Текст книги "Штурмовики"

У меня был случай. Когда я самолёт получил – я принял к себе ещё стрелка воздушного, по фамилии Соловьёв. Первый боевой вылет со мной. Прилетаю – а стрелка нет в кабине. Пропал. Через два дня приходит. Парашют на плече. Говорит: «А я выпрыгнул…» – «А почему ты выпрыгнул?» – командир спрашивает. «Ну, я чувствую – мы горим. Я взял и выпрыгнул». А там, когда летишь в высоте, даже 1,5–2 тысячи, всё внизу – это леса горят, представляете? Бои идут. И вот эта гарь и копоть на 2 километра и выше поднимается. И гарью пахнет, когда подлетаешь к линии боевого соприкосновения. И нюхаешь эту гадость. Он первый раз летел, подумал: мы горим. Прыг!..

– И что с ним было?

– По закону его должны были за дезертирство судить и – в штрафную роту.

– Ну, а в реальности?

– У нас добрый был командир полка – Емельянов Иван Алексеевич, Герой Советского Союза. Ну, видит – наивный парнишка. 18 лет. Что его, в штрафную роту посылать? Он ему сказал: «Да ты что? Ты слушай команду! Если тебе командир скажет прыгать – прыгай. Без команды нельзя прыгать. Понял?» – «Понял».

Следующий боевой вылет. Прилетаю – его опять нет…

– Опять прыгнул?

– Опять пришёл. «А я думал, мы горим». Ну, уже его нужно было куда-то девать… сжалился над ним – взял и перевёл в техники. На механичью работу. Вот такие случаи…

– В какой форме вы летали?

– Брюки, гимнастёрка, шлем. И комбинезон лётный сверху надевали. Мы летали с наградами и с документами, хотя по положению – должны были сдавать. Но – никто не сдавал. Личное оружие у лётчиков было. Обязательно. Ну как же без личного оружия?

– Иногда встречаются рассказы, что лётчики закрепляли у себя в кабинах «ППШ». Было такое у вас в полку?

– С «ППШ» точно никто не летал. Нет, ну, может быть, где-нибудь и летали… Но официально – я не знаю, чтобы… я – не видел ни одного лётчика, чтобы с «ППШ» летал.

– Самолёты как-нибудь украшались? Рисунки, символы, лозунги?

– Во-первых, камуфляж был. Сверху – он под зелень там. Камуфляж – под местность: ту, где мы летали. Она была стандартная. Под лес. Пятнистая такая. Как камуфляжная одежда – такой же цвет. А снизу – небесно-голубой, чтобы не видеть его снизу. Всё равно же их видишь. Некоторые – звёздочки рисовали по сбитым своим истребителям… это у них принято было. А у нас в полку – не применяли.

Каждый полк и дивизия имели отличительный знак. Дивизии некоторые – вокруг фюзеляжа кольцо какое-нибудь белое. У нас в полку было отличительное – это косая белая полоса на киле. Вот если в Бородинскую панораму придёте смотреть – там наши самолёты, нашего полка.

– А суеверия какие-нибудь были у лётчиков на фронте?

– Были. Секрета нет. Главное суеверие лётчиков – перед вылетом помочиться на дутик.

И – девушки были, оружейницы. Ни в коем случае, если она вам скажет «Счастливого полёта»! Тут же надо её матом обложить! Нельзя после «счастливого полёта» в бой! Поэтому – и девушку… и на дутик помочиться. Сложности были, конечно.

– Какое было отношение к вам местного населения в Латвии?

– Ну, не все латыши одинаковые, конечно. Есть латыши – ненавидели нас. А есть такие латыши, которые к нам хорошо относились. Ну, например, угощали пивом, которое они сами делали. Ну, любя. Вот как я могу сказать. В основном, конечно, они к нам плохо относились.

– Как и где вы встретили Победу 9 мая 1945 года?

– Я был в партизанском отряде, и у нас вовсю шли бои. Там, где я был в партизанах.

– Это – Курляндский котёл, я так понимаю?

