Текст книги "Вечером осени"

Стою на плацу перед парящей ртами коробкой своего взвода. Зубов – в первом ряду – подмигивает.

– …Защищать! Свободу! Независимость! И конституционный! Строй!..

– Молодец, – офицер машет рукой, трёт замёрзший нос. – Пиздуй в строй.

В курилке впервые за неделю. Пацаны жадно тянут никотин. И я тяну.

– Уф! – выдыхает Зубов. – Аж подшотало.

– Ага, – соглашаюсь.

– Ты слышал? У Табаки дом сгорел.

Смотрю на товарища.

– Теперь отпустят?

– Не. – Зубов запускает бычок в урну. – Даже увал не светит. Никто ж не умер.

– Кончай соски сосать! – орёт сержант. – Становись!

Я втыкаюсь на своё место в коробке.

Шагаем.

Вспоминается первый поцелуй с тобой. Запах твоих духов…

Последняя ночь в учебной роте. Я и Табаки – уборщики.

Поправляем полотенца на дужках шконок (два пальца), переворачиваем кружки на прикроватных тумбочках, в выдвижных ящиках раскладываем мыльно-рыльные по порядку, расставляем ровно тапочки.

– Мои там тоже пододвинь давай, – говорит Мротов. Лежит, накрывшись до самой шеи, гыгыкает. – Ну, пододвинь, я ноги неделю не мыл, хы-ы!..

– Рот свой закрой, – говорю, не отводя взгляда.

Мротов от удовольствия дрыгает ногами.

– Вдарить мне хочешь? – спрашивает. – Ну, вдарь!

Подхожу.

– Вдарь! – говорит он, но вот заткнулся: я оказываюсь в изголовье кровати.

Поправив полотенце на дужке, замахиваюсь и врезаю ладонью по его виску.

Лицо Мротова не меняется: туповатая улыбка, горящие глаза.

Врезаю ещё раз, плюю и уже собираюсь идти спать, как натыкаюсь на ошарашенный взгляд Табаки. Конопатый вперёд меня скачет в наш кубарь, на ходу громко шепча каждому: «Димон Мротова отпиздил! Димон Мротова…»

Ништяки, принесённые солдатами из увала в честь дня присяги, отжимают шакалы. Всё же мы шкерим то немногое, что влезает во внутренние карманы бушлатов и не имеет острых углов. На завтраке вынимаем, угощаем друг друга.

В роте, собрав вещи, стоим, ждём распределения.

– …Мартышкин! Медведев! Зайцев! – орёт старшина. – Крышов! Крашув! Красин! Краскин! Табаков! Во взвод обеспечения! Два шага вперёд, шаго-ом марш!

Табаки, грустно улыбнувшись мне и Зубову, выходит из строя.

К названым подходит офицер, приказывает сомкнуться и ведёт ко выходу.

– …Мамедов! Мухаметов! Галиев! Хачатрян! Горгодзе! Аллахвердиев! Автомобильная рота!

– Мазутом умажутся, дык незаметно будет, – говорит Зубов, волком следя за Мамедовым – амбалом-борцом. С ним он вчера поцапался в столовке: не пустил без очереди.

– …Воропаев! Глотко! Чащухин! Полещук! Курочкин! Зубов! Мостовая рота!

Моя фамилия не звучит. Смотрю на товарища. Тот, вздохнув и хлопнув меня по плечу, выходит вперёд.

– Остальные! – говорит нам старшина. – Путевая рота!

Итого из тех, с кем был знаком, в одну роту попадают: Я, близнецы Трифоновы, даун Мротов, гопник Орлов и тувинец Буян. Об остальных десяти будущих сослуживцах мне только предстоит узнать.

Совсем не товарищи и безликие незнакомцы. Нонеймы, как назвал бы их мой друг Сашка. Эх, Серик, Зубов, да хотя бы Табаки… Сука-судьба всегда разлучает с теми, кто становится хоть чуточку ближе сердцу.

– Да вы бэки, мля! – орёт сержант, фотографируя. – Отрыжки, мля, оморфы, полупокеры, лани ебаные!..

– Товарищ сержант, – доносится из строя робкий голос. – Можно обратиться?..

– Можно за хуй подержаться! – отвечает сержант.

– Разрешите?..

– Разрешаю! На, мля, держись!

Строй содрогается, сдерживая смех.

– Разрешите в туалет…

– Да мне похую! Поссы в карман товарищу!

– Товарищ сержант…

– А-а, дак ты посрать захотел? Мротов! Ладони подставь! А ты, чмо, снимай штаны! Снимай, сука, я сказал!.. Смехуёчки отставить! Ещё кто-нибудь хочет?! Не слышу, мля!

