Текст книги "Рассвет над Киевом"

Вражеские истребители, очевидно опасаясь, что мы помешаем их бомбардировщикам, настойчиво стараются расправиться с нами и прорваться к штурмовикам. Сколько еще мы сможем продержаться? Впереди предстоит самый ответственный этап прикрытия «илов»: они выполнят свою задачу, разорвут «круг» и пойдут домой, вытягиваясь в колонну. В этом строю они наиболее уязвимы. Гитлеровцы только этого и ждут.

Несколько «мессершмиттов» начали украдкой подбираться к нам снизу. Опасаясь, что так они могут кого-нибудь подловить, запрашиваю:

– «Горбатые», скоро ли?

– Кончаем! – слышу спокойный ответ командира штурмовиков. От этого голоса и нам становится легче.

«Илы» разорвали свой «круг» и вытягиваются в колонну. Я жду, что немецкие истребители сейчас бросятся на штурмовиков, и предупреждаю летчиков. Но фашистов точно ураганом подбросило вверх – они в беспорядке рассыпались по небу. Что такое? Не хитрость ли какая? Нет! По ним с высоты ударила пара «яков». Всего только пара. Кто это?

– Не опоздали? – слышу голос Игоря Кустова, который проносится мимо меня и тут же вместе со своим напарником устремляется ввысь на проходящую пару «юнкерсов». Мгновение – и один бомбардировщик взорвался. Оба «яка» с задранными в небо носами потеряли скорость и беспомощно зависли. Пара «фоккеров» бросилась на них. Мы с Тимоновым поспешили на помощь, направив вверх свои машины. Но при этом тоже потеряли скорость. Мой «як» повис. Пока не свалился, скорее стрелять! Может, удастся отогнать «фоккеров». «Фоккеры» отскочили. Но мой истребитель вышел из подчинения, застыл носом в небо, готовый вот-вот рухнуть камнем вниз. Рядом в таком же положении Тимонов. Вижу, как несколько «мессершмиттов» уже несутся на нас. Шурую рулями. Самолет ни с места: потеряна скорость, потеряно и управление. Однако «як» еще по инерции держится в воздухе. Секунда – и он свалится. Мы с Николаем – мишени. Страшно, очень страшно. Тебя расстреливают, у тебя оружие в руках, а ты, как связанный, не можешь защищаться. Это длится какое-то мгновение, но как оно бесконечно!

Мой «як» не спешит изменить положение. Вот уже один «мессершмитт», изрытая огонь, несется на меня, за ним второй, а там, вдали, пара «яков». Кто это поспешил к нам на выручку? Успеют ли? Вот «як» открыл огонь по вражескому истребителю, а он по мне. Удар! Самолет вздрогнул и, словно только сейчас до него дошло, чем все это пахнет, торопливо клевком провалился. Земля, небо, горизонт закружились каруселью. Но сознание работает четко. Я все чувствую и вижу.

Значит, пронесло. Только попал в штопор. А цело ли управление? Даю рули на вывод. Машина прекратила вращение и отвесно пошла вниз. «Як» набрал скорость и снова в моих руках. А высота? Хватит ли ее? Земля угрожающе лезет на меня. Тяну ручку. Самолет судорожно дрожит и нехотя поднимает нос. Все в порядке. Но сейчас на выводе могут сбить. Гляжу назад – никого. А что творится в небе? За какие-то полминуты совсем иная картина.

К «юнкерсам», оставляя за собой белесые струйки, метеорами мчатся «лавочкины» и «яки». Секунды – и они волна за волной начали хлестать бомбардировщиков. Массивные туши «юнкерсов» заметались по небу. Засверкал огонь. Все перемешалось. Падают бомбы, падают горящие самолеты. Вот надо мной качается белый купол парашюта, рядом с ним кометой с дымчатым хвостом кувыркается «юнкерс». Обгоняя его, чадя, отвесно к земле скользнул «мессершмитт». За ним, окутанный пламенем и дымом, пикирует «лавочкин». Кажется, горят не только самолеты, но воздух и небо.

А штурмовики, выполнив задачу, собираясь снова в пятерки, уже взяли курс домой. Мы всей шестеркой рядом. Навстречу нам важно и грозно плывет колонна наших бомбардировщиков Пе-2. Ниже их летят новые группы штурмовиков. Над этими плотными красивыми строями ударной силы 2-й воздушной армии легко парят истребители.

