Текст книги "Пулеметчики"

Перед каждым форсированием я с жизнью прощался. Плавать не умел. Если через Днепр на понтонах переправлялись хоть и под бомбежкой, но уже на завоеванный передовыми частями клочок земли на другом берегу. А здесь первыми, да еще на плотах… Даже если кто и был пловец отменный, все равно в сапогах и с оружием выплыть не мог, тонул. Ширина Вислы перед нами больше километра, глубина до тридцати метров. Комиссары нам рассказывают, что немцев на том берегу мало, мол, все резервы они под Варшаву бросили. А вышло совсем не так. Переправлялись всем полком одновременно, на рассвете. А тут и немецкие бомбардировщики на нашу голову. Бомбили нас «чемоданами». Летит такой ящик, а из него мелкие бомбы сыплются. Сбросят бомбовой груз, а потом пулеметами «стригут». Прямо «по головам ходят». Кто доплыл до противоположного берега, падал обессиленный у кромки воды, а сверху, с бугров, по нам пулеметчики долбят, оставаться на месте нельзя ни на секунду. Насилу бойцов подняли и вперед. А там – «здравствуйте», через сто метров еще одна речушка, хорошо хоть неглубокая, на мое счастье. Перешли ее по горло в воде. А нас в это время немцы «выкашивают», если кто раненый падал, то сразу захлебывался.

Поначалу плацдарм был километра два глубиной, а потом постоянно шли бои за его расширение. Продвигаемся, смотрим – кусты помидорные. На них помидоры красные, крупные такие. Десяток бойцов к кустам подбежали. Кто-то первый помидор сорвал, а там мина прыгающая. Ее называли «лягушка», если эту мину трогали, она отлетала в высоту на метр и маленькими металлическими шариками всех косила. Вот так сразу полвзвода потеряли. Перед нами высота, немцы стреляют так, что головы не поднять. Ротный рукой знак подал, мол, подымай своих. Вскочил, пинаю ногами «елдашей», ору: «Вперед!.. Вашу мать!..», а по нам огонь такой, что слов даже сейчас не могу подобрать, чтобы про эту жуть рассказать. Каску я на переправе потерял, был в пилотке. У моих ног пулеметные очереди фонтанчики земли высекают. Пилотку с меня пулей сбило. Залег, ползу к ротному. Бойцы окопаться пытаются. Кто приподнялся, тех сразу насмерть. Комроты говорит: «Матвей, давай еще раз, мы у немцев как на ладони, через пять минут всех добьют». Пошли снова в атаку, Бог сжалился, выбили мы гадов. Заняли высотку, окопались, командир народ пересчитал. Шестнадцать человек нас осталось…

Бомбили нас день и ночь. Причем крупными бомбами, от каждой воронка метров восемь. Земля песчаная, траншеи осыпались. Многих солдат завалило землицей… Появляется пьяный комбат, бывший танкист, не пойму, как он в пехоте очутился. Матерится, каждое второе слово «по матушке». Начал мне расстрелом угрожать за то, что окопы не восстановили. Ротный пришел и говорит комбату: «…Пошел на хер, еще раз в роте появишься, самого пристрелим…» Через неделю этого алкаша-танкиста контузило, и его через реку в тыл эвакуировали. Вот такой момент занимательный.

Примерно через неделю фронт на плацдарме встал, но мне пришлось еще полтора месяца на нем воевать, пока не ранило. Все наши попытки расширить плацдарм были неудачными, только людей зря теряли. Плацдарм к тому времени был километров десять глубиной, а может, и больше. Помню несколько немецких танковых атак, до наших окопов танки не дошли, артиллеристы спасли, пожгли их, а вот соседний батальон танки раздавили. А так каждый день артобстрелы, бомбежки, мелкие стычки. Мы копны сена, стоявшие перед нами, сожгли и все время из пулеметов огнем друг друга поливали. Без передышки. Мы немцев, а немцы нас. Потом уже «по часам воевали». Снайпером я там заделался. Один раз лежал в засаде напротив немецкого охранения. Первым выстрелом промахнулся. Немцы из окопчика лопатку саперную выставили, она на солнце блестит. Не стреляю, жду. Они дальше каску над бруствером поднимают. Не реагирую, наблюдаю через оптику. Немец чуть голову приподнял, решил обстановку оценить, я его и срезал. Товарищ его начал тело оттаскивать, привстал, так его тоже в «небесную канцелярию». А у третьего нервы сдали. Вскочил в полный рост, строчит из автомата в белый свет. Одним словом, счет «три – ноль» в нашу пользу. Назад приполз. Винтовку снайперу нашему отдаю и говорю: «Коля, не вздумай сейчас охотиться, сиди в траншее». В блиндаж завалился, а немцы нас начали минами забрасывать.