– Никак нет!!!..

Сержант первого отделения второго взвода, наглумившись, командует разойтись.

До вечерухи остаётся ещё полчаса. Нас рассаживают на ЦП – каждый на своём табурете, – включают телевизор.

В США выбирали Трампа.

– Да ну на! – выкрикивает гопник Орлов. – Да я этого пендоса вертел, нах!

Перед отбоем командир нашего отделения – сержант Сулмамедов – собирает нас и сообщает:

– В нашем отделении завелась крыса.

Все настораживаются, а сержант продолжает:

– Кто-то распускает слух, что в роте сержанты собирают с солдат деньги. В курсе?

Переглядываемся. Кто же мог так всучить?

– Точно никто ничего не знает?

Все отрицают.

– А с крысами что делают, в курсе? В сушилку их и пиздят.

– Так им и надо! – поддерживает Орлов.

– А теперь к сути, – говорит сержант Сулмамедов. – Скиньтесь все по-братски пять соток – домой на дорогу, а?..

Наряд. Стою на тумбе, дневальный первой смены. Дежурный по роте сержант Сулмамедов спит. Два товарища по наряду: Орлов и Мротов, отправились по его поручению в санчасть забирать каличей.

Мимо проходит лейтенант – отдаю честь. Проходит командир роты – отдаю честь. Проходит капитан – отдаю честь.

Дверь роты: железная, обитая паркетными досками, начинает с лязгом трястись.

– Дежурный по роте на выход! – ору я. – Дежурный по роте на выход!

Но сержант Сулмамедов спит, и товарищи по наряду не вернулись.

А доски на двери уже начинают вылетать.

Соскакиваю с тумбы и дергаю задвижку. Дверь распахивается – выпученная харя майора.

– Товарищ майор! – ору. – Подразделение находится в учебных классах! Происшествий нет! Рядовой…

– Почему тумба пустая, солдат?! – спрашивает майор. – Где дневальный первой смены?!

– Я…

Харя майора выпучивается сильнее.

– Где дневальные?!

– Убыли в санчасть для…

– Где дежурный?!!

Язык не поворачивается ответить правду.

– Я здесь, товарищ майор… – говорит сержант Сулмамедов, подбегая и смаргивая кошмар.

– Где шапка, сержант?! – спрашивает майор и тут же передумывает – за его спиной в двери появляются Орлов, Мротов и трое каличей.

– Товарищ майор! – орёт Орлов, взметнув руку к голове.

– Отставить! – выплёвывает майор. – В одну шеренгу становись! Из карманов всё – на пол!

Орлов выкладывает военный билет, «тапок» и сенсорный самсунг.

Мротов выкладывает военный билет и «тапок».

Я выкладываю военный билет. Моя кнопочная Nokia остаётся в кармане.

Майор поднимает мобилы Орлова и Мротова, берёт в свою лапу и с размаху швыряет о гранит малого прохода.

– Почему телефоны находятся у личного состава?! – словами харкает в лицо сержанту майор и начинает прощупывать наши карманы. Меня он лишь хлопает по плечам. Может, забивает, а может, жалеет.

– Зуб на зуб не попадает! – говорит Зубов.

Встречаемся на полигоне, роты вместе расчищают снег и стаскивают на расчищенное шпалы.

– Станови-и-ись, второй взвод! – орёт сержант. – Инструмент – в палатку! Возвращаемся в роту!

Смотрю на Зубова. Тот с завистью глядит на меня и машет лопатой. Сержант его взвода ещё час назад ушёл в чепарь и пропал.

Сидим в кубаре, пришиваем именные бирки к форме.

– Ножниц-то нет, мля, – говорит Орлов. – Эй, Буян! Дай заточку!

Тувинец, лыбясь, тянется и вынимает из подошвы заострённую ручку от ложки.

Хотя бы раз в неделю я дозваниваюсь до тебя. Рассказываю, как мне тут, слушаю твои новости, вспоминаю, мечтаю…

– А давай сделаем ребёночка? – спрашиваешь ты и смеёшься.

– Давай, – отвечаю я, – Мальчика или девочку?

– Девочку.

– Как назовём?

– Не зна-а-аю…

– Ксюша?

– Нет…

– Анжела?

– Нет!

– Мила?

– Может быть…

– Всё, запомнил. Как только вернусь – сразу сделаем.

– Дима!

– Тридцать шесть и шесть! – говорит сержант и передаёт градусник мне. Я встряхиваю и зажимаю под мышкой.

