Текст книги "Пулеметчики"

Чуприна Алексей Гаврилович

Я родился в Ширяевском районе, село Николаевка, до революции – Ганское (120 километров от Одессы), в 1914 году, 17 марта. Мать была 1887 года, отец 1888-го, занимались сельским хозяйством. Отец тоже был на фронте, до 1917 года. Мать неграмотная, отец трошки грамотный – четыре класса закончил. Я что пережил: вспоминаю 1921–1922 годы – это голод. После этого постепенно отец и мать хозяйство заимели. Нас было в семье пять детей: сестра старшая – 1913 года, я – 1914-го, второй брат – 1918-го, третий брат – 1927-го и последняя сестра – 1929-го. Село было большое: около тысячи дворов. Когда начался голод, многие стали умирать, некоторые – выезжать из села. В основном в Крым: там было более-менее получше. Брат мой, который 18-го года, тоже поехал в Крым. Это уже 1931–1932 годы. Устроился грузчиком в санатории. Я остался дома, учился, хозяйством занимался. В 1932 году вступил в комсомол, а сестра старшая замуж вышла в 1933-м. Я закончил семь классов: у нас в селе семилетка была. Меня и еще двух комсомольцев, парня и девушку, по решению ЦК партии направили на курсы учителей в Первомайское. Тогда это был Троицкий район. Учились мы по 6 месяцев. Выпуск – в сентябре 1932 года. Командировали в райком комсомола на распределение. Девочку отправили в наше село, нас двоих – в другой сельсовет, в разные села. Я проработал в поселке два года. Тогда еще голод был, и учителям было указание давать пайки: масло постное, сахар – такое. А в некоторых колхозах было указание давать зерно. Мне, допустим, дали мешок пшеницы. И я завез, смолол и хозяину с хозяйкой дал и вот так на квартире был. Проработал два года и вижу, что тяжело моим родителям, которые в семи километрах от села, где я работал. А мой отец какими-то судьбами был на фронте медфельдшером. Документ он имел, и его приглашают работать фельдшером в село. Там врач был, но медфельдшер тоже нужен был. А раньше он работал кладовщиком в колхозе. Ну а я приезжал домой в выходной, в воскресенье. Там я встретился с одним учителем, который приехал в отпуск. Он 1902 года. Работал в Молдавии, под Тирасполем. Говорит: «Алексей Гаврилович, давай приезжай, я тебя устрою в Молдавии учителем. Потому что тяжело здесь, в Молдавии трошки легче». И я взял в сельсовете справку о том, что работал учителем, и в сентябре с этой справкой приезжаю к нему в село Федосеевка. Он был на конференции. Я на третий день еду к нему в районный центр, он меня ведет к инспектору образования района, и мне дают направление в сельскую школу. Мы едем с этим учителем в село, он мне отдает своих учеников, которые у него были в этой школе: первый-четвертый класс, и вот таким путем я работаю. Там были молдавские и украинские села. Молдаване ходили в молдавскую школу, а я работал в украинской. Отработал там пять лет: с 1934-го по 1939-й, а в 1939-м нас, учителей, забирают в армию. До этого нас не брали, потому что была бронь. И двадцатого сентября нашу команду отправляют эшелоном в Тирасполь, и в часть: через Ростовскую область, в портовый город Ейск – маленький красивый город. Приехали вечером, разгрузились – и в баню. Помылись, переоделись – и в казарму. Пехота: 158-я стрелковая дивизия, 875-й стрелковый полк. В казарме двухэтажные койки. При дивизии было 3 полка. Кормили хорошо. Таким путем я прослужил 1939-й, 1940-й, а 1941-й – война. А я должен демобилизоваться в сентябре. И все, пошел на фронт.

Причем, я хотел сказать, в армии меня взяли в полковую школу – это где готовят младших командиров, шесть месяцев: сержанты, старшие сержанты, ефрейторы. И нам в мае месяце присвоили звания: кому сержант, кому старший сержант. Мне тоже «старший сержант». А в июне, еще до войны, нашу дивизию эшелоном отправляют на Украину, под Черкассы. Там мы на стрельбище ходили, километров пять в лесу. А когда только объявили, что война, так на стрельбище приехал на лошади кавалерист, дал данные, и все быстро снялись в штаб полка. Нас полностью вооружают, полная боевая готовность, и на другой день мы выехали на станцию Фастов – это под Киевом. Когда ехали, то уже видели сбитые немецкие самолеты. Приехали на станцию где-то через недельку после того, как немцы начали.

