Текст книги "Как слышно"

Положительные вопросы

Глеб, конечно, хотел, но старался звать будто бы невзначай: «А давай на “Флакон” в субботу? Играют гаражные группы, я планировал заглянуть. Заодно можем поке поесть, там он, мне кажется, лучший в городе ». Аня согласилась, поспорив, что самый крутой поке делают на Цветном, и весь урок истории Глеб переписывался с ней об оттенках стрит-фуда.

Повторяли эпоху Ивана Грозного. Учительница забыла флешку с презентацией и по старинке корябала мелом на доске. Вычерчиваясь, слова «опричнина» и «земщина» жгли уши. Глеб чесал мочки, как нарик, но радовался, что Аня отвлекает, можно сказать, от пытки шестнадцатого века. Он сидел за последней партой. Раньше последняя парта была его частым пристанищем из-за высокого роста, а теперь стала им вдобавок из-за гиперакузии. Глеб сидел один, потому что после осенней дистанционки соседа Мишаню – тощую конопатую жердь с математическими способностями – родители-врачи перевели на домашнее обучение. «Пока школа опасная, а мы бываем в красной зоне», – говорили они. Глеб не сильно скучал без Мишани. Тот иногда прямо на уроках смотрел порно без звука, чем люто раздражал. Но не жаловаться же на соседа, который дает скатывать алгебру? Мишаня утверждал, якобы он так лучше концентрируется. И все равно Глеб не понимал, зачем смотреть секс-ролики с маленького экрана, на нулевой громкости, да еще и без варианта подрочить.

Сейчас Мишанин странный допинг, может, и возбудил бы. После первой встречи с Аней Глеб запретил себе мастурбацию. Причем не из романтических побуждений. Позапрошлой зимой тренер-лыжник, мужичок не по-спортивному топовой корпулентности, заявил Глебовой команде перед соревнованиями: «Ребята, за неделю до забега – никакого онанизма! Да, возраст, но потерпите малек. А то запорете мотивацию, дофамин поберегите». Пацаны ржали потом в раздевалке, дескать, у тренера жена потому и печальная ходит, что он бережет мотивацию. Глеба же наставления странным образом убедили, и он с тех пор иногда включал режим аскета – перед важными экзаменами, тренировками или свиданиями. Поэтому на девятый день возбуждало все подряд, даже Анины безобидные сообщения из разряда: «Мне тоже нравится суп фо бо, но только пока он горячий». Все шесть уроков Глеб просидел с телом-пилой, как если бы под кожей повсеместно выросли зубы и требовали что-то кусать. Глеб тупил на простейших уравнениях с дискриминантом. Неизвестные путались с другими неизвестными, переменные намекали на скорую перемену, где встанешь-походишь. Главное ожидание: вечером с Володей в пинг-понг сыграть, пар выпустить. Да и сдать анализы после школы – хоть какое-то приключение.

Отечественная история продолжала преследовать в лаборатории: медсестра удивительно напоминала боярыню Морозову с картины Репина – острый нос, отрешенный взгляд. Место укола она забинтовала по-боярски крепко, бинт наложила на ватку в два слоя. Правая рука еле двигалась, и Глеб остался пересидеть положенные двадцать минут на креслах возле стойки ресепшена. Парень-администратор, прихлебывая чай, смотрел телик. К экрану Глеб не повернулся, но по репликам уяснил, что показывают какую-то многосерийную мелодраму.

– Цветы подарил? – спрашивала одна девушка у другой.

– Гиацинты. Ароматные! Как чурчхела! Поставила в бабушкин хрусталь. Теперь он зовет в театр на второе свидание.

– Пойдешь?

– Может быть… но он по разряду друзей. Ничего не сделал! Даже за руку не держал, а на улице лед, между прочим, и скользко… я таких робких отметаю.

Глеб попрощался с администратором и вышел наружу. Мусорный контейнер напротив лаборатории точно махал ему, приветствуя, – стылый ветер трепал из стороны в сторону фанерно-целлофановый хлам. Сериальная девушка съела все недолгое спокойствие. Напомнила о вопросах, которые Глеб откладывал как пошлые, но волнующие. Раньше начиналось легко, сразу с поцелуев. И с Викой, и с лыжницей. Они явно демонстрировали, чего хотят. Аня была другой. Не давала знаков.