– Нет, я был в Чехии в это время. И у нас там было – такое! В партизанском отряде в Скутече. Немецкая армия была окружена нашими войсками. А мы были окружены немцами, которые были в окружении. Такой слоёный пирог.

Да, у нас была телефонная связь с нашими войсками прямо через окруживших нас немцев. Мы нашим по проводному телефону говорили: «На нас вот сейчас напали немцы. Давайте помощь! Что нам делать?!»

И наши с немцами договаривались. Они нас тут не бьют – а где-то мы их пропускаем, например. Дивизия огромная идёт, с танками, с «Тиграми». А у нас что – автоматы… у нас ни хрена не было. Мы что – партизаны – против них будем воевать?! Мы и договаривались.

Мы стоим с нашими орденами – они мимо нас проходят с фашистскими. Они на нас автомат – мы на них держим. Все соблюдают.

Один фриц, правда, убил нашего Героя Советского Союза – партизана из соседнего отряда. Там чуть такая война не началась! Тоже так же договорились друг с другом пропускать, а один попал в плен к партизанам, а потом убежал и в отместку застрелил нашего. Представляете?! Чуть стычка не была. Но немцы его пристрелили быстро, и поэтому конфликт был, конечно, погашен.

– А как вы там узнали о том, что победа?

– Радио у нас было. По радио.

– Какое было чувство?

– Ну, радостное. Какое может быть чувство ещё? Победа!

А 24 июня – уже войны и фронта не было – я в Москве был в это время, в отделе кадров. Тогда был день Парада Победы. Я уже служил тогда в дивизии, как же она… около Монина. На довольствии там был: питался там и расквартирован там был. Ну, а жил у себя в квартире в Москве.

– Спасибо, Валентин Иванович!

Интервью: Н. АничкинЛит. обработка: А. Рыков

Каприн Дмитрий Васильевич

– Родился я в 1921 году, 4 ноября, в Рязанской области. Мама поехала рожать в Рязанскую область, потому что, как известно, в Москве тогда условия были тяжкие. Потом, как немножко подкормился и окреп, перевезли меня в Москву. Так что рос в Москве, учился в Москве…

После семи лет учебы поступил в Энергетический техникум.

В те времена активно начинала развиваться авиация, и мы, молодежь, стремились попасть туда. В каждом районе появлялись аэроклубы. Конечно же, я тоже поступил в аэроклуб.

Учился в техникуме, а в свободное время занимался в аэроклубе. Сколько хотел, столько и учился – получалось, был как бы спортсмен. Когда научился летать один, то даже в какие-то соревнования меня включали: несколько полетов по кругу, в зону… а там соответствующие упражнения и пилотаж. Пилотаж – он опять же разный: то вертикальная фигура, то горизонтальная… За взлет и посадку ставили отдельную оценку…

У каждого из нас была летная книжка, в которые инструктор и я сам делали отметки. Инструктор расписывался – следил за мной. Вместе с ним составляли плановые таблицы полетов. А потом, когда я более-менее втянулся и мне стали доверять, то, бывало, придешь, а инструктор просто, без всяких таблиц, сообщает: «Сегодня летаешь по девятому упражнению». И я уже без лишних вопросов знал – столько-то взлетов, столько-то посадок. Или же он говорил, чтоб я обратил особое внимание, к примеру, на правый вираж, или как горку выполнять, или еще что-то…

Основным учебным самолетом во всех училищах тогда были «По-2». Но в крупных серьезных училищах – там могли быть иные самолеты. Например, в Ворошиловградском училище летали на «Р-5». Это самолет-разведчик. Два крыла у него, большой тяжелый двигатель…

Во время учебы в аэроклубе всех как-то собрали и говорят, что обстановка немножко изменилась… поэтому после выпуска нас припишут к определенной воинской части, где мы пройдем небольшую обучающую программу. В частях будем официально числиться летчиками связи. А в конце нас собрали и агитируют: «Кто хочет остаться в летной военной части, давайте проходите медкомиссию. Как пройдете медкомиссию – можете бросать учебу, кто учится, а кто работает на заводе – тоже бросайте. Мы вас будем призывать уже как военных людей. Полеты будете производить не как спортсмены, а как военнослужащие вооруженных сил».