– Скажите, а ефрейтор, у него какая должность, кем он командует?

Он – отделением.

– Ну, он выше, чем сержант или нет?

Не, ефрейтор – это младший. Ефрейтор, сержант, старший сержант, потом старшина и дальше… В полку нас распределяли и назначали: если ты сержант – мог быть командиром отделения, мог в роту ПВО попасть. Рота ПВО – это рота, которая была организована по борьбе с самолетами. Нам дали три машины, ЗИЛы, и на этих машинах были счетверенные пулеметы – «максимы». И я был командиром отделения в роте ПВО. Командир роты был капитан из Таганрога. Когда уже надо было идти на фронт, нас с этими пулеметами и машинами на эшелон – и через Киев на Смоленск. Высадили нашу дивизию на станции. Были и подводы, мы на машинах были. Уже полностью вооруженные: пехота – автоматы, винтовки, пулеметы станковые и другие, боеприпасы имели.

– У вас какое оружие было?

Карабин был. После этого давали автоматы, когда уже пошли в бой. При пехоте была пулеметная рота. Пехоте также давали пулеметы, только не станковые, а с диском, ручные. Когда в Смоленске высадились, мы на машинах, а пехота на подводах и пешком, – километров двадцать, в лес. В лесу и пехота, и артиллерия: 45, 120, 196-мм, и мы со своими машинами. Дня три побыли. Потом самолеты налетели: разведка, три самолета. Увидели, что в лесу полно солдат, и через двадцать минут налетели штук двадцать самолетов. Разбомбили в пух и прах. А мы – кто как, мы же необученные: кто в траншейку один на другого, кто в ямку сховался, кто тикал, кто падал. Разбежались. Командиры тоже: кого ранили, кого убили. У меня был окопчик, а многие не выкопали. На меня сверху тоже падали. Не выкопал окопчик – упал. Рядом бомба взорвалась, осколки рассыпались, и все. Командира роты ранило в ногу, по-моему, другого солдата убило, третьего тоже ранило – мы даже огонь открыть не успели. Все. И паника. И ночь. Кто мог из командиров – собрал солдат, и назад, отступать на Смоленск.

А немец же тоже не дурной: высадил на аэродром под Смоленском десант. Пехота пошла уничтожать этот десант, а нас на машинах отправили к мосту через Днепр. Там уйма народу: пограничники, семьи пограничников, кто на подводах, кто пеший с детьми, раненые – и все на мост. Немец налетает и бомбит, а люди убегают. И в это время попадает бомба в этот мост. Кто мог – через Днепр вплавь. Мы переправиться не успели, нас примерно батальон. Ну как батальон: человек, может, 70–80 осталось. Командир роты ПВО оставил пост и на машине двинул с ротой, потому что немцы наступали. Бросил нас, несколько человек. Я уже был с винтовкой, без пулемета своего, и пошел в батальон, и начал с этим батальоном переправляться через Днепр. И ночью командир батальона через реку, через лес, через болото нас выводил. Вышли – там уже наши были, наша оборона. Я после этого так и остался в пехоте.

Побыли мы там некоторое время, а после этого нам говорят, что немец движется по Смоленской дороге на Москву. В нашу дивизию добавляют еще пехоты – каких-то сибиряков, – и тремя эшелонами, со станции Издешково, через Вязьму и Калугу, на Курск. А чего? Потому что немец двинул большинством уже на Николаев, на Одессу, на Херсон, на Днепропетровск, на Киев и после этого на Курск, на Рыльск. Нас в Курске высаживают ночью и говорят, что 70 километров пешим надо. Дали еще немного вооружения – и на оборону Рыльска, Курска. На Курск когда шли, там была маленькая речка, через которую тоже надо было вплавь. Нам дали пулемет «максим» дополнительно, и мы всё на спине: «тело», «коляску» – таким путем. Немец вооружен хорошо и полностью, а у нас вооружение не очень большое: артиллерия разве что 45-мм и 76-мм – частично. Постепенно мы отступали, сдавали Курск – это дело уже шло осенью. Я с пулеметом поддерживал пехоту: немец когда двинул, так я должен своим пулеметом по немцу – чтоб могла пехота пройти. Курск сдали, уже за Курск двинули километров 30.

