Текст книги "Над Курской дугой"

Завтрак показался необыкновенно вкусным. Давно я уже не ел с таким аппетитом. Летчики, с которыми летал, вдруг стали для меня самыми близкими товарищами, словно знал их не второй день, а Давным-давно. Бой не только разом сближает или разъединяет людей, но и роднит. Сырая, заплесневелая землянка сейчас выглядела уютной, чуть ли не домашней, желанной комнатой. Не зря так ласково, любовно, даже трогательно вспоминается фронтовая жизнь.

От печки, сделанной из бензиновой бочки, в землянке жарко. Бодро потрескивают сухие дрова. Мы сидим за двумя маленькими столиками и ведем оживленный разговор. На первый взгляд могло бы показаться, что тут находятся только обстрелянные, опытные бойцы, уже давно знающие друг друга. Однако, присмотревшись попристальнее, определишь, что далеко не так. Сразу приметишь ветеранов полка. Их речи без деланной позы, спокойные, лишенные всяких разглагольствований. Между собой говорят коротко, отрывисто, понимают же друг друга с полуслова. Даже в движениях, по-деловому будничных, собранных, угадывается внутренняя сила, так свойственная закаленным в боях людям.

А вот три молодых. Они еще по-настоящему не вросли в боевую жизнь и даже не сформировались как летчики. Среди них выделяется Сергей Лазарев. Боевое крещение уже дало ему право, как он, видимо, думал, держаться в разговорах на одной ноте с бывалыми людьми. Реплики его, хотя и громки, но не убедительны, смех раскатистый, но не заразительный. На его остроты почти никто не обращает внимания. Он старается вести себя непринужденно, очень самостоятельно, подражая опытным летчикам. И, словно у актера, входящего в роль, это у него получается неплохо… Что поделаешь, в девятнадцать лет многим хочется казаться зрелыми.

Сергей пытается уже важничать и, пренебрежительно отодвинув тарелку со свиной отбивной, басовито ворчит на официантку:

– Где ты такого столетнего кабана откопала? Как подошва – нож не берет… И даже не соленый.

Широкое лицо Маши вспыхнуло. Серьезная молодая женщина, возмутившись, резко заметила:

– Вам, я смотрю, соль не соль, мясо не мясо! Все едят, а вы куражитесь, как избалованный ребенок.

– У него нож тупой! – под общий смех говорит кто-то.

А вот и третья группа летчиков. Это люди не из молодых: когда-то побывали в боях, послужили порядочное время в строевых частях, но только что прибыли на фронт… Таков капитан Петрунин, штурман полка. Он внимательно ко всем прислушивается, сам же в разговор вступать не спешит. Главное сейчас для него – все понять, изучить и цепко врасти в новую жизнь.

Кроме этих, как бы внутренних, различий, летчики делились на две категории по форме одежды. В кожаных регланах – люди довоенной выучки, в комбинезонах – молодые, ставшие летчиками только перед войной или совсем недавно.

Завтрак прошел быстро. У летчиков-истребителей вырабатывается привычка все делать быстро, напористо. Маша, ранее работавшая в полку бомбардировщиков, сразу отметила:

– Вы, как пожарники. Куда только спешите?

– Понимаем, Маша, – сочувственно отозвался Купин. – Хочешь сказать, не как у бомбардировщиков. – Купин знал, что она перешла из бомбардировочной части не случайно. Там у нее был близкий человек. Недавно погиб. Чтобы забыться от горя, Маша и попросилась к нам.

Дмитрий Иванович неловко пошутил:

– Скоро привыкнешь и здесь, у нас вон какие орлы. Маша только глазами сверкнула:

– Спасибо!

– Что там бомбер! – желая обратить на себя внимание, громко начал Сергей Лазарев, – У-у, везу-везу!.. То ли дело ястребок: пролетит – аж маникюр с пальчиков отскочит!

Купин насторожился. Но никакой неприятности не произошло. Сделав, как видно, скидку на молодость, Маша снисходительно улыбнулась:

– Ладно, ястребок, помоги мне посуду в ящик уложить.

