Текст книги "Кавалеристы"

Интервью и лит. обработка Ю. ТРИФОНОВА

Айтакулов Асан

Асан Айтакулов, 2010 год

Я родился в 1923 году. В 1941 году окончил 10 классов. В сельской местности, Октябрьская районная средняя школа. Там первыми выпускниками были мы, нас было 5 человек. Тогда не хватало учителей, и в сентябре я стал работать учителем, преподавал математику.

А 17 декабря 1941 года я был призван в армию. Служил во Втором кавалерийском корпусе, 26-й кавалерийский полк, который находился за Пишпеком (Бишкеком). В мае 1942 года нас отправили сначала в Тамбов, а в сентябре 1942 года мы попали на фронт. Стали воевать в брянском лесу.

– Как сложился для вас первый бой?

– Боишься, конечно. Вот мы заняли окоп. Идет перестрелка с немцами. В лесу ночью нас выдвинули еще ближе к немцам, а потом пошли в наступление, выбили их оттуда. Рядом бегут, падают, падают. Пули летят. Даже забываешь, где находишься. Как будто в другом мире находишься сначала. Это же в первый раз. Даже страха нет. Как будто все это во сне проходит. А потом привыкаешь, уже по-другому реагируешь. Но стараешься спастись, прикрываешься, прячешься за дерево. Раньше об этом не думали. А потом при обороне смотришь, чтобы пуля не попала, укрываешься за камень или бревно. Само все потом приходит, как надо действовать.

– Когда вас призвали в кавалерийскую часть, кем вы были?

– Сержантом был, командиром отделения, и на фронте командиром отделения был.

– С лошадьми умели обращаться?

– А как же. Верховая езда…

– Как использовали кавалерию на фронте?

– Вот идет фронт. Ночь. В километрах 20–30 немцы прорвали фронт. Надо остановить их. А пехота когда дойдет… И нас сразу верхом. Компактно. Сразу галопом. Немцы наступают. А здесь перегородишь и остановишь их наступление. Потом пехота уже успевает, занимает оборону. И еще использовали кавалерию в тылу у немцев: рейды по тылам, мост взорвать, штаб вывести из строя – в основном так использовали. Для быстрого движения. Леса, болота – а верхом быстро. Танки не проходят, машины не проходят, а кавалерия проходит.

– В чем особенность ухода за лошадьми в военное время? Фураж для лошадей всегда был?

– В тылу оставляли конюхов, которые за ними ухаживают, кормят. Если надо двигаться – они сразу пригоняют наших лошадей. Кормили чем попало. Овес… Мы возили специальные переметные сумки. Остановишься, достаешь сено. Украинцы давали сено. Они хороший народ, очень добрый. Уважаю украинцев, не могу на них обижаться. Они нас кормили, помогали. Воинственный народ, партизан там сколько было.

– Какие у вас были лошади?

– Всякие. И киргизские, и казахские, и донские. У меня – наши, киргизские. Мы вместе с лошадьми на фронт прибывали. Какая была здесь лошадь – и там на ней ездил. Нас отправляли в эшелоне вместе с конями, в вагонах и лошади, и мы.

– В части какие национальности были?

– Всякие. И киргизы, и казахи, и русские.

– Русский язык уже знали?

– Знал. Перемешались здесь. В Чуйской области много русских, в Бишкеке. По шоссе в основном живут русские. Вместе жили.

– На фронте информация на киргизском языке была?

– Нет, только на русском.

– Вам приходилось выступать в роли переводчика?

– Нет. Здесь почти все по-русски понимали. А вот на Тянь-Шане, там, конечно, не понимали. А так в Чуйской долине все понимали, русский язык преподавали, как урок. Но школа была национальная.

– Киргизы держались вместе, землячество было?

– Нет. И с русскими, и с другими национальностями дружили. Такого понятия, чтобы делиться на национальности, не было. Русские – терпеливый, воинственный, преданный народ, хорошие друзья. Менялись часто. Вчера прибыл, сегодня убили, долго не продержатся.

– Какое у вас было отношение к немцам?

– Враждебное. Ненавидели их. Гражданских немцев не видел, только военных. Мы же с ними воевали, сколько наших хороших товарищей убили.

