушка-профессорша ей об этом толковали: образ ваш, как иконку, хотим на память почтить! Не с той ли лукавой мысли они с Сережкой и Левитана-то на зады отцовской усадьбы затащили, мастерскую для него оборудовали? Да этот взбалмошный Исаак все больше рощи, облака да реки рисовал, портретов, тем более купеческих, чурался. Да и веры какой – страшно сказать! Вот на Серова и поманили, а ходатаем пред своим знаменитым учителем Левитан и взялся. Хитромудра мать, да сын-то разве без хитростей?

Под это благодушное настроение и следовало бы отбыть восвояси – в Орехово, где ждали дела и где скучала, не видя мужа, Зинуля. Но мать не могла так просто отпустить директора-исполнителя Никольской мануфактуры. Главная московская контора была все-таки в ее руках. Да и в Орехове были ее верные осведомители, о каждом шаге сынка доносили. Вот и угораздило ее попрекнуть:

– Слышала я, Савва Тимофеевич, что ты ссыльных опять на фабрику принимаешь?

– Принимаю, Мария Федоровна, – и ее по имени назвал. – Но только дельных людей.

– Все равно. Как можно? Они родителя нашего до суда довели!

– Не хотелось бы ворошить память родителя… Земля ему пухом! Но ведь он сам себя до суда довел. Непомерными штрафами. Своевольством мастеров. Житьем-бытьем в бараках, с двухъярусными нарами. Одиннадцать с половиной часов рабочий день! Подумать страшно, не то что жить так… Как могу, улучшаю условия. Хорошо отдохнувший рабочий и выработку больше даст.

– Все так, все так, прибыль хорошо растет, я как пайщица не могу пожаловаться. Но чего же пущать обратно главных-то смутьянов? Фабра, она и есть фабра, смутьянов в зачинщики толкает. Сказывают мне, – опять многозначительно надула она и без того пухлые мордовские щеки, – сказывают, что Алешка Барышников, возвернувшись из Сибирей, был принят тобой и даже в чин старосты возведен. Одна какая-то баба-закоперщица, которая родителю в глаза немытыми своими пальцами пыряла… Севастеей, что ли, зовут? На Урале ли, здесь ли где брюхо нажила – с выкормышем прямо на фабрику заявилась. Мало ее, так и ублюдка-то в ученики принял. С какой такой блажи?

– Если есть ко мне претензии, я на правлении дам отчет, Мария Федоровна, – сухо ответил он, не замечая, что повторяет слова, сказанные и отцу при последней ссоре.

Но ведь и матери на последнем слове не стоялось. Слишком много нашептали в последнее время, проверить следовало.

– Эта Севастея-закоперщица-то, сказывают, отсюда в пузе выблядка на Урал повезла?

– Замужем она была, да муж на Урале помер, вот и вернулась на родину. Что такого?

Савва понимал, что нашептали ей гораздо больше того, что было на самом деле, и хотел уже уйти. Но мать остановила его последним вопросом:

– Выблядок-то, сказывают, не от тебя ли?

Савва грохнул по столу не тише, чем, бывало, отец. Чайные чашки в пляс пошли, а одна на пол прыгнула, как смертоубивица.

– Посуду-то чего, бизон, бодаешь? Меня-то чего рогами пыряешь? Ой, смертушка пришла моя!

Она завалилась боком на диван, а из всех двадцати комнат, из всех щелей как крысы толстобрюхие приживалки и монашки прянули, защищая свою благодетельницу. Кажется, кроме одной, которую Савва, убегая, там же в сенях встретил.

– Давай стакан какой ни есть!

А у нее даже два в припасе было. Савва в ярости распахнул сюртук, бутылку, которую хотел распить с Серегой, выхватил и вдарил донышком о каблук. Но не водка же, не получилось.

– Давай чего-нибудь!

