Текст книги "Пулеметчики"

Бывало и по пехоте. В Кабардино-Балкарии: мы на горе, а село под низом. Мы окоп выкопали и этот пулемет поставили крупнокалиберный. И в это время заметили, что немцы, по-моему, с румынами начали наступать на село – это было днем. До них примерно метров четыреста. А этот пулемет бьет чуть ли не на два километра. Обстреляли их, пехота немецкая сразу залегла. А раз залегла – и по ним чешешь. В это время минометная рота подошла и по ним с минометов. Сорокапятки подошли, и то же самое. Вот такой период боев был.

Еще мы охраняли штаб полка. Вот, допустим, командир полка где-то занял себе место для наблюдения, а мы в стороне должны охранять, чтоб, часом, самолеты не разбомбили этот наблюдательный пункт.

А бывало, что по 15 самолетов налетали. А раз 15 самолетов, то уже думаешь: или самому спасаться, или по самолетам бить. Приходилось прятаться в окоп: там же каждый примерно по 8–9 бомб бросит, а бомбы сыпал такие, контейнеры. Он когда бросает, они раскрываются и ракеты падают. Пистон вдарил, и все, поражает пехоту, осколки. Возле Крымской станицы так он бросал по полтонны, по 200 кг бомбы. Ну были, конечно, случаи, когда бомбу бросил, а она и не взорвалась.

Со мной был один азербайджанец из тыловой части. Он был сапожник. Мы когда за Ростовом держали оборону, а немец начал наступать и обстреливать, а он же, ты ж понимаешь – это нестреляный солдат. Я лежу, и он рядом лежит. И он мне: «Слушай, сержант, я боюсь». Кажу: «Что ты боишься? Ты окопчик держишь, держись, и все». А он: «Я боюсь, я боюсь». И вплоть до того, что слезы текут. Ты понимаешь, такое положение, что нервы. А причем еще видишь, что немцы наступают или стреляют – так это большая паника бывает. Если ты держишься в окопчике, то еще сносно. А его танки нашу пехоту как мозолили. Наши сделали оборону, пехота выкопала окопы. А у них танки штук 10–15 двинули – мы под Таганрогом держали оборону, там песчаная местность. А что песок? Танк пошел да и завернул полностью. И все. Бывало такое, что он мог где-нибудь вывернуться, а то и не то бывает… Артиллерии не было. Кто-то имел, может быть, гранаты или бутылки с жидкостью.

Когда уже наступали, то в основном пехоту поддерживали. Пехота пошла – в это время идет штаб за пехотой, автоматчики с командиром полка, ну и вся его свита: адъютант, охрана. Ну и мы, рота ПВО, тоже – машинами.

После демобилизации я приехал в Одессу, расписался с женой – она год за мной смотрела, когда я лежал в Киеве. Она 22-го года рождения. Когда в село приехал – там были некоторые мои товарищи, с которыми я учился в школе. Некоторые попали под Донецком в плен. И какими-то судьбами, уже когда освободили Одессу, они убежали от немцев домой. Один был ранен, а другой – Петя Загорняк – со мной учился в классе. Здоровый парень, старше меня примерно на два года.

– Как же вы в одном классе учились?

Потому что в селе у нас было такое, что по два года в одном классе были. Сначала была неукомплектованная школа. Был голод, были индивидуальные селения. Кто как мог выживал. Это ж тогда, после революции, после 21-го, 22-го года, тоже голод был. Когда полностью забрали землю у помещиков-капиталистов. Ну а когда уже был НЭП и индустриализация была – каждый имел право иметь землю. Раздали землю крестьянам в зависимости от количества человек в семье. Давали полгектара, гектар давали. Кто мог – имел лошадь, вола. И таким путем жили до колхозов.

– Хорошо при НЭПе жилось?

Ну, при НЭПе каждый имел хозяйство: вот у нас дома были лошади, корова была, овцы были, свиньи были. Отец, правда, был здоровый: он в Гражданскую воевал. А когда колхозы начались – все сдали полностью. Вот такой период был…

– Про вас книгу можно писать.

