Текст книги "Танкисты. Книга вторая"

Чубарев Михаил Дмитриевич

– Для начала расскажите, Михаил Дмитриевич, о вашей довоенной жизни: где родились, учились?

– Я родился в 1926 году в деревне Синяткино тогда еще Ивановской области. Но когда в 1944 году мне прислали из родных мест письмо на фронт, то там указывался уже новый адрес. Так я узнал о том, что от Ивановской области отделилась часть, после чего наш районный центр – город Владимир – стал областным. Таким образом, возникла новая Владимирская область. Между прочим, до революции существовала отдельно Владимирская губерния.

– Коллективизацию помните?

– Да как я могу помнить коллективизацию? Я тогда еще и не родился. Я же с 1926 года рождения. А потом, когда в нашей местности появились колхозы, мы еще считались совсем, как говорят, мальчиками.

– До войны вы работали?

Так как мы, как я вам уже сказал, были тогда мальчиками, мы никак не могли официально работать перед войной. Конечно, мы оказывали помощь в труде нашим колхозникам: когда, скажем, начиналась уборка урожая. Конечно, работать в хозяйстве мы были приучены с самых малых лет. Мы ведь все-таки в деревне жили!

– Войну вы предчувствовали?

– Какое у нас, подростков, могло быть предчувствие? Конечно, кое-кто в деревне иногда поговаривал о возможной войне. Помню, в деревню приезжали лекторы и какие-то лекции специально нам читали. Но нас, молодежь, все это фактически не касалось.

– Начало войны помните?

– Я хорошо запомнил воскресный день 22 июня 1941 года. Тогда меня, помню, как раз послала мать за хлебом – в небольшой поселок Никологоры, который считался нашим районным центром и располагался в полутора километрах от нашей деревни. Значит, иду я в этот солнечный день, как вдруг меня на велосипеде обгоняет Василий Кормин, сын нашего соседа, жившего от нас через два дома (их было два брата – Василий и Владимир), и, не останавливаясь, кричит: «Война! Война!» После чего поехал дальше в поселок. Не успел я до Никологор и дойти, как увидел его возвращающимся обратно. Видно, он уже что-то успел там себе купить. Впоследствии этот Вася оказался на фронте и так и не вернулся с войны, погиб. Буквально через несколько дней после начала войны наши ребята пошли в поселок и начали там вставать в очередь в военкомат. В то время активно шла мобилизация. Поэтому в военкомат шли как те наши жители, которые получали повестки, так и те, которые их не получали, но знали, что они являются военнообязанными. Тем временем в военкоматы прибывали военные команды по четыре, по пять человек, которые, представляя тот или иной род войск, набирали к себе людей. Ведь все наши потенциальные призывники и отслужившие в армии люди были приписаны к военкомату как специалисты. В зависимости от этого их, проверяя, определяли в ту или иную воинскую часть: в танковую, артиллерийскую или какую-нибудь другую. Всех наших призывников мы провожали на протяжении девяти километров до станции, где тех сажали в эшелоны и увозили в вагонах по назначению. В первые годы в армию призывали в основном людей старших возрастов. Но в моем понимании они не были, как некоторые сейчас считают, стариками. Разве 40-50-летний мужик – это старик? Это считался самый цвет. Самые опытные и крепкие, они еще до революции успели послужить по три-четыре года в армии.

– Когда вас лично в армию призвали?

– Мой год призывался в 1943 году. Всего, насколько мне помнится, из нашего района было взято около 300 человек. Но со мной вышла такая история, что мне удалось быстрее своих ровесников оказаться в Красной армии – в 1942 году. Меня направили в учебно-танковый полк, который дислоцировался в так называемых гороховецких лагерях.

– Как так получилось, что вас в 16-летнем возрасте взяли в армию?