Смышленая монашка была, веретено где-то тут же сыскала. Савва обломил острый конец и пробку вбил внутрь. Монашка посмеивалась. Как глянул сквозь солнечную бутылку – зря она на себя бабий возраст нагоняла. В угоду благодетельнице, что ли?

– Ну, нечего по-воровски, – расхохотался он, слыша вдалеке домашние ахи и охи. – Пойдем в мастерскую к художнику.

– Пойдем, ежели тут неудобь какая, – все правильно решила монашка.

Мастерская Левитана была в самом конце садовой чащобы. Садовники туда не добирались. Тропинка сквозь кусты торилась Левитаном да разве что его приятелями. Савва продирался как истый бизон, монашка едва поспевала. Но хозяйкой оказалась смекалистой – тут же нашла на неубранном столе две рюмки, ополоснула их под рукомойником и кое-какие куски рыбы да ветчины на чистую тарелку собрала. Все-таки за безалаберным Левитаном прислуга время от времени присматривала, посуду подновляла.

– Ну, господи благослови, – одной рукой он обнял податливую монашку, а другой податливо же и чокнулся.

– Благослови и меня, господи, – и она как о деле обыденном попросила.

– Не стара ты еще – чего в благость потянуло?

– Пропитание потребно. Не на панелю же идтить.

Ну, прямо как ниспослана с неба! После ссоры-то с матерью…

А о Левитане и говорить нечего: постель с дивана – он здесь часто и ночевал – со вчерашнего не убиралась. Да чего там – прямо манила своей раскрытостью. Река с холста катилась, облака над монашеской головой встали, да и церквушка какая-то крестом поманила – все как следует, истинно, благословясь. Разве что вопросить в уста желанно разверзтые:

– Что, скучно на постном-то, голуба?

– Скучно, голубь Савва Тимофеевич, оскоромиться захотелось.

– Бедовая ты! – Не терял он времени, ощипывал черные перышки, под которыми и беленькие открывались…

– Нет, голодненькая…

– Ну, так и покормлю же я тебя, голуба!

По обширному, одичалому саду уж приживалки начали шастать – время-то летит незаметно. Они перекликались истинно как в лесу:

– Ау, нет там Саввы Тимофеевича?

– Ау, нетути… Куда он подевался?

Выход из усадьбы всего один, а ведь в окошках-то сколько голов торчало?

– Набедокурил да и пропал незнамо куда. А благодетельница наша…

– Да что с ней станется! Поохает – да нас же и примется шпынять…

– Ничего, за такие хлеба можно и потерпеть…

– Можно, – огладил напоследок Савва белые перышки, еще не прикрытые черными крылами, и наказал: – Погоди тут маленько, пока уймутся ваши праведницы…

– В старости и я праведницей стану… – был грустный ответ.

– Ну, до этого еще далеко, голуба! – утешил ее, убегая на самые зады.

А там через забор – да к Хитрову рынку. Видел бы кто Савву-миллионщика!

Впрочем, он почистил и свои перышки, прежде чем выйти на улицу и окликнуть пролетевшего было мимо лихача:

– Эй, погоди!

Обернувшись, лихач тут же и рысака развернул:

– Не приметил было, богатым будете, Савва Тимофеевич.

– Буду. – Поторопил на вокзал. – Гони к поезду!

Вся лихая Москва его знала, как было не постараться. А у него ведь спешное дело – хоть мысленно, да надо же было перед Зинулей покаяться…

Глава 4
Приглашение во князи

Жизнь круто шла в гору. Савва Тимофеевич Морозов получил все чины и звания отца-предшественника: мануфактур-советника, гласного городской Думы, председателя Московской купеческой гильдии, и даже более того: председателя Нижегородского ярмарочного комитета. А уж что значила Нижегородская ярмарка – объяснять не надо. Всякий уважающий себя купец, всякий промышленник стремился в эту землю обетованную, как Ока устремлялась к Волге. Там выросло государство в государстве. Со своими купеческими лавками, роскошными магазинами, многочисленными павильонами, небывалой цены гостиницами, а главное, со своими писаными и неписаными уставами. Кто попадал на ярмарку – тот уже был на коне, лучше сказать – на волжской ладье, которая разносила в нем весть по всем морям и странам, включая берега английские, немецкие, турецкие и через Каспий – персидские. Вожделенный рубль сновал на ярмарке, как челнок на морозовских фабриках. Знай сажай его, как осетра, на крючок!