Помощников нашлось несколько. И в этом мелочном факте чувствовалась милая идиллия жизни, так приятно окрашивающая однообразный быт людей, часто смотрящих смерти в глаза.

Дмитрий Иванович поднялся, поблагодарил Машу, потом подошел ко мне:

– Пойдем поговорим о делах.

Командир второй эскадрильи капитан Иваненков находился в госпитале, и Купин приказал пока принять командование его подразделением. В полку по штатам должно быть две эскадрильи и двадцать самолетов. В наличии же – шесть машин и десять летчиков. Поэтому вся боевая работа велась не поэскадрильно, а полком. Фактически капитан Купин сейчас был и командиром полка, и командиром эскадрильи, и командиром звена одновременно.

– А кем мне, собственно, командовать? – спросил я, зная, что техническим составом, как это всегда бывает на войне, практически полностью распоряжаются инженер полка и старшие техники эскадрилий.

– Для порядка должен быть командир, – серьезно сказал Дмитрий Иванович. – По штату положено…

И как бы поясняя свою мысль, заметил:

– Вдруг приказ: полку получить новые машины, а у нас даже эскадрилий не существует.

Купин представил меня эскадрилье. Конечно, он мог сделать это и раньше, когда я прибыл в полк, но решил, видимо, проверить меня в боевом деле. И прав: в бой водить летчиков, хотя бы и пару, должен человек обстрелянный.

5

Как только затихли бои под Ржевом, мы перебазировались во фронтовой тыл, где предстояло принять пополнение, привести в порядок материальную часть. Старые, потрепанные самолеты ремонтировали на заводе при конструкторском бюро Н. Н. Поликарпова. Этот коллектив шефствовал над нашим полком, помогал быстрее вводить в строй машины. Теперь мы действовали как истребители противовоздушной, обороны: прикрывали тыловые объекты фронта.

Много раз поднимались навстречу вражеским бомбардировщикам, но, как правило, не успевали перехватывать их. Гитлеровцы часто налетали на железнодорожную станцию Лихославль, через которую шло снабжение войск Калининского и Северо-Западного фронтов.

И вот снова сигнал на вылет. После взлета капитан Купин сразу взял курс на Лихославль. Ведущий не хотел терять на сбор ни одной секунды. Только вперед и вперед! Возникло опасение: а что если бомбардировщики придут с истребительным прикрытием? Тогда нас, растянувшихся в глубину, «мессеры» могут атаковать поодиночке, и вряд ли мы в таком случае что-нибудь сделаем с противником. Подождать же сбора всей группы и лететь нужным боевым порядком – только терять время. Опоздаем! Куда ни кинь – все клин.

В прозрачном небе плывут клочковатые, будто размытые, тонкие облака. За ними противник укрыться не может, но мы все равно настороже… Ищем. Вдруг впереди по земле запрыгали дымки. Это рвутся бомбы. Там Лихославль! Дымки растут, ширятся, на глазах превращаются в целые вулканические извержения. Среди дыма и языков пламени то и дело вспыхивают огненные шары. Очевидно, горит склад с боеприпасами.

– Опоздали! – с горечью вырвалось у меня одно-единственное слово.

Купин, надеясь догнать вражеские самолеты, с какой-то отчаянной решимостью повернул к фронту, где в просветах среди облаков маячили уходящие бомбардировщики. После нескольких минут он убедился, что погоня бесплодна, и вяло, нехотя развернулся назад. Больно и обидно было смотреть на пылающий Лихославль.

На обратном пути мы пролетали над Торжком. Уже второй год этот старинный город лежит в развалинах, нет там ни одного уцелевшего дома. Говорили, что гитлеровское командование сделало Торжок эталоном разрушения.

На земле Купин никого не стал слушать о выполнении задания. Не сказав ни слова, злой поплелся в землянку, чтобы по телефону доложить о вылете. А через две-три минуты выбежал оттуда обрадованный и громко объявил:

– Все, братцы… И-шестнадцать сдаем в музей! Получаем новые машины!

Но, закуривая, Дмитрий Иванович между прочим заметил:

– А ведь и на этом старье, если бы раньше подняли, отразили налет на город.

И капитан был прав.