– Так делали десятки тысяч моих соотечественников. Скажем, в Феодосии живет радистка из Тацинского танкового корпуса, в составе которого мне пришлось воевать. Несколько лет тому назад она мне написала: «Меня комитет ветеранов войны поздравил с 85-летием. Но я на самом деле еще молодая, мне всего 83 года». А все дело в том, что в начале войны для того, чтобы попасть в армию, она, сибирячка, себе прибавила два года. В то время в военкоматах возраст не особенно проверяли. Так что я пораньше своих одногодок-ребят оказался на фронте.

– Сколько по времени продолжалась ваша служба в учебно-танковом полку?

– Четыре месяца! Все это время у нас шла интенсивная учеба, мы день и ночь упражнялись в стрельбе. Короче говоря, нас часто водили на стрельбище. Уже потом, когда мы прибыли в Тацинский танковый корпус, он как раз пополнялся после оборонительных боев в городе Тамбове. После этого и вплоть до начала боевых действий у нас проходили так называемые учения по сколачиванию экипажей. Так наши непосредственные командиры, увидев нас в деле, нам тогда сказали: «Молодцы, ребята! Сразу видно: вас хорошо подготовили…»

– Что вы можете сказать о ваших преподавателях по учебно-танковому полку?

– Они считались мастерами своего дела. Ведь если человек ничего не знает о танках, что он может преподавать? Чему он может обучить своих курсантов?

– Помните ваш первый бой?

– Первым моим испытанием стал знаменитый Тацинский рейд. Что мне в этих боях запомнилось? Так как я являлся механиком-водителем танка, то моя задача состояла в том, чтобы держать в боевой готовности и исправности танк. Иными словами говоря, я должен был сидеть за рычагами и выполнять команду командира танка, который, в свою очередь, распоряжался тем, куда нам идти и какие действия предпринимать. Бой есть бой!

Если же говорить конкретно о том, что мне тогда запомнилось, то я могу сказать о следующем. Наш 24-й корпус вводился в прорыв с отличной от наступающих задачей: уничтожение стратегической авиационной базы. Поэтому мы форсировали Дон и сразу же шли в прорыв. Перед этим, помню, получили очень хорошее пополнение моряков-добровольцев с Тихоокеанского флота. Их численность составляла около полутора тысяч человек. Они пришли к нам в разведку и оказались самыми настоящими вояками.

– Вы в корпусе провоевали до самого окончания войны?

– Да. В его составе участвовали в боях на Орловско-Курской дуге, прошли через Белоруссию, Прибалтику, Восточную Пруссию. Стоит отметить, что на белорусской земле нам встретились очень большие и колоссальные разрушения. Город Минск почти весь состоял из руин. Население нас встречало с большой радостью. Почему такая картина нам представилась при освобождении нашей территории? Дело в том, что, отступая, фашисты старались оставить после себя выжженную землю. Люди от них прятались по подвалам, а потом, как только узнали о том, что наши танки находятся в Минске, вышли на улицы. В Минске четыре улицы названы в честь воинов нашего корпуса: Бурдейного, Ольшевского, Маршала Лосика и еще кого-то. Между прочим, танк маршала Лосика, командовавшего в период тех самых боев мотострелковой бригадой, стоит в виде памятника на постаменте в Минске. Участвовали мы вместе со всем своим корпусом в штурме Кёнигсберга. За это нас всех отметили памятной медалью «За взятие Кёнигсберга». Город предстал перед нами тоже полностью разрушенным. Кругом все было закопчено и находилось в огне. Также мне запомнилось, что в это время нам попались огромные колонны пленных немцев. Они были ранеными, измученными и перевязанными. Под нашим конвоем они следовали куда-то к себе на сборный пункт. Но, повторюсь, точного ничего о потерях я сказать не могу. Откуда мне могло быть это известно? Я одно только помню: что командующий немецкими войсками генерал Ляш сдался к нам в плен. Гитлер приказал отправить в концлагерь всю его семью. Когда он об этом узнал, то приказал всем своим войскам сдаться в плен, да и сам это немедленно сделал.