Председателем ярмарочного комитета Савва Морозов стал с легкой руки министра финансов Сергея Юльевича Витте – главного царева министра и вершителя купеческих судеб. Известно: кто государевы денежки в своем кошельке держит, тот и государством правит. Без короны, но с полным правом.

В роскошнейшем отдельном вагоне, по роскошнейшей Николаевской дороге он прибыл на Николаевский же вокзал, где встречал его Савва Морозов. Этому предшествовал долгий разговор по телефону между Петербургом и Москвой. Начал его Витте с шутливого вроде бы вопроса:

– Будучи в Москве, я хочу к вам напроситься на аудиенцию, Савва Тимофеевич. Как, примете?

– Приму, коль понравитесь, Сергей Юльевич, – с той же шутливой серьезностью ответил и Морозов.

Ему доводилось и раньше встречаться с Витте, но тот до шуток не снисходил, а Морозов на шутки не нарывался. Телефонный же разговор давал знак: можно и покороче сойтись. Когда надо было, он представал перед людьми истым московским барином, а тут и во фрак облачился: когда со второго, своего, этажа спустился в гостиную, жена, надо же, была уже на ногах.

– Ты чего так вырядился, Саввушка?

– Наряжайся и ты, Зинуля, – торопливо поцеловал он жену. – Еду встречать Витте, а сопровождает министра генерал свиты Его Императорского Величества барон Рейнбот. Кавалеры первостатейные, Витте дважды женат, второй раз даже на еврейке, а сколько раз женат барон – понятия не имею. Кавалеры опасные. Витте похитил свою раскрасавицу у какого-то сребролюбивого еврейчика и дал ему двадцать пять тысяч отступного. А ну как и тебя похитят? Но я запрошу за тебя двадцать пять… не тысяч, а миллионов. Гордись, Зинуля!

Все это он говорил уже походя, вылетая в дверь, словно его рысаки, поданные прямо к крытому подъезду.

Реакции, как отнесется к его сумбурной утренней вести Зинаида, ему некогда было ожидать. Скорее, с радостью и волнением. С некоторых пор ее из купеческого общества тянуло в «светское». Будто мало света в только что отстроенном новомодном замке! Пойми этих баб! Из грязи да в князи – в княгини то бишь. Ну, хочется, так уж хочется! Хоть ты пымай в Москве-реке рыбку золотую да взмолись: «Смилуйся, государыня-рыбка, не дает жена мне покою…»

– Савва Тимофеевич, вы о чем?.. – обернулся с козел кучер Данилка.

Вот дела! Никак заговариваться стал? Истинно: от всех этих хлопот одуреешь…

– Ты давай погоняй!

– И то погоняю, – обиделся Данилка. – Рази мы когда опаздывали?

Пара лучших рысаков в яблоках летела так, что встречные-поперечные шарахались в стороны. Даже проклятия слышались:

– Ну, сотона Морозов!..

В открытом ландо его коротко стриженные волосы дыбились от ветра, задиристо, как и усы, топорщились. Парадный цилиндр он держал на коленях, чтобы под колеса не снесло. Не с голой же макушкой встречать министра. В обычной жизни он предпочитал мягкие шляпы, но тут такой случай! Опасался все-таки мануфактур-советник за свою репутацию.

Но Данилка не был бы Данилкой, если в лихой рыси не поспел к поезду.