Та я ж и говорю, если б мне возможно было какого-нибудь корреспондента…

– Ну так вот чем я вам не корреспондент? На диктофон все записываю.

Так ты записываешь на диктофон, если б ты мог еще взять и написать.

– Напишем обязательно: страна должна знать своих героев.

Интервью и лит. обработка: Д. Куринной

Равинский Семен Хаимович

Я родился в 1924 году в селе Семеновка Николаевской области. После окончания школы-восьмилетки жил в Одессе и учился в ремесленном училище № 6, осваивал специальность токаря. Вскоре после начала войны, уже в двадцатых числах июля 1941 года, училище было эвакуировано в глубокий тыл. Ждали, что отправят из Одессы на пароходе «Ленин», да прямо из морского порта нашу колонну повернули назад, а вместо нас посадили 1 200 призывников. Как мы переживали, что не придется на корабле по Черному морю плыть! А пароход «Ленин» через два дня потонул, и с ним ушли в морскую пучину около четырех тысяч пассажиров… Сначала шли пешком до Николаева, потом на поездах – из Запорожья в Йошкар-Олу. Весь путь занял почти два месяца. Прибыли туда и через пару дней начали работать на военном заводе № 297, так называемом заводе минометного вооружения. Смены по 12–14 часов, спали в цехах. Кормили нас сносно, да и никто на свою долю не жаловался, все понимали, что творится на фронтах и как необходима наша помощь. Ждали призыв в армию, и вдруг в марте 1942 года нам объявили, что до сентября 1946 года мы находимся на «брони» и не подлежим призыву! Это был жуткий удар для многих. Сидеть в тылу, хоть и помогая фронту своей работой!.. У некоторых из нас к тому времени уже братья или отцы на фронте погибли…

По законам военного времени уйти с завода было нельзя, однодневный прогул считался преступлением, и за него получали срок без разбирательства причин прогула. Один раз я шел по железнодорожным путям, а там стоял эшелон с солдатами, уходящий на фронт. Кто-то крикнул: «Пацан, поехали с нами Гитлера бить». А я стою, горю от стыда и только виновато улыбаюсь…

– Так как же вы все-таки вырвались на фронт?

В начале сентября 1942 года меня вызвали в военкомат. Вышел капитан с покалеченной на фронте рукой, как оказалось, мой земляк из Одессы. Дал мне 15 повесток с адресами призывников и велел разнести повестки по домам. Наших заводских ребят нередко привлекали для разноса повесток. Я пробежался по домам, но две повестки вручить не смог. Вернулся в военкомат и говорю капитану: «Двоих не нашел». Он мне в ответ: «Пойдешь снова, у них завтра отправка в армию». Вдруг меня осенило, вот мой шанс!

Я начал умолять его, мол, отправь меня вместо одного из них, стыдно мне в тылу сидеть. Он сначала наорал на меня, дескать, как это я смею толкать его на должностное преступление, но потом сник и вдруг тихо сказал: «Убьют тебя на войне»… Но кто же в 18 лет о смерти думает… «Ладно, – говорит капитан, – выпишу повестку на тебя, только молчи об этом и никому ни слова. Завтра в восемь утра будь на вокзале с вещами. Ваша группа едет в Арзамас, в пулеметно-минометное училище. Мой тебе совет, просись в минометчики». Я тогда не особо понимал, какая разница – пулеметчик или минометчик, представлял себя на войне с гранатой в руках, подрывающим немецкий танк и так далее. Ночью собрал вещмешок и ушел из рабочей казармы. Только близкому другу Присману рассказал о своей удаче. Утром, уже в теплушке, проезжал мимо завода, а ребята мои стоят, руками мне машут… По моему «методу» на фронт сбежали еще три моих товарища – Яблонский, Присман и Сиромаха. Слышал, что Яблонский выжил, в конце войны он был уже майором, а судьбу двух других своих товарищей я не знаю.

– Чем вам запомнилась учеба в училище? Куда вы попали после окончания учебы?