Между прочим, в Восточной Пруссии я встречал командира корпуса Бурдейного. Происходило это при следующих обстоятельствах. Наступление у нас что-то не шло. Немцы закопали свои танки и противотанковые орудия в землю и остановились на своем рубеже обороны. Все это было связано с большими потерями в танках. В итоге и у нас приостановили наступление. В то время корпусу была придана штурмовая авиационная дивизия, на вооружении которой стояли самолеты «Ил-2», а также 303-й истребительный авиационный полк. Так вот, находясь с радиостанцией на КП командира корпуса, эти авиаторы корректировали свои экипажи: как, мол, им действовать. Короче говоря, делали корректировку по рации с земли. Это обстоятельство объяснялось тем, что едва наши корректировщики составляли по карте данные о том, где находятся наши, а где немцы, и отправляли эти данные в штаб, как мы, продвигаясь довольно быстро и стремительно, занимали те места, где только что находились немцы. В результате по нам из реактивных пушек наши же и пуляли. Так что такие случаи были! И вот перед началом очередных военных действий у нас начали корректировать огонь авиации.

Находясь в Пруссии, мы остановились в одном длинном кирпичном здании, в стену которого шлепали немецкие пули. На улице стоял солнечный день, когда вдруг на своем «Виллисе» к нам подкатил командир корпуса Бурдейный. Его встретил командир батальона, доложил, как в таких случаях и положено. Тогда же я заметил, что командир корпуса был одет в меховой кожаный комбинезон. Такие комбинезоны, по-моему, поставляли нашему командному составу американцы по ленд-лизу. Этот комбинезон оказался у Бурдейного распорот. Я заметил, что мех оттуда вывалился. Когда после войны мы с генералом Бурдейным встречались, я ему рассказал об этом случае. «Дорогой мой, это было так, – рассказывал мне бывший командир корпуса. – В то время, когда не было у нас продвижения, мы с авиаторами подошли поближе к переднему краю и заняли там блиндажи около артиллеристов. У них там стояли огневые точки. Они нас заметили, приняли за немцев и открыли по нам плановый артиллерийско-минометный налет. В результате этого представителю авиации оторвало ногу, а меня шлепнул огромный осколок по комбинезону и распорол его. После этого я месяц-полтора с синяком ходил. Хорошо, что меховой комбинезон смягчил удар…»

Кстати говоря, уже после войны в музее на Прохоровском поле меня спросили: «Нет ли какой-нибудь у вас памятной вещи времен 1943 года, когда была Курская битва и корпус участвовал в знаменитом Прохоровском сражении?» Я сказал: «У нас нет». Но я знал, что комбинезон генерала Бурдейного должен был храниться в его семье. Куда он мог деться? Я позвонил тогда дочери Бурдейного. Она сказала: «Да, он его берег. Но когда он умер, мы его оставили на даче и его там стащили. Так что он пропал». Но в то же самое время она отдала планшет, который с ним был в том числе и в период боев на знаменитом Прохоровском поле.

– Вы участвовали в боях на Курской дуге. Не могли бы вы о них рассказать?

– Там, как вам известно, проходило знаменитое сражение на Прохоровском поле. Что оно из себя представляло? Там стояло сплошное зарево: из-за того что кругом проходила стрельба и разрывы снарядов, нам даже солнца не было видно. В этом знаменитом танковом побоище участвовало около трех тысяч танков. После того, как сражение закончилось, немцы повернули на запад в сторону Харькова и больше нигде и ни разу не наступали. Они только строились, делали заслоны и создавали оборону.

– Как вы узнали об окончании войны?

– У нас же в танках радиостанции стояли! Иногда, включая их, мы по ним слушали последние известия из Москвы. Собственно, благодаря им мы и узнали о том, что закончилась война. Радости, конечно, у нас по этому поводу было много!

– Были ли вы ранены?