Через десять минут сообщают, что снайпера нашего убило. Полез он вперед, зря меня не послушал. Всего за войну из снайперки у меня 27 попаданий по врагу, а убил или ранил, сказать точно не могу. Надеюсь, что убил. Кстати, немецкие снайперы были мастера своего дела, для нас они были сущее наказание. Не давали вздохнуть спокойно. Сколько они нашего брата положили… Это только в кино на передовой все с орденами ходят. Никто медали на гимнастерке не таскал. Снайперы на блеск металла на солнце реагировали моментально и били без промаха. Все награды таскали в карманах, в основном в пустых кисетах.

На плацдарме было очень тяжело с водой и провиантом, только боеприпасов было навалом. Вши заедали со страшной силой. С табаком было слабовато, наши курильщики здорово страдали без курева. В ротах было по двадцать-тридцать человек, пополняли нас беспрерывно, а толку мало. Однажды ночью втроем поползли к немцам, вырезали пулеметный расчет, а пулемет к себе притащили. Ходили потом гордые, с довольными рожами. Только вы не подумайте, что я один всю Вторую мировую выиграл. Просто, что было – то было. «Кому война, кому хреновина одна».

Довелось мне на Одере и танк немецкий подбить из трофейного фаустпатрона.

И еще много чего довелось. Я жил войной, для меня это было, ну, скажем так, «любимое ремесло», пусть это странно прозвучит. Выжить я не надеялся и все торопился побольше немцев убить, чтобы за родных отомстить. Да и Родину я любил, это не просто красное словцо. За бои на плацдарме меня представили к ордену Славы. Ладно, будем закругляться с Вислой.

В октябре меня ранило пулей в ногу. В санбат приволокли, а потом дальше в тыл. Думал, ранение легкое, но пошли трофические язвы, привезли в госпиталь, в город Пружаны, недалеко от Бреста, там я три месяца кантовался. Выписали в запасной полк, стоявший в Бресте. Гвардейцев должны были возвращать по своим полкам, была такая привилегия, оформленная специальным указом для гвардейских частей. Но это на бумаге, а в действительности… В январе 1945 года посадили нашу маршевую роту в эшелон и привезли в качестве пополнения в 295-ю Херсонскую стрелковую дивизию. Попал я в 1040-й сп. Дивизия готовилась к броску через Одер. Вот так я ступил на немецкую землю.

– Расскажите подробно о боях на Одерском плацдарме. Что особенно запомнилось?

Да вроде все как обычно. За четыре дня до форсирования принял взвод. Все солдаты были уже с фронтовым опытом. Дивизией командовал Герой Советского Союза Дорофеев. Полком командовал подполковник Козлов, тоже Герой Союза. Ходил с черной бородой, выглядел, как витязь из сказки. Бойцы его уважали. Человек он был смелый, простых солдат не чурался. Меня он прозвал «красный старшина», за цвет волос. Это сейчас я седой, а в молодости была рыжая шевелюра. Командир роты был вояка со стажем, имел два ордена Красной Звезды.

Перед форсированием пришли политруки, проводили с нами беседу на тему «Как ты будешь мстить врагу». Покрутились среди нас и смылись шустренько. Вечером пошли мы к реке. Лодки уже готовые стояли. Вдруг приказ – всем назад. Оказывается, что одна сволочь к немцам перебежала и они знали место и время переправы. Хотя, какая разница, у них по всему берегу была сплошная, довольно крепкая оборона. Через день на рассвете начали переправляться. Первый батальон в тишине сел в лодки. Над рекой туман, мы думали, может, повезет ребятам, переплывут незаметно. Одер – река широкая, да еще разлилась в пойме. Где-то на середине реки немцы открыли огонь, а дальше по «обычному сценарию».