Внизу извилистый Днепр. Он кажется спокойным и невозмутимым. На его берегах бушует огонь, суетятся люди, движутся машины, а река свежа и сияет в лучах солнца. Только редкие рябинки плывущих лодок да искрящиеся пятнышки рвущихся снарядов говорят, что и по воде шагает война. Как я ни старался разглядеть, не перерезает ли где реку тонкая нить моста, не обнаружил. Через Днепр еще не было наведено ни одной переправы, а шли уже пятые сутки битвы за плацдармы.

К нашему строю слева приближается пара «яков». Она безмолвно пристраивается и идет вместе с нами. По номеру узнаю машину командира дивизии. Не он ли со своим ведомым пришел на помощь, когда мы с Тимоновым зависли?

3

Ничто не вызывает столь бурного счастья и радости, как победа в бою. В возбуждении размахивая руками и дружелюбно перебивая друг друга, летчики делились впечатлениями. В эти минуты все хорошо и мило. Мы вернулись домой. Хочется смеяться. Как хорошо смеяться! А земля? После сурового неба она каждый раз кажется новой, по-особому желанной, теплой, приветливой. А как легко дышится! Может быть, поэтому в такие моменты каждый видит в товарище только хорошее, доброе, не желая замечать сделанных в бою ошибок. Даже и ошибкам-то своим радуешься, словно они тоже пошли на пользу. Но это быстро проходит. Возбуждение остынет, и наземная жизнь пойдет своим чередом.

– Понимаете! Прицелился в упор по «мессеру», – захлебывался Сергей Лазарев, – не стреляет: после взлета позабыл включить оружие. Пока возился с тумблером, вы уже двоих сбили, а остальные – наутек. Мой тоже шарахнулся. Но я уж очень близко присосался к нему, жалко было бросать мерзавца. Ну, думаю, момент – и готово. Погнался…

– Умерил бы ты свой пыл, – перебил Лазарева Кустов. – На доступную дичь охотников много. Как ты не подумал, что из-за тебя мы все могли поплатиться…

– Зато я удачно потом завалил «лапотника».

Кто не хочет прямо, без оговорок, признать свою ошибку, тот может повторить ее. Нас возмутил ответ Лазарева. Для любого бойца и командира высшая доблесть на войне – исполнительность, дисциплина. Это душа, цемент воинского коллектива.

– Неужели ты не понимаешь, что чуть было не сорвал выполнение боевой задачи? – гневно спросил я Лазарева. – «Завалил „лапотника“!» А что самовольно вышел из строя – это тебя не тревожит?!

Сергей виновато потупился.

– Понимаю. Но уж очень не хотелось упустить. Вы сбили, а я сразу не сумел. Со стрельбой у меня неважно.

Его откровенность подкупила нас.

– Все-таки ты, Серега, ловко разнес «юнкерса», – уже примирительно заговорил Кустов.

– Но как мы с тобой после этого зависли, точно тараньки на крючке, – снова оживился Лазарев.

– А мы? – Тимонов глядел на меня, разминая поврежденную еще на Калининском фронте поясницу.

– Тебя, видать, здорово сковало? – посочувствовал я.

– Здорово! Но ничего, разомнусь.

– Кто нас с тобой выручил?

– Так и не разобрались? – К нам незаметно подошли полковник Герасимов и майор Романенко, командир соседнего 91-го полка. Их возбужденные боем лица и улыбки без слов говорили, кто так вовремя пришел нам на помощь.

Я поспешил доложить о вылете, но комдив предупреждающе поднял руку:

– Видел! Своими глазами видел, как вы трудились и на горках подставляли себя на съедение фрицам. Лучше скажите, машины здорово пощипали?

– Нет. У меня только трубку Пито снарядом перебили да чуть крылья поцарапали, – показал я на свой «як», на котором мастер по приборам Ольга Салова уже ставила новую трубку приемника прибора скорости. – А вот самолет Лазарева здорово изрешетили.

– После такой рубки все это пустяки. Плохо, очень плохо, что многим «юнкерсам» удалось отбомбиться. На плацдарме нашим и без бомбежки трудно.