Паровоз еще отфыркивался на последних усталых метрах, как Савва Морозов уже стоял на перроне. Во всей своей разлюбезности, разумеется.

Удивило, что Витте, в сопровождении бравого генерала, вышел из третьего вагона. Вот как, не из первого? Он хоть и слышал о железнодорожном прошлом министра финансов, но все-таки не подозревал, сколь опасны при авариях первые вагоны.

А Витте все это на своей шкуре испытал и даже за одну аварию был приговорен судом к четырем месяцам тюрьмы; лишь по благости покойного императора Александра III отделался двумя неделями гауптвахты. Осторожен был теперь министр, осторожен… Истинно: береженого Бог бережет.

В родословной Сергея Юльевича Витте переплелись балтийские корни и корни князей Долгоруких. Отец, Юлий Федорович Витте, был директором Департамента государственных имуществ на Кавказе – хваткий дворянин Псковской губернии, еще толком и не распрощавшийся с Прибалтикой, мать – Екатерина Андреевна Фадеева. Генералу Фадееву в свое время пофартило жениться на княжне Елене Павловне Долгорукой. Стало быть, этот свитский генерал приходился дядей честолюбивому тифлисцу. Дед служил губернатором в Саратове, а до этого на том же Кавказе гонялся с князем Барятинским за Шамилем, и знамя, которое тот сложил в знак покорности, теперь висело в библиотеке Сергея Юльевича Витте.

Однако ж чины и звания преходящи. Как там в песне поется?

 
Судьба играет человеком,
Она, покорная всегда,
То вознесет его над веком,
То бросит в бездну без следа.
 

Отец Витте, устраивая рудные заводы на Кавказе, истратил все свои деньги, а также огромное состояние жены, и когда внезапно умер, то на сына был сделан начет в двести тысяч рублей. Приходили судебные чины, являлся пристав, но как мог расквитаться за отцовское безрассудство нищий студент? От Кавказского наместничества, в память об отце, он получал пятьдесят рублей месячной стипендии, тем и жил. Начет сняли только при Александре III, с которым Витте столкнулся накануне трагикомической катастрофы в Борках.

Молодой и амбициозный инженер служил тогда управляющим Юго-Западных железных дорог, а император-гигант, как всякий русский, любил быструю езду, забывая, что паровоз – это не царскосельский рысак, на строго охраняемой государевой дороге.

Насидевшись в Царском Селе и Гатчине, – Петербурга с его Зимним дворцом Александр III не любил, – он любил прокатиться с ветерком по своей любимой империи, до Крыма и Ливадии чаще всего. И вот едучи в Ялту, император был крайне удивлен, что движение в пути было кем-то увеличено на три часа. Его сопровождал железнодорожный министр адмирал Посьет, – да, в России железными дорогами адмиралы заведовали. Последовал гневный вопрос: как так, кто задерживает императора?! Был и верноподданнейший ответ: инженер Витте, управляющий Юго-Западной дороги. Разумеется, скорый приказ: подать стервеца сюда!

Железнодорожный телеграф отстучал: быть управляющему на станции Фастово! Там менялись паровозы, так или иначе, остановка. Свита во главе с министром высыпала на перрон поразмяться. Государь задержался, допивая кофе, глядел в окно. Свита окружила молодого чернявого человека в форменных тужурке и фуражке. Посьет что-то ему выговаривал, тот отрицательно качал головой. Император был в бешенстве, самолично даже раму приподнял – при его-то силище поиграть мускулами было одно удовольствие. А на перроне речи – какие речи!

– Вам приказывают, – возвышал голос Посьет, – везти императорский состав по привычному графику!

– Но, адмирал! – ссылкой на морские чины отвергал инженер его право судить о железных дорогах. – Я категорически отказываюсь принимать на себя ответственность за жизнь государя!

– Как вы смеете?

– Смею, ваше превосходительство. Я отвечаю за железную дорогу, вверенную моему попечению. Если поезд будет идти с прежней скоростью, катастрофа неизбежна.