Высадились, захватили, удержали и тому подобное. Мемуары полководцев читаешь, такое впечатление, что просто игра в «Зарницу», а не переправа через Одер. А там столько крови пролито… Вы когда-нибудь слышали крики десятков тонущих людей… На плацдарме когда держались, немцы нам по громкоговорительной установке «песни гоняли». Начнут с «У самовара я и моя Маша» или «Красноармеец был герой, на разведку боевой», а потом сволочь какая-то, наверное, власовец, на чистом русском языке начинал пропагандировать: «Вы пришли на немецкую землю по колено в крови, по трупам своих товарищей. Берлин всегда будет немецким». А мы в ответ стрельбой отвечали из всех огневых средств… Потом были бои на Кюстринском плацдарме. За эти бои я второй орден Славы и получил. Все началось с того, что «влюбился» я в «фаустпатроны». Все время лазил по немецким траншеям и собирал «фаусты».

Позже мои бойцы к поиску подключились. Так я постоянно тренировался в стрельбе из «трофея». Брали мы немецкий городок, а у них на высотке дом стоял двухэтажный, как бы в стороне. Со второго этажа два пулемета нас расстреливали в упор. Спрятаться нет никакой возможности – местность открытая. Бойня, одним словом… Артиллеристов наших рядом не было. Пополз с двумя «фаустпатронами» к дому. Метров тридцать оставалось, думаю: все, надо стрелять. «Фауст», вообще, на сто метров бьет, но лежа на земле из него не выстрелишь, сразу спину спалит. Придется вставать… Оплакал я себя заранее. Встал, успел два раза выстрелить, и опять же повезло, оба раза попал точно. Пулеметы замолчали. Бойцы дом зачистили, тихо стало вокруг. Фляжку со спиртом мне в руки сунули. Выпил половину фляжки, даже не захмелел поначалу. С того дня у меня какая-то «подленькая» надежда появилась, что доживу до конца войны.

Через неделю танк Т-4 подбил, тоже из «фауста». Пошел «фарт». Хотя бои были тяжелые. Немцы на своей земле дрались до последнего патрона. Только дети и старики из «фольксштурма» сдавались, а кадровые вояки стойко держались. Сдались они в плен только по приказу, после капитуляции гарнизона Кюстринской крепости. Как-то взяли немца в плен и спрашиваем его: «Что не сдаетесь? Все равно вам крышка, окружили мы вас намертво, никто не прорвется». Немец отвечает: «Мы бы сдались, да власовцев боимся, они нас на прицеле держат». Да и заградотряды немецкие похлеще наших были. Кого из своих дезертиров ловили, сразу вешали. Я эти «гирлянды» пару раз видел. Мы пленных немцев не расстреливали, на эту тему был жесткий приказ. А власовцев убивали сразу на месте.

Вспоминается вот еще какая вещь. Отъелись мы там, впервые за всю войну ходили сытые. Немецкое население убежало на запад, дома брошенные стояли. В подвал спускаешься, а там: окорока, соленья, сало, варенья, консервов всяких море разливанное. Походные кухни ночью приедут на позицию, так мы подначивали повара, мол, что за «хвойные опилки» нам приготовил. Корова бесхозная приблудилась. Был грех, зарезали мы ее. Многие бойцы мяса жареного впервые с начала войны поели. Сидим, уплетаем «буренку» и вспоминаем, как в 1943 году топором хлеб мерзлый разрубить не могли. Или другой «деликатес» многие вспоминали: гнилую картошку выкапывали и из нее «блины» пекли на саперных лопатках.

Матвей Львович Гершман, 1945

Там же застала меня радостная весть. В январе 1945 года писал письма в Гомельскую область, в райисполком и военкомат, пытался узнать о судьбе семьи.

