Текст книги "Штурмовики"

Но в Узбекистане мы не успели закончить эти 15 полётов и сдать экзамены государству. Когда наши наступали в 1944 году, в мае мы переехали в Тамбов, вернулись в училище. В Пушкари. В них я заканчивал учёбу: полёты на «Ил-2». И после этого сдавал государственные экзамены. После них нам присвоили звание офицера: младший лейтенант.

– «Ил-2», который в училище, – был ещё одноместный или уже двухместный со стрелком?

– Нет, у нас все были одноместные. То есть они были все спаренные! Спарка – это специальные самолёты, где инструктор и курсант. А вот боевые самолёты, когда самостоятельно летали, – это тогда были только одноместные, кабины стрелка не было.

– Вы сделали 15 полётов на «Ил-2»…

– Нет, потом ещё в Пушкарях летал.

– Вас учили там бомбить, стрелять?

– Вопрос правильный. Но я хотел продолжить. Значит, после училища нас направляли не на фронт, а в запасные полки, которые уже обучали боевому применению. Вот там учёба была: атаки, приёмы воздушного боя – всё, короче говоря. Стрельба по конусу, по воздушным целям. Это была задача именно запасного полка. Мой был – 43-й запасной полк аэродрома Васильково под Киевом. И оттуда уже направляли в боевые части.

В этом полку мы пробыли месяц. Не больше, по-моему. Жили мы, хоть и офицеры, в казарме и, как солдаты, строем ходили. После этого была команда – направить нас всех в Москву, где штаб ВВС распределял нас по частям. Сам полк не посылал на фронт. Это – Москва, отдел кадров.

Прибыли мы около Монино: там станция, я уже забыл название. Там был специальный аэродром, туда приходила новая техника, оттуда машины отсылались на фронт. И мы там ждали назначения, и там же нам давали самолёт, парашют и сопровождающего группы, чтобы лететь к фронту. И вот в одно прекрасное время оттуда, из-под Монино, я улетел на самолёте. Экипировали. Стрелка мне дали. Да, тогда уже двухместные были самолёты, со стрелком. И группа из 5–6 самолётов полетела на запад. Опять же, части у меня ещё не было. Был я направлен только в армию – 15-ю воздушную.

Прилетаем в Старую Торопу. Садимся и ждём указаний, в какую часть вылететь. Дивизия – уже назначена. 214-я. Чисто штурмовая. Резерв главного командования ВВС. После этого – одного в один полк, другого в другой полк; я и ещё со мной Леденёв, Дёмичев, Власов попали в 622-й полк: Краснознамённый Севастопольский.

Мы туда прибыли… вернее, даже так: за нами прибыли представители. За каждым прилетел. Меня взял Обухов. Командир дивизии нашей, который сменялся. И я на «По-2» полетел с командиром дивизии. Ему понравилось так – кожаный шлем у меня фартовый был. Он мне свой брезентовый отдал, а мой забрал. Представляешь?! Обухов, командир дивизии! Попросту ограбил – и всё…

Воробьёв – за Борисовым прилетел. Ну, короче, все по-разному. А один – Еремеев – он сам прилетел в полк. Его признали классным лётчиком – и на следующий день пустили в боевой вылет на задание. И в первый же день он погиб. А толковый был парень.

Ведь нас, например, всех остальных – никак не пускали в бой в течение месяца. Специальные старшие лётчики обучали нас боевым [очевидно, задачам, вылетам, приёмам, картам и т. д. – Прим. ред.], рассказывали всё. А вот его вдруг командование полка решило послать без учёбы, без всего. Старшее командование, конечно, выговор дало командованию полковому. Ну как без подготовки человека пустить в бой?!

– В этот месяц вы изучали район боевых действий. Что конкретно?

– Вот всё. Так называемое визуальное изучение района базирования нашей части, где мы находились. Вокруг – наизусть надо было знать всю местность! Чтоб знать во время боя. Как есть: один случайно отбился – так чтоб ему самому вернуться на базу, и всё. Это называлось – изучали местность базирования.

Потом – рассказы лётчиков всегда слушали. Когда после их возвращения разбор полётов идёт. Мы присутствовали на разборе, каждый рассказывал: как они с истребителями встречались, какие манёвры применяли. Понимаете? Как защита, как штурмовали, как прицелы действовали, как всё – понимаете? Это неоценимая учёба, ни одна школа этого не даст. Потому что в училище преподавали учителя-инструкторы, которые не были на фронте.