– Вот как! Вы пророчите?

– Не пророчу, предупреждаю.

– Но в Европе ходят же поезда, и не с нашей телячью скоростью!

– В Европе шпалы металлические, а под шпалами хорошо промытый гранитный балласт. У нас же – шпалы сосновые, даже не промасленные, и брошены прямо на песок. На песочек, господин адмирал!

Этот чернявый хлыщ в грош не ставил своего министра!

Император спустился на перрон, подумав: «Уж не еврей ли? Сказывали мне, и председатель правления этой дороги… как его… Да, Блиох, тоже еврей. Уже и царским поездом командуют!»

Еще на подходе по своей природной простоте император зычно ворвался в спор:

– Кто вас, молодой человек, дерзости учит? Не те ли инсургенты, что и моего отца убили? Дерзить?.. Я на других дорогах с полным русским ветерком катаюсь – и никто мне не сбавляет скорость. А здесь? Да тут просто дорога жидовская!

– Дорога, ваше величество, в полном порядке – это что касается организации движения. Но я уже говорил господину адмиралу о слабости полотна. А состав перегружен. Он не может идти со скоростью легкого курьерского поезда, его тащат два тяжелых товарных локомотива, они неизбежно выворотят рельсы… и будет крушение…

Император не мог дальше выслушивать эту ахинею и кивнул Посьету:

– Разберитесь в своем хозяйстве. А пока дайте мне полный зеленый!

Для управляющего это было смерти подобно…

Но пока министру некогда было увольнять-назначать начальников дорог – государев поезд ревел-гремел как ошалелый медведь. По огрузлости он был под стать государю. К двум паровозам прицеплен вагон электрического освещения. Мастерские, на случай какой поломки. Вагон министра путей сообщения адмирала Посьета. Вагон прислуги. Кухня. Буфетная. Столовая. Вагоны великих княжон, государя и императрицы. Далее цесаревич Николай Александрович со своей свитой. А еще и канцеляристы едут. И придворные дамы в особом вагоне. Наособь – конвойные, багажные… Целая армада по долам, по горам!

Под этот грохот обед в походной столовой шел своим чередом. Он продолжался не первый уже час. Куда спешить? Император любил прохаживаться во время обеда. Он во всем привык слушаться свою Минни, которая для других была, конечно, Марией Федоровной, но маленькую поблажку уже давно выторговал – межобеденный моцион.

Императрица понимала: такому грузному человеку не мешает поразмяться. Даже во время обеда, Венценосный супруг церемонно шел в тамбур, чтобы покурить. Его удобные, никогда не снимаемые сапоги тяжело шлепали по коврам вагона. Что ж, ноги болят, сапоги должны быть просторные.

Минни любила супруга, Минни супруга жалела. Все придворные щеголяют в отличнейшем опойковом хроме, а он как истый солдат в обычных сапогах вышагивает. Минни, конечно, не знала, что в подкладке этих сапог добрыми сапожниками были устроены потайные карманы – по доброй же фляжке коньяку вмещали… Вот после третьего или четвертого променада и стало что-то Александра Александровича заносить на сторону. Она хотела уже слуг позвать, но тут из кухни возвестили:

– Гурьевская каша!

Граф Гурьев, прославивший себя сладкой, по особому рецепту сотворенной кашей, был большим гурманом. Император Александр Александрович гурманом не был, но тайная коньячная фляжка в сапоге и приторная каша у него как-то удачно сочетались. Он только что вернулся из тамбура и неизбежное амбре, которое вдруг своими нежными ноздрями почуяла Минни, торопился замазать спасительной кашей, и лакей уж нес к этой каше сливки, как…

…вагон заходил ходуном…

…качка, как на черноморской яхте в страшнейшую бурю…

…грохот и треск…

…вагон слетел с колес…

…всё вверх дном, кувырком, не понять, где пол, где потолок…

…где визжащая Минни…

…где многочисленная свита… Свита, черт ее держи?!