Арзамасское училище считалось большим даже по меркам военного времени. Двадцать курсантских рот, по 100 человек в каждой. Я попал в 17-ю роту, которая готовила офицеров-минометчиков. Наш командир, лейтенант Кирсанов, уже хлебнувший фронтового лиха, учил нас на совесть. В октябре 1942 года каждое утро весь личный состав училища выстраивался на плацу, и по списку называли фамилии курсантов. Отобранных отправляли на фронт, под Сталинград, в сержантском звании. Так, к январю 1943 года примерно 70 % курсантов ушло на фронт. Присман, мой товарищ, был в 20-й пулеметной роте и тоже попал на фронт, так и не закончив училища. В марте 1943 года я получил звание «младший лейтенант» и был отправлен на Воронежский фронт в 30-ю стрелковую дивизию, в которой прошел всю войну. Неделю до отправки ждали, что выдадут новое английское (!) обмундирование, да так его и не получили.

На фронт приехал в обмотках, в кургузой курсантской шинели, гимнастерка и штаны все в заплатах и масляных пятнах. Одним словом, офицера я напоминал лишь отдаленно.

Определили меня в 35-й стрелковый полк, в 3-й батальон. Назначили командиром пулеметно-минометного взвода стрелковой роты. Позже подобные взводы в армии упразднили. Дивизия стояла на переформировке. Ротой командовал старший лейтенант Аркадий Яковлевич Шапиро, ставший мне близким другом. Поначалу в роте было 15 солдат, а позже пришло пополнение. Таджики. Русским языком почти никто из них не владел, но ребята были неплохие. Пошли упорные слухи, что нашу дивизию отправят в Иран и поэтому нас пополняют «елдашами».

Но на деле вышло иначе. Нас перебросили на южный фас Курской дуги. Стояли во второй линии обороны. Когда началась Курская битва, нашу дивизию подняли по тревоге и перебросили пешим маршем километров на 100 севернее, но, если честно, в серьезных боях мы фактически не участвовали. Там же получил пулевое ранение в руку. Пошел в санроту, проходил мимо позиции наших полковых 120-мм минометов. Ближайший ко мне миномет взорвался из-за ошибки расчета, и вдобавок я получил осколок в шею. Лечился в своей роте, санинструктор перевяжет, вот и вся медицина. Дивизию вернули в «родной» 23-й стрелковый корпус генерал-майора Чувакова, пополнили по ходу боевых действий. Пошли по территории Полтавской области, и здесь беда настигла нашу «несчастную» дивизию. Есть такой термин – «встречный бой».

Полки на марше попали в немецкую танковую засаду. Мы шли в полной тишине, в походных батальонных колоннах. Уже темнело. Вдруг со всех сторон стрельба. Вижу, как десятки трассирующих пулеметных струй устремились на нас. Снаряды рвутся, мы залегли. Вдруг крик: «Танки!» С трех сторон нас давить начали. Полковые батареи даже не успели развернуться. Немцы заранее пристреляли весь участок предстоящего боя. Расчеты ПТР пытались открыть огонь, да их быстро в клочья снарядами разорвало. Минут через десять, когда мы уже потеряли боеспособность, появились немецкие самолеты. Таджики наши разбежались, кто в плен, кто в тыл. И тут началось! Казалось, все небо от горизонта до горизонта забито самолетами. После адской бомбардировки мы, оставшиеся в живых, дрогнули и побежали… К тому времени я командовал простым стрелковым взводом, в котором осталось четыре человека.

После этой трагедии нас отвели на трое суток в тыл. Командира дивизии полковника Савченко сняли с должности.

А потом переправа через реку Псел, дошли до Днепра. Пополнили мобилизованными крестьянами из Сумской и Полтавской областей и стали готовиться к броску через Днепр.

– Тяжело в 19 лет командовать взводом, где большинство солдат старше вас по возрасту и обладают большим жизненным опытом по сравнению с вами?