– Почему в воздухе в это время не патрулировали наши истребители? – спросил Кустов.

– Патруль был. Правда, небольшой, но «мессеры» на него напали. Потом показали хвосты и мотанули на Киев. Наши клюнули на эту удочку и погнались. А тут Ю-87. Перенацелить тоже поздно было.

– Эх, если бы мы не были привязаны к «горбатым», дали бы жару «лапотникам»! – произнес Лазарев. – Переведите нас, товарищ полковник, на прикрытие войск. Надоело летать со штурмовиками. Пускай и другие с ними поработают. А то мы так разучимся драться с бомбардировщиками.

Просьбу поддержали все летчики.

– Разумно и логично. Вы уже давненько летаете со штурмовиками. Кажется, месяца полтора?

Комдив сам прекрасно знал, сколько времени работаем мы с «илами». Сочувственно-иронизирующий тон его вопроса насторожил нас. Герасимов, словно ничего не замечая, спокойно продолжил:

– Сейчас в воздухе горячие денечки. Все бурлит. Тут я и попрошу командира корпуса перевести вас с одной работы на другую. Надоело, мол, ребятам летать с «илами», хотят переквалифицироваться. Пускай, мол, и другие осваивают эту работу. Как такая просьба будет называться?

Тишина.

– Тоже мне летчики, все коммунисты, – упрекнул нас комдив.

– Не совсем точно. Есть один комсомолец – я, – отозвался Тимонов.

– Ну вот ты, как самый молодой и активный, первый и отвечай.

– По-научному не могу дать определения такой просьбе. Но я бы пока, только пока, воздержался бы от обращения к командиру корпуса.

Герасимов рассмеялся:

– Значит, пока? Дипломат!

– Никак нет, товарищ полковник! Не дипломат. Просто в голове нашлась разумная мыслишка.

С лица Николая Семеновича исчезла улыбка. Он мягким, чуть суховатым голосом начал:

– Вот что, дорогие друзья. Я знаю, вы хорошо понимаете обстановку на фронте. Немцы подтягивают новые силы. «Петляковы» будут действовать по резервам еще на подходе, далеко в тылу. Надо бомберов надежно прикрыть. Сюда, под Киев, прилетели лучшие немецкие асы. Их много. Дерутся они хитро. В таких условиях прикрытие бомбардировщиков – задача сложная. Вы с «Петляковыми» летали много. Особенно с аэродромов Долгие Буды и Большая Писаревка. Опыт накопили богатый. Да и сейчас умело прикрываете «илы». В этом вылете я видел вашу работу. Ничего не скажешь – молодцы! Поэтому я думаю, что лучше вас вряд ли кто прикроет бомбардировщиков.

Николай Семенович испытующе оглядел нас:

– Ну как, справитесь?

Разве после этого можно было усомниться в своих силах?

4

Аэродром снова наполнился гулом моторов. Взлетала очередная группа истребителей и штурмовиков. Как только самолеты легли на курс, Герасимов направился на КП полка. А Александр Романенко, повернувшись ко мне, приветливо улыбнулся:

– Ну, поздравь меня! Сегодня после полуторамесячного перерыва получил боевое крещение.

– Поздравляю! – в тон ответил я, крепко пожимая руку товарищу. – Только ты крещен да крещен. После всех огней и вод, через которые ты прошел, – это пустяк.

Александр Николаевич попал на фронт в 1941 году. Воевал под Москвой, в Крыму и под Ленинградом. За год боев он сбил шестнадцать вражеских самолетов, был награжден тремя орденами Красного Знамени и представлен к званию Героя Советского Союза. И вдруг несчастье. 3 сентября 1942 года его сбили в воздушном бою. Плен. Оттуда ему удалось вырваться, но уже ни орденов, ни звания Героя… Своими неосторожными словами я, видимо, напомнил ему об этом.

– Брось печалиться! Ты не из тех, кого судьба ломает. Мы все выдержим. Помнишь? Сам мне сказал так после нашего с тобой «боя».

Перед Курской битвой на сборах штурманов дивизии мне с Романенко довелось провести учебный воздушный бой. В такой поединок летчик вкладывает все свое умение, все желание победить и всю силу. Цель – зайти в хвост «противнику». Кому это удается, тот считается победителем.