Но рухнувшую крышу пришлось держать своими ручищами самому императору, в то время как из-под обломков неслись стоны и крики:

– Погиба-аем!..

– Спасите!..

– Нога, нога!..

– Где моя собачка… Собачка?

– За чьи грехи нас?..

Император вылез из-под обломков и со свойственным ему спокойствием сказал:

– За мой грех. Я не поверил дерзкому железнодорожнику. Как его? Витте?

Лакей, несший сливки, был убит наповал. На кухне и в буфетной прислугу ошпарило кипятком и почти всех передавило. Железнодорожного министра Посьета изрядно помяло. Сильно пришибло и дочку Ксению…

Состав разобрали, уцелевшие вагоны без всякого чинопочитания сцепили, погрузили раненых и убитых. Господи, их было множество! Покалеченный императорский поезд, как с поля битвы, двинулся к Харькову.

Помятый железнодорожный министр отлеживался в одном из купе, стонал и плакал. При виде императора он произнес, как заклинание:

– Ну, я с этим разберусь, разберусь!..

Император сухо ответил:

– Я сам разборы учиню. Комиссия! Пусть она доложит лично мне о причинах аварии.

– Мне председателем, ваше величество?

Император без раздумий решил другое:

– Нет, адмирал. Председателем комиссии назначаю того дерзкого железнодорожника… Да, Витте!

Витте вскоре был назначен начальником Департамента железных дорог вместо адмирала Посьета, тоже на правах министра. А потом и министром финансов стал, любимцем Александра Александровича…

Вот этот человек и сошел сейчас по ступенькам министерского вагона, застланного алым ковром. В нем мало что осталось от прежнего прыткого железнодорожника, который посмел дерзить самому государю. Огрузнел, налился мощью и важностью и уж никто бы, даже новый государь, не посмел дразнить Витте евреенком. Его покровитель, Александр III, в бозе почил – после всех железнодорожных и коньячных катастроф, а наследник Николаша, ехавший тогда вместе с отцом и даже не ушибленный (ушибло-то и сделало навеки горбатенькой сестрицу Ксению), наследничек, хоть и малого росточка, унаследованного от матери, стал в гигантский рост своего отца: императором Николаем II. По обычаю предков ему предстояло короноваться в Первопрестольной. Собственно с тем и прибыл сюда министр финансов. Дело-то предстояло нешуточное – хлопотливое, шумное, а главное, денежное. Казна казной, но следовало и московских толстосумов потрясти.

Витте церемонно шел навстречу Морозову, видя, что сам он не спешит юлить перед ним. Дважды переступил с ноги на ногу, только и всего.

– С прибытием, Сергей Юльевич, в Первопрестольную.

– Со встречей, Савва Тимофеевич.

Они суховато поздоровались, но уже знали, что придется жить вместе и даже дружить. Если можно назвать дружбой государственную необходимость.

– Не возражаете, Сергей Юльевич, если знакомство с Москвой начнем в домишке Морозова?

– Домишко! Из Петербурга глаз видит… Ну-ну, Савва Тимофеевич, посмотрим из гостеприимной близости. Как откажешь такому человеку?

– Никак нельзя, – оставил Морозов за собой последнее, несколько насмешливое слово.

Витте пришлось уже до просьбы опуститься:

– Не возражаете, если мы и барона Рейнбота прихватим с собой? Министру финансов нельзя без свиты. А ну как ограбить вздумаете?

Шутка шуткой, а дал все же почувствовать разницу между купцом и министром. Бравый генерал, уже собиравшийся кликнуть извозчика, тут же подошел и вторично поклонился – они еще на первых порах были представлены друг другу.