Сыграть в настольный теннис Глеб и Володя договорились в спортзале Володиной школы на «Марьиной Роще». Володе дали ключи. Глеб немного завидовал такому доверию, учитывая, что его друг, как стандартный спортсмен, прыгал с троек на четверки, исправляя оценки в последние дни нытьем и упрямством. То ли вопреки, то ли благодаря этому, а может, и по причине богатого папы, но Володю все особенно уважали. Даже охранник пожал им руки, улыбаясь похмельными, собачьими глазами:

– Парни, ракетки под турниками валяются, если что.

– Благодарю! – по-свойски отчеканил Володя.

Вылизанная лестница, пластиковые окна и диодные лампы – блатной дружок из блатной школы должен был огрести сразу крученые подачи. Еще и Аня ответила скобками на последнее сообщение. «Кто вообще ставит скобки! Есть же нормальные смайлы, она что, с кнопочного печатает?» – кочегарился Глеб перед поединком.

Спортзал тоже оказался мажористый и просторный. Маты были сложены карточной колодой возле окна. Элегантный черный велотренажер рядом с допотопным козлом – преемственность поколений. Ракетки действительно лежали под турником, дескать, если хочешь развлечься пинг-понгом, то подтянись. Глеб подтянулся трижды, разминки и устрашения ради.

– Смотри мышцы не забей, а то ракетку не удержишь. И свалишь всяких баб клеить в гардеробе, – съязвил Володя, которому было подробно рассказано о приключениях с Аней. Последнее время Володя был какой-то непривычно едкий, нервный. Глеб списывал это на слишком большую загруженность театром.

Глеб встал у стола, перебрасывая ракетку из ладони в ладонь. Начал с простой подачи на правый угол. Темп трусцы, прямой удар. Володя спокойно отбился, и Глеб крутанул в левый угол, через сетку, так что мячик задержался на ней, но перевалился и запрыгал вдоль границы, на Володиной половине.

– Сопли вешаешь…

– А чего бы нет? Сейчас на следующую мою.

Во время второй подачи удары мяча о стол стали сворачиваться колючей проволокой в ушах. Глеб силился не обращать внимания на предательское цоканье, но оно упрямо проникало в затылок. Так и продолжалось: играя проворнее и хитрее Володи, Глеб не выдерживал долгих перебрасываний. Либо он сразу прицельно глушил, либо в итоге мазал. Под конец первой партии шли впритык, по десять очков у каждого. Глеб чувствовал, что Володя скорее возьмет у него два розыгрыша подряд, чем наоборот, и уже смирялся с поражением, когда в двери спортзала постучали.

– Так. – Володя прервал подготовку к своей подаче. – Пойти надо спросить кто, а то вдруг директор проверяет, не бухаем ли.

Глеб согласно закивал. Голова гудела. Разгоряченная ракетка плашмя рухнула на стол. Володя тем временем застыл у приоткрытой двери в коридор, шепотом кому-то что-то втолковывая.

– Кто там? – спросил Глеб, откашлявшись.

Вместо ответа дверь распахнулась настежь. На пороге стояла Надя. Она опиралась о косяк, будто была готова вот-вот упасть. Длинный хлопковый шарф свисал с расстегнутой беговой куртки и доставал до пола.

– Ты чего встала-то, проходи! Может, чай? Есть кулер в этой мажорной школе? – пустился Глеб в гостеприимство, лишь бы не возвращаться к игре. Володя молча провел Надю под руку к окну, чтобы усадить на маты. То, что Надя зареванная, пусть и тщательно вытерла слезы, было понятно сразу – по ее скованным движениям и красноватым глазам.

– Мне бы просто воды, – выдавила она по пути в сторону Глеба.

– Кулер внизу, под лестницей, – уточнил Володя, желая, видимо, остаться с Надей наедине.

Глеб послушно выбежал в коридор, а затем спустился на один пролет к площадке, где стоял во мраке кулер, отчего-то булькающий. Электронные часы над кулером показывали красными точками ровно семь вечера и почему-то внушали страх. Набрав опустевшую литровую бутылку и отдельный стаканчик для Нади, Глеб ринулся назад и едва не пролил на темной лестнице воду.