– Палец! – говорит сержант, сфотографировав. Протягиваю и получил грамм виферона, мажу в ноздрях, затем отдаю градусник.

– Хм, – Сержант хмурится. – Тридцать семь! Сходи помой подмышки и вновь смерим. Шагом марш!

Впервые за службу попадаю в кАличку – не прохожу вечернюю термометрию. Лежу в палате с болью в заднице от укола антибиотика, пытаюсь уснуть.

– Эх, Паха, – слышу шёпот с соседней койки.

– Чего, – отвечают шёпоту.

– Знаешь, восьмой месяц торчим в части. А у меня жена дома, сын маленький.

Паха молчит.

– Как-то ездил я в Москву, – продолжает шёпот, – поработать вахтой. И такую тёлку встретил… Только пальцем по ней проводил – текла. Ну, думал, к чёрту жену, спиногрыза к чёрту. Вернулся домой, развестись и вещи забрать.

Паха молчит.

– Развод не дали. Но вещи швырнули в ебало.

Тишина.

– Стою я в дверях с сумкой на плече, держусь за ручку и смотрю: старые в комнате сидят, жена стоит, пелёнку обоссанную держит, мелкий ползает…

– И? – спрашивает Паха наутро.

Шёпот, принадлежащий сухому узбеку, сразу понимает и отвечает:

– Остался я, хуль.

– Живее, солдаты-ы! – орёт комбат. – Скорх-о новх-ый год, а вы всё сиськх-и мнёте!

– Сам бы помял, – тихо говорит Зубов, разбивая лопатой лёд на дороге. – Посмотрел бы я на него.

– Почти всё, – говорю, пытаясь подбодрить. – Оглянись: вон, сколько сделали.

После новогоднего застолья сразу звоню тебе.

– С новым годом! – кричишь ты сквозь шум веселья.

– Я люблю тебя, – говорю.

– И я! Возвращайся сейчас!

– Не могу, – смеюсь. Понимаю, что ты уже выпила. – Как только, так сразу.

Посленовогодний наряд. Второго января приезжает камаз, гружённый золой. Солдатики раскидывают её по дорогам, а мы моем засранную чернотой казарму.

– Чисти золу!  – орёт сержант, прохаживаясь по чистому центральному проходу и оставляя чёрные следы.  – Золушки мои, шлюшки!

– И она, ты прикинь, – говорит Орлов, смотря в окно столовой. – На новый год, с моим другом близким, бля-я…

Хлопаю Орла по плечу.

– А у тебя девушка есть? – спрашивает он.

– Есть.

– Ждёт?

– Конечно.

Орлов глядит на меня со злобой и скидывает мою руку.

– Не понять тебе никогда, Димон. Ты-то нормальный пацан, с тобой так, как со мной, не поступят. А я своей так же изменил, но на её день рождения… отомстила, с-сука.

Пацаны держат рельсу. Я толкаю лом-лапой.

– Да ёб вашу мать! – орёт сержант. – Двигай! И-и раз! И-и раз!!!

Близнецы Трифоновы, пыхтя, держат.

– Толкай, мля!

Я толкаю, но сдвинуть не выходит.

– Долбаёбы! – Сержант швыряет черенком в Трифоновых. Они, выпучив глаза, отпрыгивают.

Рельса отскакивает.

Понимаю, что лежу в снегу. Пытаюсь встать – падаю. Ещё раз – ноги не слушаются. Лишь – на колени.

Вижу кровь – то ли из разбитого лица, то ли из лопнувших берцев – рельса врезала по ним.

– В кАличку его, полупокеры!

Кто-то подхватывает меня под мышки, поднимает. И тогда резко чувствую боль, кричу. Красный снег. Боль. Испуганные лица. Боль. Страшные матюги сержанта. Боль. Боль. Боль.

В санчасти провожу ровно четырнадцать дней. Подняться со шконки, дойти до туалета и обратно считаю настоящим подвигом.

– Ну, рядовой, – говорит лейтенант Кун, сделав запись в моей карточке. – Дольше мы держать тебя здесь не можем. Регламент такой. Раны твои почти зажили, и ходишь – почти не хромаешь. Ноги нужно разрабатывать! Хорошо себя чувствуешь?

– Товарищ лейтенант, мне…

– Вот и замечательно! – Кун поднимается, прикладывает смартфон к уху. – Да, товарищ майор! Да, так точно!..

Выписывают в роту, и сразу – подарок от старшины: попадаю в число девяти счастливчиков, отправленных в увал.