– За что воевали лично вы?

– Когда освобождали Украину, освобождали деревни, там немцы знаешь, что делали? Вешали, убивали, насиловали. При отступлении у них была специальная команда, они поджигали дома и разрушали деревни. Если бы они нас заняли, так же поступили бы. Их нельзя было дальше пускать. За свою маленькую родину, за свою деревню воевали. Не дай бог, они дойдут до Киргизии. Когда шли в атаку, кричали: «За Родину, за Сталина!» Вера была в Сталина. Что Сталин скажет – это был закон. Например, в 1944 году был приказ Сталина «Ни шагу назад!». Он сыграл решающую роль. Отступать только по приказу. Если без приказа отступишь – застрелят на месте или в штрафбат. Была тогда крепкая дисциплина.

– Перебежчики были?

– Нет. Об этом даже не думали. Просто наглядно показали, я сейчас так думаю. Я хорошо это помню.

В 1942 году нас привезли, что такое фронт, убийства – мы не знали, не видели. Только что прибывший полк, нас построили на поляне полукольцом. А там была свежевырытая яма посередине. Думаем, что это такое? Потом смотрим, одного солдата выводят: шинель накинута, привязана к шее рука. Недалеко от ямы, метрах в 3–4, остановили. Подошли еще пятеро или шестеро. Оказывается, они вышли из боя дня три тому назад. А этот солдат по национальности бурят-монгол. Молодой, лет 20. Он сделал самострел в руку. И врач прочитал целую лекцию. Очень большая разница, когда пуля попадает издалека или самострел. Если самострел, здесь ожог, сразу видно. А если издалека, характер раны другой. Говорят – расстрел, как изменника Родины. СВТ был тогда, самозарядная десятипатронная винтовка, винтовка Токарева. Командир полка что-то шепнул тем, кто этого должен расстрелять. Потом мы поняли, чтобы сразу не убивать – три, четыре выстрела. Замучить немножко. Потом стрельнул по ногам. Он упал. Потом еще стрельнул. Мы все видим. Он, бедный, ползет к этому окопу. Приполз к краю – и его добили. Командир полка, здоровый мужик, крикнул: «Собаке – собачья смерть!» И толкнул в яму. И его закопали. Это был нам наглядный урок, нельзя заниматься такими делами. После такого кто же решится в себя стрелять? Нам преподнесли первый урок.

Наша задача в полку была взять «языков» – немцев в плен, чтобы перед наступлением точно знать, какая часть, какое вооружение, секретную информацию. А вторая наша задача – установить по карте, где расположены их пулеметные и огневые точки.

Однажды меня вызывает подполковник Кугрышев, командир полка. Мы должны были наступать на Киевском направлении. Это был уже 1943 год. 7 ноября взяли Киев, потом Житомир. Вот в этом направлении мы и должны были наступать. Мне поставили задачу: возьмите свое отделение, не больше трех человек. Надо доставить «языка», пленного. Там была речка, за ней деревня, она была у немцев. Мы пошли. Мы заранее знали, где стык, где можно проползти. Зашли в деревню. В одном доме горит огонь, мы пошли крадучись, ночь была темная. Смотрим – ходит часовой туда-сюда, вокруг дома. Мы подумали, что здесь, наверное, командир, подползли. Прыгнули вдвоем на часового, придушили. Ножом, у нас финка была, покончили с ним. Потом подошли к окну. Там двое офицеров чем-то набивают чемодан. Дверь открыта. Вошли: «Хенде хох!». Один взялся за кобуру пистолета – мы его сразу на месте пристрелили. А второй, обер-лейтенант, поднял руки. Мы ему кляп в рот, завязали руки и пошли. Он знал чуть-чуть по-русски. Мы говорим: «Делай то, что мы делаем, мы ползем, и ты ползи, а то сразу финка в бок». Проползли вместе и доставили его. Это один такой случай, а их было много.

– Что делали в минуты отдыха?

– В основном какой отдых… постоянно в напряжении. Нас два раза выводили, третий раз я был ранен. Там так. Например, дивизия – 16 тысяч человек, вступаешь в бой, покуда меньше половины не останется – не выводят. Если из 16 тысяч остается 8–9 тысяч, полнокровной дивизии нет, то сразу выводят. Твое место занимает другая часть, а тебя выводят. А там прибывает пополнение с тыла. Опять полноценная часть, а покуда пополняется, та часть уже кончается. Их выводят, нас туда опять.