Через два месяца после этого идем маршем, вдруг бежит за нами полковой почтальон и кричит: «Гершман! Пляши!» Сразу три письма. Живы мои родные! Родители вернулись из эвакуации из Казахстана. А братьям моим тогда было 15 и 17 лет. Они на танковом заводе работали токарями. Им какой-то «очевидец» рассказал, что видел, как меня убили в Сталинграде в 1942 году. А я вот живой. Настроение у всех было приподнятое, шли к Берлину. Если раньше кто-то в задушевной беседе и скажет: «Эх, хоть бы ранило, в госпитале бы повалялся», то весной 1945 года все разговоры были о том, чем после войны займемся. Ну и две «вечные темы» – женщины и жратва. Рядом с нами к Берлину танки лавиной идут, все дороги техникой забиты. Воюй на здоровье. А потом, как в песне – «Последний бой, он трудный самый».

– Расскажите о боях в Берлине.

Давайте сразу определимся. Вы просили, чтобы я говорил, как все было на самом деле. «Правду войны» хотите? Хорошо… Тем более мы не на митинге, посвященном празднику Победы… Сколько солдатской крови пролили в тех боях, до сих пор никто не знает. Кидали нас в мясорубку без малейшей жалости. Историки цифрами по сей день играют. Поймите, я был «Ванька-взводный», войну видел не на оперативных картах и не в тыловом обозе. Меня смерть каждый день в гости ждала, да я, видимо, тогда опоздал. Мне всякие гениальные стратегические и тактические замыслы никто из полководцев не докладывал. Я прошел от Зееловских высот до Бранденбургских ворот – самый кровавый свой путь за всю войну. Две недели в бою в составе штурмовых групп. Поэтому имею право сказать, что если в те дни и был ад на земле, то ад находился в Берлине. Это в штабах на гармошках играли да за победу выпивали. Всего не буду рассказывать, хватит вам нескольких эпизодов.

Есть такая пословица – «Больше всего врут на войне». Так слушайте правду. Хотя начнем с информации, за достоверность которой я не ручаюсь. В лагере сидел с одним бывшим офицером разведотдела армии. Так с его слов, 15 апреля немцы взяли «языка» – офицера, и он сообщил им час начала наступления, и «гансы» все войска отвели вовремя в тыл. Когда начальство с «прожекторами баловалось», в передовых немецких траншеях было только боевое охранение… Но встретили они нас смертельным огнем. Был у нас солдатик 18 лет. Перед наступлением рассказал, что его три брата уже погибли на фронте и он у матери один остался. Думаю, как сохранить этого бойца. Приказал от меня ни на шаг, а главное, как в атаку пойдем, держаться только позади танка, вплотную к корме. Трудно описать ощущения, испытанные мной, когда пошли вперед. Свет прожекторов, небо черное над нами, канонада такая, что оглохли все сразу. Так у парнишки этого обмотка распустилась. Он на мгновение остановился, чтобы ее поправить, и сразу пуля в сердце. Тоскливо мне стало. Не уберег я его… Два дня мы на этих высотах бились. Сержант с моего взвода лежит в воронке рядом и говорит мне, что так только в 1942 году подо Ржевом людей гробили. Танки наши рядами стояли сгоревшие. Пройти они не могли, немцы на всех направлениях рвы с водой сделали. Танкисты на склонах остановились, и их, как в тире, истребляли. Прорвались мы к концу второго дня. Все роты перемешались, командиров почти всех из строя вывело. Помню, ворвались на железнодорожную станцию, а нас из зениток «крошат». Подошли танки ИС-2. Снова живем…

Двадцатого апреля сформировали штурмовые группы. В нашей группе было человек пятьдесят. Огнеметчиков нам дали, взвод пушек из полковой батареи и прикрепили взвод танков. Даешь Берлин! Десять дней уличных боев… Из каждого окна и подвала по тебе стреляют, грохот кругом неимоверный. На каждой улице баррикады, куски от стен на головы рушатся. Снайперы свирепствуют.

Потери дикие, каждый день группы пополняют, сливают между собой, а к вечеру все равно нас меньше половины оставалось. Театр какой-то захватили, еще бой идет, а я от усталости к роялю, стоявшему в центре зала, прислонился и сразу заснул. Бойцы смеются: «Наш старшина – пианист…» Стены комнат в домах «фаустами» пробивали и так шли дальше. Про рукопашные не буду рассказывать… Танки наши подбили. Я раненого механика из люка вытащил, на спину взвалил, отбегаю от танка, а в это время танкиста пулеметной очередью прошило. Выходит, телом своим меня прикрыл.