Лихославль от линии фронта находился в ста двадцати километрах. Это расстояние противник преодолевал не менее чем за двадцать минут. Наш полк базировался недалеко от городка. Если бы нас подняли в момент пересечения бомбардировщиками линии фронта, мы могли бы встретить их километрах в двадцати – тридцати от станции. Что же помешало? Принцип организации перехвата. Через множество командных пунктов проходило оповещение о «юнкерсах» и приказ о подъеме наших истребителей. Это «съело» шесть – восемь драгоценных минут, и противник успел отбомбиться.

Через несколько дней первая эскадрилья полка начала переучиваться на «яках», а наша, укомплектованная полным штатом самолетов и летчиков, перебазировалась под Торопец, на правое крыло фронта. Там же началось сосредоточение и других авиационных частей. В направлении Великих Лук, оккупированных противником, заметно оживилось движение по нашим железным, шоссейным и грунтовым дорогам. По всему было заметно, что командование фронта подготавливало здесь новый удар.

6

Под ногами похрустывает молодой ледок. Сквозь редкие разрывы высокослоистой облачности в темнеющем небе робко мигают звезды. На западе спокойно догорает пунцовая заря. Техники зачехляют последние машины. К полуторке, грузно переваливаясь, в меховых комбинезонах и унтах, подходят летчики. Кончается еще один день войны.

– Поживей! – поторапливает командир полка подполковник Осмаков. На голос Ивана Федоровича протяжным эхом отвечает лес, плотно окружающий наш аэродром.

Я одним из первых забрался в кузов машины и сел на пол. Рядом со мной штурман полка капитан Андрей Степанович Петрунин.

– Ну как, нравится наш хозяин? – спрашивает он. «Хозяин» звучит как-то старомодно.

Командира полка мне до сих пор не приходилось видеть: то он ездил за новым пополнением летчиков, то перегонял самолеты.

– Ничего… на вид бравый. Только для командира полка не староват ли?

– Да, не из молодых. Ему уже тридцать пять. Летает здорово и хороший организатор. Уходит от нас, переводят заместителем командира дивизии… Читал сегодня армейскую газету? – неожиданно спросил Петрунин.

Завязался разговор про тяжелые оборонительные бои на Волге, на Кавказе.

К слову вспоминаю брата Степана, который воюет где-то на подступах к Волге, – третий месяц от него нет писем.

– Там немало погибло людей.

Лучше бы Андрей Степанович сказал что-нибудь про почту. Не хочется верить, что с братом не придется больше встретиться.

– Если бы союзнички открыли второй фронт в Европе… – включился в наш разговор Архип Мелашенко и вдруг запнулся.

Мы тоже мгновенно притихли и насторожились: откуда-то доносился завывающий, неровный гул моторов. Нарастая, он усиливался и наконец послышался над нами. Черными тенями в густой синеве неба проплыли два больших самолета. По захлебывающемуся, натужному звуку поняли: летят вражеские бомбардировщики.

Хотя аэродром и ничем сверху не отличался от обыкновенной лесной поляны, каждый настороженно ждал посвистывания бомб: уж очень точно гитлеровцы прошли над летным полем.

– Кажется, на Москву, – вырвалось у кого-то.

– Они днем на Москву не летают. Должно быть, возвращается какая-нибудь пара запоздавших разведчиков.

– А может, с Ржевского выступа летят?

Над Торопцом торопливо заухали зенитки. В небе вспыхнул ослепительно яркий фонарь, похожий на большую электрическую лампочку с абажуром. С бомбардировщика сбросили осветительную авиационную бомбу. Подвешенная на парашюте, силой более ста тысяч свечей, она разорвала ночь, обозначив объект для бомбометания.

Грохот зенитных орудий и жужжание моторов слились со взрывами, всколыхнувшими ночную землю. Началась бомбежка Торопца.

Четвертый, пятый… Самолеты проплывали над аэродромом. Обидно и досадно глядеть, как безнаказанно действует враг. А ведь до войны у нас было немало истребителей-ночников. Теперь о них на фронте и помина нет. Ночные истребители только в ПВО, на тыловых объектах страны. А разве на фронте нельзя летать ночью? Можно! Дело только в организации.