На передовой человек взрослеет и звереет быстро. Но изображать из себя «высокоблагородие в золотых погонах» в окопах? – такое желание в голову мне не приходило. Я знал, что моя задача на фронте – пойти по приказу вперед и если надо – умереть. А возраст… Я однажды свой день рождения на фронте «пропустил», когда воюешь, не всегда знаешь – а какое сегодня число? Всегда вместе с простыми бойцами, под одной шинелью спишь, из одного котелка ешь, вместе смерть встречаешь, одних и тех же вшей кормишь. Все разговоры о еде, семьях, романах довоенных, госпиталях тыловых да о разных чудесах на войне и в природе. К политике особого интереса никто не проявлял.

Жили одним днем, понимая, что завтрашнего может не быть. Я не стеснялся с простым солдатом, если надо, посоветоваться, как, например, лучше позицию выбрать для взвода. Многих сберег, а многих нет… Война…

– Была ли проведена специальная подготовка перед форсированием Днепра? Знали ли вы о приказе представлять отличившихся при переправе к званию Героя Советского Союза?

Никакой особой подготовки не было. Наша рота должна была первой переправиться в полку. Поэтому мы получили от саперов лодки и для нас заготовили несколько плотов. Остальные готовили «поплавки» из соломы и сами вязали плоты. Никого не спрашивали – умеет он плавать или нет. Но я, парень деревенский, вырос на берегу Южного Буга, плавал хорошо и широкого Днепра особо не опасался. А многие переживали… Может, на полковом уровне отрабатывали какое-то взаимодействие с артиллеристами… Никаких партийных собраний с нами никто не проводил, и указа о представлении к высшему званию за Днепр никто нам не зачитывал. Добавили к нам в роту человек пять опытных сержантов, бывших курсантов военного училища, направленного на фронт в полном составе, в разгар Курской битвы. Ведь в нашей роте процентов семьдесят личного состава были – «герои сумской дивизии» – недавно призванные и плохо обученные военному делу жители левобережной Украины.

Я был простой взводный, что происходило в штабе – я не знаю. Перед форсированием комбат собрал нас троих офицеров роты в землянке и сказал: «Ваша задача – зацепиться за берег. Если доберетесь, дайте сигнал – две красные ракеты». Взяли по три боекомплекта. Ощущения, что идем на погибель, у нас не было. Место для переправы заранее присмотрели. Уключины лодок смазали, все, что может греметь, обмотали тряпками. Сели в лодки в полночь, лямки на вещмешках распустили и поплыли к правому берегу, высоко нависавшему над рекой. И повезло нам! Только когда до берега оставалось метров сорок, нас заметили, и сразу река озарилась ярким светом ракет и ночную тьму разрезали свинцовые трассы, а разрывы мин и снарядов вздымали вокруг лодок фонтаны брызг. Больше половины роты выбрались на берег целыми и сразу кинулись по крутому склону вверх. А нам навстречу стена огня. Ворвались в немецкую траншеи и началась рукопашная… Шапиро дал сигнал из ракетницы, и полк начал переправу.

С другого берега помогла наша полковая артиллерия. Немцы начали отходить, а мы, как говорится, «на плечах противника» захватили небольшой участок, уже во второй линии немецких траншей. Немцы нас во второй траншее заблокировали, опять ночной рукопашный бой, но тут прямо по нам ударила уже не поймешь чья артиллерия, и немцы отошли. А к нам наши бойцы мелкими группами под пулеметным огнем просачиваются. От разрывов снарядов стало светло, почти как днем.

Вот так и получился плацдарм – 300 метров в глубину и в ширину 200 метров. К утру весь полк переправился, и мы пошли в атаку на флангах, и плацдарм расширился. От нашей роты осталось в строю двадцать три человека, а переправлялось больше восьмидесяти…

Потом были трехнедельные бои на плацдарме. Бомбили нас сильно только первую неделю, а потом, видимо, у немцев появились плацдармы поважнее, и они свою авиацию перекинули в другие места. Хотя минимум раз в день наши позиции немецкие пикировщики долбили «каруселью» с неизменным успехом. Но непрерывные артобстрелы и танковые атаки не прекращались ни на один день. У меня не хватает слов, чтобы об этом рассказать. Ад… Земля песчаная, от каждого разрыва тебя засыпает почти полностью. Танки на нас идут, а пехоту мы отсечь не можем, пехотинцы сзади к корме танков прижимаются. Артиллерия наша тоже не бессмертная… Гранатами от танков отбивались.