– Сколько времени шла переформировка?

– Иногда за сутки половины нет. Иногда месяц ходишь – полноценный. Смотря какой бой, какая обстановка.

– Сколько раз ходили в атаку?

– Бессчетно. От Киева до Житомира в атаку ходили, Житомир брали. Каждое наступление – атака. Разве считаешь, сколько раз…

– Как в атаке вы управляли отделением?

– У меня 12 человек. Даешь команду, ставишь конкретную задачу: что делать. А потом их разбиваешь, назначаешь старших, даешь команду. Действуешь по обстановке. Пулеметчика надо уничтожить, например. Двоим, троим даешь команду – уничтожить пулемет. Выполняют задание – попробуй не выполнить, приказ. Некоторые говорят, что перед атакой поили водкой – ни грамма нельзя было. Никакой выпивки. У нас был один командир взвода, в другом взводе. Мы расположились дня на три, четыре в деревне. Там самогон. Оказывается, он пил самогон. Напился, почти пьяный был. Мы в обороне. Командир полка пришел проверять. Смотрит – пьяный командир. Тут же застрелил его на месте. Если он пьяный, будут жертвы, нельзя. Строго было. Даже после боя не давали, запрещено абсолютно. Голова должна быть трезвой.

– Вы курили?

– Нет. Но курево давали, я его отдавал просто.

– Вы воевали с 1942 по 1945 год?

– Да. Киев не мы брали, другая часть. Между Киевом и Житомиром дорога. Немцы отступали от Киева, а мы перерезали дорогу. Мое отделение отправили задержать быстренько. Нас 4 человека, сделали окоп и ждем отступивших немцев. Вот они бегут, большая группа, нас не видят, бегут прямо на нас. А мы четверо с автоматами. Мы их подпустили близко, метров до 100, и начали из четырех автоматов их косить. Всех повалили. 62 человека мы насчитали убитых. Командир полка сразу вручил медаль «За отвагу». За «языка» тоже Красную Звезду. Обер-лейтенант был очень ценный «язык», он все выдал, и нам было легче наступать. У меня три награды. Две медали «За отвагу» и Красная Звезда.

Житомир мы взяли в 1943 году. Потом нас немцы окружили. Мы прорвались, Житомир оставили. Между Киевом и Житомиром проходит железная дорога, по этой дороге мы отступали, это было в ноябре. Немцы за нами гнались, мы уже приблизились к своим. Вдруг как будто по ногам ударило палкой, я упал. Пули свистят. Хотел подняться, но не мог. Было разбито бедро разрывной пулей, кость сломана. Мертвые лежали, и я лежал. А наша передовая на бугре в километре, в полутора. Я лежал, как мертвый. Немцы кричат над головой. Один наш раненый кричал, они его пристрелили. Мы тоже так делали, когда наступали. Кто будет с ранеными возиться? И они раненых добивали на месте. Я лежу с мертвыми, как мертвый. Немцы перешли. И здесь, метрах в 300–400, их наши остановили, на бугре заняли оборону. А я лежу в тылу. Уже стало темно. Что делать? Единственный выход – надо ползти к своим. А так сколько будешь лежать? Перетянул ногу, чтобы кровь остановить. В ноябре снег, дождь, слякоть. По канавке на железной дороге, в грязи, стал ползти к своим. Приближается утро, я уже приполз к линии. Двое немцев направо лежат с пулеметом, разговаривают, курят. Я долго за ними наблюдал. Разговаривают, нажимают на гашетку, стреляют, опять разговаривают. Я потихоньку переполз, уже стало рассветать, приполз к своим. Крикнул: «Спасайте!» Двое наших прибежали, на плащ-палатку меня, и унесли, потом на машину и в госпиталь. 6 месяцев лечился в госпитале. В 1944 году был ранен. 12 мая 1945 года вернулся на костылях – одна нога короче другой на 5 сантиметров. Меня комиссовали после госпиталя, был уже негодный. Вернулся домой жив-здоров, инвалид войны.