– Первый бой помните?

Первый бой был еще там, под Курском.

– Расскажете?

Ну так что там рассказывать: тикать надо было, потому что немец вооружен полностью, а мы слабые были… Сдали Курск, километров 30 от Курска отошли, до Кшени, – и зима. Мы заняли оборону, и немец уже тоже не мог наступать дальше – тоже занял оборону.

– За что вам медаль «За отвагу» дали?

Это когда мы с Курска отступали, и возле Щигров (станция такая – Щигры) бои у нас были. Там речечка, а через речку мост с железной дорогой. И через этот мост должен был переправиться бронепоезд, а потом эту железную дорогу взорвать. Вот здесь немец наступал с Курска на Щигры (показывает по карте), а я своим станковым пулеметом занял оборону: у нас была пулемётная рота. Держали этот мост двое-трое суток, пока бронепоезд не прошел. А после, когда поезд прошел, то мы тоже дали деру, и на Кшень. Эта Кшень – маленькое село: с одной стороны села мы, а с другой – немец, и таким путем бои. Там и наших легло, и их. А потом дали нам три танка, тридцатьчетверки, и сказали: «Ну теперь, хлопцы, давайте в наступление». Они с пехотой начали наступать, я пулеметами поддерживаю. А у немца танки не могли двигаться. И наши танки их многих помяли. Мы продолжали наступать, и под Глуховым 10 января меня в ногу ранило: вот здесь, на этой ноге, где сейчас протез (засучивает левую штанину до колена, показывая деревянную культю). Как будто бы назначено было (смеется). Где-то мина немецкая разорвалась, осколок пролетел: бах! И попал не в кость, попал в мякоть. Ну, кровь потекла и все, там уже санитар… В Воронеже в госпитале лежал три месяца. Выписали меня уже в марте 42-го. А тогда был такой период, что тех, кто воевал и был ранен, после выписки направляли в те части, в каких они воевали. Приехал я в комендатуру, со мной еще два человека, а нам говорят: «Ваша часть в Ростов уехала». Немец сначала Ростов взял, а потом наши его выбили и на 60 километров отбросили. Приезжаем в Ростов, в свой полк, в пехоту, и опять нас направляют на оборону.

– В рукопашную ходили?

Нет, в рукопашную нет, потому что приходилось нам отступать. Отступили, нам дали часть пополнения, а немцы танки свои подбросили, и все… Мы за Ростовом держим оборону, а немец наступает уже на Харьков, и бои в Харькове идут. Там такие жестокие бои были… Немец берет уже Харьков полностью и наступает на Донбасс. И нашу дивизию отправляют на оборону: Донецк, станция Лихая, Каменск. Бои ведем. Дают мне опять пулемет, только уже не «максим», а ШКАС, крупнокалиберный. Он 17 миллиметров, установлен на машине. Дают мне человек шесть еще – отделение – и посылают на оборону речки Донец. Командир полка Добровольский, он трошки выпил, садится в нашу машину: он, шофер и адъютант. Дали еще сорокапятку и автоматчиков. Доезжаем, а немец уже переправился через речку, оборону занял по эту сторону и оттуда давай по нам. А мы что? Свои машины разворачиваем, отступаем, сорокапятка тоже уезжает, и все.