– Слетай! Ты до войны ночником был, – скорее шутя, чем серьезно, предложил мне Петрунин.

– А что толку? Ночь темная, прожекторов нет…

– Полетим наудачу! – подхватил младший лейтенант Мелашенко. – Я тоже когда-то летал ночью.

Командир полка разрешил.

Снегу еще не было, и земля, как только я оказался в воздухе, растворилась во тьме. Ярким заревом пожаров и вспышками разрывов обозначился Торопец – единственный световой ориентир в ночи. Через пять минут я был над городом. Внизу бушевал пожар, метались языки пламени. На станции стояли железнодорожные эшелоны. Среди вагонов то и дело взметывались к небу огненные султаны. Пламя освещало разбитый город. Один длинный эшелон, оказавшийся, видно, в тупике, был еще целехоньким. Рядом, словно скирды хлеба, лежало какое-то имущество. Невдалеке виднелись баки горючего.

Понимая, какую важную и удобную цель сейчас все это представляет для противника, я лихорадочно ищу вражеские самолеты. Лезу вверх, рассчитывая, что оттуда, на фоне света, может, замечу врага. Вокруг меня, точно искры от бенгальских огней, сверкают разрывы зенитных снарядов. Бьют наши артиллеристы, и как жаль, что с ними нет никакой связи и взаимодействия! С тревогой думаю: «А чем черт не шутит – могут сбить». Разворачиваюсь назад. Что-то промелькнуло черное над самой головой. Меня встряхнуло. Это мог быть только самолет. Не Мелашенко ли? В спешке так и не договорились, на какой высоте будем летать. А может, фашист? Эх, хоть бы пару прожекторов! Показали бы цель! Резко кручу самолет за промелькнувшей тенью. Смотрю вниз. В тупике уже горит эшелон. Значит, надо мной проскочил бомбардировщик. Надо искать его. В районе станции легло еще несколько серий бомб, а я безрезультатно мечусь над полыхающим городом, рискуя каждую минуту быть сбитым своими же зенитчиками или столкнуться с истребителем. Вдруг меня накрыло чем-то темным, большим, мягким.

Не пойму, что произошло. Двигаю ручкой, ножными педалями – все как будто исправно. Вглядываюсь в приборы – стрелки страшно лихорадит. Уж жив ли я? Не в бреду ли? И снова вспыхнул свет. Ах, вот в чем дело! Стремясь забраться выше, чтобы на световом экране обнаружить врага, я вскочил в густую облачность и теперь неожиданно вывалился из нее. Чего испугался? Облаков. Да, не зря говорят: «Ночью все кошки серы».

Вновь набираю высоту и смотрю вниз. На фоне пожаров хорошо просматривается воздушное пространство. Пусто вокруг. Зенитки уже не стреляют: очевидно, в Торопец сообщили, что над городом летают наши истребители. Разрывов на земле нет. Значит, отбомбились. Подо мной мчится силуэт самолета. Кидаюсь на него. Теперь хорошо заметен наш И-16. Архип Мелашенко, очевидно, так же носится над городом, как и я, отыскивая бомбардировщики. Пролетав еще минут пять и никого не встретив, я взял курс на свой аэродром.

Перед вылетом командир полка обещал обеспечить посадку прожектором, но пока ничего не видно, вокруг сплошной мрак. Закрадывается сомнение. Здесь, в лесном районе, посадка без подсвета исключена и, может быть, придется прыгать на парашюте. Заныло в спине. Хотя поврежденный на Халхин-Голе позвоночник теперь беспокоит редко, но предупреждение врача о том, что прыгать мне нельзя, сверлит мозг. Темная ночь кажется какой-то бездонной, могильной и очень черной.

Часы показывают тридцать пять минут полета. В воздухе можно находиться еще не больше десяти – пятнадцати минут. Если не будет прожекторов, нужно твердо решить: прыгать или любой ценой сесть. Всматриваюсь по курсу. Там какой-то просвет. Подлетаю ближе. Аэродром освещен, и в расстилающемся по земле сине-матовом луче виден садящийся самолет. Боль в спине сразу утихла. Вспомнил слова Петрунина об Осмакове: «Он хороший организатор».