Я раньше думал, что самое страшное на войне – это бомбежка. Но, когда немецкий танк шел вдоль моей траншеи и остановился точно надо мной, я простился с жизнью. Вот, думаю, сейчас крутанет слегка гусеницами и засыплет меня землей, и никто могилу мою не найдет. Так страшно стало!.. Только шепчу: «Нет… нет…» В то же мгновение сержант из моей роты кинул связку гранат и подбил этот треклятый танк! Я по дну траншеи отползаю, а на меня с подбитого танка немецкий танкист прыгает. Сцепились мы с ним в клубок, стали душить друг друга. А у меня и рот, и глаза песком забиты…

И все-таки одолел я его… И так каждый день – обстрелы и атаки. В траншее оставаться – смерть, из траншеи выскочишь – тоже верная смерть… На плацдарм все снабжение доставляли только ночью, а обратными рейсами на лодках переправляли раненых. Если кого утром ранят, то нет никакой возможности переправить в медсанбат до наступления темноты. Солдаты это понимали, и я не раз видел, как молча, истекая кровью, уходили из жизни мои боевые товарищи. На береговых склонах были глиняные катакомбы. Мы сначала раненых там разместили. Только от бомбежек и обстрелов стены галерей рушились, погребая заживо наших бойцов. Каждую ночь через реку нам подвозили припасы, беспрерывно пополняли людьми. В отличие от других плацдармов мы не голодали, да и боеприпасов было вдоволь. От жажды мучились. Водичку днепровскую попьешь, потом животом маешься. Вскоре по приказу пошли снова вперед, захватили деревню в километре от берега и снова окопались. Тут нам врезали… Помню, что два дня воевал первым номером в расчете пулемета «максим». Людей оставалось совсем мало, и наш батальон свели в одну роту.

В мой окоп мина попала. Двоих солдат, стоявших рядом со мной, – на куски, а меня только контузило. Я ползу и вижу, как мой боец, пожилой украинец, смотрит в ужасе на оторванную стопу своей ноги и кричит протяжно: «Ма-а-ма-а!» И через секунду в него прямое попадание. Человека уже нет, а крик его еще стоит в воздухе… Какие-то мгновения прошли, рядом еще один снаряд разорвался – и я сразу почти ослеп, встать не могу, тело, как вата. Вынесли меня из боя на берег, ночью переправили, и очутился я в медсанбате. Через две недели оклемался и вернулся в батальон.

Нашу дивизию перебросили на другой плацдарм, и 7 ноября мы вошли в Киев со стороны Дарницы. Вошли в город без боя. А уже через неделю брали Житомир.

– Вы были представлены к званию Героя Советского Союза. Как вы узнали об этом событии? Почему не получили заслуженную награду? Вы первый в полку ступили на правый берег Днепра, и, согласно указанию Верховного Главнокомандующего, вам это звание заслуженно полагалось. Я читал о вашем героизме на Днепре в воспоминаниях Милявского. Что тогда произошло?

Когда с плацдарма эвакуировали, мне санитар помогал идти. Сам я передвигаться не мог, всего трясло и мутило из-за контузии. Возле лодок стоял генерал-лейтенант, а рядом с ним наш комдив со свитой штабных офицеров. Генерал дал знак санитару подвести меня к нему. Комдив говорит: «Это младший лейтенант Равинский, был на плацдарме одним из первых». Генерал спросил: «Представили?» Комдив ответил утвердительно. Я ничего не понял из этого диалога, тем более после контузии слышал слабо. Переправили на левый берег, в медсанбате осмотрели меня, вроде конечности целы. Лежим, ждем отправки дальше в госпиталь. Оказывается, что уже был приказ командира дивизии, что, если кто-то из представленных к званию Героя будет ранен или контужен – стараться оставить их на лечении в медсанбате дивизии, и если состояние позволяет – не отправлять во фронтовой тыл. И у начмеда был список из 14 фамилий. Так ли это было на самом деле – я не знаю.