– Я не в истерике. Я просто охренела немножко. Ой, ладно… – объясняла через виноватые паузы Надя, когда Глеб вернулся. Она раскинулась на матах, утомленно прислонившись к стене, и ее глаза притворялись стеклом. Володя восседал на козле, как судья, вид у него был совсем не утешительный.

– Родители? – спросил Глеб, протягивая стакан.

– Просто, блин! – Надя принялась жадно пить и тереть свободной рукой глаза. – Они сказали, если я не пойду на кодерку, выселят меня к бабушке. Железно. Работать либо жить на ее пенсию. А там собаки и воняет.

– С компами ты вообще не хочешь? – уточнил Глеб.

– Программисткой – точно нет! – крикнула Надя. Она согнула колени, собираясь в комок. – Я не знаю. Наверное, хочу на лодке кататься. Катать людей. И получать от них бабки. Или на катере. Хочу в мореходство, короче, капитанкой.

– И еще скандалить, – добавил Володя.

– Да, – сказала Надя. – А образование… пошло оно.

– Ты же отличница, – заметил Глеб.

– И что? И физику знаю, и литературу. Только очень скучно. Неживое либо старье какое-то.

Надино веснушчатое лицо покраснело еще сильнее, съежилось, и, чтобы не дать ей опять заплакать, Глеб решил сменить тему.

– Бывает. Я вот не понимаю, как понравиться новой знакомой. У нас то ли свидание, то ли дружеская встреча.

– В смысле? – встрепенулся Володя.

– В смысле она себя ведет мутно, вроде без намеков, но согласилась погулять. А я не пойму, мне флиртовать пока или сразу действовать, а то вообще перегорит.

– Понаблюдай за ней, – произнесла Надя, которая резко успокоилась и сосредоточенно затеребила шарф. – Если она совсем застенчивая, так и скажи, что она тебе нравится. Но, блин, без пафосных признаний. Просто. Посмотришь на реакцию.

– То есть лучше прям словами говорить?

– Конечно! – Надя допила воду. – Ты же не в курсе, может, она не готова к прикосновениям. Тем более на втором свидании. Мой совет: говори, а не лезь лизаться. Но круто, что ты такими вопросами задаешься, между прочим. Ты чуткий чувак.

– Меня тупо волнует, как будет больше шансов, – сказал Глеб, не до конца понимая, честен он или рисуется.

– Ну что за пикап-тренинг! – Володя слез с козла. – Все по ситуации ясно будет. И надо валить отсюда. Скоро уже восемь, пора проветриться.

Глеб и Володя проводили Надю до дома, в основном разглагольствуя по пути о том, что Наде есть смысл сдавать географию и пробоваться на туризм. Лодка, вода, путешествия, эмоции – крутая тема. Надя ворчала: «Какой туризм! Границы закрыты». Володя успокаивал: «Наверняка откроют к осени, сейчас болеют мало и вакцины колют». Глеб все больше молчал, смакуя в уме Надин совет. Он вспомнил, что отец, наоборот, издавна рекомендовал не трепаться о чувствах. «В момент признания, – говорил он, – ты должен показать, Глеб, а не рассказать, чего тебе нужно. Если разводить болтологию, дама неосознанно решит, что ты болтать с ней и намерен. А ты ведь хочешь не только этого, правда? Так что ловишь момент и берешь за руку. Если нет протеста, то медленно целуешь». Звучало по-своему логично, но как-то странно. Или просто стремно.

Когда Надя одарила прощальной улыбкой и скрылась в подъезде дряхлой пятиэтажки, Володя и Глеб мрачно переглянулись.

– К метро?

– Пошли. А ты правда загнался из-за свидания? – спросил Володя. – По ходу пьесы поймешь наверняка.

– Опять у тебя везде пьесы…

Надя жила в неказистом квартале. Фонари превращали темную улицу в подобие галереи, высвечивали желтоватыми островками то кусок неровного тротуара с лужей, посреди которой тонула газета, то брошенный кем-то дырявый ботинок у полуголого дерева. За поворотом маячил длинный торговый центр с пестрыми окнами, круглосуточными ресторанами и банкоматами, но до него, казалось, топать целую цивилизацию.

– Запал я на эту Анну вообще. Вот и волнуюсь.

– Так оно и великолепно. Мне кажется, ты просто планируешь до кучи. Живешь в будущем постоянно.

– А мне и настоящее не очень. – Глеб вспомнил, как мешало цоканье мячика играть в теннис.