– Меня задело два раза. У нас, у танкистов, как правило и чаще всего, встречаются тяжелые ранения. Впрочем, нередко многие из нас вообще погибают. В первый раз я получил так свое ранение. В этот день мы или совершали марш, или заканчивали выполнение какой-то другой боевой задачи, сейчас я этого точно уж и не вспомню. Затем объявили привал. Обычно в это время к нам подвозили боеприпасы и подъезжала передовая кухня. В это время на нас налетели стервятники – «мессера» – и начали бомбить и обстреливать. В результате этого мне попал в плечо осколочек от бомбы. Дело происходило на территории Белоруссии. Ранение, впрочем, оказалось не такое уж и тяжелое. Я только пролежал какое-то время в медсанбате. Так, между прочим, не только один я поступил, так делали многие: стремясь поскорее вернуться к участию в боевых действиях, не долечивались в медсанбатах и возвращались обратно в свои подразделения. Что касается второго ранения, то я его получил точно таким же образом, не в танке, в феврале 1945 года в Восточной Пруссии.

– Как вас награждали на фронте?

– У меня два ордена Отечественной войны, две медали «За отвагу», медаль «За боевые заслуги»…

– За что вас отметили этими наградами?

– Мы же подбивали танки, уничтожали пулеметные и минометные расчеты. Короче говоря, давили этих фашистов. За выполнение подобных задач меня и представляли к наградам.

– У вашего экипажа были подбитые танки?

– Конечно, были, и неоднократно. Мы, впрочем, не только подбивали и уничтожали танки, но и броники.

– Помните первый ваш уничтоженный танк?

– Знаете, я это как-то смутно припоминаю. Ведь мы, когда решали подобные задачи в бою, не останавливались и не осматривали уничтоженные машины. Идет бой! Наша, как говорится, задача состоит в том, чтобы идти вперед. Но то, что мы подбивали танки, определенными людьми все же было зафиксировано.

– Сколько всего их было вами уничтожено?

– Да я этого и не помню уже.

– Приходилось ли участвовать в танковых десантах?

– Постоянно! Скажем, когда мы шли на Тацинку в 1942 году, у нас на броне сидел десант. Больше того, в каждой танковой бригаде существовал батальон автоматчиков, который распределяли по экипажам, и эти ребята вместе с нами ехали вперед.

– Как вам кажется, насколько справедливо вас награждали?

– Знаете, у нас кто чего заслуживал, тот то и получал. Скажем, я удостоился одного ордена (второй выдали после войны) и двух медалей «За отвагу». По этому поводу я могу сказать одно: в зависимости от того, кто как выполнял свою задачу, так того и отмечали. Определяли это в первую очередь наши непосредственные командиры. Они делали представление к наградам. А уже потом, когда объявлялась передышка, эти ордена и медали в торжественной обстановке и с выносом бригадного или полкового знамени нам вручали.

– В вашей бригаде много было Героев Советского Союза?

– 22 воина нашей бригады удостоились этого высокого звания, в том числе и одна женщина – Мария Васильевна Октябрьская. Между прочим, я ее видел и лично знал. Когда перед началом Белорусской наступательной операции к нам в корпус приехал командующий фронтом Иван Данилович Черняховский – для того, чтобы узнать, как готовится соединение к предстоящим боям, он обратил внимание на то, что на башне одного из танков была надпись «Боевая подруга». А дело в том, что эта Октябрьская попросила с двух сторон танка сделать надпись «Боевая подруга». Сама она служила на должности механика-водителя. «Что это такое?» – спросил Черняховский. Ему на это ответили: «Это попросила сделать женщина, механик-водитель этого танка, жена полкового комиссара, который погиб на Украине». Расскажу вам ее историю. Сама она, когда началась немецкая оккупация, эвакуировалась с Кишинева в Сибирь. У нее имелись какие-то денежные накопления, которые она сдала в банк и попросила, чтобы на эти деньги купили танк. Танк, конечно, стоил несколько дороже этой суммы, но ее от нее все равно приняли. Несмотря на то что на тот момент времени ей исполнилось уже 40 лет, она просила отправить механиком-водителем на фронт. Ее уже не брали туда. «Ну давайте, – уговаривали ее, – мы вас зачислим радисткой или санинструктором». – «Нет, – говорила она, – хочу быть только механиком-водителем! Я умею водить танк, владею пулеметом, имею знак „Ворошиловский стрелок“…» Однако ей все время отказывали. Тогда она написала телеграмму Сталину и отправила. Ей ответили: «Спасибо за заботу о наших бронетанковых силах. Ваша просьба будет удовлетворена!» В письме стояла подпись: Сталин.