– У вас до 1944 года в училище не приходили фронтовики?

– Нет, они нас не обучали. А потом сделали так: каждый из училища, любой инструктор обязан пройти стажировку на фронте. Сделать на «Иле» 10 боевых вылетов. Обязан был. И вот всех преподавателей посылали на фронт: за боевыми вылетами. «Стажёры» они назывались. После этого он уходил, получал орден – за эту десятку – и обратно в училище.

– Вы прибыли в полк, ещё месяц вас готовили… запомнился ли первый боевой вылет?

– Конечно! Мне сказали: «Вот – ведущий, твой замкомэска Дубенко». И меня поставили к нему ведомым. Толковый парень, ровесник мне, моего 1922 года. Но уже опыт боевой был. Он раньше меня на год, по-моему, воевал уже. И вот когда мы в первый вылет полетели – он мне даёт инструктаж: «Будешь так: делай всё, что я делаю. Когда стреляю, когда бомбы бросаю – так же и ты делай. И держись рядом со мной».

Ну, полетели, летим. Он стреляет – я стреляю… и ну бомбы бросать! Потом он ракету пускает – я ракету пускаю. Цель, конечно, видна, но – в каком смысле: мы видим примерно, кто в нас стреляет. Атаковали боевое расположение немецких войск, их окопы, сооружения… До этого – конечно, изучали, знали, куда летим. Цель всегда заранее изучается.

Ну, потом прилетаем. Без потерь вернулись. Он мне говорит: «Ну ты даёшь! Я уж как пикировал, что заклёпки рвал – а ты ещё круче меня. Ты чего так, круче меня-то пикируешь?» – «Ты сказал – «делай как я». Если ты круче, а я сверху – как я тебя увижу, что ты делаешь? Я поэтому круче тебя и смотрел, что ты делаешь…» – «А!» – махнул рукой. Мы с ним сработались хорошо – я его ведомым и стал. Так и летали.

– Вы говорили, что видели немецкие позиции. А вообще «Ил» – он с какой высоты ата-ковал?

– Мы обычно выше двух тысяч с высоты не бомбили, не штурмовали. Штурмовали с бреющего обычно. Или с пикирования, или с глубокого крутого планирования.

– Каков был ваш обычный день?

– Ну, отдых – это вечером. Так как обычно вечером ужин был – за полёты водку раздавали.

Технический персонал всегда размещался в палатках около самолётов. А нас от аэродрома обязательно увозили, чтобы защитить в случае бомбёжки лётный состав. Либо в палатки, либо в какой-нибудь дом захваченный, хороший, в замках даже ночевали, если в Латвии. Ну, в такие места: подальше от аэродрома. А утром привозили на машинах на КП, где оперативный дежурный был. Там мы сразу спрашивали оперативного дежурного: «Задача есть?» Задача – это значит команда на вылет куда-то. Говорит: «Задача – есть, время – нет». Ну, время не дали, когда лететь. Цель – дали, а когда лететь – не дали. Ждём…

Я последнее время «охотником» был. «Охотникам» – двойная порция водки: стакан, а остальным лётчикам, кто летал, – 100 грамм. «Охотника» давали приказом командующего дивизией тем, кто проявил себя с хорошей стороны лётной работы. Назначали тебя: лётчик по «свободной охоте». Так, значит, кроме своей лётной работы – я ещё летаю, а все отдыхают, если плохая погода. Были пары такой назначенной «свободной охоты»: в каждой эскадрилье – по одной. В первой эскадрилье – я был, в другой – там другой и так далее.

– Вы этим «охотником» уже ведущим стали – или ещё ведомым были?

– Нет, я ведомый был. А ведущим у меня был Дубенко Саня. Мы с ним летали ещё на эту «свободную охоту». Все отдыхают, а мы летим: в туман, в низкую облачность, в нелётную погоду… без задания свободно ищем цель, свободно бомбим там всё.