– Какое было настроение в госпитале?

– Всякие раны. Кто умирает от операции, у кого какая рана. У кого руки нет, у кого ноги. Некоторые так мучаются, когда внутренние ранения. Операции, операции. Знаешь, что теперь только домой, уже туда не попадешь…

– Это хорошо?

– Настроение, конечно, хорошее, что жив остался, теперь поедешь домой. Если бы легкое ранение, опять на фронт, настроение было бы другим.

– На фронт уже не хотелось?

– Кто хочет на смерть идти? Хоть один в мире есть? Нет такого. Каждый хочет жить. Это закономерное явление. А здесь уже, считай, остался жив. Теперь уже домой. Дом уже снится. Уверен, что домой теперь попадешь, что остался жив, такое настроение.

Я не уважаю узбеков. Они любят трофеи, всякое барахло. Например, немцы лежат убитые, я никогда, хоть они все в золоте, не подходил. А в основном узбеки сразу шарят, часы отбирают. Я это ненавижу. Зачем это? А они падкие на это. Трофеи вообще не брал. Единственное, когда в плен брал, планшетку мне сам отдал – я это взял. А когда ранен был, выбросил.

В госпитале дают нам 800 граммов хлеба на сутки, махорку дают. А там трудармия (я на Урале лежал) голодная ходит. А тот граммов 300 выносит, продает. Нам 800 граммов не хватает, а этот сам голодный и продает еще. Я говорю: «Лишний, что ли, у тебя? Нам не хватает, а ты продаешь». – «Теперь поедем домой. В Ташкенте надо костюмчик купить». Какой костюм? Меня бы голым доставили домой, я рад бы был, а он о костюме думает, да еще хлеб продает. Что за народ? Смех берет даже. Такой народ, в крови у них жадность такая.

– Из отделения разведки кого помните?

– Куват Алиев, киргиз. Его там убило. Здоровый, находчивый парень с Тянь-Шаня. А так часто менялись.

– Какое оружие было?

– Финка, само собой. Гранаты, пара штук РГД носили. Автомат.

– Каким автоматом пользовались?

– ППШ с круглым диском. 70 патронов, 71-й в ствол. Хороший автомат.

– С шашками приходилось?

– Нет, только с автоматом. Шашки были в Гражданской войне. А мы вообще не имели шашек. Какая там шашка? Кто тебя допустит? У всех автоматы, с шашками разве полезешь, в основном это для быстрого передвижения.

– Противотанковые гранаты? Противогазы?

– Противотанковые гранаты, когда ожидали немцев в наступлениях. А так… они тяжелые. В основном РГД, РФ-1, лимонка. По два-три носили. Противогазов не было. И сумок противогазных тоже не было. Газ-то не использовали, а зачем они?

– Какая у вас была одежда?

– В сапогах были мы, не в обмотках. Солдатская одежда.

– Как мылись, стирались? Вши были?

– Нет, вшей не было. Меняли часто, не допускали до этого.

– Сами белье прожаривали?

– Часто меняли, до черта было белья. Санчасть была, врачи смотрели.

– Смена белья была?

– Нет. Не носили.

– Чем кормили на фронте?

– По-разному кормили. В основном кашей. У поваров были специальные котлы, на ходу варили. Мы едем, а они варят.

Асан Айтакулов и Артем Драбкин после интервью, 2010 год

– Что было в вещмешке?

– Продукты в основном. Хлеб. Боеприпас в автомат зарядить. Патроны таскаешь.

– Домой письма писали?

– А как же! На фронте писем не получал, а в госпитале получал. При малейшей возможности писал.

– Как относились к комиссарам?

– Замполит был, проводил политработу с солдатами, объяснял, что происходит в мире, проводил воспитательную работу.

– С особистами приходилось сталкиваться?

– Нет. Я их не видел.

– Английская или американская помощь была?

– Я не слышал об этом.

– Женщины на фронте были? Допустим, в вашей части?

– На передовой не было. В санчасти были медсестры.

– Что было самым страшным на фронте?

– Когда ранен был, в тылу у немцев раненый остался. Это было самым страшным. А в остальном… конечно, убивают. Пять, шесть друзей убило. Наступаешь, того нет, того нет – убило. Страшно потерять товарищей.