Но меня и еще старшину из 71-го полка отделили от общей массы раненых. Санитарки подходят, поздравляют. Агитатор из политотдела руки нам жмет. Пришел начальник штаба дивизии и сказал: «Благодарю за мужество!» До меня еще долго доходило, о чем идет речь. Да и не верилось, что простому мальчишке, Ваньке-взводному, да еще еврею – дадут Героя. Прошло несколько месяцев, я уже не вспоминал об этом эпизоде. После кровавых боев на Украине для меня высшей наградой было то, что я остался жив. Стояли мы на переформировке в Тернопольской области. В батальон приехал нас навестить мой бывший комбат Греков, тоже представленный к Герою за Днепр. Ему об этом лично сказал комдив, и наградной лист заполняли в его присутствии. Так комбат рассказал, что, когда в штабе дивизии поинтересовался по поводу наших наград, получил следующий ответ. Когда нас в конце октября 1943 года перебросили в 38-ю армию, наградные листы остались в нашей 47-й армии и там затерялись! А лимит на Героев, выделенный на 38-ю армию, был уже исчерпан, и на нашу дивизию в итоге вместо десяти Геройских Звезд дали всего две. Я ему тогда не поверил, как это? Лимит на звание Героя?! Награды по разнарядке?! Короче – непонятная история. Прошло десять месяцев с момента форсирования, я и думать о том забыл. Начались тяжелейшие бои в Карпатах, там совсем не до орденов было. Иду в штаб полка и вижу, что в овражке, рядом со штабом, замполит вручает медали солдатам из хозвзвода. Кричит мне: «Семен, иди сюда быстрей, тут тебе орден пришел!»

Прикрепляет на грудь орден Боевого Красного Знамени – мечту каждого офицера. Дает в руки временное наградное удостоверение, а там запись: «Согласно приказу командующего 47-й армии…» и т. д. Приказ датирован ноябрем сорок третьего. Захожу в штаб, все меня обступили и поздравляют. Попросил своих друзей Данильцева и Тарасенко, двух ПНШ, выяснить, с чего вдруг мне такая «благодать с неба упала». Оказывается, из «днепровского геройского списка», кроме меня, в дивизии еще оставалось три человека, двое в 256-м СП и один в 71-м СП. И все получили одновременно со мной орден Красного Знамени из 47-й армии. Выходит, заменили нам Звезды на ордена. Больше мне добавить по этому поводу нечего. За что купил, за то и продаю.

– Ну, если мы коснулись наградной темы, то расскажите, за что вы получили другие награды? Как вообще отмечали отличившихся в боях бойцов?

В феврале сорок четвертого года пришел в полковой тыл за пополнением. Я тогда уже командовал стрелковой ротой. Шапиро к тому времени был ПНШ по разведке в нашем полку. Зашел в землянку к ПНШ-6, помощнику по учету личного состава, взять список новых бойцов. Он мне говорит: «Равинский, ты уже месяц как лейтенанта получил. Ты что звездочку на погоны не добавил?» А я от него первый раз об этом узнаю. Уже уходил от него, а он вдруг в железном ящике стал рыться и достает коробочку с орденом Красной Звезды. «Ты, – говорит, – еще за бои на плацдарме орденом награжден, все сообщить тебе забываем!» Ладно, думаю, что на штабных злиться, после житомирского окружения забудешь, как маму родную зовут, а уж про орден какого-то взводного… Но шел назад на передовую и радовался как ребенок, и мечтал, что вернусь после войны, семья мной гордиться будет… Только я тогда не знал, что еще в сорок первом году мою мать и младших сестру и брата немцы расстреляли…

Второй орден, Отечественной войны второй степени, получил в Карпатах. Штаб батальона немцы окружили на соседней горе, так я огнем своих минометов их выручил. Задержал немцев на склоне. Мы тогда их минометным огнем больше пятидесяти человек уничтожили. Редкий случай, когда минометчики достоверно знали, сколько немцев от их мин погибло. Ходили потом, смотрели на свое «художество», трупы немецкие считали.

Про Красное Знамя уже рассказывал.