После этого ее отправили в какую-то учебную часть в Омск. Она прошла там подготовку и уже в 1943 году прибыла в наш корпус в составе экипажей пополнения. Провела несколько боев. Однажды, когда в тяжелом бою под Витебском, у станции Крынка, повредило ее танк, она вышла посмотреть, насколько испортило у него гусеницу. В это время началась стрельба, кругом рвались мины и снаряды. Один из осколков угодил ей прямо в глаз, другой – в голову. После того как она получила столь тяжелое ранение, ей оказали первую медицинскую помощь и отправили в госпиталь в Смоленск. К тому времени город только освободили. Врачи три недели боролись за жизнь Октябрьской. Но она все равно умерла. Похоронили ее у Кремлевской стены города Смоленска. В августе 1944 года ей посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. Мы с ней виделись, общались. Ведь когда мы получали горючее, то все ходили вместе и разговаривали. Но все это происходило мимолетно. Мы же не на прогулку выходили.

– Страх испытывали?

– Вы, наверное, знаете, что была такая поэтесса Юлия Друнина, кстати говоря, фронтовичка. Так вот, она так об этом писала: «Я столько раз видала рукопашный. Раз – наяву и сотни раз во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Конечно, было страшно! Но человек, как известно, ко всему привыкает. Поэтому у нас этот страх постепенно уходил и уходил.

– Встречали ли вы случаи применения немцами фаустпатронов?

– Мы видели эти фаустпатроны: когда после боя где-нибудь останавливались в Германии, они были кругом разбросаны. По-видимому, отступая, немцы их бросали. Между прочим, мы из них даже стреляли по вражеским танкам. Когда это происходило, я точно уж сейчас и не вспомню. Ведь 70 лет прошло с тех пор, как закончилась война. Как говорится, из памяти очень многое выветривается!

– Какими были ваши потери?

– В нашем экипаже погиб только заряжающий, да и то – не в танке. Как-то нам посчастливилось не гореть в танке. Он, между прочим, погиб в тех же самых условиях, в которых меня ранило. Короче говоря, нас обоих ранило. Только он, в отличие от меня, получил смертельное ранение.

– А в целом в вашей части какие имелись потери?