Последний танк нашей группы получил снаряд от вкопанной в землю «Пантеры». Башня от Т-34 отлетела и своим весом еще несколько бойцов насмерть задавила. Вот такая война там была. Я эту Унтер-ден-Линден до сих пор по ночам вижу. Снова нас объединили с другой штурмовой группой, разведчиков дивизионных подкинули, и опять вперед. Бьемся за здание какое-то, дым кругом, смрад, а потом рассказали, что брали мы Министерство иностранных дел, Национальный банк, Министерство пропаганды.

Довелось мне и в берлинском метро водички похлебать. В фильме «Освобождение» то, что в метро творилось, показано довольно честно. Мы, правда, там тоже стреляли налево и направо. То, что я там не потонул – иначе как чудом не назову.

Первого мая вышли к Рейхстагу, если я правильно запомнил – на Вильгельмштрассе, здесь самый страшный бой был, там много наших ребят поубивало. Не сдавались немецкие гады. Там в конце боев одни войска СС были, а они сопротивлялись до последнего. В Рейхстаг зашли, когда бой в здании затихал, только в подвалах еще шла стрельба. Даже радоваться сил уже не было.

Вот такой кровью брали Берлин… Это я вам не содержание фильма ужасов рассказал… Расписался на стене Рейхстага – «Гершман из Гомеля».

На этом для меня война закончилась.

– За бои в Берлине вас представили к ордену Славы первой степени. Почему вы не получили эту награду?

Когда наградной лист заполнили, даже распорядились новый комплект обмундирования выдать. Жди, говорят, Гершман, первую степень ордена Славы только Верховный Совет дает. Потом пошла гарнизонная служба в Берлине. Ордена я даже не ждал. Сколько за войну народу к наградам представили, вы что думаете, все получили заслуженные ордена и медали? После войны был даже приказ по дивизии – всех воинов, участников боев и получивших ранения, которые не имеют наград, представить к наградам. Знаете, сколько таких солдат набралось?! В пехоте еще надо успеть медаль человеку вручить, пока его не ранило или убило.

Несу службу спокойно, далеко не загадываю. Послали наш взвод на охрану хлебзавода. Мой солдат видит, как немкам, работницам завода, дают по «кирпичу» белого хлеба. Солдат попросил буханку хлеба для нас у майора-интенданта, заведовавшего этой «богадельней». А в ответ услышал: «Пошел вон!» Подхожу к этому майору и спрашиваю: «Что же вы, товарищ майор, воину-освободителю, награжденному двумя медалями «За отвагу», хлеба не дали, а немецким б….. всем по буханочке отвалили?» Он орет: «Молчать! Под трибунал! Как с офицером разговариваешь?!» Ну я тоже сорвался, дал очередь из автомата в воздух и командую немкам: «Всем положить хлеб назад!» А майору сказал: «Давись, товарищ начальник, нашим хлебушком». Развернулся и ушел назад к своим солдатам. Был бы я постарше, может, и не поступил так, но молодой был и… Ночью меня особисты арестовали. «Пришили» «покушение на офицера» и прочее… Ордена и погоны сорвали, часы швейцарские забрали, особист даже не постеснялся их на свою руку сразу примерить.

Через неделю трибунал. Дали семь лет с поражением в правах, но с сохранением правительственных наград. Из партии заочно исключили. Никто из командиров не заступился. Кто ради еврея с особым отделом собачиться будет? И поехал я «Сибирь от снега очищать». Под Воркутой первые два года на общих работах вечную мерзлоту ломом долбил. Но выжил снова. Мой семилетний срок зеки называли «детским», мол, «на одной ноге отстоять можно». Писал я Швернику, министру обороны, – все бесполезно… Хорошо, что мать наняла в Гомеле гражданского адвоката. Он написал прошение о помиловании на имя главного прокурора Группы Советских Войск в Германии, и мне скостили четыре года. Редчайший случай в те годы. Я уже «доходил» на каторге от непосильного изуверского труда, когда бумага от прокурора пришла в лагерь. Начальник лагпункта вызвал к себе. Листает мое дело, спрашивает, где я воевал, как с нормой справляюсь. А я с голоду шатаюсь. Он спрашивает: «Ну что, еще годик у нас продержишься?»