7

В эскадрилью влилось семь молодых летчиков. Шесть из них около года работали инструкторами в военном училище. Летали неплохо. Но техника пилотирования еще очень школьная, заученно одинаковая. Не чувствуется того летного мастерства, по которому сразу узнается характер летчика, его собственное «я». Зрелый летчик, как хороший писатель, имеет свой почерк, свою манеру поведения в воздухе. Однообразие школьных полетов задержало развитие новичков, помешало проявлению индивидуальных качеств. Кроме того, в школах в ту пору не отрабатывались такие элементы пилотирования, как стремительные перевороты из любого положения, длительное пикирование и штопорение, пилотаж на низкой высоте и другие приемы, требующие от летчика воли, точного расчета. Словом, наше пополнение надо было еще доучивать, а главное – прививать ему чувство самостоятельности в полете.

Обстановка не позволяла полностью переключиться на учебные полеты. 19 ноября 1942 года началось контрнаступление на Волге. Вслед за этим Калининский фронт на своем правом крыле тоже начал операцию по освобождению Великих Лук. Шли крупные воздушные бои. И все же нашу эскадрилью боевой работой не перегружали. Нам предоставили немало времени для ввода в строй новичков.

…Три сержанта, выполнив полеты по кругу и в зону, сели. Первым пришел на доклад Саша Выборнов. Небольшой, с задорными, пытливыми глазами, он звонким, чистым голосом одним духом выпалил все, что положено доложить о своем полете. Командир эскадрильи капитан Иваненков, недавно прибывший из госпиталя, не без восхищения отозвался:

– Молодец! Взлет и посадка отличные.

От похвалы Саша весь засиял (в двадцать один год трудно скрыть радость).

– А пилотаж? – поинтересовался Выборнов.

– Я не видел. Он наблюдал, – Иван Алексеевич посмотрел на меня: – Как ты считаешь, Арсений Васильевич?

– Еще неважно.

Подвижное, улыбчивое лицо Выборнова насторожилось. Между черными кустиками бровей образовалась упрямая складка, губы плотно сжались. Он приготовился слушать замечания.

– Ошибки все те же: большой разрыв между фигурами, не получается единого комплекса в пилотаже. А главное, нет свободы, стремительности в фигурах, чувствуется напряженность, заметно, что вы порой задумываетесь, как и что делать дальше… Потом разберем все подробно.

Из новичков Выборнов пилотировал лучше всех, и можно было, конечно, ограничиться похвалой, но я к нему предъявлял более высокие требования, чем к другим: хотел взять к себе в напарники, ведомым.

– Как при посадке? Не мешает ли снег? – поинтересовался Иваненков.

Ноябрь стоял в этих краях малоснежный. Потом вдруг понесла метель, и зима прочно легла на землю. Новички первый раз летали при снежном покрове. Даже для опытных летчиков это было не безразлично.

Частенько, делая первые полеты в зимних условиях, летчики неточно определяют расстояние до земли. Это ведет к авариям. Для безопасности во всех наставлениях предусматриваются провозные на учебно-тренировочном истребителе с двухместным управлением. У нас такого самолета не было, и вылетали без провозных.

– Земля у меня постоянно находится на одном месте, – не без подчеркнутой самоуверенности ответил Выборнов.

Потом командиру эскадрильи докладывал летчик Саша Гусь, человек с вялым характером. Полеты он осваивал медленнее других, зато прочно. Замечаний получил больше, чем Выборнов, хотя летал неплохо. Саша Гусь хорошо производил взлет и посадку. В строевых частях, как и в школе, о выучке летчика чаще всего судили по взлету и посадке. И вполне понятно, отчего так получалось. Взлеты и посадки давали наибольшее количество происшествий. Поэтому к другим элементам пилотирования подходили снисходительно. Сложили даже поговорку: «Хорошо летает, посмотрим, как сядет». Боевая действительность, наказывая кровью за упущения в учебе, диктовала свои требования.