– Где вы узнали, что Победа?

– Дома. В начале мая 1945-го я вернулся. Потом война закончилась.

– Как вас здесь встретили?

– Я на костылях домой вернулся. Как мать встречает раненого сына, который живой вернулся?!

– Война снится?

– Раньше было. Последнее время нет. Раньше, когда молодой был, конечно, часто снилась. Даже мать говорит, мол, ты кричишь во сне. Постепенно все забывается.

Интервью А. ДРАБКИН, лит. обработка Ю. ЖАБЫКО

Ефремов Владимир Дмитриевич

Владимир Ефремов, 1945 год

Я родился в городе Сальске Ростовской области. Мой отец – выходец из довольно богатой казачьей семьи, он имел казачье звание, но был приверженец марксистских взглядов. Я его плохо помню, он умер в 33-м году, когда мне 8 всего лет было. Когда отец умер, мать вышла замуж за другого, нас двое было ребят, и мы переехали на военно-конный завод. Вообще Сальский район очень большой, он граничит с Калмыкией, военно-конный завод был далеко в степи – 80 км от железной дороги. Там я учился в 5, 6, 7-м классах. Потом, перед самой войной, переехали опять в Сальск. Я уже окончил 9 классов, перешел в 10-й. Я мечтал пойти или летчиком, или в кавалерию.

– Как вы узнали о начале войны?

– Это были уже каникулы. Вообще-то и по радио, и в газетах (мы их не читали, конечно, а радио слушали) всегда говорили, что обстановка очень напряженная. Мне уже 16 лет было. Может, я еще и слабо в политике разбирался, но по радио все время объявляли, что рано или поздно на нас нападут.

Все мы были тогда комсомольцами. Сказать, что я был паинька, я не скажу, у меня был довольно бойкий характер. Все мы кинулись в военкомат. Никого тогда не брали в 16 лет, а в военкомате написано было, что набирали на учебу – на курсы стрелков-радистов дальних бомбардировщиков, но брали не младше 23 лет. Я взял и снял копию метрики, а тогда снимали копию так – переписываешь, а нотариус заверяет. Я сам переписывал, и я эту пятерку так сделал, чтоб потом можно было переправить на тройку, и мой номер прошел, прошел я комиссию. Боялся я за слух или что-нибудь по здоровью, но прошел медкомиссию и думал, что попаду в стрелки-радисты.

Немцы впервые заняли Ростов, его же занимали дважды, а когда начинается тяжелое время, как обычно у нас, убирают в первую очередь начальство. Так и наш военкомат – смылся со всеми документами, и все. Потом наши отбили Ростов, а военкомат не знаю где.

Немцы опять стали на Ростов наступать, и нас всех в 41-м году осенью отправили копать противотанковый ров – от Батайска до Азова, вдоль Дона. Там примерно 40 км. Было очень много людей, преимущественно пожилых и 24–25-го годов. Мы там копали. На каждый погонный метр было по человеку. Колхозы нас кормили, надо сказать, хорошо – полкило мяса и 1 кг картошки на человека. Мы копали шесть метров глубиной и шесть шириной.

Потом немец занимает Ростов второй раз, и мы все побежали – весь трудовой и нетрудовой фронт, побежали все. В Сальск пришли, и прибегает мой дядька родной, он был старший политрук, шпала одна. Бежит куда-то… и мы ушли – комсомольцы, мы побоялись. Начались наши скитания 42-го года. 17 лет. Пристали к воинской части, ушло нас трое, все одногодки. Мы пошли к Кизляру, через Калмыкию. Как мы добирались – это отдельная нудная история. У нас другого выхода просто не было, ну и плюс наш патриотизм. Я играл уже тогда в футбол во взрослой команде, был здоровый парень.

– Перед фронтом вы были морально готовы убивать?

– Когда началась война, в Сальске сильно бомбили крупный железнодорожный узнл. Появились первые трупы. Мы с друзьями ходили на станцию и видели трупы издалека, их убирали. И возникала у меня мысль: «А как же меня заберут, а я мертвяков боюсь?» Не просто боюсь, а даже на рану не могу смотреть, не могу курицу зарезать и даже смотреть, как ее режут. Как же я в армию пойду, ведь война? Настал момент, когда мы уже в марше были в запасном полку и передвигались у линии фронта – нас в 42-м году обучали, и эта мысль все время мне сверлила голову.