Четвертый орден – Отечественной войны первой степени – получил в мае 1945 года за Моравскую операцию и за бои под городом Оломоуц в Чехословакии. В город вошли 9 мая. Тогда уже «никто не хотел умирать». А многим пришлось… Пятого мая наш полк выдержал тяжелейший бой, и потери были большими… Последний орден вручали в торжественной обстановке, перед строем дивизии. Вообще, в нашем полку офицеров с четырьмя орденами было всего пять человек.

По поводу награждений солдат и сержантов. Командир нашей дивизии Янковский был порядочный человек. Когда дивизия отводилась на короткое время в тыл, комдив приезжал в полки, личный состав выстраивался, и он проходил вдоль строя стрелковых рот. Подходил к простым бойцам и спрашивал: «Сколько времени воюешь? Был ли ранен? Чем отмечен?» И многих своей властью на месте награждал. Командир полка имел право награждать своих солдат боевыми медалями, но наш комполка щедростью не отличался. Хотя был у нас в батальоне пулеметчик с тремя медалями «За отвагу». А вот офицерам у нас особо орденов не перепадало. Тот же Шапиро, ветеран дивизии, человек отчаянной храбрости, закончил войну только с двумя (!) орденами. Ему, кстати, за Днепр вместо Боевого Красного Знамени дали орден Отечественной войны.

– Вы упомянули житомирское окружение? Как вы из него прорывались? Правда ли, что там попало в плен свыше двадцати тысяч наших солдат?

Я не знаю, сколько попало в плен под Житомиром. Но «пропавших без вести» только в нашем полку было примерно 70 %. Мало кто вышел оттуда. Мы стояли рядом с Житомиром. Ходили слухи, что кавалерийский корпус захватил в городе богатые трофеи и перепился, тут немцы ударили и выбили нас из города.

Я знаю, что мы попали под танковый контрудар, а кто виноват?.. Нас кинули закрывать брешь в обороне, вроде на Коростень, сейчас уже точно не помню. Не задавайте простому лейтенанту вопросы по стратегии и тактики. Мой кругозор на войне – это сто метров траншеи и немецкая оборона напротив. Я умел хорошо воевать, а цитировать мемуары начальников – это не для меня. В этих мемуарах брехни чересчур много. Интересно, кто-нибудь правду про Житомир в ноябре 1943 года написал? Тот же Москаленко? Про житомирскую трагедию вспоминают, только когда пишут, что знаменитый актер Иннокентий Смоктуновский там в плен попал… Неделю мы выходили лесами из окружения.

А там лесных массивов не так уж и много, это только в книжках – «житомирские леса»… И бомбили нас, и расстреливали из танковых орудий. Мы пробились днем к реке Тетерев, на другом берегу были наши войска. У них было три лодки, так они на правый берег их перегнали и начали раненых перевозить. Остатки нашего батальона выдвинулись вперед от реки в заслон. И тут немцы на пяти бронетранспортерах из пулеметов строчат, а нам укрыться негде – ни овражка, ни кустика возле берега.

Хорошо хоть, на наше счастье, танков немецких рядом не было. Началась перестрелка, мы к реке отошли, а лодок нет! Боятся «земляки» под огнем плыть. Пришлось вплавь, в «теплой» водичке. А несколько человек плавать не умели…

Все патроны им оставили, гранат штук десять. Мы доплыли до «нашего» берега, а двое солдат, только что переправившихся вплавь, босые и мокрые, сели в лодки, вернулись за товарищами и спасли их. Через пару часов подъехала полевая кухня покормить «окруженцев», все пошли к ней, у кого-то даже котелки сохранились. Прилетел шальной снаряд, попал прямо в кухню и убил восемь бойцов из моего батальона, включая этих двух героев… Это когда уже казалось, что все страшное позади! Вот такой эпизод… Прошло четыре месяца после житомирских боев, и мы вновь попали в окружение, уже под Проскуровым. В наступлении оторвались от своих, и сразу два наших полка оказались в «мышеловке». Заняли круговую оборону, а через два дня получили приказ на прорыв. Вот оттуда мы вышли красиво. На рассвете, плотным строем, без выстрелов, тысячная масса людей шла мимо немецких позиций. Орудия на руках катили. Я сам видел, как немецкие расчеты застыли возле своих пушек, но они не стреляли! Мы бы их просто затоптали… И даже в спину ни единого выстрела из вражеских траншей! Им, немцам, тоже своя жизнь дорога была…