Просторное летнее ландо прекрасно приняло троих, отнюдь не худеньких, мужчин. Пара рысаков сорвалась уже с места, когда Савва простодушно вспомнил:

– Вот залутошился! А ротонда-то, построенная для встречи государя, совсем рядом. Как не посмотреть?

Собственно, это строение в Петербурге назвали ротондой, а на самом-то деле – роскошнейший вокзал-павильон на Каланчовке, чтобы государю, едущему на коронацию, не плутать со всей громаднейшей свитой по переходам Николаевского вокзала. Поезд подгонят на пути, прежде бывшие запасными, и пожалуйте – по красным коврам прямо на отдельный перрон, а там и к экипажам, которые подадут с другой, уличной, стороны. Савва Тимофеевич Морозов, глава московского купечества, немало побегал и покричал на своих прижимистых толстосумов, прежде чем собрали необходимую, очень немалую, сумму на строительство вокзального павильона. Да и то после того, как сам бросил на стол громадные тыщи, а за ним и родичи: братец Сергей Тимофеевич, шурин Карпов – по внушению сестрицы Анны, богатей Крестовников, женатый на другой сестрице – Юлии Тимофеевне. Куда было деваться после таких примеров? Павильон отгрохали на славу.

На петербургских гостей он произвел нужное впечатление. Стояли на перроне, рты раскрыв, будто им самим и предстояло короноваться. Министр быстро справился с первым изумлением – он-то знал, каких деньжищ это стоило, а барон Рейнбот в делах хозяйственных ничего не смыслил, потому и твердил, почмокивая губами сквозь холеные усы:

– Нет, я вам скажу… Я вам скажу!..

Но умнее этого ничего сказать не мог. С тем и отбыли, под лихие крики Данилки: «Пади!..» – на Спиридоньевку.

Там уже Савва Тимофеевич не мешал гостям восхищаться делом рук своих, точнее-то – толщиной своего кармана. Они обошли вокруг дворца-замка, уж тут с нескрываемым восхищением осматривая светлой охры фасады, башенки-навершники, просторные, увитые цветами площадки второго этажа, забыв свою важность, подолгу взирали на широченные арочные окна, которые вбирали в себя окрестный роскошный сад.

– Да-а, Савва Тимофеевич… – не стал ханжить Витте. – Широко живешь!

– Сергей Юльевич, так я ж Морозов, – не стал и тот в простачка играть. – Посмотрели? Пора и закусить. Вон и хозяюшка моя в дверях, – повел он их обратно, к подъезду, с которого начали осмотр.

Арочный, просторный подъезд примыкал прямо к парадным дверям. Он бил на красоту, но был удобен при злющем московском климате. Дождь ли, снег ли – два экипажа одновременно могли там укрыться. Выходи без плаща и новомодного зонта, хоть в бальном платье, и наступай не ботиками и галошами – прямо туфельками на красные ковры. Разумеется, гостей встретит и швейцар, и слуги подскочат, но ведь приятно в полном параде войти в такой дворец.

В парадных дверях под аркой, во всем своем блеске, уже стояла Зинаида Григорьевна. Тароватый хозяин с удовольствием отметил, как она хороша и элегантна. А еще он знал, что прежняя фабричная присучальщица очень возлюбила дворянские титлы, и потому столь церемонно представил гостей:

– Министр Сергей Юльевич. Между прочим, родился под звездой князей Долгоруких.

Поклон статно согнувшегося, хотя и располневшего корпуса. Мило поданная женская ручка в ажурной перчатке. Целование. Комплименты, смущение…

– Генерал свиты Его Императорского Величества барон Рейнбот.

То же самое, только еще с налетом великосветского кавалерства. Да и чего-то такое, сверх этикета… Может, слишком задержавшиеся у ручки роскошные, душистые усы. Может, и взгляд ответный, лукавый… Ах ты Зинуля-милашка!

