Текст книги "Пулеметчики"

Мы невольно начали подражать его манере поведения. Приехал нас навестить мой бывший комбат Греков. Сели в украинской хате, выпиваем, тут Греков и говорит «академику»: «Отпусти лейтенанта в минроту, он же минометчик по специальности, хватит ему в стрелках бегать». А минроту уже сформировали, и там не было вакансии командира роты. Майор говорит: «Если пойдет взводным, то проблем нет, только зачем ему понижение в должности». Все на меня смотрят и ждут, что я скажу. Отвечаю: «Зря, что ли, в училище учился полгода? Согласен!»

Жив до сих пор… А комбата через пару месяцев ранило в ноги в карпатских горах. Сплошной линии фронта там не было, а так, «винегрет», где немцы, а где мы – не разберешь. Так он просил, чтобы я его в санбат сопровождал. Несли его на носилках по горам несколько километров, нарвались на немцев, но отбились. Донесли его живым, в полном сознании. Такого прекрасного человека и командира, я надеюсь, Бог сохранил.

– Насколько сопоставимы потери в стрелковой и минометной ротах?

Мне трудно сказать что-то определенное по этому вопросу по той причине, что наша минрота, начиная с августа сорок четвертого года и до конца войны, не потеряла убитыми ни одного человека! Фронтовики мне отказывались верить, но так было, и я сам понимаю уникальность этого факта. Все сорок солдат роты остались в живых! Бог хранил, не иначе. Ведь мы прошли трудный путь, кровавые бои на Дукле, в Моравии, на Опавском плацдарме.

В минроте личный состав держался дольше, чем в стрелковых подразделениях, там люди успевали узнать друг друга и подружиться. Стреляли мы, находясь в обороне, как правило, из глубоких траншей полного профиля, с отходящими от них квадратными ячейками, в которых и стояли минометы. Между минометами оставались двух-трех метровые земляные стены, в которых расчеты вырывали подбрустверные блиндажи. Завесишь плащ-палаткой – тепло и уютно. В наступлении тоже стреляли из оврагов или прикрываясь домами.

В роте три взвода. В каждом взводе три миномета, расчет из 4 человек на миномет. У командира роты еще в подчинении связисты, ездовые. По поводу пехоты. Я не могу оценивать потери на дивизионном уровне. После войны нашу дивизию сразу расформировали. Совета ветеранов дивизии нет, и некому узнать, сколько народу прошло через нашу часть за годы войны. А на ротном уровне потери в стрелках всегда были приличные. Все время с Курской дуги мы шли вперед, освобождая российские и украинские города и села. За счет освобожденных нас пополняли беспрерывно! Вот характерный пример. Январь 44-го года прошел почти без сильных боев. Прислали к нам «черную пехоту»: местных украинцев и «окруженцев», которых даже контрразведка не проверяла. В феврале пошли вперед. Уже через неделю в роту пришли два офицера из СМЕРШа. Говорят, что с последним пополнением в мою роту пришли четыре бывших полицая, участвовавших в расстрелах евреев и советских военнопленных. А их уже в строю нет: двое убиты, двое в санбате… Надеюсь, что тех, двоих, в санбате достали и расстреляли. Есть преступления, которые нельзя смыть ранением… Жуткие потери были под Ахтыркой, на Днепре, и, конечно, под Житомиром. В марте-апреле 1944 года, за два месяца наступления, личный состав роты поменялся два с лишним раза, согласно записям ротного писаря.

Один раз приносят документы погибших в землянку, писарь список убитых составляет. Я смотрю случайно на одну красноармейскую книжку. Читаю, что там записано, и оказывается: убитый – мой земляк, из соседнего села, тоже еврей и тоже двадцать четвертого года рождения. Неделю у нас успел повоевать, и его убило. А я даже не знал, что человек жил рядом со мной до войны. Мало кто успевал в пехоте во время наступления поговорить толком с людьми. В обороне дело другое… Пехота – гиблое дело… Мой сосед, бывший пулеметчик курсантской бригады, рассказывал, как десять лет тому назад ездил в Россию на встречу ветеранов своего корпуса. Собралось человек триста. Был банкет. Подходят к микрофону в центре зала ветераны, вспоминают, приветствуют своих боевых товарищей. Он встал из-за стола и попросил подняться простых солдат и сержантов, воевавших в пехоте. Таких было всего десять человек. Из трехсот…

– Как подсчитывался урон, нанесенный врагу минометчиками? Как в вашем полку, в пехоте определяли потери врага? Насколько часто приходилось вступать в рукопашные бои? Довелось ли вам участвовать в штыковых атаках? С каким оружием вы ходили в бой?