– Понимаете, я не могу говорить за всю бригаду. Потери, конечно, у нас были. Люди погибали, об этом нечего и говорить. Один великий полководец и философ, забыл фамилию, об этом говорил так: «Мы бы погибали, если бы не погибали!» Ни одна война не обходится без потерь. Но на чем стоят некоторые наши недоброжелатели, которые, как говорится, очерняют наше героическое прошлое? Они оседлали нескольких коней. На первом месте у них стоят огромные потери. «Закидали трупами!» – говорят они о Великой Отечественной войне. Вторым вопросом у них стоит ГУЛАГ. Оказывается, по их мнению, почти все население у нас прошло через ГУЛАГи. Но ведь это самая настоящая чушь! Взять хотя бы вопрос огромных потерь. Дело в том, что когда немцы оккупировали часть советской территории, то не просто бомбили, а стирали с земли многие наши города и поселки. В результате погибали люди. Кроме того, они вылавливали людей от 15 лет и старше, сажали в эшелоны и отправляли к себе на принудительные работы в Германию. Дело касалось нескольких миллионов человек. Многие из них так там и погибли, не вернувшись после войны. Пленные тоже не все возвратились – около двух миллионов наших соотечественников немцы там заморили. Всего же в плену у нас побывало около пяти миллионов. Так что потери были очень разными. Что же касается боевых потерь, происходивших, как говорится, непосредственно на передовой, то они составили, грубо говоря, около девяти миллионов (8 миллионов 936 тысяч). Сами немцы потеряли около семи миллионов непосредственно. Но с ними воевали против нас, собственно говоря, кто? Начнем против солнца. Во-первых, Финляндия. Швеция, и эти скандинавы официально в войне против нас не участвовали. Но они все равно предоставляли свои территории и ресурсы в пользу вермахта. Дальше шла Испания. Как известно, существовала Испанская голубая дивизия, которая была разбита нашими войсками. Потом испанцы помогали фашистам. Действовали против нас целые армии Италии (напомню о том, что в Сталинграде воевали итальянские части), Румыния, Венгрия и наши закадычные друзья, которых мы когда-то выручали, болгары. Так что потери в этой войне у нас примерно равны. Может, правда, чуть больше, но не настолько выше, чем об этом сегодня говорят.

– Была ли нехватка боеприпасов?

– Ну всякое случалось! Понимаете, на фронте иногда такое происходило – что по тем или иным причинам у нас задерживался их подвоз. Скажем, в этом вопросе определенные трудности мы испытывали в Тацинке в 1942 году. Но здесь нас другое выручило: трофейного «добра» оказалось более чем достаточно. Короче говоря, там до нас вовремя не доходили как продукты, так и горючее с боеприпасами. Поэтому мы использовали немецкие орудия и минометы, захваченные у противника в бою.

– Сколько экипажей вы сменили во время войны?

– За все время войны мы не меняли экипажей, за исключением того, что на смену погибшего стрелка-радиста к нам пришел другой стрелок-радист. Как-то удавалось нам всем сохраняться в течение всего периода Великой Отечественной войны.

– Как строились отношения в экипаже?

– С этим было все хорошо. Думаю, что благодаря слаженности наших экипажей мы, наверное, и выжили во время войны. Ведь живучесть танка, как говорится, зависит от того, насколько экипаж справляется со своей задачей, от того, как командиры танка и орудия и механик-водитель выполняют свои обязанности. Но нашим танком, между прочим, командовал не офицер – был такой старшина Шаповаленко.

– На каких танках вы воевали?

– Сначала в нашей бригаде стояли на вооружении Т-34 с 76-миллиметровыми орудиями. Но потом, после 1943 года, мы получили те же самые, но уже модернизированные танки с 85-миллиметровыми пушками. Они обладали уже многими несравненно большими преимуществами: имели пятую скорость и литую и совершенную башню. Кроме того, в состав экипажа вводился пятый человек. Так, если на 76-мм командир танка одновременно исполнял обязанности и командира орудия, то здесь эти обязанности разделялись. Теперь командир танка только управлял машиной, а стрелял орудием совсем другой.

– Встречалось ли вам мирное население в Восточной Пруссии?