– Идём в музэй, – говорит старшина. – Плановое развлекалово. От вас жду пять пачек парламента.

Ковыляю по мостовой в середине коробки. Прячут, хе-х. А музей и вправду интересный: история Урала от ископаемого здоровенного идола до наших дней.

– На месте стой! – командует старшина. – Время до конца увала: четыре часа. Предложения?

Ожидающая подвох тишина.

– Хочу в кино, – говорит старшина. – На Джон Уика два. Орлов! Билет мне покупаешь.

Лежу на шконке. Стараюсь не шевелиться, чтобы не было больно, но тело устаёт, и чтобы перевернуться на другой бок, берусь за дужку в изголовье и силой рук, до свиста в ушах стискивая зубы, переваливаюсь. Боль в этот миг взрывает все кости, но стихает, стоит мне замереть. Товарищи по казарме уже устают меня материть, вечно скрипящего пружинами по ночам.

Вспоминаю, как в санчасти один из «больных» рассказывал о своей жизни на гражданке:

– С пятнадцати лет солью барыжил, – говорил он. – Ну, закладки делал. Ты меня в любой лес приведи, так я тебе сразу десять штук найду! А один раз меня мусора приняли. Я такой: ни-ни, начальник! Я мимо проходил! А они мне р-раз все мои переписки со своего ноута показывают, прикинь! Все фотки закладок, всех барыг знают и клиентуру! Ну, говорят, на нас ты теперь работаешь. Не хочешь? Ну, по малолетке пойдёшь… А один раз я так обдолбался, что в кому слёг. Шесть дней лежал. И знаешь, чё? В аду там горел. Все шесть дней. Черти, котлы, огонь, грешники орут… в общем – пиздец полный. А когда в больнице очнулся – обоссанный, чес-слово, от страха! – так наркоту и забыл сразу. Ну её, не хочу я больше туда…

– Отвезите меня в госпиталь! – прошу, сидя на лавке перед лейтенантом Куном. – Я так не могу больше…

– Ты тупой? – спрашивает тот. – Повторяю еще: мы тебя без диагноза – никуда. В среду будет буханка в поликлинику – вот поедешь, анализы возьмут.

В среду буханки нет – что-то в ней сломалось. А в следующую среду меня ставят в наряд по лазарету.

– Фрамугу закрой! – орёт сержант. – Дует, мля! И харэ тут ковылять, как в жопу выебанный!

Я, терпя боль, лезу на подоконник.

– Фраму-уга, – доносится голос одного из каличей. – Назвали же форточку. Будто фиолетовая жаба с повязкой на глазе и двумя бластерами в руках. Фраму-у-уга!

Орлов, сочувствуя, даёт мне свою мобилу зайти ВКонтакте. Поковырявшись в чужом смартфоне, я, наконец, вижу свою аватарку. И сообщения. Сто восемьдесят шесть. От тебя.

«Придёшь из армии и увидишь!»

…

«Мне тут знакомые говорят: как же так, ждать парня из армии, но как друга? А вот так!»

…

«Так пусто без тебя стало…»

…

«Возвращайся скорее, я жду тебя!»

…

«Так редко звонишь!»

…

«Я получила твоё письмо! Так мило)))».

…

«Куда же ты пропал?»

…

«Дима!»

…

«Две недели ни слуху, ни духу!»

Вспомнил, что как раз в то время лежал с перебитыми ногами.

«Ну всё! Пропал! Загасился! Ну и иди тогда к чёрту!!!»

И спустя месяц:

«Привет). Я звонила, а ты вне зоны. Может, что-то случилось? Я беспокоюсь».

Отвечаю:

«Вика, всё хорошо. Я болел, телефон мой был в роте, а сейчас его нигде нет. Поэтому так долго не звонил. Прости…»

Идём в баню. Я – в конце коробки, пытаюсь на пятках, чтобы не сильно хромать. Ублюдок сержант всё командует «Прямо!», а я уже не могу прямо, мне бы просто дойти…

Коробка далеко впереди. Я плетусь из последних сил. Тувинец Буян идёт рядом. Сочувствует. Или просто благодарен, что раз в две недели я брею его голову.

Все уходят на рабочку. Сержант оставляет меня мыть полы. Сижу один. Боюсь пошевелиться, чтобы боль не вернулась. Сижу один. Один.

И всем плевать.

Достаю спизженный телефон.

Достаю суч-лист.

Нахожу номер психолога.

Набираю.

– Алло? – доносится из трубки.

А я молчу.

– Слушаю вас, Алло? – повторяют мне.

Ком подступает к горлу. В глазах размывается.