Занимаем оборону совсем в другом месте: станция Лихая. И оказывается, что немец там же, видно, занял другие станции и двинул на Ростов и Черкесск, и нас полностью припер. Мы опять отступаем: переправляемся через Донец и – в Сальские степи. Собирают тех, кто смог переправиться, погрузили на машины и отправляют на Черкесск, Ессентуки, Кисловодск, потому что немец Ростов уже захватил и двигается дальше на юг. Нас задвинули аж до Военно-Грузинской дороги, под горы. А немец уже забрал Пятигорск, Кисловодск, Ессентуки взял. Городишко наш, уже не помню названия, артиллерией начал обстреливать. Снова надо тикать – отступаем в лес: пехота пошла в одну сторону с полком, а наша рота ПВО на машинах – в другую. Меня послал командир роты, говорит: «Пойди узнай, куда наш полк отступает». И я пошел с ними. А моя рота поехала дорогой через село, немец начал их обстреливать, и они совсем в другую сторону повернули. Таким путем я остался с пехотой и попал в комендантский взвод. Потом уже связались с нашими по радио, они, оказывается, совсем в другом лесу находились, дали мне направление, и я ушел. Нашел свою роту и уже с ними стоял в обороне. Относились мы уже к другой части и снабжали нас там же. Давали паек: то муку, то, если есть возможность, барана, овцу. Порезали – и на мясо, и так выживали в обороне. Ну а это уже зима: немец Сталинград берет, а мы здесь оборону держим – Северный Кавказ.

А в январе-феврале 43-го мы начали наступать по тому пути, по которому отступали. И постепенно обратно забрали Черкесск, взяли Кисловодск, Ессентуки, Минводы и остальные города. «Катюши» нам здорово помогли: у нас были «катюши», а у них – «ванюши». На станице Крымской четыре или пять месяцев стояли в обороне: немец на горе, а мы внизу. До тех пор, пока немец не начал тикать. После этого я уже на 4-й Украинский фронт попал. Крым освобождал, там меня под Севастополем ранило в спину, и я в Мелитополе в госпитале пролежал два месяца. А после этого меня выписывают и в запасной полк отправляют. Там говорят: «Вот, приехал командир, который хочет взять в школу, где будут учить офицерским званиям». А я сержант и думаю себе: чё ж не пойти на курсы? И я записываюсь в эту школу на шестимесячные курсы при 4-м Украинском фронте. Курсы сначала находились в селе Льгов (Черниговская обл.), а после Льгова, когда наши части полностью прошли Украину, нас перебросили в Черновцы, на западную Украину. И я там был с марта по сентябрь 44-го. Когда мы ехали из Льгова в Черновцы, где-то возле Ивано-Франковска наш эшелон обстреляли бандеровцы. А тогда был не Ивано-Франковск, а Станислав. Там же полностью штаб бандеровский: и под землей, и в лесу. Сразу бьют тревогу, и нас, уже полностью вооруженных, давай на борьбу с бандеровцами. И мы, курсанты, недельки две-три гонялись за ними по лесам. Чертков – вот здесь бои были у нас.

– А без курсов звания не давали, не было такого?

Нет.

– Бандеровцев вы убивали?

Не, они от нас ховались. Их молодежь некоторая убегала, так их брали в плен. Ну это наш ОБХСС. А дальше – черт его знает, что с ними делали. Наши как въехали в село и по первой только квартире зайти, а там бандеровец был. Он выскочил и – в конюшню. Хотел на лошади тикать, но не успел, потому что наши быстро подскочили. Так он пеший выскочил с села и в лес убежал. Ну, после этого его, правда, окружили да споймали. А вообще-то они, когда наши вошли в село, обстреливали. Ну, пехота окружила это село, прочесала. В лес заскочили. А в лесу, недалеко там, метров 10, кухня, и на кухне хлеб, масло сливочное, сало, еще некоторая закуска ихняя. Но они взяли да отравили все это.

– Отравился кто-то?

Не, мы когда подошли, то сразу заметили, что отравлено.

– Как заметили-то?

Ну это ж не так просто: взять и начать кушать. Мы уже опыт имели. Это ж не продукты первой необходимости – хлеб там или еще что такое. А раз сало, масло, то тогда уже заметно. Да и запах был. В Черкассах нам присваивают звания «младшие лейтенанты» и меня направляют в Карпаты, в 242-ю стрелковую дивизию, в 903-й полк. Был я уже командиром пехотного взвода. Дали мне наган, пехоту и два «максима». Автоматы в основном давали пехоте, а командиры – кто имел автомат, кто не имел. Немец полностью заминировал дорогу, по которой мы наступали. И нас командир батальона вел по лесу, обходили. А в лесу – там и дождь, и слякоть, и туман. Комбат сказал, что саперы должны идти впереди – разминировать. К утру вышли к какому-то селу: пехота наступала, а я своими пулеметами поддерживал.