– Конечно, встречалось! Но сначала, по правде говоря, геббельсовская пропаганда их настолько запугала, что они от нас прятались. В связи с этим мне вспоминается один смешной случай. Сначала, как говорится, мы совсем не встречали жителей. Но потом столкнулись с потоком беженцев. Это произошло в районе города Инстербурга, нынешнего Черняховска, когда ночью мы там совершали марш. Вокруг дорог с обеих сторон стояли прекрасно посаженные деревья. Ночью последовала команда остановиться на привал. К нам должны были подвезти горючее и боеприпасы. В это же самое время для того, чтобы накормить нас горячей пищей, подъехала кухня. Начало рассветать. Мы увидели, что по обочинам дороги идут беженцы. Ими в основном оказывались женщины, старики и дети. Они были измученными до предела. У кого имелся скарб, кто-то тащил тележку. Сильно нами напуганные, они сели в выжидании за кюветом. Недалеко от нашего танка, буквально напротив, сидела женщина с двумя детьми в возрасте, наверное, восьми – десяти – одиннадцати лет, где-то так. В это время мы получили в свои котелки кашу. Первое нам не готовили. Каша была разбавлена мясными консервами. Глядя на этого напуганного ребенка, я его позвал: «Ком, ком, ком…» Он, как я заметил, меня испугался. Смотрю: боится, мать его крепче к себе прижала и никуда не пускает. Я ему показал на котелок и ложку: мол, давай кушай. Тогда я подошел к женщине, которая, судя по всему, являлась его матерью, и сказал: «Пусть ребенок эссен, покушает…» После этого она его отпустила. Я посадил мальчика на корму танка и дал ему свой котелок. Он ел сначала с опаской, а потом быстрее и быстрее. Наконец, когда он все съел, протянул мне под шлемофон руку и начал что-то там искать. Мимо проходил помопотех, москвич, который хорошо говорил по-немецки. «Спроси у него, – сказал я ему, – что он хочет?» «Мальчик, чего ты?» – спросил тот его. «Рога, рога, рога ищу!» – отвечал тот. Оказывается, этим немцам вдолбили в голову, что все коммунисты ходят с рогами на голове. Вот такой смешной случай!

– Трофеи брали?

– Смотря какие трофеи. Если они есть, то почему их не брать? Но грабежом на территории Пруссии мы не занимались. Просто тем продовольствием, которого там оказывалось достаточно много, мы пользовались. Ведь вся Европа в то время кормила и обувала германскую армию. Должны же и мы были что-то получить. Между прочим, там нам попадались очень хорошие консервы голландского и французского производства.

– Танкистов по особой норме кормили?

– Кормили нас нормально. В этом отношении я не имею никаких претензий к своему начальству. Существовали утвержденные наркомом нормы питания в день, в которые входили 200 грамм мяса и рыба. Впрочем, в непосредственной боевой обстановке все это было консервировано. Например, когда приезжала походная кухня на колесиках, к нам привозили два котла. Первого не было. Я имею в виду борщ или суп. Нам привозили просто кашу-концентрат: или пшенную, или рисовую, или перловую, или гороховую. Когда она сваривалась, повар закидывал в нее огромное количество мясных консервов. Получалось очень вкусно! Второй котел предназначался для того, чтобы заваривать чай. Так, короче говоря, нас кормили на фронте. Кроме того, нам выдавали сухой паек НЗ, в который входили сухари, сало, сахар. Также нам попадались трофейные продукты, которыми мы с удовольствием пользовались и поглощали. Выдавали нам и 100 грамм водки. Но их не заливали каждый день. Сейчас наши недоброжелатели говорят: «О, спаивали армию!» Ничего подобного! Это шло как прибавка к норме только в период боевых действий. Но это совсем не говорит о том, что мы выпивали каждый день. Ведь идет бой, идет наступление! Нам, конечно, эту водку выдавали, и мы отливали ее себе в котелок. Однажды как-то раз я выпил и что-то почувствовал себя плохо. С тех пор я на фронте ни одного грамма не выпил.

– Поломки у вас случались?

– Случались. Но разве все это упомнишь? Сколько раз это происходило! Как чуть что начинало барахлить, так мы сразу принимали меры.

– Получается, вы сами свои машины чинили?

– Сами! Но у нас, честно говоря, дело до больших поломок и не доходило. А с мелочью мы справлялись сами: всем экипажем подтягивали, скажем, гусеницы, регулировали клапаны в двигателях и так далее. Нас же всему этому учили в УТП.

– Особисты были у вас в полку?