И вот когда мы прилетали, приходили вечером – нам водочки подольют. Обычно кто-нибудь – помощник из штаба – посылал в какой-нибудь местный госпиталь: медсестрёнок на танцы пригласить. Ну, брали их там, в зависимости от машины: трёхтонка или полуторка. Сколько влезет – столько их возьмут. Мы встречали очень хорошо, ужином их кормили, шоколадом угощали. У нас питание – «5-я норма» была: очень большая. Вот так лётчиков у нас кормили! Ну, танцы, кино… и тут же машины нас после развозили.

Выспишься утром, значит, вскакиваешь, умываешься. Где было – постель за нами девчонки убирали специальные, обслуживание было хорошее. Но не везде. Это БАО называлось – батальон аэродромного обслуживания. Какой БАО – так они обслуживали: одни – вот так, по-царски, другие – полуголодных могли держать. Всё могло быть. То ещё жулики там попадались…

Ну вот. Мы – обычно не высыпались: поздно ложились. На КП приезжаем – специально для нас там всегда были нары, соломкой застелены. Когда скажут «Задача есть – времени нет», мы сразу в форме ложились на эти нары и – спать.

А командир – тот, конечно, всё время в штабе ждал время: спать ему нельзя было. Если давали задачу – он маршрут пролагал, потом мы все на свои ветрочёты, планшеты, карты – прокладывали компасный и магнитный курс, курсы полёта со всеми данными… время там, ориентиры. Понимаете, как штурманскую работу проводили. Потом командир – всех своих: «Вставай, время дали!» Ну, мы встаём, сразу машины подходили к КП, мы – в них, и нас по самолётам развозили.

К самолёту подъезжаешь – техник у меня был Казаков, лейтенант: «Товарищ командир, машина готова к полёту!» – докладывал. Я ходил кругом: так, для виду посмотришь, садишься в кабину, ручки потрогаешь, как рули работают, всё, педали. И сидим ждём команды на выруливание, на взлёт.

Ракету дают – мы со стоянки рулим на взлётную полосу. И в порядке строя взлетали. Первый – ведущий, командир, дальше – второй, третий… Последний – всегда был самый опасный. Им по очереди летали. Это человек, который всегда должен все результаты штурмовок фиксировать на фотоаппарат, на плёнку. И когда выходили с атаки – то все пулемёты и зенитки, эрликоны – били именно по последним. И всегда, как правило, потери были именно за счёт последних.

А у меня были и такие случаи: всех до одного сбивали – один я приходил назад, и к тому же – будучи последним! У нас был заместитель комэска Гришин Аркадий. Хитрый мужик! Его очередь последним лететь – а он меня за себя поставил… я – только пришёл! «О, – говорит, – у тебя так здорово получилось! Ты вообще давай летай! Ты знаешь, ты давай ещё лети!» В смысле – вместо него. Он опытный мужик, он знал… Зачем рисковать? И воспользовался своим правом командира – и послал в плохое, как говорится, место в строю меня вместо себя.

Но у меня – ещё лучше: я опять жив остался, представляете?! Так я стал штатным последним фотографом! Я сразу понял, почему сбивали. Я толковый был парень, соображал. Я по натуре – аналитик. И увидел, почему люди последние погибают! И когда все выходят, а ты последний, а выходят – вот так [показывает], радиус у тебя – большой, и ты всё время, когда выходишь – получается, отстаёшь. И тебя больше всех лупят, последнего! Поняли? Я нахожусь под прицелом больше всех в несколько раз. Меня бы и сбивали. Но я сообразил: зачем мне быть столько времени под прицелом?! А что сделать, чтоб не быть всё время под прицелом? Почему я далеко отстаю? Ну как вы думаете – почему? Что надо было сделать, чтобы не отставать?

– Ну, я могу только предположить, что вверх надо уходить.

– Молодец! Так и я решил! Я, когда входил в нацел, фотографировал – я старался иметь превышение в высоте. А что такое в высоте – это скорость дополнительная! Я – по газам, да ещё со снижением! Они летят, выходят строем, у них 400 там скорость, а у меня – 450! Догоняю. Вот вы – сообразили. И я тоже сообразил.

И вот я начал такие манёвры делать, снимков больше крупных привозил, взрывы привозил. В дивизии понравился, меня начали хвалить.

– Как награждали штурмовиков?