– Вы сами за пулеметом были?

Не, там расчет 4–5 человек: пулеметчик, заряжающий, те, которые ленты подносят. А ленты были тряпичные, не такие, как у немца – железные. Патрон закладываешь и полностью ленту набиваешь, ставишь патронник в заряжающий и, когда тебе надо стрелять, нажимаешь пальцами, этим и этим (показывает), и он как огонь: дает 250 в какую-то секунду, сыплет. Ну и мы, значит, наступаем, а я перебегаю от одного пулемета к другому, координирую: там станковый пулемет и там. А рядом был колодец, и возле колодца заминировано. Ну а что, ты будешь смотреть, где заминировано? Там же прикрыто, ты не увидишь, свежее или не свежее. И когда я перебегал, наскочил на мину. И все. Мне отрывает вот так вот (проводит по левой ноге рукой), и я упал… Ну что, кровь у меня сочится, боли. В чашечку ранило, здесь вырвало кусок осколком. У меня была планшетка, там записи, конспекты с учебы, – попало в планшетку. А могло ведь и по яйцам дать. Я лежу на правой стороне, а эту так еще чувствую – больно. В это время выскакивает санинструктор, я, увидев, кричу. Он и хлопцы, пехота, увидели, что я лежу, санинструктор подбегает: «Ну выползай-выползай, смотри, чтоб ты, часом, не попал еще на какую мину». Я выползаю, упираюсь вот так одной ногой, а эту поддерживаю. Кровь течет, осколками раздробило полностью. Инструктор подбегает ко мне: «Ну все, давай я тебя перевяжу». Наложил один пакет, вот здесь перевязал вену, здесь и здесь перетянул. Взяли меня вдвоем, занесли в дом – там кушетка. Санитар говорит: «Ложись и не развязывай. Так и держи, чтобы кровь не стекала. Только через некоторое время ты чуть-чуть опускай, чтоб нога не синела, чтоб кровь сходила». И так я пролежал некоторое время, потом меня положили на подводу, на которой раненых возили в госпиталь. Дали одеяло: «Ложись вот, закутайся». Я закутываюсь, ко мне еще одного ложат: мужчину, но не военного – гражданского, тоже подорвался на мине.

– Какой это месяц был?

26 ноября 1944 года. Мне оставалось пять с лишним месяцев пережить. Это уже последняя рана была… Положили и куда везут? Черт его знает – ночь. Ехали мы километров 7–8. Приезжаем в лес, там натянута палатка брезентовая, в которой операции делают. Электрический свет от лампочек, костер маленький развели. Меня снимают с этой подводы и ложат на кровать. Я думаю, что ж они будут делать, хирург и сестры. Хирург на нос мне капает эфир: «Считай». Считаю-считаю: «два, три… пять…», и все, перекинулся, ушел. Ничего не помню…

– Как вы вообще от болевого шока не умерли? Вам кололи какие-то обезболивающие?

(смеется) Та не, до самого медсанбата никакого обезболивающего не давали. У санинструктора ничего нет. Потом, правда, перед операцией дали укол, чтобы не так больно было… Наутро нас хирург будит на завтрак: там лежали раскладушки, и на этих раскладушках я и еще человека четыре. Подносят и рюмку вина. Ну я выпил – хорошее вино. После этого мне еще перевязку сделали и через некоторое время отправляют в какой-то госпиталь. Опять подводы подъехали, и нас погрузили на самолёт У-2, где-то в Мукачево или еще где-то, и через горы (того гражданского оставили в лесу). Лечу, думаю: налетит «мессер», подобьет. Летчик один, я с ним не переговариваюсь. Прилетаем в Чехословакию, и нас отправляют в госпиталь, где нас, безногих, много. Без двух ног некоторые. Лежим, приходят чехословаки и нас развеселяют: один с трубой, тот на скрипке играет, женщины виноград приносят, еще кое-чего. А что нам? У нас, конечно, боли. Боли такие, что страх… Когда мы уже подлечились, нам перевязку сделали, оттуда на эшелон и куда? Не знаю куда. С нами в эшелоне девочки, которые приносят нас на руках – мы же не можем. Приезжаем в Киев, в госпиталь № 3985. И я там лежал с ноября 44-го года по 16 декабря 45-го – год с лишним. Ну, конечно, врачи хорошие были. Оба врача – женщины. Хирург хороший, операцию сделал хорошую. Мне, во-первых, еще делали реампутацию: долго не заживала рана… Там мы с женой познакомились, она в этом госпитале работала.