Головой мотнул отрицательно. Тут он и сообщает о решении прокуратуры. А мне что год, что пять, я чувствую, что больше недели не выдержу, загнусь. Перевел он меня грузчиком на грузовик, возивший стройматериалы, пожалел, значит, солдата. Там полегче было. Хоть в кузове крытом сидел, а не на ветру в поле, при пятидесяти градусах мороза, с кайлом в руках. Освободился из лагеря, приехал домой. На учет в военкомате поставили.

Я написал просьбу о возвращении правительственных наград, так как по приговору суда их лишен не был. Через полтора года вызвали, отдали толстый конверт с сургучом. Смотрю – две «Славы», еще два ордена, которые на войне не вручили, да три медали «за города». Документы сопроводительные, орденские книжки. Спрашиваю у военкома района: «А про третий орден Славы ничего не слышно?» Он от моей «наглости» дар речи потерял. Шипит мне: «Свободен!», лицо кровью налилось. А что ее искать, третью «Славу», все равно посадили меня до указа, наверное, и представление разорвали… Какая мне разница. Главная награда для каждого окопника, что живой с войны вернулся.

– Что-нибудь об особистах еще добавите?

В один день со мной судили капитана, кавалера семи орденов. За попытку изнасилования. Шел он по Берлину, немка к нему подбегает, кричит, лицо ему царапает и платье на себе рвет. Капитан опешил, не может понять, в чем дело. Арестовали его, дело сшили, получил 10 лет лагерей. Чья это была провокация? Он так и не понял. После войны никто немок не насиловал – они, простите за выражение, «сами давали», кто по «любви», кто за пару пачек сигарет – пусть это и прозвучит цинично. Потом судили солдата, который поднял с земли брошенный велосипед и поехал на нем. Статья – «мародер», дали 5 лет. За месяц до этих событий можно было на немецком танке кататься, никто бы и не спросил: «Где взял?». Это «слуги народа» выполняли приказ Жукова об усилении дисциплины и о борьбе с мародерами. А может, у них план был по посадкам… Все начальники разъезжали на трофейных «Опелях» и «Хорьхах», в Баден-Баден катались, то ли старые фронтовые раны лечить, то ли свежий триппер. А солдату за велосипед судьбу поломали. Меня допрашивал старший лейтенант Вяткин, такой «шмок» белобрысый. Заводит «песню»: «Тебе, старшина, русский народ оружие доверил, а ты на офицера его направил! Ты враг народа!» На третий день после посадки мне в камере растолковали, что никто меня не вытащит отсюда и вообще, терять мне нечего. Приводят к Вяткину, он моим трофейным кортиком играется (в Берлине дрались с моряками, бог весть как оказавшимися на суше, так я в рукопашной «прибрал» офицера морского, а у него кортик был шикарный, ну я и взял на память о нашей встрече). Сижу напротив чекиста и думаю, сейчас удавлю эту гниду и уйду по-тихому к американцам. В то время немало народу подалось на Запад, в союзные оккупационные зоны можно было заходить свободно. Стало мне родителей жалко, ведь их из-за меня тогда посадят. Одним словом «…летят перелетные птицы, а я остаюсь с тобой…». Говорю Вяткину: «Это ты, что ли, народ? Ты крыса тыловая и душегуб!» Меня не били, да и больше на допросы не вызывали. Я, вообще, ждал расстрела, а дали по минимуму.

На Висле особисты для нас показательные расстрелы организовывали, укрепляли нашу «стойкость в бою и веру в победу». Двое с моей роты под этот молот попали.