– Статус на орден – мне нужно было, чтобы орден первый получить, – 10 боевых вылетов: подтверждённых, эффективных. Второй орден – 30 боевых вылетов. Орден Отечественной войны. Там ещё 20 вылетов, итого 50 – Герой Советского Союза… но его потом до 100 перевели… и так далее. Ну, обычно 7–10 вылетов штурмовик в среднем был живой. Можете себе представить?

– С трудом.

– Вначале 50 боевых вылетов – это был статус Героя Советского Союза. Вот я сделал 37 боевых штурмовок. И 18, по-моему, «свободной охоты». А статус Героя уже повысили до 100: то есть я треть не допёр до него. Но уже лозунг на КП висел: «Поучитесь воевать так, как воюет Беликин!» Это большое значение было! Меня уже готовили, дали рекомендацию в партию вступать, я даже заявление написал: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом». Как только подал – в этот же день меня и сбили. «Стал коммунистом», представляете? А был – комсомольцем.

Награждали – перед строем. Командир полка. Меня – так: мне дали за 11-й вылет. По-моему, он был в августе. А наградные оформили в сентябре. 21-го сентября. А уже 27-го меня сбили.

– Если сравнить количество наград у истребителей и у штурмовиков – у кого, по-вашему, было больше?

– Не мнение, а факт: больше всех – у штурмовиков!

– Их больше награждали?

– У них больше погибали! В несколько раз больше, чем у истребителей и бомбардировщиков.

– И вот 27 сентября 1944-го вас сбили…

– Семенюк Александр Петрович со мной летал и погиб: ведущий мой из другой эскадрильи. У него там был стажёр, который отказался лететь. Задание очень сложное. И тот стал искать себе ведомого. Ну, вспомнил меня: мы же летали с ним, когда в одной эскадрилье были. Говорит: «Валентин, слушай, выручай! Полетим? Вот дали задание, а у меня отказался лететь капитан Сучков». Я говорю: «Ну что ты, конечно, полетим».

Его брат вчера прилетал с сыном. Они на Украине живут. Он капитан первого ранга, полковник по-нашему, его брат. Мы всё время как родные с ним с тех пор.

Ну и вот, значит, как был случай. Когда он сказал лететь, мы пришли в штаб, он меня привёл. Батя сидит, Емельянов: Герой Советского Союза. И Лебедев – его начальник штаба. Начальник штаба начинает говорить: «Вот вам задание: срочно пройти от озера Лубана по железной дороге от станции Эргли до Риги, увидеть разрушитель пути немецкий». Это значит – паровоз, дальше идёт крюк, рвёт шпалы, и ещё два молота бьют – и рельсы разбивают на куски. Здорово, да? После себя оставляют разбитую… всё, железной дороги – нет.

– Я видел фотографии, что происходит после разрушителя.

– Ну вот. И мы полетели. Погода! Прежде чем лететь, Семенюк говорит: «Распогодилось, солнце. Нас же сразу засекут – и истребители нас собьют. Нам спрятаться негде. Дайте сопровождение». Лебедев нам: «Вам задание ясно? Шагом марш выполнять!» Вот так сказал, представляете? Семенюк пожал плечами. Конечно, начальник штаба – все лётчики тогда были им недовольны – послал нас на смерть. Все ж погибли, кроме меня! Я остался…

Ну вот, послал. Пошли, он подходит к самолёту, я – к самолёту Сучкова… мой – стоит. Я же на его «Иле» летал. Он подготовлен к полёту: там бомбы, ПТАБы повесили. ПТАБы – знаете, что такое?

– Противотанковые авиационные бомбы.

– Небольшие, кумулятивного действия. Они любую броню прожигали! Маленький, 2,5 килограмма, а танку – конец. Поэтому заряжали вот эти ПТАБы прям в люки навалом. Люки открывались – они сыпались, как горох. Кучей со стабилизаторами летели – и накрывали большую цель. Вот таким ПТАБом мы и уничтожили этот разрушитель пути.

А вот в этот последний бой начальник штаба ещё распорядился:

– Много болтаете!

Взяли – все станции наши сняли. Только ведущим оставили. Поэтому нас сбили. Не могли даже по обстановке принять манёвр общий. Ну, это целиком виновато командование. Начальник штаба – этот дурак! – распорядился… Я с ним уже не мог больше.