Большинство, конечно же, бросили учебу и ушли с работы – остались, значит, в авиации. Потом собрали нас со всех московских аэроклубов и области и отправили в только что созданную на Украине возле города Коростень летную школу. Там же у нас был свой аэродром, и рядом с ним жилье. На границе поля поставили палатки, жили в них. И сказали нам тогда, что будем летать до осени, пока не выпадет снег, а потом выпустят по частям. Летали мы много, и хорошо летали, и уже по несколько часов налета набрали… И уж осень пришла, а никаких указаний нет. Продолжаем жить в поле. Январь – мы в палатках, февраль – в палатках…

Наконец приходит приказ, что наша летная школа переводится в Ворошиловград. Там тогда базировалась мощная летная школа. В ней числилось аж пять эскадрилий! Здания, ангары, учебные классы – все строилось конкретно под летную школу.

Привезли нас туда ночью. Помню, как разгрузились – повели всех в столовую. Мы зашли… а там столы накрыты белыми скатертями. Оркестр! Только ложки взяли в рот – они как грянут! Мы даже испугались как бы… но оказалось, что это летная столовая для курсантов, а не какой-то там ресторан. Ну, ничего, освоились, начали жить и учиться в этой школе.

А какой там был прекрасный клуб! Здание красивое… В праздничные дни, в субботу и в воскресенье, нас, курсантов, тоже пускали, там были танцы, крутили фильмы, и прочее… В общем, кто чем хотел, тем и занимался. Курсантам разрешалось выходить в город. Выписывали такую строевую записку – и мы могли поехать в город, купить там книги, тетради или еще что-то. Но дисциплина держалась высокая, все по порядку, организованно…

В таких условиях учились до самой войны. Как война началась, училище закрыли. Летный эшелон сразу ушел на фронт, а нас направили в Казахстан, в Уральск. Плохонький такой городишко, небольшой. Там всю пшенку на раз съели, наверное, буквально за неделю. Кроме нас в Уральске находилось Ленинградское училище связи. Потом еще перевели, по-моему, Одесское училище связи…

Как началась война, нормальных самолетов не поступало. А те старые машины, которые у нас были, армию уже не устраивали. Для гражданского времени они еще бы сгодились, но… Пришлось до поры летать на старых машинах.

– Когда вы впервые увидели «Ил-2»?

– В 1941 году. Летчики ездили на завод, перегнали несколько этих машин.

– Какое он на вас произвел впечатление?

– Ну, конечно, он был тяжеловат, так как нес сильное вооружение. Два пулемета, винтовочные 7,62 мм, потом две пушки – с одной стороны и с другой стороны, по 23 мм. Мощные были пушки, хорошие. Да четыре реактивных снаряда, по два на крыло. Кроме того, мы могли брать шестьсот килограмм бомб. То есть очень мощное стояло вооружение. Немецкие летчики знали – спереди лучше не соваться…

Ну, и как-то так получилось, что решили выпустить шестерку курсантов на самолетах «Ил-2». Мне довелось попасть в этот выпуск. Нас направили в летную школу в Белинском, что возле Каменки под Пензой. Приехали мы туда… нас тут же поставили на довольствие. Приходишь в столовую – там кипа номерных талончиков лежит. Берешь его и ждешь очереди, значит…

Потом начальство посмотрело – новые летчики пришли, и все они ждут очереди не только на завтрак и ужин, но и на полеты тоже. Почти никто не летает, потому как самолеты старые и почти негодные. И решили нашу шестерку «форсировать», т. е. начать с нами плотно заниматься полетами. Провели по всем упражнениям. Правда, надо сказать, все это ускоренно шло. Глядишь, мы уже и самостоятельно начали летать. Потом строем «походили» немножко, шестеркой, – командир звена водил. В общем, быстро нас «провернули».

Со школы попали на Сталинградский фронт. Было это летом 1942 года. Прилетели мы в районный городок Ленинск, где находилась наша авиационная часть. Пока, значит, летели – утомились. Командир, который за нами прилетел, решил, чтоб мы заночевали здесь, отдохнули.