Первый солдат был пожилой боец из Казахстана, по-русски почти не понимал. Он во время бомбежки растерялся или обезумел и побежал назад к реке. Сделали его дезертиром и – «высшая мера социальной защиты». А по справедливости, его надо было в роту вернуть. Ну от силы «штрафную» присудить. Тем более в отношении шансов на выживание большой разницы между штрафной и стрелковыми ротами нет. Статус разный, а так – все то же самое. В пехоте на угрозу «отправим в штрафную» никто истерикой не реагировал. Второй расстрелянный был еврей, старший лейтенант, такой «книжный интеллигент в очках». Рассказывал, что у него трое детей, сам он – 18 лет в партии. Служил в тылу интендантом в ПФС. Проштрафился, и послали его в наказание на передовую стрелковым взводом командовать. В военном деле он ничего не понимал, даже пехотные курсы не окончил, автомат первый раз в руках держал. После переправы он со своим взводом отступил к реке. Заградотряд его назад завернул. Пошли они вперед, начался артобстрел. Два отделения вернулись на линию обороны, а интендант в перелеске с другими бойцами остался налет переждать. «Пришили» ему «трусость в бою, невыполнение приказа». Расстреляли… Это случаи на моей памяти, а подобных историй в лагере я слышал великое множество.

Но, если быть откровенным до конца, карательные органы были необходимы. Без них мы бы за Урал драпанули, умели они в «чувство привести». Дело даже не в том, что СМЕРШ за годы войны десятки тысяч шпионов выловил, настоящих и «назначенных». На Севере со мной сидели полицаи, власовцы, бывшие выпускники немецких разведшкол. Изменников Родины хватало, всю эту нечисть только благодаря особистам и выловили.

Да, за плен многих сажали, но не толпами поголовно. С ними разбирались. Большинство из наших, кто числился французскими или югославскими партизанами, до побега к партизанам служили в немецких формированиях. А после войны в «палитре» было всего два цвета: черный и белый. У немцев служил хоть пару дней – 10 лет, против своих стрелял – 25 лет. Мне говорили, что «севастопольцев» не репрессировали, власти за собой вину чувствовали за июль 1942 года.

Вот так и сидел я с бывшими врагами, но ножами друг друга не резали. У уголовников незадолго до моего освобождения началась «сучья война». Но о лагерях и о том, что в них творилось, можно еще десятки книг написать, все равно будет недостаточно…

– Почему вы политработников так не любите?

Они же не девки, чтобы их любить. Разные были комиссары, были достойные люди и смелые солдаты, но болтунов и бездельников среди политотдельцев тоже хватало. Это в начале войны политруки в цепи в штыковые атаки ходили. А под конец войны – из блиндажей нами руководили, газеты печатали да листовки раздавали. На батальонном уровне еще нормально, такие же «смертники», как и все простые пехотинцы. Комсорги полковые в атаку с нами ходили. Ребята молодые, патриоты, с совестью… Вот вам своеобразный пример. Расскажу, как нам партбилеты вручали. Вызвали в политотдел дивизии трех человек из нашего батальона. Вышел к нам полковник Москвин. Холеный такой, от своей важности весь сияет, грудь в орденах, китель на нем генеральского сукна. Напутствует нас, слова высокие говорит. Вручил билеты, бубнит что-то про доверие партии.

Пошли к себе назад. Надо было по полю проползти до траншей, а лейтенант говорит: «Давай через лесок перебежками, надоело грязь мордой полировать». Отвечаю ему: «Не дури, лейтенант, там все пристреляно, нас накроют сразу». Поспорили, все без толку. Я пополз, а лейтенант с сержантом через рощу двинули. Немцы сразу накрыли их. Встал, бегу к ним через поле, рядом снаряды рвутся. Добежал до них целым, смотрю – лейтенант убит, а сержанту ногу оторвало. Потом думал: – что же ты, товарищ полковник, к нам в окопы не пришел в партию принимать…

После войны подошел ко мне замполит полка. Ты, говорит, Гершман, боец знатный, парторг роты, хотим тебя в Ленинград отправить в политическое училище. Я отказался, потом об отказе сожалел. Зря не поехал я в Ленинград. Учился бы на политрука. И не было бы в моей жизни лагерей, да и судьба моя была бы другой… Кстати, что же этот замполит за «знатного бойца» в особый отдел не зашел похлопотать?.. В роте всегда среди бойцов было человек 5–7 коммунистов. Никому не надо было говорить: «Поднимешься в атаку первым». Это была наша партийная обязанность, ясная и без слов. Но вот эти бредни, что мы ходили в атаку с криком «За Сталина!», откуда они взялись? В чьем бурном воображении? Мат стоял в воздухе да крик протяжный и животный. Кто там про Сталина вспоминал? Бога вспоминали… Под бомбежку, помню, попал. Лежим с товарищем, а на нас мозги и кишки чужие. В расчет орудия, что стояло рядом с нами, было прямое попадание. Как тут с ума не сойти?