Стыдно мне было признаться своим товарищам, хотя я видел, что они старались не подходить к разбитым танкам, машинам, обозам. Потом я подумал: «А как же я буду воевать?» И я усилием воли решил, что надо к этому делу как-то привыкнуть. Я стал специально подходить туда, где убитые люди, расчлененные трупы, чтоб как-то привыкнуть. Кстати, не только я так делал, и у меня в голове до сих пор стоит такая картина, когда мы увидели наш танк. Я после такого никогда не видел. Обычно подобьют – он сгоревший, а сам-то целый, или башня оторвана, а этот как будто его вдоль перерезали, на половинки распался, а в нем трупы обгоревшие.

Позже я привык к смерти. Мы все приучили себя, без этого невозможно было воевать. Если ты будешь думать о том, как бы остаться жить, то ты будешь переживать каждый день, а зачем переживать? Ты лучше приучи себя к мысли: «Почему ты лучше других, которых уже убило?» Но все равно, до конца я не мог привыкнуть к этой мясорубке. Я мог увидеть что угодно, мог куда угодно пойти, мог лежать рядом с трупами. Но какое-то шестое чувство осталось – я мог стрелять, а вот просто так взять безоружного человека обидеть или убить я не мог. Это повлияло на мою и послевоенную жизнь. Я когда окончил вечернюю школу, стоял вопрос, куда пойти учиться. Можно было на врача, но я боялся крови, уже будучи после фронта, то есть из меня хирурга никогда бы уже не получилось. Ведь это чувство у всех, наверное, было. Я не думаю, что кому-то нравилось, ну, за исключением отдельных личностей, а в широком смысле это чувство есть у всех, отталкивающее – чувство жалости.

Выстроили нас, говорят: «Кто из вас пулеметчик?» А рядом со мной стоял один кадровый служивый, он был после ранения, мы уже как пополнение в запасном полку. Он мне рассказывал, что он станковый пулеметчик. Я его толкаю: «Ты чего?» А он: «Ты молчи, дурак!» Прошел покупатель – нет пулеметчиков! Тогда, говорит, я сам назначу, и самых здоровых, в том числе и меня. Так я стал станковым пулеметчиком на «максиме».

Попали мы в 34-ю гвардейскую стрелковую дивизию, 105-й стрелковый полк, пулеметная рота, я был второй номер. Эта дивизия была создана на базе присланной из Москвы воздушно-десантной бригады, ее разбили в боях, а на ее базе создали нашу дивизию. Поэтому у них почти не было тягловой силы, ну зачем она воздушно-десантной? Машин и лошадей почти не было, все мы таскали на себе.

Положено так: первый номер несет ствол пулемета – где-то 18 кг, второй номер – станок – 22 кг, с колесами который, а третий номер несет патроны. Вот мы втроем в расчете пулеметном. Вот это только кажется, что на колесах его легко везти. Легко везти только по асфальту. Да еще и винтовка у тебя, длинная Мосина, со штыком, и свои патроны. После формировки заняли Ростов, там в самом Ростове боев почти не было, немец отступил к Таганрогу, там есть река и знаменитый Матвеев курган, у нас – Мамаев, а там Матвеев, вот там были ожесточенные бои. Обстановка складывалась очень тяжелая. Дело в том, что мост через Дон был взорван, а была только понтонная переправа в одну сторону, это было в начале 43-го года, в марте, конец февраля. Тогда еще слякоть, мороз, холод. Кормили нас очень плохо. Голодные были, не знаю какие. Вшивые. Вошь разъедала. Там ничего не хватало. Только снабжались снарядами, боеприпасами, больше ничего.

Моего первого номера убили, и я стал первым номером пулемета. В начале марта, где-то третьего, нам выдали погоны. Их принесли на передовую сначала, не в тыл. У нас траншей не было, а окопы отдельные. Мы не могли траншей выкопать, на Матвеевом кургане были немцы, копать было невозможно – мерзлая земля, да и сил у нас не было. Кормили нас ночью. Привезут в термосе. Конина, если есть немножко, и пшено. Но зато нам давали по 1 кг хлеба и по 50 г сахара – гвардейский паек. Хлеб был, я такого хлеба… не знаю, почему он такой мерзлый был, что топором можно было только рубить, но давали сайку, и мы сразу съедали, настолько мы были голодные.