– Немцев много побили?

Что их считать? Тогда мы не считали.

– В спину вас где ранило?

В Крыму, под Севастополем, когда я был в артиллерии 76-й. Я ж еще не рассказал: когда мы отступали, под станицей Крымская нам дают трех девочек с этими счетверенными пулеметами (смеется). Они неопытные, я-то уже кадровый. А командир роты был азербайджанец. И я с ними прошел весь путь обратно до Краснодара. А под Краснодаром нашу ПВО передают в артиллерию, а девочек передают в связь. А нам говорят: «Кто хочет в артиллерию – пожалуйста». Я думаю: ну что, в артиллерию идти? Нема уже таких, с которыми можно было воевать. И вот я говорю: «Пойду в артиллерию». – «Какую?» – «76-миллиметровую». Все.

– Против танков приходилось воевать, когда в артиллерии были?

Нет, против танков нет. Мне приходилось по бронемашинам стрелять, по самолетам. Под Курском приходилось по пехоте: они сидели на машинах, а мы в это время пулеметом по этим машинам били.

– В артиллерии вы кем были?

В артиллерии я был заряжающим: этот снимал колпак, они же с колпаком, мне давал восьмикилограммовый снаряд. Я беру этот снаряд и бросаю в ствол. А в это время другой закрывает затвор, а тот нажимает кнопку и стреляет. Ну я подал снаряд и не успел: рука попала между стволом и снарядом – полностью снял ноготь.

– Про бои в Крыму можно подробнее?

Осенью 43-го мы на переправе установили артиллерию. Поставили чуть не через 10 метров орудия, обстреливали берег ночью. А пехота должна в это время через Азовское море катерами на Керчь переправиться. Четыре с половиной километра Керченский пролив, немец укрепился на другой стороне, а воды полностью минированы. Ну и когда мы обстреляли берег, а пехота высадилась, мы тоже свои орудия на катер и на тот берег. А там же берег такой, что катер не подойдет вплотную. И нам пришлось вплавь высаживаться, а это был ноябрь месяц, 21 ноября. Катер после смог подплыть ближе, потому что освободился от нас, и мы начали эту пушку 76-ю вытягивать на берег и после на гору. Там пехота немцев уже выгнала и заняла оборону. А после мы продвинулись километров на пять, установили свою пушку и продолжили обстреливать, чтобы пехота дальше наступала.

– Сапун-гору не штурмовали?

Сапун-гора, она ж под Севастополем, а мы чуть правее Керчи высадились. По берегу Азовского моря двигались. Правда, когда мы уже несколько километров по берегу прошли, так к нам Черноморский флот начал подплывать: помощь оказывать артиллерией, высаживались моряки. Вот таким путем мы двигались на Симферополь, а когда Симферополь взяли – двинули на Севастополь. И здесь, под Севастополем, я был ранен: немец начал обстреливать наш полк, мина взорвалась недалеко, и осколком меня по спине. Я на самой пушке сидел, потому что нам надо было выдвинуться – там был такой ярок, надо было перебежать с пушкой. Артиллерия наша на лошадях была. А когда вдарило по спине – я с пушки упал, и мне через ноги, одну и другую, колесом прошло. Ноги у меня опухли полностью. Меня в госпиталь отправили, в Мелитополе лежал, есть справка.

– У артиллеристов было личное оружие?

А как же, конечно: у них или пистолеты, или автоматы.

– Пленных вам приходилось брать?

За всю войну пленных я сам не брал. Потому что я то в артиллерии, то со станковым пулеметом – его ж не бросишь (улыбается). Это пехота, когда наступала, так они могли взять в плен. Или могут «языка» взять – это ночью посылали. Нас как-то командир роты послал в разведку, человек пять: узнать, какая часть соседняя.