Наши самолеты летят вместе. Резким разворотом расходимся в противоположные стороны и через минуту летим навстречу друг другу. Лобовая атака! Машина Романенко в синеве безоблачного неба кажется точкой. Она стремительно растет.

Зная по боевому опыту, что стрельба по истребителю на встречном курсе бесполезна, я всегда старался отвернуться раньше и, опередив противника в развороте, занять лучшую позицию для боя. И вот, рассчитав момент, резко кручу «як» в сторону, как бы подставляя его под удар Романенко. К моему удивлению, он не погнался за мной, как в таких случаях всегда делали немцы, на чем я их и ловил, а метнул самолет вверх. Я понял: это не случайный маневр. Стало ясно, что мне не удалось навязать свою волю «противнику» – драться на виражах. Романенко своевременно разгадал мой замысел и сделал такой маневр, что оказался на несколько десятков метров выше меня.

Наши самолеты по качеству одинаковы. В таких условиях кто получит преимущество в высоте, тому легче стать хозяином положения. Я оказался ниже, и вести «бой» на вертикальном маневре мне не выгодно, а на горизонтальном – не хочет Романенко. Да и мне теперь, когда я оказался ниже, виражи не принесут победы.

«Противник» понял, что я допустил просчет, и постарался забраться еще выше. Если только Романенко отлетит подальше, то, пользуясь преимуществом в высоте, станет клевать меня, а я вынужден буду только защищаться. Мне оставалось одно – немедленно кинуться за ним и, связав боем, помешать набрать высоту. Не сумею – проиграю.

Романенко, видя, что мой «як» направляет нос за ним, защищаясь, резко развернулся на меня.

И снова лобовая атака, после которой пытаемся зайти друг другу в хвост на виражах. Теперь решает успех только техника пилотирования. Кто лучше будет виражить, тот и победит.

Правильный вираж – это идеальная окружность, и летчик самолетом, точно циркулем, должен прочертить ее в воздухе. Здесь требуются ювелирные движения и большая сила. Силы у меня хватит. А умения?

Положив машину на левое крыло градусов под 70-80, я вращаю ее с наибольшей угловой скоростью. Мотор – на полной мощности. Горизонт, небо, солнце мелькают в глазах. Земля подо мной кружится волчком. Только самолет Романенко словно застыл слева. Но я-то понимаю, что это значит – «противник» не уступает. Стоит мне чуть перетянуть или ослабить рули управления – и мой «як» собьется с этого наивыгоднейшего ритма кругового бега, а истребитель Романенко прильнет к нему сзади. Один, два, три… много виражей. Перегрузка вдавливает меня в сиденье, вес увеличивается, наверно, раз в пять – семь. Мутнеет в глазах. Ноги, руки словно свинцовые и плохо повинуются. А «противник» все ни с места. Просто заколдованный круг. Напрягаю до предела мышцы. Самолет от чрезмерного усилия, точно живое существо, судорожно дрожит, как бы предупреждая: «Полегче на поворотах, а то не выдержу». Дальше принуждать «як» нельзя: он сорвется в штопор, а это равносильно тому, что в рукопашной схватке поднять руки.

Снимаю давление с рулей управления. Мой «як» опускает нос и чуть зарывается. Это уже нарушение правильности виража, но и оно бывает полезно. Романенко, видно, тоже надсадил свою машину, и я каким-то чудом подбираюсь ближе к нему. Еще небольшое напряжение – и он будет на мушке. Момент! Но… темнеет в глазах. Опасаясь, что «противник» воспользуется моей слепотой, притормаживаю.

Снова вижу свет. Но где Романенко? Он чуть ли не сел ко мне в хвост. Скорей подальше от такой близости. «Противник» отстал. Он опять сбоку в прежнем положении. Меня разбирает задор, но выше себя, как говорится, не прыгнешь. Я на виражах не в силах побороть Романенко. Нужно придумать что-то другое. Перейти с горизонтального маневра на вертикальный? Это сделать не так просто. «Противник» умен и ловок, он воспользуется переходом и может оказаться у меня сзади. Все же решаюсь. Не выводя самолет из виража, перевертываю его вверх животом и бросаю выше Романенко.