Сложно ответить на вопрос по поводу минометчиков. Огнем поддерживаем пехоту, она идет вперед, а потом уже не разберешься, кто немцев убил, мы или они. Лавры победителей – это дело третье. Главное, что жив после боя.

Допустим, видишь – немецкий пулемет ведет огонь, кинешь по нему десяток мин, он замолчал. Значит, огневая точка подавлена, но иногда немцы успевали просто сменить позицию, даже под огнем. А так, главная наша задача – немецкие траншеи минами засыпать. Видел три раза немецкие батареи, уничтоженные на 100 % нашими минометами. Там все убитые были посечены осколками наших мин. В наступлении видишь результаты своей работы. По немецкой пехоте стреляли часто…

Про случай в Карпатах я уже рассказывал… Вот, кстати, вспомнил, там же мы мадьярскую роту уничтожили полностью. Они в низинке скопились для атаки, а мы их сверху закидали по «полной программе». Устроили им «Катюшу». Так называли беглый огонь из девяти минометов одновременно. Заряжающий кладет левую руку на ствол, чтобы чувствовать вылет мины, а правой поочередно, с очень небольшим, привычно отработанным интервалом опускает мины одну за другой в ствол. Шквал огня, шансов на спасение фактически нет. Но этот метод ведения огня был опасен и для нас. Если заряжающий на мгновение зазевался и, не дождавшись выстрела, подставлял следующую мину, то миномет вместе с расчетом разрывало в клочья… Офицеры в роте были опытные, и пристрелочных выстрелов, как правило, мы не производили. Сразу били по цели. А вот чтобы своих задели – я такого случая не припомню. Претензий к нам не было. А вот два раза нас свои же Ил-2 пробомбили. Да раза три от своих дальнобойщиков досталось, но это когда я еще в пехоте был.

В наградных листах на наших минометчиков писали: «…в составе расчета (или взвода) подавил и уничтожил… А индивидуальных подсчетов не было.

В рукопашные схватки мы не вступали, и помню только два случая, когда вместо пехоты мы держали передний край силами минроты. Обычно хоть редкая цепь пехоты, но была перед нами.

По поводу рукопашных схваток. Этот вид боя на войне весьма редкий, и, как правило, был уделом разведчиков, обнаруженных в немецких траншеях во время поиска. Ну, еще в городских боях рукопашная неизбежна.

За всю мою войну я всего три раза был в настоящем рукопашном бою, и все эти схватки случились на Днепре… Например, пошли мы в атаку и находимся уже рядом с немецкими окопами. Инстинкт самосохранения у немцев тоже был. Любой опытный солдат интуитивно определяет, когда надо отступить по ходу сообщения, чтобы спасти свою жизнь или выбрать более удобную позицию для продолжения боя. А если пара-тройка немцев из траншеи вовремя не драпанули, и мы их пристрелили или добили прикладами, то я подобные случаи за рукопашную не считаю. Саперную, хорошо заточенную лопатку я носил с собой всю войну на случай рукопашной схватки. Был у меня такой, скажем мягко, «комплекс». Мне эта резня иногда потом снилась. Даже в минроте… Страшная вещь – рукопашная…

Штыковые бои на втором этапе войны вещь не то чтобы не характерная, а просто один из расхожих мифов войны. Это же не сорок первый год! Война уже шла совсем другая… В том же проскуровском окружении перед прорывом прозвучала команда: «Примкнуть штыки!», так их у большинства не было! У нас и касок никто из офицеров не носил! Надеть каску считалось чуть ли не проявлением трусости.

Воюя в пехоте, я ходил в атаку с карабином. На расстоянии двести метров из автомата убить крайне сложно, а из винтовки – пожалуйста. Ходил в атаку в шинели, с собой брал штук пять гранат, ну и пистолет ТТ – для «красоты». Автоматами немецкими мы не пользовались, это только в штабе полка у ординарцев на них мода была. Перед связистками порисоваться…

По поводу сколько немцев я убил, могу сказать не стесняясь и не стыдясь. Тем более я не мирных граждан убивал, а врагов моей страны и моего народа. Достоверно могу ручаться за сорок два убитых мною немца, из них семь в рукопашных. Я говорю о тех, в кого лично стрелял и лично видел труп врага после боя. А в скольких попал и только ранил – я не знаю. На мою долю в пехоте выпало немало боев… Но зарубок на прикладе я не делал. Я же не снайпер.