– Планы по дрисне мешают в том числе будущему.

– Чего? – не понял Глеб.

– Ты тушуешься от всякой мелочи: ой, а целовать ли мне ее на свиданке? Надо соображать, чего хочешь от жизни. А то станешь, как Надя, потерянным парусником. Я вот не понимаю, что с Надей делать. Она второй раз за неделю в слезах.

– В смысле, стану потерянным? Я в МГИМО хочу.

– Почему? – оскалился Володя раздраженно.

– Потому что там круто! И дипломатом быть прикольно. Сто раз обсуждали.

– В том-то и фишка: ты просто хочешь, чтобы круто и прикольно. Помнишь, как Вика про все говорила: круто-некруто? Вы поэтому, наверное, и сошлись.

– Вот сейчас обидно было, – сказал Глеб.

– Надо понять свое «круто». Я, например, не скрываю, я – властное тщеславное дерьмо. Мне нравится, что меня знают всякие люди, которых я не знаю. Люблю внимание. И быть главным.

– И поэтому ты ведешь сраный тик ток, где открываешь рот под мудацкие песни.

– И поэтому я веду сраный тик ток, где открываю рот под мудацкие песни. И тебе надо. Я там недавно с отличными чуваками познакомился. Они вроде как из окраин совсем, но, знаешь, заценили. Надо расширять границы.

– Слушай, забей. Все со мной ок.

Они замолчали, освобождая место для злой немоты позднего вечера, которая, казалось, поселилась у Глеба где-то внутри. Она была рядом и в полупустом вагоне метро, и дома, в дурманящей гуталином прихожей, куда не сразу вышла поздороваться засевшая за отчет мама. Надя написала в мессенджере: «Володя гонит на меня, а сам пускается во все тяжкие похлеще нас. ты не знаешь». Глеб ответил: «и что же не знаю?» Надя: «пусть он расскажет».

«Угу, – говорила внутри злая тишина. – И наплевать. И спать. Пора спать».

Ночью разбудила эсэмэска. Глеб вскочил, подумал: может, что-то случилось? Подразумевал – у Ани. Ага, конечно. Экран ослепил, заставил помассировать глаза ладонями. Сообщение из лаборатории: анализы готовы. Глеб шепотом выругался, но ссылку открыл. Ослепило второй раз – цифрой. Две тысячи с лишним антител. Положительный результат. В четыре раза больше, чем у мамы после двух прививок. «Что значит? Болен? Вот уж вопрос». Спать расхотелось. Глеб сходил в туалет и на кухню попить воды, погуглил смысл своего результата. Переболевшие. Сильный ответ. Изредка и у бессимптомных.

Трамваи в тумане

Рельсы тонули в глинистой почве, как хлеб в известной сказке Андерсена, где девочка провалилась к болотнице. Глеб в детстве подозревал, что болотница живет как раз в этих местах. Дворовое футбольное поле с поломанным забором. Два тополя срослись усталыми опекунами груды пластиковых бутылок. Мало кто определил бы трамвайную остановку как часть Москвы: так тут было тихо и вечно. Даже сами жители ближайших домов, спроси их, разве что буркнут название района.

К десятому классу Глеб давно забыл о болотнице, но иногда после пробежки ему хотелось навсегда остаться на скамейке около выцветшей таблички с расписанием. Он пригонял сюда по асфальтированной тропинке. Пять километров от дома. Подташнивает, сопли текут, кожа красная. Зато внутри сквозняк, от которого текстуры мира вокруг становятся максимально четкими. Назад сил бежать нет, а пешком стыдно, решат, дескать, утомился слабак и топает в спортивном прикиде. Так что Глеб катался обратно на трамвае. Трамвай и правда часто ходил здесь, замирал у скамейки с табличкой, приглашая пассажиров. Новый, цвета морского горизонта, он бесшумно скользил по ржавым рельсам. В туманное воскресное утро Глеб сел в трамвай еще и потому, что боялся заболеть, если потный двинет назад пешком. Накануне он был у терапевта.

– Ты уже второй у меня, кто жалуется на звукочувствительность после коронавируса. – Врач, грузная женщина, говорила медленно, в духе крутого сыщика. Только вместо трубки или сигары она, стянув до подбородка маску, грызла шариковую ручку.

– И что это вообще значит?