Последним был Гриша Тютюнов. Он приехал на фронт сразу же после окончания военного училища, подготовлен слабее других. Ему просто еще нужно научиться уверенно летать.

– Я попрошу, товарищ капитан, давать мне побольше полетов, – робко проговорил Григорий, обращаясь к командиру эскадрильи.

Тютюнов красив, статен. Черные глаза, смуглое лицо, темные, как крыло ворона, волосы придавали ему цыганский вид. В характере же чрезмерно много чего-то тепличного, нерасторопного, так несвойственного истребителю. У летчика еще много было ошибок, и мы, конечно, планировали ему больше полетов, чем остальным.

Иваненков и Гришу спросил, какой видит при посадке землю. Потом, отпустив летчиков, решил слетать сам.

Прежде чем идти к самолету, Иван Алексеевич издал тяжелый вздох. «Неужели опасается за полет?» – подумал я и, когда он попросил рассказать об особенностях посадки на снег, мне стало ясно: его действительно беспокоит это обстоятельство.

После возвращения из госпиталя Иван Алексеевич уже не раз поднимался в воздух. Полеты не отличались чистотой, замечалось много погрешностей. Чувствовался перерыв. Иваненков только перед войной кончил военную школу и в мирное время не успел войти в строй. Воевать тоже ему довелось не так уж много. Ясно, у него еще не отшлифованы профессиональные навыки. Поэтому я и посоветовал ему взять в соседнем полку самолет У-2 и сначала слетать на нем, а потом уж на И-16.

Иван Алексеевич сразу приуныл. На чувственном лице выразилась растерянность. Я сначала не знал, чем это объяснить, потом подумал: «Не задел ли своим советом самолюбие командира эскадрильи?» Иваненков, очевидно, понял мое замешательство и, кусая губы, сказал:

– Понимаешь, зрение что-то стало неважное. А этот паршивый снег скрадывает землю.

У Ивана Алексеевича дело могло кончиться плохо. Летать и воевать можно с дефектами позвоночника, ног, рук. А вот с плохим зрением истребителем быть невозможно: легко станешь мишенью для врага. Хотелось предупредить Иваненкова, но тревожило, что мой совет только больше обеспокоит его.

Взлетел он нормально. Я стоял у посадочного «Т» с заряженной ракетницей и ждал. Полет по кругу делал уверенно, как и положено боевому летчику. «Может, излишне опасается?»

Пушистый, мягкий снег толстым слоем покрыл землю. Аэродром в лучах морозного ослепительного солнца сверкал накатанной белизной. Глаз терял глубинное представление. Я летал утром, и не так просто было сесть: белизна мешала определять расстояние до земли. Теперь на посадочной полосе разбросаны хвойные ветки, они позволяют «зацепиться» за землю и лучше ощутить высоту.

Вот Иван Алексеевич уже планирует на посадку. Расчет точный. Все идет хорошо. Ракетница на всякий случай у меня наготове. Сумею вовремя предупредить об ошибке. Самолет полого приближается к земле. И-16 чуть поднимает широкий лоб, снижение замедляется, машина принимает горизонтальное положение и устойчиво несется на высоте около метра. Потом, теряя скорость, начинает все больше и больше задирать нос и взмывать. Это уже плохо.

«Придержи взмывание самолета», – хочется крикнуть Иваненкову, но он, видимо, не чувствует своей ошибки и ручку все больше тянет на себя. Дальше такие действия опасны: машина потеряет скорость и ударится о землю.

Я хочу дать ракету… Как назло – осечка. Скорей перезарядить! Поздно: машина падает.

Разобьется?

Но все кончилось благополучно. Летчик почувствовал опасность и дал газ. Сила мотора и снег смягчили удар колес о мерзлую землю.

Иваненков, усвоив особенности посадки на снег, сделал еще несколько полетов по кругу. Довольный и веселый, пошутил:

– Ох и нагнал же я на вас страху да вроде и сам струхнул…

Если человек смеется над своими оплошностями, значит, все в порядке.

8

Наблюдая с земли, принимаем от летчиков зачеты по технике пилотирования. Видимость, как говорят* миллион – лучше и не может быть.