По поводу командиров скажу следующее. Комбаты в основном руководили боем с наблюдательных пунктов, но, например, под Ковелем и в Берлине шли с нами в одной цепи в первом ряду. А чтобы комполка в атаку вел, я видел только один раз.

– Смерти вы боялись?

Конечно. На фронт ехали, так на какой-то станции цыганка привязалась, мол, дай погадаю. Довольно банальная история. Я ей говорю: «Уйди, тетка, не надо мне твоих цыганских предсказаний». Она продолжает: «Я не цыганка, я сербиянка, всю правду скажу…» Уговорила, подал я ей руку, она посмотрела на ладонь и говорит: «Жив будешь, но ранят тебя». При этом ее лицо побледнело. Вот, думаю, врет, смерть мою там увидала. Прошел месяц. В самом начале боев на Украине произошел один случай. Ночью дело было. Сели мы в кружок, человек восемь, говорим о чем-то, и тут в центр круга падает немецкая мина. Никто даже не дернулся, все оцепенели. А мина не взорвалась… В Германии идет бой за город – какой-то Нойштадт или похожее название. Я с солдатом Поповым пошел «фаусты» искать. Смотрим, за бетонной трубой наша полковая разведка сидит во главе с сержантом, Героем Советского Союза. Отдыхают разведчики, консервами обедают. Нас к себе позвали. Кричу им: «Сейчас придем, только в ближней траншее пошарим». Попов мне говорит: «Жрать охота, пойдем к разведке, потом в окопах пороемся…» Минуту мы с ним спорили, слышим «визг» мины тяжелой, упали. Взрыв… Вся разведка насмерть. Мина эта наша была, тяжелые гвардейские минометы сзади нас стояли…

Провел я на передовой в общей сложности около года, остальное время в госпиталях и на формировках. Да и воевать конкретно я начал только с августа 1943 года. Так вот, я видел тысячи смертей, за период «моей войны» меня сотни раз должны были убить. Как выжил – не знаю, за спинами не прятался, от передовой не увиливал. Но сказать, что не боялся смерти – не могу, она каждое мгновение рядом была. С мыслью, что все равно убьют, постепенно свыкаешься. Вот в Берлине обидно было помирать.

Есть еще один, скажем так, аспект. Будучи командиром взвода, мне приходилось и посылать людей на смерть, и самому их в атаки, на погибель вести. Фамилии многих из памяти стерлись, а вот лица солдатские или как кто погиб – помню хорошо. Страшная доля – пехота. Когда слышишь от кого-то, что он четыре года в пехоте воевал и даже не ранен, понимаешь сразу, что на «передке» этот рассказчик не был. Максимум, на что пехотинец мог рассчитывать, это три атаки. А потом – или в землю, или в санбат. Мне повезло, но я два раза ранен и два раза контужен. Это только на северных участках фронта, где годами фронт без движения стоял, можно было продержаться в пехоте подольше. А в наступлении… Месяц в роте, так ты уже ветеран части и «хранитель боевых традиций».

– Дезертиров и самострелов много было?

Я статистику не вел. Примеры были. В декабре 1943 года добрел до госпиталя. От санбата шли неделю, скитались по деревням, пока нас в какой-то госпиталь приняли. Боец со мной шел, «чернорубашечник» из недавнего пополнения. У меня осколочное ранение, в санпропускнике вопросов ко мне не было, а у него пулевое в руку, и вроде нашли ожог пороховой. Сразу вокруг него особист госпитальный крутиться стал. Мода еще такая была у самострелов – над бруствером во время обстрела руку поднимет и держит, пока ее немец не поранит. Это называлось «голосовать на выборах». Мы, командиры, строго следили, чтобы такого явления у нас не было. Через буханку хлеба на передовой в руки не стреляли, где ж ты на «передке» буханку хлеба найдешь…