– А ничего. – Врач улыбнулась. – Мы пока, дружок, много про корону не понимаем. На что она влияет, какие последствия. Запахи пропадают, а со слухом, мол, в порядке. Но в моей практике, видишь, бывает и со слухом. Странно, что у тебя бессимптомная форма. Тот страдал температурой три дня, в легкой, но с проявлениями. И у него выраженный шейный остеохондроз. А у тебя нет никакой органики. Сосуды нормальные, строго говоря, судя по МРТ…

– Что мне нужно принимать? – не выдержал и перебил Глеб, но сделал это, наученный горьким опытом, тихо, едва ли не одними губами.

– Я назначу мексидол и пантокальцин. К психотерапевту пока не вижу строгого показания. Смотри сам, по самочувствию. Будет ли улучшение.

Глеб кивнул. По крайней мере, он узнал причину. Врач перестала грызть ручку, швырнула ее в кипу бумаг на столе и добавила:

– Некоторые болезни… с ними надо научиться жить, чтобы вылечить. Как перестанешь их бояться, они сами проходят.

Глеб не то чтобы удовлетворился таким напутствием, но лучшего он, впрочем, и не ждал. Идти к психологу или психотерапевту все равно не хотелось. Мама из-за дальнейших врачей, скорее всего, сократила бы карманные деньги с пяти тысяч в неделю как минимум до трех. Она уже так делала, когда ему понадобился репетитор по химии в прошлом году. «Ты должен понимать: все услуги – расходы». Сейчас деньги были нужнее, например, чтобы сгонять в магазин за добротными шмотками. И на свидание с Аней Глеб на всякий случай отложил три тысячи.

«Свидание? Или дружеская прогулка?» – снова гадал он, остывая на задних сиденьях в абсолютно пустом вагоне. «Концерт вечером». Глеб назначил себе пробежку на воскресное утро специально, чтобы сбавить волнение. И вроде Аня пару раз писала сама, даже прислала мем в тему про горе-рокеров. С другой стороны, она любила отвечать одними смайлами и тем самым резко обрывала беседу. Например, когда Глеб упомянул, что увлекается лыжами, последовала скобка. Просто очередная скобка. Видимо, лыжи не вызывали у Ани энтузиазма. А Глеб уже скучал по снегу. И туман за окнами напоминал ему плотную метель, которая зависла в воздухе, точно мир снаружи был зимний, но встал на паузу.

Трамвай выехал на проспект. Выплывающие из белизны магистрали и тротуары поражали непривычной пустотой. Настоящее человеческое затмение в городе, который врет, что никогда не спит, а сам дрыхнет утром по воскресеньям. Глеб наблюдал воскресную пустоту с нежностью. Слева – брежневские ульи-панельки, впереди – лужковский аляпистый торговый центр, а справа – дореволюционная, заново отреставрированная церковь Святой… э-э-э, как ее? Вот уж реально бес попутал забыть. Глеб ненавидел учить архитектуру для подготовки к ЕГЭ по истории. Там требовали сплошные факты безо всякого анализа. Но сочетание разных эпох в притихшей столице порой пробивало на мурашки. Город был чудо-музеем, а люди – материалом для экспонатов. Кто посетитель, кто ценитель эклектики? Трамвай свернул с проспекта, издали обогнул минималистично северный рынок, где покупатели по-западному не торгуются с восточными продавцами. Сквозь туман Глеб различил знакомый скверик с табличкой в честь видного коммуниста, но только сейчас понял, что совсем рядом – купеческий особняк. Увядшая лепнина, широкие окна слезятся, как глаза алкаша, желтизной от плохого водоотвода. Зданием госконторы особняк стал в тридцатых, да так им и остался. Одни названия менялись. Купца – училка обмолвилась как-то на краеведении – расстреляли в двадцать первом. То есть ровно сто лет назад. Раскулачили, наверное. Отец, помнил Глеб, выговаривал маме:

– Света, что ты несешь? Какое наследие? Твои дедушки раскулачены. Я в девяностых, Света, на чистой дури пошел служить, я думал, защищать буду страну новую! А они здесь, вот они, тут, приказывают мне тем же чекистским тоном. Церкви для виду строят, а так – скотские морды!