Короче говоря, приходим на стоянку. Семенюк страшно недоволен. Я вижу: он просто потерян. Достаёт вещи, а девчонка стоит. Ей какой-то брелок отдаёт. «Тебе – вот, возьми, мой ножик перочинный». Я говорю: «Ты чего раздаёшь?» – «А что – последний день живём». Я говорю: «Ты что хочешь сказать… я – хочу жить. Я не собираюсь помирать!» – «Ну ты сам знаешь, какое задание дали! На тот свет – и всё». Вижу, он так говорит, с таким настроением. Я говорю: «Да брось ты. Ну, будем делать с тобой манёвр…» (вот так навстречу – называется «ножницы» [показывает]: чтобы тебе в хвост не зашёл истребитель, мы друг на друга вот так вот выходим – и двигаемся в сторону к себе… медленно, но верно). Он – всё, как потерянный стал. Знаете, я его не узнавал!

Ну, полетели. Взяли курс на Эргли, долетели до озера Лубана, это Латвия. Ясное небо. Нас зенитки встретили – обстреляли там. Ну, это для нас была ерунда, мы вдвоём прошли и – прям по железной дороге шпарим, ищем этот разрушитель. Она – одноколейка. Спрятаться некуда. Мы идём и ищем его. Летим чуть не до Риги. Уже до Риги почти долетели – нашли разрушитель. Накрыли его бомбами. Уничтожили. Потом наши его взяли, и фотография есть: он разбитый стоит.

Повернули обратно… у меня – стрелок. Я ему всегда говорил: «Сверху смотри всегда – и докладывай». Ну, он мне по СПУ говорит (это так самолётно-переговорное устройство называлось, т. е. связь у меня только с ним вдвоём: не радиосвязь, а просто как телефон): «Фоккера», 5 штук». Я думаю: «Ёлки! «Фоккера»…» А у Фоккера – 4 пушки и 2 пулемёта, представляете? Он и истребитель, и штурмовик ещё.

Ну, а Семенюк продолжает обратно по этой же линии! Где все противозенитные?! Мы с Дубенко – всегда ходили как? Цель выполним, а уходим быстро: тут же сворачиваем, когда обратно идём, раз-раз да через речку, и – сразу наши! Зачем нам идти далеко по немецкой территории, где все зенитки, где идёт удар по линии главного направления? Согласны?

– Разумно.

– А этот, не думая ни хрена… или разум потерял… прёт по самому невыгодному маршруту. Ну а что я могу сделать? Я обязан, как ведомый, сзади идти немного – и охранять. Как «Фоккера» появились – они сразу как залп дали! Сразу убили на хрен моего стрелка. Я вот так вот кручусь, только снопы трассирующих снарядов и пуль летят мимо меня. Они меня бьют, а этого ещё не бьют. А его стрелок – Загуменный Иван – отстреливается, у него один пулемёт против… – считайте, сколько?

– Тридцати…

– Одних пушек 5 на 4 – сколько? Двадцать! Да этих [пулемётов]… Что он с одним пулемётом сделает? Тридцатикратное превосходство, больше даже: пушка – не пулемёт. Что делать-то? Я как-то там меж деревьев… Ну, опушка кончается – я вылетаю. Мне в это время как дали по радиатору! У меня броня сзади – стучат эрликоновские снаряды. Но – не пробивают. Там 12-миллиметровая броня, а эрликоновские снаряды – они 20-миллиметровые. Не пробивают, хотя, вообще-то, могут. Броня двигателя – там меньше: 5-миллиметровая, и у стрелка.

Загорелся мой самолёт. Пробили руль управления: болтается ручка, не работает. И вот так он идёт [показывает], со скольжением, прямо в землю. Бреющий полёт. Можно спастись в этом случае?!

– Ну, постараться прыгнуть…

– Как прыгнуть – с бреющего?!

– Ну, низко, да… а так – на пузо только постараться сесть. Хотя если рулей нету…

– Представляете?! А я – жив остался. Каким образом – расскажу.