Рывок! И я лечу вниз головой. Но «противник» оказался не там, где я рассчитывал. Он ускользнул и уже в перевернутом положении подбирается ко мне сзади. Несколько секунд, направляя машины друг на друга, оба виражируем вниз головой. Потом новые рывки, и наши «яки» завертелись колесом. Порой перестаешь понимать, где верх, где низ. В глазах то свет, то тьма.

Сколько времени прошло в этом урагане, никто из нас не заметил. Только близость земли заставила обоих опомниться. И мы, точно по команде, кинули машины в небо и разошлись в разные стороны.

– Ну как, хватит? – слышу в наушниках хрипловатый голос Романенко.

– Пока еще есть бензин – скорей на посадку!

На аэродроме, разгоряченные, точно после жаркой парной, стоим друг перед другом. Гимнастерки хоть отжимай. У обоих красные от перегрузок глаза, но оба довольно улыбаемся. Победа никому не досталась, и мы хорошо понимаем почему. Я испытывал такое ощущение, словно давным-давно знаю Романенко. А это был первый день нашего знакомства. Но в небе люди сразу понимают друг друга. И я, как старому приятелю, говорю:

– Здорово у нас получилось!

Саша привел в порядок волнистую черную шевелюру, накрыл лобастую голову пилоткой и шутливо спросил:

– Ты сколько весишь?

– Семьдесят пять кило.

– Я тоже. А рост?

– Сто семьдесят пять.

– И я тоже! А c какого года?

– С двенадцатого.

– Я тоже. – Романенко смеется. – Теперь ясно, почему никто из нас не сумел сесть в хвост. Закон механики – одинаковые тела по весу и объему не могут перетянуть друг друга… Кстати, про лобовую атаку. Я тоже думал с нее как можно раньше свернуть, чтобы выиграть время для виражей, но ты меня опередил.

Я удивился такому признанию:

– Но почему же ты мгновенно перешел на вертикаль? Я решил, что ты заранее это обдумал.

– Что же мне оставалось делать? Это была единственная возможность защищаться. Иначе я проиграл бы бой.

– И ловко же ты этим воспользовался…

– Хотел было только, но ты вовремя разгадал… Откровенно говоря, когда мы начали кувыркаться, я здорово боялся за наши машины: выдержат ли?

– А за себя? – спросил я. – У меня, например, частенько темнело в глазах.

– Это ерунда. Мы все выдержим, – убежденно заявил Романенко.

Вот я и напомнил ему о нашем «бое» и об этих словах.

Сашино лицо просияло:

– Не забыл?

– Как видишь.

За время Курской битвы у Романенко счет личных побед перевалил за двадцать сбитых самолетов. Личная храбрость, летное мастерство, трудолюбие рассеяли настороженность командования. Его снова представили к званию Героя Советского Союза и назначили командиром полка. Я от всей души был рад за товарища.

– Ну как дела на новом посту, привык?

– Привык-то привык. Но наш полк с августа не дрался: готовил для всей воздушной армии молодежь. От фронтовых дел мы порядочно поотстали. Скоро снова воевать. Вот и явился к тебе поучиться, уразуметь, что новенького появилось в воздухе.

Беседовали мы долго. Изменения в тактике приходят так же незаметно, как и смена времен года. Разве кто может указать грань, когда лето сменило весну? Так и в тактике. Любая новая форма боя зарождается задолго до ее официального признания. И чтобы понять, почему применяется тот или иной боевой прием, нужно знать обстановку. Поэтому Романенко интересовала не столько тактика, сколько условия, ее породившие.

Перед отлетом Романенко сказал, что мы напрасно не летаем на штурмовку вражеских аэродромов.

– Сейчас, когда линия фронта установилась по Днепру, лучших условий, чтобы давить немецкую авиацию на земле, и быть не может. Раз мы молчим – противник заговорит. Он не упустит такого момента.

5

Под вечер для летчиков война как бы кончалась. Здесь, в Прилуках, в ста тридцати километрах от линии фронта, мы чувствовали себя совсем по-домашнему. Боевой день позади. Нервы, мысли – все отдыхало. Даже самолеты, словно понимая настроение хозяев, стояли присмиревшие, ни одним «вздохом» не выдавая своего присутствия.