Савва доволен был женой, доволен гостями, доволен и празднично накрытым в гостиной столом и даже светло зажженным камином. Не по сезону, но для таких случаев были заготовлены сухие ольховые дрова – красиво, бездымно и нежарко горят. Когда только успела распорядиться женушка? Право, он гордился ею сейчас.

Но прежде чем садиться к столу, повел министра в свой кабинет, догадываясь, что есть разговор, который необязателен для ушей барона. Тот остался, и, кажется, не без удовольствия, под опекой Зинаиды Григорьевны.

На второй этаж вела легко поднимавшаяся дубовая лестница, украшенная, кроме орнаментов и резьбы, изумительными творениями Врубеля. Нимфы и вакханки в припляс сопровождали каждого входящего; да что там – они были частью гостевой компании, они охраняли от злых демонов, которые тут же кружили, вдоль всей лестницы. Зло и добро, красота и всякая нечисть, лукавая игривость и нетерпеливое вожделение – все, что сопровождает человека по жизни. Лестница была легка для подъем, но Витте не торопился подниматься. Его мясистые губы чувственно оттопырились, будто он на каждой ступеньке припадал к дамской ручке. Уже на верхней площадке, с которой открывался вид на нижний холл, он оперся о перила и опять загадочно изрек:

– Да-а, Савва Тимофеевич…

– Деньги прельщают, Сергей Юльевич!

– Вещь хорошая – деньги. Но не только ж они… Как управляющий частной Юго-Западной железной дороги, я получал пятьдесят тысяч в год. Покойный Александр Александрович переманил меня в железнодорожные министры – всеми дорогами России управлять! – всего на восемь тысяч. Правда, столько же добавил из своей казны. Но ведь все равно: шестнадцать против пятидесяти! Вот и судите: почему я согласился?

– Честолюбие, Сергей Юльевич, честолюбие.

– А вы не честолюбивы, Савва Тимофеевич?

– Есть маленько…

– Маленько ли? Не преуменьшайте свои амбиции. Тем более что к чинам мануфактур-советника, председателя московского промышленного купечества я хочу предложить и нечто большее… Догадываетесь, Савва Тимофеевич?

Они перешли уже в кабинет и расположились в креслах у верхнего камина. Огонь потрескивал легкими ольховыми дровами. Савва Тимофеевич вопросил взглядом собеседника – не возражаете, если закурю? На это сдержанности у него не хватало. Но догадки свои – при себе. Витте был ведь не только министром финансов – по долгу службы он опекал и Нижегородскую промышленную ярмарку. А в этом году решено было приурочить к ней и промышленную выставку. Само купечество хлопотало: дайте нам товар лицом показать! Но кто будет за них дело делать? Министр, что ли, из далекого Петербурга? Москва и ближе, и промышленниками не обделена. Витте мыслил красиво: от себя славу не отталкивая, передать все нижегородские хлопоты в надежные деловые руки. А кто может быть надежнее Морозова?

Но Савва Тимофеевич бровью не повел в ответ на его экивоки. Раз уж начал, так договаривай. Не напрашиваться же.

И Витте вынужден был договорить:

– Да, Савва Тимофеевич, я не вижу другого председателя, кроме вас. Был у меня и приватный совет с другими министрами. И государю высказывал свое пожелание. Ведь следует иметь в виду: накануне коронации он изволит посетить Нижний. Вовсе не все равно государю – кто ему от имени российского купечества поднесет хлеб-соль. Видите, Савва Тимофеевич, что грядет? Не зазнаетесь?

– Ну, разве что самую малость…

– Против малости не возражаю. Единственно, зная ваш характер, прошу: слишком-то все-таки не зарывайтесь. По рукам?

– Да… но только после шампанского!

Сбоку от камина, на северной стороне, стояла напольная роскошная ваза – подарок бухарского эмира. Ведра два колотого льда туда помещалось. А сколько шампанского и «Смирновки»?

Витте не без зависти посматривал на этого хозяйственного мужика. У него в петербургской квартире – разве что знамя Шамиля…