Вот в голову – как выстрел (голова работает, когда опасность): у меня в самолёте есть такой штурвальчик, крутится. Это изменяет центровку самолёта. На руле глубины есть такие флаттеры маленькие. Вот сам руль управления стабилизатора. На нём рули глубины – они вот так работают. Если он вниз отклоняется – тебя пикирует. Если вот так вверх – то хвост опускается, он кабрирует. Понятно? И управление вот этим флаттером – вот эта рукояточка: крутишь её – задираешь вот так – он кабрирует! А так как у меня рули перебиты, я взял вот эту вот – сообразил – на себя, и он у меня свечкой полетел вверх. Самолёт. Горящий.

Уже в кабине проблески пламени появились. Думаю, сейчас вспыхнет – и конец мне. Всё сообразил в доли секунды. Но это ещё не всё: я же высоко-то не мог взлететь. Это же – не истребитель, согласны?

– Да.

– Вот я взлетел. [Показывает.] Не знаю, может быть, 200 метров добрал. Потому что мощный мотор. Машина самой лучшей была в полку. 30-го завода последний выпуск. На 100 километров скорость больше всех остальных. Уже – высота. Вылезаю, чтобы выпрыгнуть – и забываю отстегнуть шлемофон! Прыгнул – и завис: половина туловища на улице, а половина – меня воздушной струёй прижало. Но я вижу – у самолёта уже скорость кончается, сейчас в штопор свалится. Представляете? И горит, гудит… как форсунка огромная, мощная. Гул и пламя такое там кругом! Внизу масло из радиатора вытекает – и горит. Ну, что я думал – ни хрена я не успел додумать, всё действовал. Выкарабкиваюсь – не могу вылезти. Самолёт вот так встал [показывает], прям – ууу! Меня и выкинуло.

– Набок свалился?

– В штопор как падают – знаете? И в это время я поднапёрся – и вылетел в пламя. Этот шлемофон у меня отлетел. Глаза закрыл. Не могу в пламени открыть парашют: он и сам сгорит, и спалит мне спину! Потом смотрю – пусто. Над моей головой летит чехол от парашюта. С сиденья вылетел – крутится вот так вот… помню всё – до мельчайших подробностей! Земля – близко, я дёрнул, парашют раскрылся. Земля – вот, на меня летит! Я чувствую – разобьюсь…

…и тут подо мной взорвался самолёт. Упал – и меня взрывной волной самортизировало. Вы можете себе представить? Вот сколько случайностей одновременно сложить надо, чтобы мне спастись, а?!

– Это да…

– Но всё равно настолько была низкая высота – и взрыв, наверное, сильный был. Бензобаки взорвались, тут же всё горит! И меня не знаю обо что ударило. Такая вот голова [показывает] – двойной величины! В два раза эта сторона была разбита вся. Контузия там…

…а очнулся – в могиле.

– Вас похоронили?!

– Хоронили. Во время похорон. Закапывали. На мне комбинезон был – не позарились, прям в нём в могилу бросили… а там то ли булыжник попал по голове – я застонал. Ну, меня и вытащили.

– Немцы?!

– Я ничего ещё не понял. Глаза у меня – в земле. Я открываю – и ничего не вижу. Но – уже очнулся. Потом смотрю – меня тащат. Я уже открыл глаза. Стоят четыре человека. Все – гражданские. Я ничего не понимаю, молчу.

Один говорит: «Ты жив?» Это переводчик оказался. А я – не знаю. Промычал… не помню, что ответил. Они, значит, так посмотрели на меня… Смотрю – тут немцы подходят. Меня сразу рассматривать. Берут меня, ведут – я хромаю. Лицо разбито, тошнота какая-то… Наверное, сотрясение мозга, чёрт его знает.

Этот переводчик говорит: «О, жив! Ты знаешь, это фантастика!» Я: «Чего фантастика уже?» – начинаю так понимать. «Мы, – говорит, – смотрим: вас сбили, горящий самолёт падает в землю, взрывается, и из взрыва вылетает парашютист». Это он мне говорит! То есть они что видели – вы можете себе представить?!

Самолёт взорвался, и из взрыва – купол парашюта, и на нём болтается лётчик! Я уже, по сути, погиб, и меня спасает – что?! Взрыв. Элементарно интересно, да?