Возвращаясь с Тимоновым от командира полка, которому мы докладывали о результатах разведки, я увидел Мушкина, механика моего самолета. Сильной струей воды Дмитрий с носа до хвоста окатывал «як», мыл его мочалкой, снова окатывал водой, а потом до лоска протирал ветошью.

– Купаешь? – спросил я Мушкина.

– А как же! Чистота – залог здоровья. Машина всегда должна быть в форме.

С Мушкиным я давно в одном экипаже, и его машина действительно всегда в форме, точно тренированный спортсмен.

– Безусловно, – одобрил Тимонов. – Самолет должен блестеть, как кинжал, а то скорости недодаст.

– Хотите печеной картошки? – предложил механик. – Свежая, крупная…

– С удовольствием, – обрадовались мы. Недалеко от самолета у костра сидели Кустов и Лазарев. Рядом дремала собака. Мы опустились на землю.

Хорошо в такие часы посидеть в кругу боевых друзей, вспомнить прошлое, потолковать по-семейному о делах, о жизни. Я любил эти вечерние беседы, они начинались сами собой, текли непринужденно. Такие минуты дороги и командиру, и рядовому бойцу. Это – часть фронтовой жизни.

– Просто объедение, – восхитился Лазарев, прожевав рассыпчатую, снежно-белую картофелину, отдающую сладким ароматом дыма и тепла.

– Могём попробовать. – Тимонов выгреб из золы большую картофелину. – Прелесть! Недаром раньше в пионерах мы пели: «Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!»

– Да-а. Хорошие были времена. Правда, под вечер и у нас неплохо. Особенно когда вот такая погода. Осень, а теплынь! А вообще-то говоря, лучше работы летчика нет. И повоюешь, и отдохнешь.

– А у танкистов еще лучше, чем у нас, – убежденно заявил Лазарев. – Они воюют только при наступлении, когда вводятся в прорыв, остальное время живут в комфорте.

Сергей был склонен к безапелляционным суждениям. Кустов, хорошо зная характер своего напарника, одернул его:

– Эх ты, знаток! Пробыл у танкистов ночь и все уже постиг.

– Я не кулик, чтобы всегда свое хвалить!

– А зря, Сережа, – заметил Тимонов. – В этом соль жизни. Что же тогда тебя в авиацию потянуло?

– Авиацию я давно полюбил, – с гордостью заявил Сергей.

– А я, по правде говоря, только как поднялся в небо, – заметил Тимонов.

– Почему же ты пошел в летчики?

– Комсомол приказал. – Тимонов уселся поудобнее, сложил ноги калачиком. – Вызвали меня в райком. Говорят: «Будешь летчиком!» Я спросил секретаря райкома: «Откуда вам известно, что из меня получится летчик?» – «Раз комсомол посылает – значит, верят в тебя. Трудись! Не боги горшки обжигают. Про нас буржуи говорили, что нам от природы не дано таланта управлять государством. А мы управляем назло всему мировому капиталу. И хорошо управляем!» Убедил. Если с душой взяться, человеку все подвластно. А любовь к делу не рождается с первого взгляда.

Слова Тимонова пришлись мне по душе. Я тоже стал летчиком по мобилизации. Об авиации никогда не мечтал. Разница в том, что в летную школу я попал по партийному набору, а Тимонов по комсомольскому.

– А я, когда в деревне жил, мечтал выучиться на землемера. Но в тринадцать лет переехал с родителями в Иваново. Над городом постоянно летали самолеты. А началось все…. С чего, думаете? – спросил Сергей.

– Призвание проснулось? Талант заговорил?

– Не-е-т! – Лазарев махнул рукой. – С сумки.

– С какой?

– С обыкновенной сумки-планшета. Увидел я в Иванове летчика: в реглане, сумка висит ниже колен, в ней – карта под целлулоидом с жирной красной линией. Думаю: «Вот это человек. Прочертил на карте карандашом – и полетел». С тех пор и захотелось мне стать летчиком.

– Меня книжки привели в авиацию, – сказал Кустов. – В детстве читал все, что попадалось о летчиках. А сколько всяких моделей мастерил?! Уйму! В пятнадцать лет решил поступить в аэроклуб. Начальник Брянского аэроклуба посмотрел на меня и говорит: «Ты в воздухе от вибрации можешь переломиться». Я действительно вымахал рано, а вширь никак не раздавался.