– У меня… очень… болят ноги… – выдавливаю я.

Совсем один. А вокруг всем просто похуй.

– Как вас зовут? – спрашивают меня. – Вам сложно говорить?

– Отвезите меня… в госпиталь, – прошу. – Я очень… боюсь… остаться инвалидом…

Мечтаю, что вернусь домой, и мы будем с тобой так же гулять по парку, как гуляли теми осенними вечерами… И так легко, и ничего не болит…

Встаю и, держась за плечо Орлова, отправляюсь на ковёр к подполковнику. Вызвали.

– Тебя же лечили! – говорит подпол по прозвищу Кантик. – Чего ты жалуешься?

– Отправьте меня в госпиталь, – говорю, не поднимая взгляда.

– Психологам звонишь, зачем? Меня подставить решил?

– Отправьте в госпиталь…

– Давай показывай свои ноги.

Разуваюсь, снимаю носки. Кантик морщится.

– Ты давно ноги мыл?

– Очень сложно… до душевой… дойти.

– Это у тебя грибок, наверное, вот и болит.

– У меня все кости болят…

– А чего ты всё ноешь? – Кантик отодвигается, брезгливо поглядывая на ноги. Ногти только начинают отрастать. – Вот я пять лет в кадетском училище, в казарме, в нарядах, и нихуя!..

– Отправьте, прошу вас, товарищ подполковник… – твержу я, натягивая берцы на распухшие ступни.

– Да что ты всё сопли жуёшь, госпиталь-госпиталь. – Он что-то пишет в моём личном деле. – Иди в санчасть, а там видно будет. Шагом, ма-ар!.. Эх ты, бля, косоногий…

В наряде по каличке, сижу у двери, листаю потрёпанный томик Довлатова. Дверь бахает, и с улицы вперёд спиной заходит солдатик. Встаю, держась за тумбу, и только тогда замечаю носилки.

Вносят паренька в офиске и в каком-то тонком чёрном галстуке не по уставу. Бледно-синий, паренёк лежит неподвижно, неловко вывернув голову набок.

– В ординаторскую неси его! – слышу голос подполковника. Он вместе с майором и двумя сержантами заходит следом за носилками.

– Жмур, сука, – говорит майор, закуривая прямо в коридоре. – В Сирии мне остопиздили, ещё и тут. Нахуя служить идут, если на шнурках вешаются? Бэки, мля. А ты чё, солдат, зыри лупишь? – спрашивает меня. – Тоже сдохнуть решил?

– Этот в госпиталь пусть пиздует, – говорит подпол, выпустив дым. – Его нам ещё не хватало, калич косоногий. Мрази прокурорские и так заебут.

Сижу в роте, жду буханку. Металлическая дверь бухает от сквозняка. Бухой прапор орёт на рядовых. Кого-то бьют в сушилке.

Смех пробирает. Я закрываю лицо руками, затем прячу уши в ладонях, зажмуриваюсь, чтобы всё это исчезло.

Хватит. Пускай всё это закончится. Хва-тит…

В госпиталь меня везёт прапор на своей калине (буханка, как обычно, не может выехать из гаража). Поднимаемся в терапевтическое отделение – прапор останавливался, ждёт, когда доковыляю.

– Шмотки все взял? – спрашивает, кивая на мой несессор.

– Так точно, – отвечаю.

– А из кармана что торчит?

Я, опершись на стену, вынимаю Библию. Её ещё до нового года прислала мать.

– Из комнаты дОсуга спиздил? – спрашивает прапор, но вдруг смягчается: – Ла-адно, оставь себе. Дарю.

Переодевают и заводят в палату. Кто-то сидит на койках, не обращаю внимания. Вижу лишь одну пустую. Мою.

Как только прапор с врачихой выходят, ложусь и укрываюсь с головой.

– Эй, пацан, – говорит кто-то. – Днём тут спать нельзя…

Но мне уже похуй.

Сплю два дня. Поднимаюсь лишь в процедурную – сдать кровь, в столовую на обед и по сильной нужде.

В палате лежит одна Елань – парни из учебки, все с почками. Хвастаются, кто больше крови выссал.

Телефоны, как и в части, тут запрещены. Но телефонщик – один из каличей, собирающий мобилы каждый вечер после восьми, – может оставить на ночь, если с ним забазариться.

Могу заходить ВК через свой кнопочный «тапок».

– Вика, – пишу тебе сразу, как только с торжеством разума увидел свою страничку на однодюймовом экранчике.

– Дима! – отвечаешь ты. – Куда пропал?