Ночью покушаешь, а так все время голодные. В общем, обстановка была ужасная, такая апатия, я никогда больше такого не испытывал, нигде. Рядом было болото. Командование, оно же понимало, и я понимал, что, если я буду стрелять днем – меня ж засекут, меня могут накрыть огнем. Это же пулеметная точка. Поэтому какой выход? Стрелять как можно меньше, а командование: «Нет! Не пойдет. Вот тебе столько-то патронов – и ты должен их отстрелять!»

Наш пулемет был придан стрелковой роте. Роту поддерживал. Ну, представьте себе, пулеметная рота, запчасти, снабжение патронами. Мы можем держать своего мастера, одного на всех. А когда бой, мы попадаем уже в распоряжение временное.

Обычно пулеметы ставили где-то с фланга. Очень мало людей знает, в чем преимущество «максима». Он очень тяжелый, но ведь наше командование тоже были не дураки, взяли бы и выдали всем ручные пулеметы. Ручной по сравнению со станковым – слабак! В каком смысле? Обычно в те времена были атаки внезапные, в ненастное и ночное время, это знали. Представьте, у меня станковый пулемет, станок держится, укреплен почти намертво, на нем поворачивается ствол на секторы, там есть дырочка, как и на миномете, винты наводки, не просто руками, а вертикальной наводки. В долговременной обороне я нахожусь с пулеметом на фланге, где противник, я знаю, вижу, откуда стреляет, и я по нему стреляю. Когда я уже пристрелялся, где я попадал, откуда он предполагаемо придет, и на этом секторе в дырочках зафиксировал и винт вертикальной наводки. Ну, куда ты ночью начнешь стрелять?! А когда ты это все зафиксировал, то есть он никуда не уйдет, и никто ко мне не подойдет – я всех уложу с пулемета. Поэтому, когда говорят про пристрелянное место, это не просто слова, это значит оно зафиксировано механическим способом.

Засекли меня и напали, уничтожили наш пулемет, а меня ранило, но наши все-таки отбили. Нас забросали гранатами и стали в упор расстреливать из автоматов. Я получил пулю в левое плечо. Подобрались они к нам к утру. Спать-то там невозможно, холодно в окопах. Вот один наблюдает, а те лежат дремлют, а тот, кто наблюдает, тоже полуспит.

Я попал в госпиталь. Пальцы на ногах у меня были отморожены, сам я был очень грязный, весь во вшах, привезли нас в Ростов, голодных до неимоверности. Положили в госпиталь – бывшая глазная поликлиника – ни коек, голые полы, ничего нет, разбито все… Зато у меня новые погоны были. Вот что интересно, нас же заставили их пришить к грязным шинелям, пуговицы блестящие. Хоть бы пуговицы не заставляли.

Не то что плакать, противно смотреть было. Они же новые, а шинель вся в грязи. Шинель моя была в крови и накинута на плечи. Нас привезли и сгружают, а в Ростове еще погон не было, и люди на нас смотрят как на инопланетян. Вот этот момент я никогда не забуду!

Это был единственный особо тяжелый момент, который я испытал. Тяжело было очень снабжать тогда, но люди нам помогли. Лежали мы на голом полу, бумага обыкновенная, газетная. Нас раздели догола, забрали все наши вещи в вошебойке прожаривать. Перевязочного материала нет, не хватает, бинты с нас снимали медсестры, а кроме них были еще санитарки вольнонаемные из местных, и вот разбинтуют, вшей ножом продавливали, потом стирали, высохнут, и потом нам. Плакали санитарки. Накормили нас хорошо. Я помню, нас пять или шесть человек было в палате небольшой. Ведро нам супа с тушенкой принесли, в общем, наелись мы до отвала.