– Но в пятнадцать-то лет документы на комиссию не принимали, – заметил Лазарев.

– С документами у меня было все в порядке. Год рождения двадцать первый я переправил на двадцатый: из палочки-то ноль сделать – пара пустяков. И стало мне шестнадцать. Я настаивал. «Вы, – говорю, – не имеете права отказать только из-за того, что я тонкий». Тогда начальник взял меня за руку и повел в спортзал. На снарядах я кое-что умел, но он заставил крутить «солнце». У меня не вышло. «Как же ты будешь в небе делать мертвые петли, когда здесь, на земле, не умеешь?» – упрекнул он меня.. Долго я потом занимался гимнастикой. «Солнце» стал крутить запросто. Пришел снова, и начальник отказать не решился.

– А тебя что больше всего привлекало в летной профессии? – спросил я у Игоря.

– Риск, опасность, – не задумываясь, ответил Кустов. – Где столько романтики, как в авиации? Вон сколько книг написано о нашем брате. Сколько песен и стихов сложено!

– Да, написано много, – отозвался Тимонов. – И большинство писателей считают, что всех летчиков чуть ли не с пеленок влекло к себе небо. А на самом деле, сам видишь, не всех. И не только в романтике дело…

Нельзя было не согласиться с Тимоновым. Наше поколение садилось в самолеты по зову партии и комсомола. Стране требовались летчики, и мы шли учиться летать, чтобы быть готовыми в любой момент выступить на защиту Родины. Вот что было основным, вот почему молодежь рвалась в авиацию. Да и не только в авиацию – во все военные школы.

Наши отцы шли в огонь революции потому, что понимали: другого пути нет. Теперь воюем мы, их дети, второе поколение революции. И мы не разгромили бы фашистов под Москвой и на Волге, не победили бы в Курской битве, если бы нам не придавали силу идеи коммунизма, глубочайшее сознание, что без Советской власти для нас жизнь не жизнь.

…Дремавший у наших ног Варвар вдруг вскочил, навострил уши и, жалобно заскулив, бросился прочь. В чем дело? На аэродроме стояла тишина. В степи – никого.

– С ума спятил, что ли? Варвар, Варвар! Назад! – закричал Лазарев.

Все встали. И тут услышали какое-то далекое посвистывание. Посмотрели на запад – ничего. И вдруг на восточной стороне аэродрома что-то страшно затрещало, загрохотало. В первое мгновение показалось, что с темнеющего небосклона обрушилась на нас лавина огня и дыма. Показался один «фоккер», другой… Масса «фоккеров» и «мессершмиттов» пикировали сверху. Косой смертоносный дождь хлестал по аэродрому. Секунда – и зловеще черные кресты, изрыгающие огонь, замелькали над нашими головами. Вражеские истребители опустились так низко, что наши тела как-то сами прижались к земле. В беспомощном ожидании я вспомнил слова Саши Романенко: «Раз мы молчим – немцы заговорят». Вот они и заговорили.

Оцепенение, вызванное внезапностью, прошло. Мы бросились по самолетам. Только успел я прыгнуть в кабину, как пушечно-пулеметный грохот заглушили сильные взрывы. Задрожали аэродром, небо, фонтанами брызгала земля. Все заходило ходуном. «Як» подо мной, что пришпоренный конь, запрыгал. Куда там взлетать! Снимут еще на разбеге или попадешь под бомбы…

Стихло. Ни взрывов, ни стрельбы. «Не оглушило ли?» – подумал я. Нет! Жив и невредим.

От взрывов бомб медленно оседают облака пыли. Фашистские истребители, пронесшиеся ураганом, уже исчезли в ослепительном закате. Медленно, с оглядкой, поднимаются с земли люди. На аэродроме царит тревожная, гнетущая тишина. Оглушенные неожиданностью налета, люди никак не могут прийти в себя. Страшно, боязно думать, что вот-вот сейчас ты увидишь погибших друзей и разбитые самолеты. В расположении нашего полка нет пожаров. Убитых и раненых тоже не видно. Самолеты стоят как ни в чем не бывало. Неужели пронесло? Не верится.