А повели – как раз прямо в этот Сунтажу. Рядом – батарея зенитная, которая после меня сбила Семенюка, и они все тоже погибли, как и стрелок мой. Меня сбили на западной стороне этого городка, а их – на восточном. Они [немцы-зенитчики] слышат – гул, бой. И уже подготовились. Как он только появился, высота 50 метров – чего тут сбивать? Бах! – и готов. Сбили, он ударился о землю, а мотор улетел на 200 метров. Они разбились, конечно, все. Стрелка даже с ремней сорвало, на 100 метров выкинуло. Удар был о землю сильный.

А я, вот видите – остался жив таким чудесным макаром. Из могилы – вытащили. Тут же пришли немцы – и повели под руки. Рядом какая-то будка стояла. Немцы там сидели, два или три. Видимо, Красный Крест какой-то. Меня подвели, сели. Сняли сапоги. С одной ноги – она, видно, разбита – кровь текла. На правой была кость сломана, там рана: то ли от осколка… – я не знаю. Они мне забинтовали. Подъехала машина – меня посадили и повезли. Знаете, джипы эти ихние… не джипы… ну, в общем, легкооткрытые машины. И в это время налетела наша эскадрилья штурмовать! Теперь наши начали меня бить вместе с ними…

Ну, немцы, конечно – в кювет сразу, спрятались в песке вместе со мной. А наши… Вот в первый раз я услышал нашу штурмовку – страшно, верно! Гул, рёв моторов, стрельба из пушек, взрывы бомб, ракет! Представляете, что это такое – пулемёты?! Вот один штурмовик – сколько мощи у него было! Ракеты, бомбы, пушки, пулемёты! И вот это всё – ревёт. А там – 5 самолётов. Грохот – страшнейший! Я сам увидел когда – думаю: дааа!..

А немцы с батареи – попрятались. Они боялись. Они ж звали знаете как наши самолёты? Чёрная смерть. Schwarzen Tod.

Потом перчатки с меня сняли, в которых хоронили, а вот орден – нет.

– Вы попали в плен – и вас отправили в лагерь для военнопленных?

– Ну, не сразу так быстро всё… там – ещё интересней. Вот у меня даже записано: допросов – не было! А была встреча с лётчиками, кто меня сбил. Всё у меня есть… и даже как Семенюка немцы под салют хоронили – и написали: «Здесь захоронен лётчик – Герой русский». И как наши, которые ездили по местам выясняли, рапорты написали – и наврали: что над Семенюком издевались немцы, допрос ему делали. Я, например, «сдался в плен» – а его, вот видите? – «допрашивали и убили». Ну всё наврали!

– Когда вы вернулись из плена – там же была проверка…

– Ну а как же! Несколько. Я коротко могу сказать. Во-первых, на месте, ещё когда я был в партизанах, к нам приезжали, прилетали в партизанский отряд из 8-й воздушной армии – полковник Голобородько – начальник авиационной разведки Хрюкина [так у автора. Хрюкин Тимофей с июля 1944-го – командир 1-й воздушной армии. – Прим. ред.] И он говорил: «Какие вы герои!» Мы даже фотографировались в партизанах! Потом из этого отряда именно он нас – русских лётчиков, которые там командовали, – вывез из Торнау в Чехии – в 8-ю армию, где решался наш вопрос. Нас, когда вернули, проверяла контрразведка. «Смерши» проверяли, Лубянка проверяла… Всё проверяли. И – полностью, как говорится: мы – герои.

– А после проверки вас оставили в армии или уволили?

– Кто из плена бежал и которые прошли проверку у «смершев», направляли в 5-ю воздушную армию. И там нас обмундировали всех заново. Аттестаты выдали – и направили в отдел кадров в Москву. Не только меня, большую группу. И я в отделе кадров ВВС в Москве опять проверку проходил. И после этой проверки было написано: «Рекомендован направить для продолжения воинской службы на должность лётчика в свой же полк, 622-й». Это я рассказал без подробностей. Но документы – все есть.

– Как к вам относились в полку? Тот же Смерш…

– Ведь я же туда не просто приехал: я приехал со всеми проверками. Но – всё равно ещё проверяли… Первый и главный вопрос «смерша», где бы ни проверяли: «Почему ты не застрелился?»