– Как вы к Сталину относитесь?

Нормально.

– Что с семьей вашей случилось во время войны?

Родители были в оккупации. Брат Иван, который 18-го года, погиб под Орлом. Будто бы он тяжелое ранение получил и в госпитале умер от ран.

– Пили много на войне?

Ну, на войне давали по сто грамм. Вот под Керчью, когда высаживались, так нам дали по шкалику водки.

– У солдата что обычно было с собой, какие вещи?

Давали нам бритвенные принадлежности, помазок. Парикмахер иногда приезжала. Ну это уже ближе к концу войны.

– Сейчас модной стала тема про энкавэдэшников: мол, везде сидели заградотряды с пулеметами и по своим стреляли.

Во-первых: по 227-му приказу «Ни шагу назад!» – это когда Ростов второй раз сдавали, то нам объявляли этот приказ. Заградительные отряды были: если ты где-то думаешь отстать или перебежать на другую сторону – значит расстрел.

– У вас были такие случаи?

Были два случая: один под Смоленском, один на Кавказе. Когда наши Смоленск сдали, стояли мы в обороне, и в одном селе (Ярцево, кажется) в ОБХСС кто-то доложил, что один, видно, самострел сделал и дома сидел. Если он ранен в бою, на передовой, так ему санинструктор должен перевязку сделать, дать направление в госпиталь. А этому кто даст справку? Ну и особый отдел узнал: передали в штаб нашей дивизии, начали разбираться, а он самострел. А раз самострел – полевой суд в течение трех дней, расстрел, и все. Ну а что ты будешь делать? Там не считаются ни с чем. Вывели подразделение, которое должно стрелять, человек 7–8 с винтовками, выкопали окоп, чтоб он туда упал, вывели батальон, чтобы посмотрели на результат, суд прочитал приговор: расстрелять, «Пли!» – все выстрелили ему в спину, закопали и на этом закончили.

Когда мы на Крым шли по Краснодарскому краю (Абинская, Крымская станица), а это была зима или весна, там такие места: то лес, то болота, глина. Там немецкие танки и автомашины не могли пройти, застревали. Они их поджигали и сами убегали. А наши лошадьми и подводами продвигались еле-еле по грязи и тоже застревали. Пехота наша помогала артиллеристам переносить снаряды. Были случаи, что освобождали селения, а в них – кубанцы, которые отступали и, проходя через свое село, оставались дома. Еще молодежь была, которую не брали сразу, когда война началась: 25-й, 26-й год. А теперь уже наши военкоматы мобилизовывали их и направляли на фронт, на передовую. А они необученные.

– Не обучали разве?

Да когда? Когда их обучать? Их даже не могли переодеть. А как же: надо нашей пехоте помогать освобождать села, чтоб немец не задерживался. Пехоту ж тоже не могут как следует обеспечить, они ж тоже теряли – бои же, многие погибали. А эти необученные. Тоже были случаи, что пойдет в бой непереодетый. Это когда была возможность отправить в запчасть, если наши где-то двинули немца далеко и там держат оборону – командир потерял много своих бойцов и не может поднять на бой, то в это время военкомат брал и несколько дней обучал. Ну и пополнение давали из госпиталей.

«Товарищ Чуприна, находясь со своей зенитной установкой 27 апреля 1943 года при налете авиации противника в хуторе Майорский Краснодарского края и лично ведя огонь по вражеским самолетам из крупнокалиберного зенитного пулемета, несколькими длинными очередями сбил в 17 часов 30 минут пикирующий бомбардировщик типа «Юнкерс-87». Воспламенившийся самолет упал в районе полевого стана, 1,5 километра северо-восточнее хутора Мазепа. Товарищ Чуприна проявил себя смелым и хладнокровным командиром. Когда боевая обстановка бывает особенно напряженной, он сам лично ведет огонь по врагу, показывая пример личной отваги и мужества».