– Я даже и не знал о том, что такие есть. Это, между прочим, еще один конь, которого оседлали наши враги вместе с трупами и ГУЛАГами. Чушь собачья! Самая настоящая чушь! Кстати говоря, ляпнул такую глупость один высокопоставленный руководитель в нашем государстве, не буду говорить его фамилии.

– Пленных немцев встречали?

– Знаете, в свое время целые колонны пленных шли сдаваться к нам в плен. Я их видел. Они говорили примерно следующие фразы: «Гитлер капут! Нихт шиссен, Гитлер капут. Хаус гель, киндер!» Короче говоря, все их просьбы сводились к тому, что у них дома дети и чтобы мы их не расстреливали. Один из них, помню, показывал три пальца и говорил: у меня дома трое детей.

– Случалось ли такое, что танки ездили по трупам?

– Конечно, приходилось! Ведь передний край – он, как говорится, чем начинен? Там были и окопы, и блиндажи, и всевозможные колпаки, и минометные и артиллерийские расчеты. Поэтому если мы ехали по передовой, то давили те вражеские расчеты, которые не успевали от нас убегать. В триблеце все это нам плохо было видно. Ну, конечно, это тоже было – случалось, понимаете ли, такое, что мы оказывались вынуждены давить людей.

– Каким было ваше отношение к Сталину на фронте?

– Прекрасное! На мой взгляд, это был не просто великий, а величайший в истории человек. Даже Черчилль, ненавистник России и Советского Союза, он не скрывал своих враждебных к нам взглядов и утверждал: я всю жизнь боролся с Советским Союзом и Россией, сказал о Сталине, что это был дальновидный и очень умный человек, в особенности как полководец. Поэтому, говорил Черчилль, России повезло, что Сталин принял ее с сохой, а оставил с атомной бомбой. Когда он входил в зал для выступлений, все наши соотечественники невольно вставали и делали руки по швам.

Михаил Чубарев. 1945 г.

– Поступали ли в вашу бригаду танки от союзников по ленд-лизу?

– Знаете, мы очень боялись того, что нам дадут американские танки как от союзников. Нам не нужно было никаких других машин, кроме танка Т-34. Ведь он считался лучшим танком периода Второй мировой войны. Черчилль сказал об этом танке следующее: «Если я понимаю, как сделана английская пушка и немецкий самолет „Мессершмит“, то я не могу понять, как советские люди могли сотворить такое чудо, как танк Т-34». Это слова не кого-нибудь, а именно Черчилля.

– Танковые дуэли происходили у вас с немцами?

– Лично я такого не видел и ничего такого об этом не знал. Лишь совсем недавно смотрел об этом в документальном кино по телевизору. Собственно говоря, речь шла о том, что в свое время немецкие танкисты связывались по рации с нашими и говорили: «Мы вызываем вас на дуэль. Давайте так: кто кого». Наш командир батальона долго сомневался в принятии решения, а потом махнул рукой и сказал: «Мол, давай!» После этого наш танк пошел навстречу немцам по нейтральной полосе. Наши и немецкие танкисты долго маневрировали, обстреливали друг друга, но в конце концов наш экипаж подбил немецкий танк. После этого немец выбежал из танка и побежал по полю, которое его же товарищи по оружию заминировали. В итоге он подорвался на немецкой мине. Этим и является финал документально-исторического фильма.

– Немцы бомбили вас?

– Конечно, бомбили. При этом делали они это неоднократно.

– Какие ощущения вы в эти минуты испытывали?

– А какие могут быть ощущения, когда на тебя падают бомбы? Между тем немцы не только тебя бомбят, но и одновременно еще и обстреливают. Мысли крутились вокруг только одного: как бы спрятаться и укрыться, чтобы не попасть под эту страшную смертоносную штуку.

– Свои машины вы маскировали?

– Конечно! Как правило, останавливаясь в лесу, мы этим занимались. Иногда пользовались маскировочными сетями, но у нас их, собственно говоря, было мало. Артиллеристы на своих позициях часто ими пользовались. Мы же их почти не применяли.