У нас был «смерш». Отличный человек. Свой. Но и он тоже спрашивал: «Почему ты не застрелился?» А я ему говорю (я же его хорошо знал): «А чего ты такие глупые вопросы задаёшь? Я же всё-таки пользу принёс. А если бы я застрелился?! Вот у меня написано в моём офицерском личном деле в Министерстве обороны: сколько я после своего пленения уничтожил фашистов. И сколько под моим командованием. Там написано прямо и количество, и трофеи взятые! Вот почему я не застрелился. Чтобы помочь своей Родине, где бы я ни находился». Правильно я ответил?

– Я считаю, что да.

– И он тоже. А ещё он сказал: «А я обязан спросить, у меня есть инструкция». Вы поняли? И он по инструкции снова меня в полку допрашивал.

Я же был направлен не прямо в полк, а в отдел кадров армии в Риге. Там меня «смерш» допрашивал, потом в дивизии, потом в полку. И везде вопрос: «Почему не застрелился?» У меня в новой книге даже есть раздел такой, так и называется: «Почему ты не застрелился?»

Но, конечно, большинство в Москве из органов – это люди достойные были. Хотя, конечно, есть исключения. А на периферии – тех, кто был нашими партизанами, – так некоторых даже посадили! Я писал поручительство за них, чтобы их освобождали из тюрьмы. Представляете? Были преданы – патриоты! Попали к местным – а их сосчитали формально: «А, был в плену – всё!» И – тебя в концентрационный лагерь. 5–6 лет.

– В армии были замполиты. Какое к ним отношение было в полку? Летали ли они?

– Летали. Ну, летали – как? Полёт от полёта – как небо от земли. Любой командир заранее знает, какой полёт – безопасный (даже боевой), а какой – опасный. Вот, например, уничтожить разрушитель пути – это смертельный полёт. Туда замполит стрелком не сядет.

– А замполиты у вас стрелками летали?

– Стрелками. Но в других полках замполиты были даже лётчиками. Это уже боевые, как говорится, замполиты. У нас был Голубев, майор… он летал стрелком. Не имел лётного образования. И летал – как? Когда немец в отступлении, все его зенитки на колёсах – мы летали, как на развлечение: били немцев, фотографировали всё. Вот тут они и зарабатывали ордена.

А мы – должны были летать всё время, когда лётная погода. Иногда даже в день – до шести боевых вылетов! А командир дивизии мог летать – и у него был порядок такой – в месяц или в два месяца – раз! Командир полка – в месяц раз. И замполит там. Это было положено, расписано всё… иначе он – «не боевой». Он обязан был летать, но они знали всегда, когда можно летать, не боясь.

– Вы упоминали, что в аэроклубе вас кормили хорошо. И в боевом полку – тоже. А 1942–1943 годы, когда вы были в училище, там кормили как?

– Когда летали – давали дополнительный паёк лётный. Это уже поддержка. Лётчик – не будет голодный летать. У него просто сил не хватит.

– Вы обучались на одноместном «Иле». А разница между управлением одноместным и двухместным «Илом» есть?

– Для «Ила» – нет. Вообще, двухместный – он, по идее, потяжелее был, но это незаметно. Потому что я когда бомбы грузил, то мог брать боеприпасы до 800 килограмм. А что такое человек один? До 100. Ну и какая разница?

Я делаю центровку, чтобы у меня ручка была – вот так: пальчиком. А чем дальше давишь – тем больше усилий. Понятно? От первичной центровки если отходишь. Лёгкость управления – регулировалась вот этим флаттером, который спас мне жизнь.

– Вы рассказали, что стажёр Семенюка отказался от вылета. А вообще часто в полку были такие случаи?

– Не помню. Не было такого отказа. Ну, человек если больной – врач освобождает. А было и что даже сам больной – и то летал и врачу не говорил. Уж если только сам упадёт.

– Проблем – именно в техническом обеспечении – с самолётами не было?

– Ой, механики – только добро заслуживают. Я даже не помню такого! Ну, был случай, может… Всегда при самолёте находится паёк. Сел где-то в стороне, в лес, тебя немцы не забрали – питаться надо. Там есть борт-паёк: шоколад, медикаменты различные. А механики часто его воровали, съедали его заранее, до лётчика, когда он ему необходим будет. Но еда никому и не требуется, когда он сгорает. И они это знали. Лётчик, скорее всего, так погибает – и борт-пайком не пользуется. Да, часто погибали лётчики…