Зима вступила в свою полную силу. Мороз румянит лица.

– Эх и денек же сегодня! – торжествует командир звена Мелашенко, глядя на отличную посадку своего летчика. Он радуется, конечно, не погоде, а успехам звена. Иваненков понимает это и одергивает его:

– Ты, Архип, подожди нос задирать. У твоего Гриши есть сдвиги, но повозиться с ним еще много придется.

– Учту, товарищ командир.

– Завтра проведи с ним учебный бой в паре и сходи по маршруту. А сейчас заступай звеном на боевое дежурство.

Пока летчики сменялись и готовились к зачетам, грузно выруливал на старт Пе-2. Я вижу бортовой номер и говорю Иваненкову:

– Наверно, летит мой знакомый капитан Мартьянов, Георгий Алексеевич. С ним вместе учились в академии. Ох и здоров детина.

– Я смотрю, бомберы и разведчики как на подбор, крупный народ, – замечает Иван Алексеевич. – Чтобы такими громадинами управлять, нужно иметь порядочную силу…

Двухмоторная машина из разведывательного полка, базирующегося на нашем же аэродроме, остановилась на самом краю взлетной полосы. Самолет, как бы отдыхая от несвойственного ему земного путешествия, с полминуты стоял спокойно. Потом, словно отдышавшись, набрался сил, грозно, предупредительно прорычал одним мотором, другим и снова стих. Диски вращающихся винтов серебром блестели на солнце.

– Что он там долго путается, не взлетает? – не выдержал Иван Алексеевич с тем неуважением, какое проскальзывает иногда у истребителей к медлительным бомбардировщикам.

– Моторы прогревал, а теперь смотрит на приборы. Они на разведку часто с бомбами ходят. Самолет тяжелый, на взлете бежит долго, чуть что – и аэродрома не хватит…

Разведчик, набирая обороты, загудел моторами. Машина медленно, как бы переваливаясь с ноги на ногу, тронулась и, постепенно увеличивая скорость, устремилась вперед. Снежные буруны широкой полосой расстилались позади. Пробежав почти весь аэродром, самолет грузно оторвался от земли и, еле держась в воздухе, поплыл над лесной вырубкой, специально сделанной для безопасности взлета.

– Да-а, – грустно протянул Иваненков. – Тяжело такой махине взлетать по снегу. Если чуть чихнет один из моторов – пиши пропало.

Зафыркал, затрещал мотор и на стоянке нашей эскадрильи. Через несколько секунд он уже выл сухим металлическим голосом и, взяв самую высокую ноту, вдруг оборвался. Потом снова по нарастающей пронесся протяжный гул, и из леса, упруго подпрыгивая, выскочил И-16. Не пробежав и четверти аэродрома с тем легким и стремительным изяществом, какое доступно только маленьким, вертким птицам, истребитель взмыл вверх. Один круг над аэродромом – и он уже на высоте 3000 метров. Сделав по виражу вправо и влево, летчик убавил обороты мотора и погасил скорость. Теперь, казалось, машина не летела, а висела в воздухе. Потом, крутясь вокруг своей продольной оси, начала штопорить. Сделав четыре витка, самолет замер и пошел в пикирование. Затем легко взмыл вверх, сделав петлю, и тут же без передышки – иммельман, переворот, горку градусов под восемьдесят, поворот через крыло, спираль, и пошел на посадку.

В воздушном рисунке пилота чувствовалось мастерство: тонкость, стремительность и красота. Нельзя не залюбоваться! Но какой же еще длинный путь лежит перед Выборновым, чтобы стать полноценным истребителем! Нужно научиться весь этот комплекс делать у самой земли, тогда можно считать – пилотаж освоен. Останется самое сложное – овладеть стрельбой по конусу!

За Выборновым сдал зачет Николай Тимонов. Товарищи запросто окрестили его Тимохой. И это шло к характеру Тимонова: по-детски упрямому и одновременно по-стариковски добродушно-покладистому.