– Я потом тебе расскажу, позвоню. Как твои дела? Какие новости?

– Да всё хорошо:)

И нужен я буду тебе такой? Инвалид. Каждый шаг – боль.

Постоянно вспоминаю, как гуляли по парку. Смеялись, шутили… держались за руки. Будет ли так потом, когда вернусь? Одна надежда заставляет каждый раз встать с постели и, превозмогая, идти на процедуры. Надежда, что дома ждёшь.

Ты вновь поймёшь это как данность,

Найдёшь и вскинешь в сердце радость.

Тех нежных губ осталась сладость

Во мне.

Полгода быть с тобой в разлуке

И каждый чёртов день от скуки

Негодовать, гореть от муки

В огне.

Мой модернизм покрыт корою,

Но снова крикну: «Я с тобою!»

И не дождусь, когда откроют

Дверь.

Твой смех с разорванным дыханьем

Наполнен радостным страданьем.

А ты люби, чужим гаданьям

Не верь.

Убираю карандаш, перечитываю, затем вновь беру и переставляю несколько слов. Пытаюсь перевернуться. Переворачиваю страницу. Начинаю старательно выводить:

«Боль. О ней написано так много, что уже и не стоит повторять, но как иначе? Она столь же близка нам, как любовь, как чувство телесного и духовного удовольствия, как блаженство. Боль.

О ней возможно писать только при её отсутствии, а когда она царствует, когда чёрной тушью разливается по телу, тогда заставляет думать только о ней, о том, как бы избавиться.

Боль – настоящая, а не суррогат или высосанная из пальца, – лишает всего: сил, сна, покоя, улыбки, мыслей о чём-то другом, кроме избавления. Она как червь – грызёт спелое, некогда живое яблоко, делает в нём дыры, свищи, и яблоко чахнет, увядает, даже погибает.

Но всякая боль, какой бы ужасной она не казалась, теряет свою хватку – рано или поздно, через день, неделю, месяц, год. И даже если не отступает, то свыкаешься с ней, продолжаешь жить дальше. Боль. Её всегда побеждают, как и всё плохое в мире. И будет она лишь воспоминанием – воспоминанием в минуту полного покоя».

Мы чаще разговариваем по телефону. И в один из разговоров ты спрашиваешь:

– А какая у тебя группа крови?

– Интересный вопрос, – говорю, вспомнив песню группы «Кино». – Первая положительная.

– Положительная?

– Да. Что-то не так?

– Ну почему положительная?!

– Вика, а это так важно?

– Да! Важно!

– А у тебя какая?

Пауза.

– Давай сменим тему. Как твоё здоровье?

К тому времени я уже рассказал тебе, где нахожусь и почему.

– Лучше, – отвечаю, держась за стену и переминаясь с больной ноги на больную.

Маме теперь тоже звоню чаще. Объясняю это тем, что отслужил уже полгода, и телефоны стали выдавать каждый вечер.

– У меня есть новость, – говорит она в очередном разговоре. – Восприми её нормально.

– Слушаю внимательно, – обещаю.

– Я встретила мужчину. Не думай, что это предательство! Я тебя жду, сыночек!

– Ма, что ты такое говоришь! Я рад за тебя, очень рад! Ну? Кто он? Расскажи…

– Я жду тебя как друга, – в очередной раз повторяешь ты. – Не более!

– Вик, – говорю. – Мы уже это проходили, не начинай снова…

– Вчера я гуляла с мальчиком.

Та-ак.

– И он был у меня в гостях.

Интере-есно. Спрашиваю:

– И что же вы делали? Чай пили?

– Нет, – отвечаешь. – Мы дурили.

– Что это значит: «дурили»?

– Ему понравились мои кольца, и он их с меня снимал.

– Больше ничего не снимал?

– Что?

– Больше, говорю, ничего интересного?

– Ноги болят сегодня ох как…

И меня прорвало.

– Значит я тут, в армии, в чёртовом госпитале, а ты там с кем-то кольца… и ноги болят? Хм, ты бы знала, как у меня тут ноги болят, пока ты там…

– Ты меня за кого принимаешь?! – вдруг кричишь ты. – Я вообще-то пошутила!

– А не надо со мной так шутить, понятно?

Обрыв связи звучит мне ответом.

– Дмитрий, могу вас поздравить! – говорит мой лечащий врач. – Идёте на поправку.

– Стараюсь, – говорю. За месяц лечения в госпитале кости и вправду перестали болеть так сильно, и ходить стало намного легче.

– В вашу палату завтра заедет новенький. Диагноз у него схож с вашим. Объясните ему, что и как, хорошо?