Глеб не помнил, что это был за год. Кажется, шестнадцатый. Май. Отец уже к тому моменту уволился. После Крыма решил уволиться. Он пришел забрать чемодан с одеждой, а мама зачем-то предложила ему остаться на обед. И он остался, но за едой мама заикнулась, что водила Глеба на парад Победы.

– М-да. Получается, твоя бывшая жена тоже скотская морда? – отвечала мама.

Позже до Глеба дойдет, насколько они сплелись, срослись за десять лет брака. И два душащих друг друга тополя у дикой трамвайной остановки будут всю жизнь напоминать ему о маме с отцом. Но тогда родители пугали:

– Какую, милый человек, какую на хрен страну ты так рвался защищать? Которая обманула бабусек ваучерами? Которая торчала и квасила дни напролет? В эту демократию ты верил? Я рада, что мы в соседних странах защищаем русских людей, которые не хотят жить среди кретинов и олигархов. Между прочим, у нас снова социальные льготы, например, мне за второго ребенка дадут денег, а я ведь еще могу, могу родить, но вот сто процентов не от тебя!

Второго ребенка мама так и не родила, зато спустя пару лет получила повышение. Отец же спустя пару лет кидал Глебу ссылки на пенсионную реформу и злорадно спрашивал: «Как там мамины социальные льготы себя чувствуют?» Мама заочно парировала: «Я о пенсии и не заикалась. Это вынужденная мера по вине папиных реформаторов, которые разбазарили промышленность. Учись, сынок, будешь понимать».

Глеб не хотел понимать. Его профилем была история, но, копаясь в прошлом, он ускользал от оценок, говорил по каждому поводу, что есть плюсы и минусы. Учителя не корили за такую бесстрастность. Глеб навострился выдавать двоякие формулировки, в иные почти верил. «Репрессии были излишни, зато жесткое руководство Сталина помогло победить в войне». «Реформы Горбачева привели к обнищанию и центробежным тенденциям, зато появились свобода слова и плодотворное сотрудничество с Европой». Конечно, иногда мрачные новости озадачивали вопросом, у кого все-таки больше правды. У красных? Белых? Консерваторов? Либералов? Так и теперь, проезжая старый купеческий особняк, Глеб на секунду впал в ступор, а потом в голове возник абсурдный лозунг, который ему последнее время особенно нравился. «Всех простить. За все наказать. От меня отъебаться». Володя смеялся на это, что у Глеба позиция прирожденного дипломата.

Маршрут, видимо, обновился, и Глеб не заметил, как вместо магазина возле дома приехал чуть ли не к Петровскому парку, сделав полукруг. «Странно, – подумал Глеб, выскакивая в спешке из вагона. – Похоже, тут раньше не было колеи».

Знакомый перекресток трех маленьких улиц чем-то тяготил. То ли туманом с его травянистым запахом, то ли деревьями, будто накрытыми низкими облаками. Топать до дома где-то минут двадцать. Глеб настроился опять пробежаться, но тут подоспел другой трамвай в нужную сторону. Трамвай словно подкрался, вынырнул из белой пучины – точно такая же обтекаемая выдра, как и предыдущий. Глеб запрыгнул внутрь. В вагоне сидели две старушки, укутанные в розовые платки. Они вязали спицами какие-то ворсистые тряпки.

– Доедет до «Савеловской»? – уточнил у них Глеб на всякий случай.

– Доедет, молодой человек, – ответили хором почти одинаковые морщинистые бабки. «Сестры», – смекнул Глеб и сел, как обычно, в хвосте, возле дышащего баней обогревателя.

Обычно сразу после пробежки Глеб не надевал наушники, потому что слушал в процессе бодрые, подгоняющие треки и хотелось пооткипать в тишине. Но тут обратная поездка затянулась. Глеб включил размеренно-веселый альбом джазовой группы, название которой всегда переводил про себя как нелепое «Плохой плюс». Вступительный треск перкуссии мигом навеял картину: на корабле высаживаются викинги – колонизировать почти безлюдную, щедрую золотом землю.

Глеб до конца не понимал, почему порой представляет всякие баталии, когда слушает музыку. И не то чтобы он хотел служить в армии. Тем более отец подарил ему военник на шестнадцатилетие. Без предупреждения. Намутил красную книжечку вразрез всем правилам, через многочисленных бывших коллег. Сказал: «Держи и пока ничего не спрашивай». Они тогда отмечали днюху Глеба вдвоем во вьетнамском ресторане. Отец ковырял том ям угловатой металлической ложкой, стараясь не запачкать фиолетовый пиджак с дорогими запонками, и Глеб, глядя на него, внезапно зарыдал.