Но на стоянке 32-го полка полыхает костер. Оказывается, не пронесло.

В эскадрилью на машине примчался командир полка. Не выходя из кабины, Василяка стал распекать летчиков. Вместо того чтобы укрыться в щелях, многие бросились к самолетам, и это было, конечно, ошибкой.

– Кому нужна эта смелость во время штурмовки! Хорошо хоть, что никто не попытался взлететь, а то перещелкали бы, как воробьев. Я с КП видел две пары «мессершмиттов», они так и кружились вверху. Зашевелился бы какой-нибудь «як» – сразу бы его пригвоздили.

– Почему дежурное звено не взлетело? – спросил кто-то.

– Не успели запустить моторы, как все уже кончилось. Подниматься вдогон – что после драки кулаками махать.

– Как в других полках?

– Еще не узнавал. Но вон, видите, – в тридцать втором горит «як».

Командир поехал к соседям.

– Ах, картошка – объеденье, пионерский идеал! – грустно пропел Лазарев, глядя на Тимонова. – Ну как, романтик, – повернулся он к Кустову, – всласть отдохнул?

– Жалко, что картошку не доели, – ответил Тимонов. – Братцы! Костер-то наш где? Пойдемте посмотрим.

На месте костра несколько круглых ямочек. Такие же ямочки – следы разрывов авиационных снарядов – и там, где мы сидели. Головешки расшвырены.

– Да-а, – протянул Тимонов. – Если бы не Варвар, мы все тут тоже валялись бы, как эти головешки. Вот теперь он действительно боевой друг: предупредил нас своевременно, не проспал службу.

Тут мы вспомнили про собаку. Это она, услышав приближение вражеских самолетов, за какие-то одну-две секунды до ливня снарядов и пуль заставила нас встать и отойти от костра. Варвар, как бы принимая нашу благодарность, приветливо крутил хвостом.

Темнота сгустилась, а команда о конце рабочего дня все не поступала. Очевидно, забыли. Мы пошли на КП. Там узнали, что в 32-м истребительном полку убит летчик младший лейтенант Галаев, двое ранено. Один самолет сгорел, несколько получили повреждения.

6

Хоронили младшего лейтенанта Джелебека Галаева в городе. Погода стояла хорошая, солнечная. Командир дивизии поручил мне произвести «авиационный салют» над его гробом:

– Загни такие крючки, чтобы небо всколыхнулось и земля бы ахнула. Хороним лучшего человека дивизии и нужно, чтоб это знали все Прилуки. – Николай Семенович остро переживал смерть летчика. – Надо же так случиться – сбить восемь самолетов, провести десятки воздушных боев и так погибнуть. На своем аэродроме, на отдыхе.

Времени до вылета оставалось еще много, и мы – Герасимов, Василяка и я – у командного пункта полка говорили о вчерашнем налете. Василяка спросил:

– Кто виноват, что немцы исподтишка нагрянули?

– Конечно, не мы, истребители, – сразу ответил полковник. – Это все из-за связи. Посудите сами. От Днепра до нашего аэродрома лету не меньше пятнадцати минут. Если бы мне вовремя сообщили, я поднял бы всю дивизию. Перехватили бы «мессеров» где-нибудь на полпути. И представьте себе, вечереет, немцам в бой ввязываться нельзя: горючего у них в обрез, да и садиться-то надо в темноте. Они бы сразу хвосты показали – только бей!

– А помнишь, как 27 июня на Халхин-Голе на наши аэродромы тоже внезапно наскочили японцы? – спросил меня Герасимов. – Связь была нарушена: диверсанты провода перерезали.

– Такое никогда не забывается, – сказал я.

– Помнишь, как мы ответили самураям? Вынудили их всю авиацию убрать чуть ли не на двести километров от фронта.

– Да. Но потом мы опять прекратили налеты на их аэродромы, – напомнил я, – и японцы, несмотря на то что самолетов имели меньше, снова начали погуливать по нашим аэродромам. Теперь у нас создалась очень похожая обстановка…

– Правда, почему мы прекратили налеты на фашистские аэродромы? – подхватил командир полка. – Машин у нас стало больше, чем у немцев. Опыт есть. Нужно использовать свое преимущество. Базирование фашистов известно, места нам хорошо знакомые. Только бей.