Ночью по аэродрому хорошо стреляли немцы. Но нам повезло – наши самолеты не пострадали. Утром позавтракали и полетели уже на фронтовой аэродром. Там с нами сразу начали знакомиться летчики части. Были там и молодые, и уже понюхавшие пороху, полетавшие. Мы, конечно же, у них стали выспрашивать, что да как оно, на фронте-то… Каждый рассказывал свое: что с ним случилось и как он там… Но общее впечатление у всего личного состава было единым – мы все равно победим! Знаете, вот как у обычных русских людей. Настроение было нормальное. Летали с задором. Когда назначали на полет, даже гордость поднималась какая-то…

Командиром полка тогда был Смитский. Но тогда у нас очень быстро менялось руководство. Росло количество частей, и, как правило, наши командиры быстро росли. Инструктора мгновенно становились командирами звеньев. Только что был штурман полка, глядишь – уже капитан… Кстати, этот штурман из училища в Энгельсе, по-моему. Опытный летчик, сначала небольшую имел должность, а потом буквально через некоторое время его поставили командиром дивизии. Звали его Степан Дмитриевич Прутков. С ним я делал первый вылет.

Вот он, значит, группу повел. Запустили двигатели. Он тоже запустил, прибежал ко мне, начинает рассказывать. У меня двигатель работает. Он мне внушает: «Ты сейчас особо не обращай внимания, кто и как будет стрелять. Но как увидишь, что у меня бомбы пошли, бросай в аварийном! Чтоб полностью вышли. Как стрельба начнется, смотри, чтобы свой кто-то не попал. Стрелять тоже можешь – но повнимательнее! Ракеты отстрели. Все будет нормально. Если не успел что-то сбросить, не бойся, возвращайся». В общем, дал он мне напутствие, и мы полетели.

Нормально так слетали. И он буквально на глазах за месяц-полтора попал в дивизию. Перемахнул через командира полка в комдивы. Из капитана до генерала вырос, перемахнув через много ступеней.

(Степан Дмитриевич Прутков (1911–1978) – советский летчик, военачальник. Участник Великой Отечественной войны. Герой Советского Союза (1943). Генерал-лейтенант авиации. – Прим. С.С.)

– Сколько машин было в первом вылете?

– Наша дивизия обычно летала шестерками. Некоторые дивизии летали восьмерками. В зависимости от погоды мы могли лететь не шестеркой, а четверкой. В плохую погоду шестерке тяжело на посадке. Когда обычно домой приходишь, топлива уже немного. Если, не дай бог, повреждения какие или ранен – будешь плюхаться. Все это учитывалось.

– Первый вылет. Что запомнилось?

– Ну, первый вылет… нельзя, конечно, сказать, что так уж страшно… но в любом случае возбужденный сидишь. И ведь не зря тот летчик, что прилетел за нами, дал нам перед фронтом отдохнуть. Понимал, что надо дать людям немножко прийти в себя. Но это (возбуждение) до конца было, и в первый вылет, и в последний… когда ты идешь на вылет, у тебя настроение приподнятое. И после вылета, и даже у обстрелянного летчика, все равно, в конце, после каждого полета – у всех возбуждение. Беседуешь со своими летчиками и чувствуешь, что их несет…

– Что вы атаковали в первом вылете?

– Трудно сказать. Как правило, атаковали технику и личный состав. Редко были какие-то специальные вылеты.

– Под Сталинградом большие были потери у полка?

– Я вам так скажу… потери, конечно, были – теряли людей. Но во всяком случае особо уж таких больших потерь не припомню. Каждый вылет мы слышали и видели стрельбу наземной артиллерии, и почти каждый вылет мы встречались с истребителями противника. Нам помогали – с нами обязательно шла хотя бы пара истребителей, прикрытие. Обычно это были «Ишаки». Скажу тебе, что они уже не годились как самолеты прикрытия – вооружения и скорости у них было недостаточно. Немцы как начали войну на «Мессершмиттах» и «Юнкерсах», так и воевали на них до последнего дня, когда подписали капитуляцию. Практически все наши самолеты не могли с ними вести нормальную борьбу, потому что значительно уступали им…

– Вы знали летчиков, которые вас сопровождают, лично?