А Житомир… Второй раз мы город взяли 31 декабря. Праздновали Новый год в полуразрушенном доме, но стол был шикарный. Захватили трофеи – немецкие посылки – подарки офицерам к Рождеству. Пили французский коньяк, закусывали деликатесами. Соседний полк захватил склад с обмундированием РККА еще довоенного образца (не пойму, как он у немцев сохранился), так мы у них «выцыганили» комплектов тридцать-сорок. Все переоделись в «новую» форму. Я в роте один офицер остался, да бойцов не больше двадцати человек. Мне бойцы говорят: «Лейтенант, скажи тост». Я встал с кружкой в руках, смотрю на своих солдат, а половина из них по возрасту мне в отцы годится. Только и смог сказать: «Спасибо вам, ребята, за все, что вы сделали!»

– Как вы попали в минометную роту?

После десяти месяцев в пехоте, да все время на «передке», я понимал, что есть предел моему везению. Столько народу рядом со мной погибло! А в пехоте шансов выжить весьма немного. В конце войны я в полку считался «полковой реликвией». Из личного состава полка весны сорок третьего года к концу войны я остался один, кто заканчивал войну на передовой или непосредственно близко к ней. Конечно, было еще человек пятнадцать в штабных и тыловых подразделениях полка, начинавших с Курской дуги, и даже двое, служивших в полку еще со времен боев на Северном Кавказе. Понимаете, в каждом полку есть ядро из 200–300 человек, воюющих во втором эшелоне. Это штабные и хозяйственные службы, медики, химики, обозники, СМЕРШ, охрана штаба и так далее. Там можно было пройти войну без царапины. Хотя и тыловики иногда гибли от артобстрелов, бомбежек, подрывались на минах… В марте 1945 года в районе Павловице немцы зашли к нам в тыл и перебили всех обозников… Но под пулями тыловики не ходили, в окопах не загибались. Одним словом, в январе 1945 года в первой линии, кроме меня, никого из ветеранов полка уже не оставалось. И меня бы в пехоте точно убило, но повезло, перевели в минометную роту. И буду откровенен, я был очень доволен, когда снова попал в минометчики. Думал, после войны приеду в Арзамас и военкоматскому капитану, давшему мне совет проситься в минометчики, ящик водки куплю. Попасть в минроту у нас называлось «получить путевку в жизнь».

Во-первых, потери меньше, во-вторых, воюешь в метрах 300–400 позади траншей нашей пехоты. А на фронте каждый метр ближе к войне – это расстояние ближе к смерти, до которой, как в песне, «четыре шага». Да и вставать в атаку, в чистом поле, под пулями – радости мало, хоть и был я и патриот, и коммунист. Только когда в бою рядом с тобой идущему человеку разрывной пулей вышибает мозги, то как-то в эти секунды о патриотизме не всегда вспоминаешь… Первые четыре месяца 1944 года командовал стрелковой ротой. Ведешь людей в атаку, о смерти не думаешь. Я после боя ощупывал себя и все удивлялся, неужели цел?! Не может быть! В Бога тайком верить начал… Это я перед бойцами ходил «гоголем», мол, меня пуля не берет, смерти не боюсь, «не дрейфь, ребята». А сам понимаю, что скоро меня убьет или покалечит…

В мае вывели нас на отдых и переформировку. Стрелковые роты существовали только на бумаге. На весь полк было пехоты всего (как тогда говорили) сто сорок «активных штыков». Прибыл новый комбат – майор, выпускник академии, человек высокой культуры, тактичный и образованный. К солдатам обращался на «вы», не матерился, «барина» из себя не изображал, подхалимов не приветствовал. В пехоте таких офицеров было мало. Пока все солдаты в батальоне не были накормлены, он не позволял себе кусок хлеба съесть. Редкий человек…