А сколько фрицев погробил, будучи в минометной роте, я понятия не имею, тем более там сражались «коллективными усилиями». Когда докладывали в штаб о потерях, нанесенных врагу, иногда использовали такой речевой оборот – «Убито до тридцати немцев». А сколько это, 21 или 29?..

Могли прийти после боя из штаба полка или из политотдела и потребовать предъявить немецкие трупы. Отговорка типа «Немцы убитых с собой унесли» не срабатывала. Поэтому у нас в полку врали на эту тему мало. А то, бывало, стоит немецкий подбитый танк на нейтралке, а уже и артиллеристы, и каждый стрелковый батальон отрапортовали, что это их работа. На бумаге – четыре подбитых танка. Был бардак в этом вопросе, и за него спрашивали строго.

– Какое было отношение к пленным? Приходилось ли сталкиваться в бою с власовцами?

Разные были моменты. На Днепре пленных не брали. Одного я пожалел. Немец, лет тридцати, сразу «песню» обычную завел, что он рабочий, и у него трое детей, и чуть ли не Эрнст Тельман ему дядя родной, и папа его коммунист. Подхожу к нему и говорю: «На, сука! Смотри, я юде! Юде!» Он кричит по-немецки в ответ, что евреев не убивал, он простой связист и просит пощадить. Приказываю своему солдату отвести немца на берег, к переправе, а боец заупрямился, мол, не поведу, давай его здесь застрелим. Тем более до берега целым добраться тоже было непросто, вся местность простреливалась круглые сутки. Перешли с ним на повышенные тона, спорим дальше. Немец понял, что его сейчас убивать будут, перестал дрожать, подтянулся, застегнул мундир на все пуговицы и встал по стойке смирно. Достойно… Нет, думаю, такой должен жить. Говорю бойцу: «Не доведешь – пойдешь в штрафную». А боец только ухмыляется, мол, нашел чем напугать, тут на плацдарме ничем не хуже чем в любой штрафной роте. Но довел немца до реки, и даже в лодку посадил. Правда, пару затрещин ему по дороге отвесил. Понимаете, если был тяжелый бой и потери у нас большие, тогда могли под горячую руку немецкого пулеметчика, взятого в плен, и расстрелять… В соседнем полку был случай, что застрелили немецкого офицера при конвоировании в штаб дивизии, и за это происшествие два бойца пошли под трибунал. Нет, мы зверями не были и немцев пленных в массовом порядке не убивали. Простых солдат, как правило, не трогали, хотя… Всякое бывало… В тернопольских боях немецкая дивизия СС пробивалась к своим через наши позиции. Когда мы узнали, что на нас идут эсэсовцы, тут было все определено заранее. Пленных не будет! Право мстить у нас было! Тем более у меня лично. Последний год войны, будучи в минометной роте, я лично в плен в бою фашистов не захватывал. Иногда ведут мимо пленных, и так мне хочется подойти и их всех убить!.. Лица своей семьи вспомню… С трудом, но сдерживался…

В одном из украинских сел видел, как сельчане забивали насмерть не успевшего убежать полицая. Мы не вмешивались. Один из наших солдат, бывший «окруженец», наблюдая эту сцену, сказал: «Вот так же в сорок первом эти колхозники политруков убивали и наших красноармейцев немцам выдавали…»

С власовцами в бою не сталкивались. В мае 1945 года, в последние дни войны, мы движемся по дороге к Оломоуцу, а власовцы метрах в 500 от нас идут параллельно, по гребню холмов. Шли они к американцам. Мы их не трогаем, и они в нас не стреляют. Случись такая ситуация на полгода раньше, мы бы кинулись их зубами грызть, а тогда… Все знали, что еще день-два – и война закончится. А нам так хотелось дожить до победы.

– Вы сказали, что в минометной роте личный состав сохранялся дольше, чем в обычной пехоте. Каковы были отношения между солдатами и офицерами?

Отношения во взводах были панибратские. Жили одной семьей, не обращая внимания на звания и регалии. Ротный держал солдат на определенной дистанции, но его должность обязывала. Никакого высокомерия по отношению к простым бойцам мы не допускали. Мой солдат Самодуров, родом из Пензы, простой русский мужик почти пятидесятилетнего возраста, называл меня «сынок». У него сын, мой одногодок, воевал на Белорусском фронте. Так Самодуров обо мне всегда заботился. Начинается артобстрел или такая редкая для конца войны вещь, как немецкая бомбежка, так он всегда возле меня. Спрашиваю: «Папаша, ты чего ко мне жмешься, я же не блиндаж и не девка». А он отвечает: «Если я тебя от осколка не закрою, то, как жить буду дальше, ты же мне как сын родной». Доппайки офицерские отдавались в общий котел. Мы получали папиросы, как сейчас помню, марку № 5, так бойцы их не любили, предпочитали махорку. Узбек (ездовой) даже умудрился пару раз накормить нас пловом. Хорошо жили и воевали. Дружная была рота.