– Бывало, мы вместе с ними стояли на аэродромах. Но так не часто получалось. В основном мы общались с ними по радио и называли их по номерам. Иногда знали, какие у них прозвища в полку – «Крутой», или еще что-нибудь вроде этого, и обращались к ним так… Как правило, прикрывали нашу группу одни и те же летчики.

Нашу группу тогда водил хороший опытный летчик, еще довоенной выучки, Жариков Сергей Иванович. Он стал ведущим еще до нашего появления в полку. Жарикову крепко не везло – его в каждый вылет подбивали. Как ни полетим, обязательно что-нибудь произойдет. На моих глазах его не сбивали, но пару раз он только при мне с парашютом на горбу точно приходил. Конечно, на него это очень влияло. И какое-то определенное влияние это оказывало и на нас. Все же наш командир, и мы как-то в него верили. А он приходит, ложится и не разговаривает ни с кем. Более-менее нормально он себя вел, когда приходило начальство или там еще что-то… Были у него жена и дочка, – жили где-то в дивизии. Почему-то мы с Сергеем как-то подружились и были довольно близки. И после войны продолжали дружить. Он служил в инспекции дивизии, у него это как-то лучше получалось.

А тогда… уже я несколько вылетов сделал у него ведомым. И как-то вдруг командир полка вызывает и говорит:

– Сегодня ты поведешь группу.

– Да я же еще ничего толком-то не могу! Истребителей-то не найду…

– Ничего, истребителей видно отсюда. Зайдешь, заберешь истребителей и вперед. Сегодня на фронте полегче – поведешь группу.

– Да честно сказать, я просто боюсь.

– Ничего, ничего. Нормально сходите…

Приезжаем на аэродром, повалились на сено в палатке, валяемся себе. Приходит Жариков – тоже лег…

Говорю ему:

– Сергей Иванович, надо линию фронта нанести, КЗУ да все остальное…

Тот только отмахнулся.

И вот так отмахнется, иногда пойдет с нами, иногда не пойдет. В общем, видно, что совсем хреново себя чувствует. Командир посмотрел на все это дело и мне говорит:

– Сергей Иванович плохо себя чувствует. Надо как-то ему помогать.

Потом узнаем, что его переводят в дивизию на «По-2» летчиком связи. Такой мощный летчик…

– В 42-м это вполне могли посчитать за трусость…

– Тут все зависит от руководства. Наше относилось с пониманием. Все видели, что он очень переживает. На самом деле, как он полетит, каждый раз его бьют. Но вот опять же, какая-то сила ему помогала конкретно – он через Волгу обязательно перетянет и там уже плюхнется. Иногда за семьдесят километров от аэродрома упадет, иногда за двадцать. Парашют на плечо и потопал… а то попутка какая подхватит.

– А вас когда впервые сбили?

– Меня сбили в первый и последний раз…

– А подбиты бывали?

– Бывало.

А сбили меня в 45-м. Мы, помню, сначала перелетели с одного аэродрома на другой, причем с выполнением задания. После его выполнения я привез много осколочных пробоин. Поэтому мою машину поставили в ремонт. Я к командиру полка пришел, доложил. А тот говорит:

– Ладно, давай езжай в расположение. Посмотришь, где твоя эскадрилья будет размещаться, какая там обстановка. Там же пообедаешь…

Выхожу из землянки – навстречу командир дивизии:

– Ты куда?

– Да вот, меня командир отпустил в часть…

– Нет, пойдем-ка назад…

Ну, я вернулся. Смотрю – вызывают всех ведущих групп. Комдив им объявляет: «На 2-м Белорусском фашисты предприняли сильную контратаку. Обстановка усложнилась. Нам приказывают поддержать части 2-го Белорусского фронта. Надо помочь!»

Ну, и значит, доводят приказ: сначала иду я, веду свой полк. За мной идут еще четыре шестерки других полков. Докладываю командиру дивизии: «У меня машина стоит в ремонте…»

А командир дивизии – это тот самый капитан Прутков, с которым я в свое время сделал первый вылет. С ним у нас были хорошие отношения. Он всегда у меня интересовался, как дела, как настрой… И вот он мне говорит: «Возьмешь машину командира полка».