– Так точно! – отвечаю, улыбаясь.

– Э, кутак! – говорит кто-то над головой. Я отрываю взгляд от Библии и вижу Серика.

– А ты тут как? – не верю я глазам.

– Это ты тут с Бехтерева лежишь? – спрашивает он. – Ну, принимай бойца!

Замечаю, как тяжело ему стоять, как спина его неловко скрючена, а на лице улыбка, скрывающая боль – тут же указываю ему на соседнюю койку и приветствую:

– Вот, брат, здесь живи! Располагайся!

Никита – ещё один новенький, но переведённый в терапию из кардио, – каким-то чудом протаскивает в госпиталь планшет с интернетом, так что целыми ночами мы всей палатой смотрим кино.

Но Серика не может заткнуть даже самый интересный боевик, всё рассказывает:

– У нас в Елани полчасти с пневмонией слегли. Ну как с пневмонией, кутак! В карточке обычно писали: О-эР-Зы. Но мы-то не дураки. Все коридоры этими кутаками чахоточными забиты! Прямо там и спали, места в палатах нет. Штаны не надёвывали, жопа вечно на голе для уколов. Вот и меня, кутаки, антибиотиками обкололи! Вот и началось! Всего ломает, еле хожу! А эти хари мне – диагноз! Бехтерева! Я шайтан его знает, кто этот Бехтерева! Знаю, что кололи, и с этого всё началось!

Планшет Никиты вибрирует. Звонят с неизвестного номера, но парень всё равно расцветает. Всегда цветёт, когда о нём вспоминают с гражданки, и даже волосы у него становятся как подсвеченные нимбом, а веснушки будто растворяются на порозовевшем лице.

– Слушаю! – говорит Никита, приложив свою лопату к уху.

Лицо изменяется, веснушки вновь проступают, да с такой силой, что кажется: вот-вот упадут.

И одна вправду падает – разбивается мокрым пятном о штанину. И ещё одна, и ещё.

Никита отключает разговор, вздрагивает, прячется в ладонях.

– Что такое? – спрашивает Серик.

Никита отвечает не сразу.

– Мама… – говорит он, и лишь спустя минуту: – Умерла…

В соседней палате лежит еврей Гиланий. У него что-то с кишками, но с головой – всё в порядке. Учёный, изобрёл какой-то двигатель, делающий из говна энергию, и получает за это каждый месяц денежки.

Люблю с ним разговаривать – единственный умный человек в этом дурдоме.

– Живём тут, ждём, – говорю ему однажды перед ужином. – Как в чистилище. Ад уже позади, а рай видим лишь во снах.

– Ну и чито, Дима, – говорит он, поправляя очки-хамелеоны. – Другим в этот ад возвратиться придётся, а тебе уж и дорога на гражданку. У тебя же в части суицидник? Ну и вот, Чито теперь? Какой вывод? Ну?

– Думаешь, меня спишут?

– Не думаю – уверен, Дима!

– Я вообще-то дослужить хочу, нормально дембельнуться…

– Дурак ты, чито я скажу! Как твой врач тебе говорит? Бехтерева? А при Бехтерева спинные позвонки срастаются, ты знал? Как с ломом в попе ходишь ты? Нет. А Серика видел? Вот у него точно – Бехтерева. А у тебя просто травма, суставы. Серика спишут по статье артриты, а тебя ещё раньше по той же. Не веришь? Служить хочешь? Ну, чито, говорю же – дурак! Не нужен ты своим командирам, у них и без тебя проблем с прокуратурой дополна! Сам же рассказывал про того паренька с галстуком из шнурков на шее. Вот, Дима, думай! Дедукция!

Молчу. Знаю, что Гиланий прав, да только не могу поверить, что уже скоро отправят домой.

– Срочная служба зачем нужна? – продолжает он. – Очевидно: для шоу перед руководством. Воевать не учат сейчас, вся армия – это фотоотчёт о проведённых мероприятиях. Армия в картинках, но в жизни её как бы и нет! В жизни – измученные заключением и дурацким никому не нужным трудом солдаты. И мысли у них не о том, как метко стрелять или как быстрее разобрать-собрать калаш. Мысли у них – поскорей бы Дэ-эМ-Бэ.

«…ведь это армия, армия,

Где опасность, там и я (где опасность там и я).

Армия, армия-я…

Спи спокойно Родина моя, Родина моя…»

Макс Корж утихает, как только наклоняется ручка двери в палату – реакция пацанов шкерить мобилу молниеносна.

Входит мой лечащий врач.