– Межнациональных конфликтов не было?

Не было, по крайней мере, я не припомню. Приведу вам для примера национальный состав нашей минометной роты. Комроты Николай Шпирна – украинец, командиры взводов: Тарасян – армянин, Межегов – коми, Равинский – еврей. Среди бойцов были представители как минимум семи национальностей.

Единственный выпад в сторону моей национальности позволил себе командир полка. Спрашивает меня: «Что у тебя за отчество такое, Хаимович? Давай запишем тебя в документах – Семен Александрович». Отвечаю: «Нет. Спасибо за заботу, но это имя моего отца, и его менять не буду». Больше он эту тему не затрагивал.

Мне в этом отношении повезло, а другим нет. Своей национальности я не скрывал. В плен я живым все равно бы не сдался, так что опасаться того, что все знают, что я еврей, мне было незачем.

Но один случай я вспоминаю с улыбкой. Был у меня в училище со мной в одном отделении курсант, довольно недружелюбный человек, старше меня по возрасту лет на пять. Мне он пару раз выдал фразу следующего содержания – мол, после училища все на фронт поедут, а Равинский в Ташкент служить направится. Первый раз я смолчал, а второй раз двинул ему в челюсть. Он после этого заткнулся, тем более ему ребята пообещали «бока намять», если еще раз на эту тему «философствовать» начнет. Он в ноябре сорок второго попал в «сталинградский список» и ушел на фронт. Прошло почти два года. Был бой в Карпатах. Местность вся горно-лесистая, боевые порядки частей перемешались, как слоеный пирог. Наша минрота оказалась на фланге другой дивизии. Перешли реку вброд с минометами на горбу, а перед нами высотка, на ней бой идет. Тут по склону наша пехота в тыл бежит, даже не отстреливаются. «Драп-марш», одним словом. Но мы со своим «самоварным хозяйством» пока реку назад перейдем, немцы нас раз десять с высоты перебьют. Шпирна кричит мне: «Останови их, иначе крышка!» Выхватил у старшины из рук автомат и побежал наперерез бегущим. Сами понимаете, что в такие моменты пришлось кричать. Стоять! Вашу мать! И так далее, прочие «нежные и ласковые» слова. Получилось все-таки, завернул я их, кинулись снова на высоту, немцев там всего человек десять было, на наше счастье и удачу, они закрепиться не успели. Перебили немцев, вернули исходные позиции… Смотрю, по скату поднимается последним раненный в руку ротный командир моих «драпальщиков». Не может быть! Мой сокурсник по училищу! Подходит ко мне молча. Садится рядом. Не узнал… Я говорю ему: «Вася, что же ты, в Ташкент побежал? А Равинский в это время должен ротой твоей командовать?» Он вгляделся в мое лицо, орет: «Сеня! Друг!» Выпили из его фляжки за встречу, я пошел к своим, а он говорит на прощанье: «Прости меня, дурака, за те глупые слова». С ним больше жизнь не сталкивала. А комбат после боя язвил: «Может, тебя в пехоту вернуть?»

– Трофеями увлекались?

С войны привез бритву «Золинген» и часы. Был еще пистолет «Вальтер», но я его перед демобилизацией подарил своему солдату, сибирскому охотнику.

В конце войны Самодуров добыл для меня роскошный кожаный костюм в комплекте с сапогами и крагами. Куртка подбита мехом. Видимо, полный комплект для шофера, кожа была великолепной выделки. Весь полк ходил любоваться на это чудо. Новый комполка, майор Плясунов, как-то вечером, находясь в нашем расположении, сказал: «Что-то похолодало. Лейтенант, дай свою знаменитую куртку, согреться хочу». Назад у комполка я кожаную куртку уже просить постеснялся. Через пару месяцев наш «смершевец» поехал в отпуск на родину и попросил мои сапоги. И назад в полк не вернулся, прислал письмо, что получил новое назначение. Так я остатки комплекта отдал связному, он на мотоцикле трофейном гонял, ему нужнее. Барахольщиком я не был. А посылки мне некому было посылать, всех моих родных немцы убили. Щеголем я тоже не числился, нормальный офицерский китель уже купил в Моршанске перед увольнением из армии. Фуражку так и не пошил. А так, ходил почти всю войну в солдатской гимнастерке и в кирзовых сапогах.