Ну, собрались – полетели. За мной несколько групп идут. При подходе к цели оценил ситуацию – насколько глубоко надо зайти. Неправильно рассчитаешь, остальные уже будут по нашим войскам работать. Дал команду – «Начинаем атаку». Наклонил самолет, довел пушки, открыл огонь. Уже видел на земле людей – немцев. И тут – хлоп! Управление перебито, самолет затягивает в пикирование. Я стрелку даю команду прыгать – тот не отвечает…

Даже не знаю, что там попало. У моего «Ила» оторвало хвост. Ну, я было попытался еще «подергаться», потом смотрю – в кабину тросы управления полезли… Надо прыгать. Получилось это не совсем удачно. Меня из кабины вытащило и как-то волоком по машине протащило. Но потом вроде распустил парашют. Меня резко вверх дернуло и тут же подняло. Приземлился плохо – был в каком-то таком неудобном положении. Может быть, и не поздно выпрыгнул… а то, что много было еще ненужных действий всяких – так это пытался что-то сделать, хотя и знал, что уже бесполезно…

Приземлился в лес, свернул парашют, спрятал его. Попытался идти куда-то – карту я примерно запомнил. Где там, несколько шагов сделал… смотрю – два немца идут, мотают кабель. Подумал еще: «Может, они меня не заметили». А там шум-гам, две машины ко мне едут. Я в воронку лег… Может, то была «моя» воронка – от самолета осталась… Лег в эту воронку и сам себя немного землей закидал. Притих, думаю: «Может быть, так все и обойдется…»

Не обошлось. Эти двое меня, конечно же, видели. Сначала, видимо, все между собой обсудили, а потом пришли. Ну, был у меня пистолет… Писали где-то, что, мол, я героически отстреливался. Но это все херня. Наверное, уже понимал, что войне конец, и не воспользовался им…

А эти двое подскочили к воронке, вытащили меня, что-то кричали. Пару раз в лоб дали, но не особо, и повели меня. Привели в нечто похожее на гауптвахту какого-то аэродрома. Аккуратно, чисто там. Меня когда привели – там двое наших стрелков сидят. Кроме них, тринадцать молодых ребят: солдаты и младшие командиры, и еще один летчик со стрелком. Они, видимо, вдвоем выпрыгнули. Никто их не пристрелил в воздухе, они так вдвоем дальше и были.

Если честно, я, вообще-то, рассчитывал на худшее. Мы знали, что такое немцы. Но буквально с первых минут стало ясно, что немцы уже не те, что были раньше, и они уже понимают – война проиграна. Тогда у кого-то из ребят нашлись деньги. Мы их давали охране – они нам приносили хлеб. Совсем другими стали люди.

Потом всех собрали и повели. Куда-то ведут – мы не знаем. Так, не спеша, шли целый месяц. Никто нас не бил, шли мирно. В итоге пришли на Север, к Дании. Грузимся на пароход – полный трюм пленных. Что-то долго мы плыли… Вроде наконец добрались. Место называлось Фаренкрог. Там стояли два молочных завода, на которых работали наши военнопленные. Тут интересно… У тех, кто попал в плен под конец войны, было, конечно, немного иное настроение. К примеру, когда кого-то из нас, «новеньких», хотели послать работать, мы начали говорить: «Я болен, не могу». То есть откровенно отказывались от работы. «Старики» с опаской советовали нам: «Не надо! Вы себе сделаете плохо, если не будете выполнять команды».

Ладно мы, но и сами эти «старые» пленные – они сами на работу ходили запросто, без охраны. Завод находился неподалеку. Перед нами они свою работу на немцев не особо афишировали, старались улизнуть пораньше. Так что мы даже не видели, как они уходили.