– Ты чего ревешь? – обалдело уставился отец. – Сортиры мыть хочешь, Глеб? Так там за рев моментально…

– Да нет. Остро очень, – выдавил Глеб сквозь набившиеся в горло сопли.

– Странная, конечно, у вьетнамцев еда. Имбирь вон в суп кладут.

– Это тайский суп.

– А не все ли равно?

Дело было действительно не в армии. А в самом отце, в его запонках и в повадках. Глеб лишь подумал, что отец так хорохорится, поскольку пропустил гламурные, искрящие изобилием нулевые за портянками, сборами и отчетами. И вдруг нашло. Глеб не ждал слез. Нулевые виделись ему колхозным временем с плохим интернетом и вульгарными секс-иконами, но, казалось, даже в основе отцовской нелюбви к правительству лежала щемящая утрата прошлого.

Тем вечером Глеб остался у отца на ночь, в двушке на шестнадцатом этаже новостройки. Отец всегда показывал фильмы. В зале, где сетью ловушек из колонок и шнуров располагался домашний кинотеатр, стояли два кресла. Безупречно угольные, как и небоскребы, на которые открывался вид из окна. Отец смотрел исключительно авторское кино. Никаких сериалов, тут он по-армейски следовал интеллигентским правилам. Скорсезе, Тарантино, Серебренников, Кубрик, Муратова, Звягинцев – на некоторых фильмах Глеб начинал тупить в смартфоне уже спустя десять минут. В тот вечер он следил за экраном, не отрываясь. Выбрали «Заводной апельсин» Кубрика. «Название дебильное», – сказал Глеб. «Ты по одежке не суди», – ответил отец и щелкнул пультом, зажигая иконку «Смотреть».

Когда пошли титры, они принялись обсуждать сюжет. Глеб поддакивал отцу, говорившему о насилии, которое поощряется тиранией. А сам думал, что да,

Алекс делал стремные вещи, но хочется быть Алексом. Вернее, Глеб чувствовал то же глобальное желание: брать все, творить беспредел. Глеб с упоением читал о войнах, еще с детства. И в идеальном мире он бы хотел быть воином. Но не солдатом. Сражаться ради себя, ради трофеев. Как Алекс. Но служить, размышлял теперь, не Аресу. Афине. Аня, поклоняясь богине мудрой войны, в Глебовой фантазии с ней сливалась. И в том числе поэтому ее облик, слова и повадки так прочно засели где-то в легких – Аня-Афина будто бы обещала даже не любовь, а заветную мечту.

Глеб между тем прекрасно понимал, что воином он быть не может. Слишком много побочек, как выразилась бы грузная терапевтка. Тюрьма, мамина истерика, ранняя см… да какой ты воин, если от звона в ушах загоняешься? Эй! Проснись. Но Глеб не мог ничего с собой поделать. Он скачал в интернете «Бусидо», после того как отец показал ему джармушевского «Пса-призрака», и продолжал воображать себя то крестоносцем, то снова самураем, испытывая одновременно и тоску, и облегчение, и странную растерянность от того, что никем подобным не станет. Бороться будет в лучшем случае за столом переговоров в посольстве. В худшем – как все, сидеть в офисе с «Экселем», зарабатывая простатит к сорока годам.

Еще до гиперакузии Глеб постепенно начал слушать инструментальную музыку, отчасти подражая Алексу. Созвучные герою Кубрика кровавые фантазии давали странный кайф. Разве что Бетховен и прочие композиторы наводили скуку, поэтому в плейлисте обосновались жанры пофамильярней, чем классика. Джаз, фанк.

Когда трамвай довез до родной остановки, было половина десятого. Туман рассеивался. Глеб выскочил на углу, где яркой вывеской уже приманивал отъявленных забулдыг алкомаркет. Опаздывая к традиционному воскресному завтраку, Глеб оббежал выдру-капсулу и, пропуская на переходе фуру, мимоходом обернулся, заглянул в кабинку трамвайного водителя. Сквозь помутневшие от сырости стекла едва различимо просматривалась неподвижная мужская фигура – матовая, стертая, точно манекен укутали в служебный комбез.