Этот госпиталь был для легкораненых, так называемый ППГ – полевой передвижной госпиталь. Обработали нас, накормили. Ранило меня навылет, и надо было отправлять дальше, и ни транспорта, ничего нет. Дают нам на руки документы – идите, говорят, кто ходячие. Пошли мы к понтонному мосту через Дон, а там очередь с двух сторон, а движение одностороннее, немец налеты делает. Шоферы почти все военные, с удовольствием берут нас, раненых, к себе. С этой стороны на ту они все шли же пустые, и их пропускали без очереди. Мы быстро переехали в Батайск, там нас еще раз перевязали, там уже все лучше было гораздо. Потом нас организованно погрузили в вагоны-теплушки и повезли, а куда, я не знал.

Потом едем – узнаю, что мы едем в Сальск, домой. 180 км мы ехали двое суток. Это был март – апрель. В госпитале – тоже отдельная история, как лежали. Там тоже не было постели, но был камыш, на нем лежали. Кормили не очень хорошо. А госпиталь же для легкораненых, а эти легкораненые, когда их откормили, уже себя чувствовали более-менее и к вечеру разбредались, кто куда, а я домой. Нам запрещали, но все знали, что я с Сальска. У меня был товарищ, тоже из нашей дивизии, он позже пришел, тоже пулеметчик, тоже раненный, но в ногу, и тоже попал в этот госпиталь, и тоже с Сальска.

Приходят врачи проверять, а кого проверять? Половины нету. Где сальские? Сальских нет. Приходим утром на перевязку, а кушали дома. Вернее, я брал оттуда, жалко, чтоб пропадало, а тут мать приехала и заболела. Интересно, что по мере того, как фронт продвигался, госпиталь переезжал, но не сам госпиталь, а персонал. Где-то в другом месте тоже организовывался госпиталь под этим же номером, персонал туда уезжал, а нас принимал какой-то другой, который приезжал с тыла. Вот они приехали совсем с тыла, и нам всем запретили уходить, ни домой, ни по девкам, всем быть на месте. Иначе уход будет считаться дезертирством. Ну, а мы как русские люди: мало кто чего говорит – плевать нам на это дело.

Вскоре узнаем об объявлении: кто может на лошадях, кто знаком с лошадьми? 5-й Донской казачий корпус в это время за Ростовом был и ушел на пополнение, а кавалериста найти сложно. Легче кого угодно найти, чтоб ездить на лошади – это не так просто, а я считал, что я могу. Мой друг совсем не умел. Мы хотели вырваться оттуда, и потом я же мечтал о кавалерии, а я ж казак донской, я так обрадовался. Мы попросились, чтоб нас выписали раньше времени. Стали говорить, что там долечимся, ведь корпус на отдыхе был, а там своя медсанчасть, ну, а те рады были от нас избавиться.

Мы попали так, что организовывалась новая воинская часть в этом корпусе – 5-й отдельный разведдивизион. Я скрыл, что я пулеметчик, сказал, что я химик. Соображал. У меня, честно говоря, поубавилось уже стремление к войне, а там взвод был – химзащита. Поскольку у нас образование было, мы уже в 10-м учились, инструкции изучили, там ничего такого сложного нет. Побыли там буквально с месяц, и часть нашу расформировывают.

Лошади были нам не положены, мы ездить должны были на автомобилях или подводах, а поскольку автомобилей там не было, то все там конное было. Нас выстроили и говорят: «Кто хочет попасть из вас в истребительно-противотанковый полк или истребительно-противотанковый дивизион?»

Гвардии казак Ефремов В.Д. 5-й Гв. Донской казачий Будапештский кавалерийский корпус. 1945 год, Румыния, г. Рымнику-Сэрат

Я думал и, откровенно говоря, побаивался ездить на лошадях – сколько я там на них ездил. Отвязывали только когда от коновязи и скакали мальчишками, а тут дело совсем другое, г. Рымнику-Сэрат я думал, попаду я как-нибудь, чтоб ездить на чем-либо другом. Истребительно-противотанковый дивизион был отдельный, я думал, что и там и там мехтяга. Думаю: если в отдельный – отдельное всегда лучше, на привилегированном положении. Противотанковый полк был просто полк, я усвоил себе: чем меньше подразделение, тем оно ближе к начальству, тем оно лучше снабжается, и я выбрал со своим другом дивизион.