Потом как-то днем прилетел английский Hurricane, примерно на высоте в тысячу метров. И будучи в горизонтальном полете, даже не снижаясь, дал очередь. Оружие, кстати, у них хреновое, у этих англичан. Немцы по нему не стреляли – нечем было. Истребителей у них на таком расстоянии от линии фронта тоже не наблюдалось. Ну, пострелял англичанин да и ушел. Просто продемонстрировал себя, получается… И тут смотрим – немец, который нас охранял, стоит на коленках, голову засунул под щиты, а задница наверху…

Из этого лагеря можно было элементарно уйти. Нас сдерживало то, что мы не знали языка. Но потом договорились – нашелся один малый, который согласился с нами идти. Тот сидел в лагере чуть ли не с первых дней войны и прекрасно знал язык. И этот англичанин, а может и другой, снова пролетел над лагерем. Мы лопатами перебили ограждение и вышли.

Нас никто не преследовал. Мы уходили подальше от территории лагеря. Вокруг сплошь маленькие домики и такие же небольшие земельные участки. В города мы старались не заходить. Чувствовалось, что никто нас не искал и не ловил. И видно было, что немцы уже сами боятся. В одном месте, уже ночью подошли к какому-то домику поближе, а там дежурят английские солдаты. Мы на пальцах стали объясняться, пуговички на гимнастерках показывать – что вот мы такие-сякие… а у ребят на руках уже несколько немецких автоматов. Англичане от греха подальше отобрали у нас оружие, разобрали на части и побросали в траву. Мы думали, пригласят выпить. Да где там, те отправили нас подальше: «Идите туда…»

Ну, мы и пошли. Ночью где-то приспособимся, чтоб отдохнуть. Днем шли. Так добрались в американскую зону. Смотрим – один советский старшина, шофер на полуторке, суетится, вокруг большого дома бегает туда-сюда. Немцы гражданские, и другие наши крутятся…

Подошел к ним и говорю:

– Славяне, что за базар?

– Часы тут меняем…

– Долго здесь будете?..

– На ночь останемся, а наутро поедем.

– Возьмете меня с собой?

– Приходи…

Утром уехал с ними. И в первый же день я стал искать своих. Смотрю – идет капитан, летчик. Подошел к нему – разговорились:

– Привет… знаешь, тут такое дело… сбили, был в плену, сбежал из лагеря… Не подскажешь, как сообщить генералу Хрюкину, что я нахожусь здесь. Меня командующий очень хорошо знает.

– Что-нибудь придумаем, браток.

Капитан был из отдела перелетов. На следующее утро я его нашел. Тот мне коротко так, говорит:

– Пошли.

– Связались с первым воздушным?..

Пришли на аэродром – там «По-2».

– Связались с командующим, он подтвердил. Сейчас тебя отвезу. Там на поле стоит еще один самолет. Пересядешь в него…

В общем, не успел оглянуться, попал в свою часть, встретился со всеми…

– А фильтрационный лагерь?..

– Нет.

– После войны факт плена как-то сказался?..

– Ну, был я несколько раз у следователя. Меня тут же поставили на свою эскадрилью. В те дни немцы подписали капитуляцию, но некоторые части не сдавались… Мы уже не летали, но сидели в боевой готовности на дежурстве.

А потом меня направили на курсы в центр ВВС. Там учился десять месяцев. Жили на немецких квартирах. Многие вызвали семьи. У меня тогда уже было двое детей. К нам даже мои родители приезжали, погостить.

После окончания курсов получил направление в Свердловск инспектором по технике пилотирования. Всех построили в каком-то просторном помещении и объявили: «Штурмовую авиацию закрываем. Поедете домой». А мне, видишь, повезло, назначили инспектором.

В Свердловск приехал, стал командующему докладывать, да забыл упомянуть о назначении. А тот вызвал начальника отдела кадров, и ему говорит:

– Отправьте этого летчика в свою часть – откуда он прибыл.

– Товарищ генерал, не могу. Это приказ Москвы!

– У меня все инспектора на месте. Мне никого не надо.

Ну, я не стал у него ничего выпрашивать. Рванул назад на рейс…

Потом снова меня вызывают:

– Собирай свое имущество и давай на поезд, через Пугачев в Сызрань. Там будешь учиться летать на вертолетах.