«…составили настоящий акт в том, что 27 апреля 1943 года, в 17 часов 30 минут, при налете авиации противника на хутор Майорский Краснодарского края командир зенитно-пулеметной установки гвардии сержант Чуприна Алексей Гаврилович после длинной очереди сбил пикирующий бомбардировщик типа «Юнкерс – 87», который загорелся и упал в районе полевого стана квадрат 80 умноженное на 23 Крымского района Краснодарского края». Расскажете подробнее?

Мы возле маленького селения выкопали окопчик, круглый, обыкновенный. Нас отделение было, шесть человек. Ну, в основном, значит, один стреляет, а остальные подготавливают: там же эти железные коробки, и набиты патроны в них. По 50 патронов, по-моему, в ленте. У нас машина была – ЗИЛ-530, трехколесная: там запасные ящики с патронами. Пулемет ДШК устанавливается прямо на машине. Он на треножках, но закрепляется так, чтоб не качался. Причем самолет же летит: ты должен определить расстояние, высоту полета, будет ли он пикировать или лететь вверх или куда-то в сторону. Навести его на упреждение, определить, какая скорость у него. Там есть такой кольцевой прицел: ты наводишь и должен вести. И когда уже навел приблизительно – нажал, и он мгновенно стреляет с таким дрожанием. Когда мы только пошли на фронт, под Смоленск, так у нас на машинах был счетверенный «максим»: соединенные два и два пулемета. Нажимаешь одним и другим пальцем, и все четыре стреляют. И причем стреляют так, что не пропустят нигде – один от другого очень близко. Ну а у ДШК один ствол. Ну и, значит, мы выкопали окоп на огороде, установили этот пулемет и закрепили его. Пехота залегла отдельно – там лесок маленький был. А с левой стороны наши танки. А немцы разведку сделали – два-три самолёта-разведчика налетели. И через каких-нибудь 30 минут летят 5, 6, 7 самолетов немецких. Начали бомбить танки. А я должен направить против того места, откуда они будут лететь, и их встречать пулеметом. Там надо выгадывать: если он чуть-чуть в сторону – ты тоже должен в сторону. И если я успел их сразу встретить огнем – хорошо, не успел – они могут свернуть. И там же не один самолет летит. Значит, я навожу на какой-то, какой мне более удобный: когда он на меня направился, я в это время ему в нос должен навести. А после этого, когда уже он перелетел, я должен стрелять вдогонку. Самое удобное, когда он на тебя летит, вот ты прямо в лоб ему и даешь. И когда я вижу, что он на меня, – навел и в это время дал огонь. А этот пулемет если стреляет, так уже наверняка. Если попал – значит, готовый он. Его зацепило. И когда я увидел, что он вспыхнул, дым пошел – все ясно. Он через лесок перелетел и упал. Ну, конечно, я уже износился – выстрелил сколько мог патронов. Уже мне нечем стрелять. Командир мой с командного пункта видел. Видел огонь, видел самолет, все это. И мне рассказывает, что вот так и так. Говорю: «Да, вот это я стрелял». Со мной, правда, тоже ж были бойцы. У нас в окопе человека 3–4, а остальные могут в стороне где-нибудь. Пулемет тяжелый, конечно. Но разбирается, и вдвоем можно нести: один за ствол, а другой за ручки. А лента отдельно. И командир после этого составляет рапортичку, что я, такой-то, вел огонь и подбил самолет. Ну и мне после этого дали «Красную Звезду».

Ну, это по самолетам. А был случай зимой, под Курском, мы по машинам стреляли. Там пехота на машинах, они куда-то двигались по шоссе. Три-четыре машины одна за другой, а мы в это время сидели замаскированные в лесу. У нас, по-моему, два пулемета было крупнокалиберных. А они примерно метров 400 от нас. Мы направили ну и обстреляли их. Машину, значит, подбили мы. Ну а раз подбили одну – пехота быстро разбежалась. А мы в это время по ним из пулемета. Они скрылись в лесок. Ну, несколько, может, там ранили, но надо было уходить: у нас дисков было мало. А когда мы отошли, так они передали, видно, по радио и вызвали танки. И штук 30 танков по этой трассе прошли, но совсем в другом направлении. А мы ушли. Против танков этими пулеметами… Это ре-е-едко когда ты можешь попасть в окошко.