– Были ли в вашей стрелковой роте случаи перехода к врагу или трусости в бою?

Переходов к врагу не помню. Один раз немецкие разведчики утащили двух наших бойцов из окопа боевого охранения. Такое бывало. А вот насчет трусости… Солдат чувствует бой. И если залег под огнем и отползает назад в свою траншею – трудно назвать это трусостью. Умирать всегда страшно.

Был у меня случай, когда вся рота пошла в атаку, а пожилой боец по фамилии Катулин остался на исходной линии. Командир роты в бою идет метрах в сорока позади цепи, чтобы видеть поле боя. Заметил я, что солдат не поднимается, «налетел» на него, обматерил и силой поднял его. Он метров сто пробежал, а потом его убило… Сейчас вспоминаю о нем и думаю, могу ли я себя оправдать? Ни если всех солдат надо было пожалеть, кто бы Родину защищал?

Были моменты какого-то всеобщего отупения и полной отрешенности. Ты хоть любыми небесными и земными карами народ стращай, нет у людей сил встать в полный рост и идти на пулеметы… А вообще, патологические трусы в окопы не попадали, они еще по дороге на передовую в тылах и штабах оседали.

На войне всегда страшно… Был случай, что мы пошли в атаку пьяные. Из-за весенней украинской распутицы нам все довольствие привезли на пару дней позже. Там грязь такая, что танк не пройдет. Старшина привез приварок на всю роту, а нас уже половина осталась за прошедшие двое суток. Разместились в маленьком селе, разбрелись по хатам, согрелись. Дело шло к вечеру. Впереди нас стоял 2-й батальон нашего полка, так что вроде мы и в тылу находились. Я разрешил старшине раздать наркомовские сто грамм бойцам роты. Вышло на каждого пьющего почти три порции. Через час слышу крики: «Немцы идут!» Они незаметно и тихо через лес просочились и вышли прямо на окраину села. Человек тридцать их было. Без паники вся рота собралась в центре села. Все веселые, поддатые, одним словом «море по колено». Настроение – «Даешь Ганса на растерзание!». Пошли в атаку, думали, если внезапно нападем, то перебьем их по-быстрому. А немцы не дураки, почувствовали, что обнаружены, и залегли. Получилось так, что мы в импровизированную засаду попали. По нам из двух пулеметов в упор ударили, человек семь сразу срезали, так мы назад и откатились, уже все трезвые как стекло. И больше до подхода подкреплений не сунулись на окраину. Назвать наше ожидание и бездействие проявлением трусости я не могу. Просто гробить людей по-глупому не хотелось. Подошел второй батальон, а немцев след простыл.

– Особисты и замполиты чем-то запомнились?

Замполитов я в бою не видел, они во втором эшелоне комиссарили. Никто в атаках «За Сталина!» не кричал. Ходили в бой с криком «Ура!». В июле сорок четвертого уломал меня парторг полка заявление в партию написать. Текст был стандартный – «Хочу в бой идти коммунистом». Хотя насчет комиссаров я ошибаюсь. На днепровском плацдарме наш замполит воевал геройски, в первой линии, и погиб там же. Но таких было мало. Митинг провести легче, чем в бой пойти…

Про особистов ничего «жареного» не помню. В конце войны меня вызвали в штаб дивизии и предложили пойти на курсы офицеров СМЕРШа, но я военной карьерой не интересовался. Или еще пример. На формировке весной сорок третьего года у нас сбежало семь солдат-таджиков. Через пару месяцев их отловили уже где-то в Средней Азии и вернули к нам в полк! Не расстреляли за дезертирство и не направили в штрафную роту! Разные были особисты – были сволочи, но были и нормальные люди среди «чекистской братии».

– Как вы встретили известие об окончании войны?

Девятого мая закончился бой за город Оломоуц. Приводим себя в порядок. Прибегает комбат: «Ребята, война закончилась! Передали по радио!» И тут по всему городу стрельба. Кто постарше был – плакали, а мы, молодые, обнимались, что-то кричали. Начали отмечать… Мы с Петром Данильцевым «перебрали» и умудрились разбить вдребезги «Виллис» командира полка. По случаю победы нам эту «шалость» тут же простили. Конечно, день окончания войны – самый счастливый день в моей жизни…

Интервью и лит. обработка: Григорий Койфман