Ну, приехал я туда. А там как раз идет переучивание техников на пилотов. Права не стал качать, наравне с техниками учился, сидел вместе с ними в столовой, так же и питался, благо там разница не особо большая была. Потом как-то сижу в столовой, смотрю – на обед пришло руководство, а среди них генерал, у которого я раньше служил. Когда они мимо проходили, тот, похоже, признал меня. Сели они за стол, и я слышу, как генерал говорит:

– А чего это Каприн у вас с техниками сидит? Он же инспектор.

Кто-то ему что-то ответил. Позвали меня. Ну, я подошел – поздоровались. Начал меня расспрашивать:

– Как здесь руководство?

– Да вроде ничего, все нормально. Отдельная эскадрилья. Комэск закончил академию, хороший летчик, дисциплинированный…

– Давайте слетаем к нему.

Полетели мы с ним в эту эскадрилью. Там он с комэском переговорил, предложил ему пойти на командира полка. Ну и тут ко мне сразу же стали как-то по-другому относиться, признали как руководителя, подтвердили, что буду инспектором и меня не уволят…

Потом попал в Куйбышев. Там и на вертолетах летал, и на самолетах.

– К вертолету вы быстро привыкли?

– Да особых трудностей не припомню. Я ж тогда и на самолете продолжал летать. Вот, к примеру, в Казани был у нас вертолетный завод. А рядом делали «Ту-22». Там группа летчиков-испытателей. Они подчинялись нашему командующему. Он меня посылал проверять летную документацию, как они летают и прочее.

– Если вы не против, задам еще пару вопросов… На фронте вы летали с наградами или снимали их?

– Наш полк переучивался на ночные полеты. После Сталинграда нас посадили на один из аэродромов, с которого убрали все летные группы. Нам тогда выдали специальную форму: шерстяные костюмы, брюки, хромовые сапоги… На аэродром в ней ходить не было смысла. Помню, у нас эти парадные костюмы с орденами висели у коек. Поэтому у меня все награды сохранились.

– Когда вас сбили, на вас были ордена?

– Нет. Как я уже сказал, все висело на тех новых костюмах. А так имелись и куртки хорошие, и прочее…

– Можете описать какой-то удачный вылет?

– Не знаю… Когда все прошло удачно – это обычный день. Его не запоминаешь. А вот если в какой-то день что-то случилось – то да, запомнишь поневоле…

– Сколько вы делали вылетов в день?

– Как правило, один-два. Не стремились делать много вылетов. Потому что у нас и летчиков хватало, и самолетов. В этом отношении все было удовлетворительно. Ну, а усталость, конечно, присутствовала. Постоянно возбужденное состояние – это не нормально.

Нет, конечно, случалось у некоторых и по три вылета – бывало такое. На разведку в плохую погоду пойдешь, два-три вылета точно можешь сделать. Первый вылет – посмотрел, что-то обнаружил. Второй вылет – пошлют перепроверить. И в третий раз уже могут группу послать.

– Звезду Героя вы получили в части?

– Героя получил в конце 1945-го. У меня их много: четыре ордена Красного Знамени и прочее…

– Вам доводилось работать по колоннам?

– Конечно, по колоннам часто работали. Это как раз для нашей штурмовой авиации.

– При попадании в автомобиль – он вспыхивает? Что с ним происходит? Как вы определяли, что добились попадания?

– Как правило, не загорается. Но видно, куда пошла трасса. Фотопулеметы стоят… если что-то серьезное, фото сразу забирают и направляют куда надо.

Как правило, мы становились в круг и работали с него, делали несколько заходов. Многое зависело от местности.

По поездам работали. Даже если состав с вооружением, ему не уйти – его рельсы держат. Автомобили – один туда рванет, другой – сюда. Они худо-бедно разбегутся. А здесь некуда. Личный состав прыгает из вагонов, бегут куда-то, под кочку прячутся, под дерево…

– Как оцените ПТАБы?

Вообще-то, эффективно. Прицеливались по отдельным целям, каждый по своей. Высыпаешь их… нормально.

А так, могли брать две фугасные бомбы на пятьсот килограмм или на шестьсот килограмм. Были у нас кассеты: для «бомбочек» в полтора килограмма и в два с половиной…

– Помните своих стрелков?