В воздух пошел летчик Саша Гусь. Взлетел, как всегда, хорошо. Задание такое же, как и у всех. Только попросил разрешения штопор выполнить не в начале пилотажа, а после. Дело в том, что никто из молодых никогда не делал на И-16 больше двух витков штопора, и мало кто знал, что с третьего витка характер вращения самолета резко менялся: машина круче, почти вертикально опускала нос к земле, вертелась значительно быстрее, возникали какие-то неприятно-шипящие звуки от крыльев, рассекающих воздух. Земля от бешеного круговорота, казалось, сама крутилась, как диск. Глаза затушевывала какая-то искрящаяся муть. Терялось представление о пространстве и времени – сказывался эффект вращения. Летчику нужен очень зоркий глаз и твердые мышцы, чтобы уметь при этом точно определить свое положение и безошибочно вывести самолет в нужное направление. В бою бывает всякое, и летчика надо ко всему готовить заранее.

Штопор когда-то считался неуправляемым; и, если самолет попадал в него, утверждали, что спасения нет. Люди гибли. Советские летчики, а потом и ученые доказали, что штопор, как и все фигуры, выполняемые самолетом, подчиняется законам аэродинамики и может быть безопасным. Наши заводы стали выпускать истребители с полной гарантией управления. И все равно некоторые летчики побаивались этой фигуры.

Летчик Гусь к штопору относился с недоверием и выполнял всегда с неохотой.

«Это бешеный пес, – говорил он о штопоре, – лучше с ним не связываться… Но раз надо, так надо, ничего не поделаешь».

Как-то предложили ему не штопорить.

– А что я, рыжий, хуже других, – возразил он.

– Фигуры у него получаются отлично. Ну просто эталонно, – говорит Иваненков, глядя на головокружительные трюки, которые выделывал Гусь. – А вот красоты, легкости нет… Выборнов или Тимоха – те играют машиной… Нужно все-таки Сашу провезти на учебно-тренировочном.

В зоне мотор затих. Летчик убрал газ – и самолет, находясь в горизонтальном положении, стал терять скорость. Гусь, как и положено, чуть поднимая нос машины, готовился к штопору.

– Высота, конечно, меньше, чем нужно. Это уже недисциплинированность! – негодует Иваненков, но тут же успокаивается: – Впрочем, хватит высоты: пилотировать-то после не будет, пойдет прямо на посадку.

И-16, повисев, мгновенно, как будто споткнувшись, судорожно клюнул вправо и начал штопорить. Первый виток сделан нехотя, второй – с каким-то подергиванием и, все больше опуская нос, стал увеличивать скорость вращения. На третьем витке, словно войдя во вкус, заторопился и, уже делая четвертый, машина устойчиво, равномерно, но очень быстро замелькала в небе, отвесно ввинчиваясь в воздух. Летчик, дав рули на вывод, остановил ее.

Что такое? И-16, вырвавшись из подчинения, с какой-то отчаянной злостью метнулся в другую сторону.

– Вот… – Иваненков сочно выругался. – Не удержал! Ну!!!

Самолет словно взбесился и, сделав один виток влево, снова норовисто закрутился вправо, опасно теряя высоту. Было ясно, что летчик беспорядочно, растерянно двигает ногами, мешая машине выйти из штопора. А ведь она, стоит только бросить управление, сама войдет в нормальное положение. Но Гусь все так же невпопад шурует рулями. Что с ним? Может, управление заело? Дело может кончиться катастрофой. Хочется помочь, и поневоле издаешь разные восклицания. Как-то еще не верится, что гибель неизбежна. И действительно, есть еще возможность ее предотвратить, если только летчик сейчас же, без промедления начнет правильно действовать.

– Да что же он?.. – вырывается душераздирающий вопль то ли у меня, то ли у Иваненкова, а может, у обоих разом.

– Есть! – самолет прекратил вращение. Точно разгоряченный и до крайности перепуганный конь, он трепещет, готовый с сатанинским бешенством опять рвануться куда-нибудь. Летчик, боясь этого, хочет покорить его и резко отдает от себя ручку. И-16 послушно и отвесно идет вниз. А высота?.. Высоты нет! Гусь, очевидно увидев близко землю, хватанул ручку на себя. Машина дернулась и чуть приподняла нос. Но… Земля помешала…