– Дима, через час комиссия. Ты себя как чувствуешь?

– Хорошо, – говорю без обмана.

– Я рада, – врач по-матерински улыбается. Она молода, и я у неё один из первых пациентов. Вспоминая, как прогнала меня буквально по всем анализам (даже на венерические заболевания), делаю вывод: отличница.

– Помню, какого тебя к нам привезли, – продолжает она. – Хотели в реанимацию сразу, на переливание… Слава Богу обошлось.

Сижу на табурете перед полковником медицинской службы. ВВК.

Зачитывают диагноз, статью, перечисляют оказанное лечение.

– …к военной службе признать негодным, – говорит полковник и смотрит на меня. – Всё понятно?

– Так точно… – говорю.

Негодный… категория Д… как инвалид…

Стою в туалете и докуриваю вторую. Ноги уже не болят, остальные кости тоже. Но чувствую себя паршиво.

Не верю.

Не верю, когда прощаюсь с Серым, когда забирают из госпиталя в часть, когда переодевают в офиску и выдают паспорт, когда ставят последний штамп в военном билете.

Не верю, когда сажусь в поезд, когда выхожу на вокзале в родном ночном городе, когда встретившие меня Игорь и Саня отвозят в кальянную.

Не верю, когда пью с ними пиво и рассказываю: каково там, в армии.

Не верю, когда отмечаюсь в военкомате. Весенний призыв в самом разгаре, и вид испуганных салаг приводит меня в замешательство. Что они думают про меня? Прихрамывает, худой, форма не по размеру – висит… будто на войне побывал. В Сирии, бля.

Верю, когда, вручив рыдающей матери цветы, захожу домой.

Переодеваюсь. Сажусь за компьютер. Захожу ВКонтакте.

Пишу тебе: «Я дома».

Дома.

Ком встаёт в горле. Выхожу из комнаты и закрываюсь в ванной. Сажусь в углу, обхватываю голову руками.

Ком вырывается потоком воспоминаний. То, что пережил, кадрами мелькает перед глазами. Все унижения, похуизм окружающих, тоска по дому, по любимой девушке… вся боль, всё отчаяние; давящие, сводящие с ума стены, категория Д…

Армия поимела и выхоркнула, как сгнивший, сожранный кариесом зуб.

Как не сломался? Как дошёл до конца не сдохнув, не сдавшись, не став инвалидом и вылечив чёртовы ноги?

Одна надежда держала: любимая ждёт.

Глава 3

Ты всё тянешь со встречей. А я просто беру и приезжаю. С букетом твоих любимых белых роз. Выходишь и даже не обнимаешь.

– Это тебе, – говорю, протягивая букет.

Проходишь мимо. Я, вспомнив утреннюю ссору из-за очередной глупости, иду следом.

– Выброшу, если не примешь.

– Дело твоё.

Не смотришь на меня. Семь месяцев разлуки, и такой приём?

– Видишь урну? Эти цветы окажутся в ней.

Молчишь. Сую букет в мусорку и догоняю тебя, как всегда уходящую.

– Вика, послушай…

– Ну?

– Я очень скучал по тебе всё это время.

– Серьёзно?

– Почему так отвечаешь?

– Сам виноват.

– Что я сделал?

– Ничего.

Пытаюсь обнять, но отталкиваешь.

– Я только о тебе и думал в армии, в госпитале!

– И что надумал?

– Что хочу с тобой, что важна для меня… Ну, хватит! – говорю, когда вновь отталкиваешь руку. – Ты изменилась очень! Почему так ко мне относишься?

– Как?

– Холодно.

Ухмыляешься, смотришь перед собой, говоришь:

– Я иду домой.

– Даже десяти минут не прошло.

– Достаточно.

От такого безразличия начинаю закипать. Останавливаю и резко прижимаю к себе.

– Отпусти!

– Когда успокоишься, отпущу.

– Я стукну!..

– Давай.

– Закричу!

– Пожалуйста.

Чувствую удар в живот. Охнув, ослабеваю хватку. Тут же вырываешься и чуть ли не бежишь к своему дому.

– Вика!

– Отстань от меня!

Первей оказываюсь у двери подъезда и подпираю её спиной. Серьёзно глядишь на меня.

– Отойди.

– Нет.

– Отойди, что за детский сад! – Нервно выдыхаешь, смотришь в сторону.

– Когда увидимся в следующий раз?

– Никогда.

– Почему?

– Я пойду гулять с другим.

Во мне что-то трескается. Отступаю в сторону и кричу:

– Да пожалуйста! Проходи!

Заходишь в подъезд. Железная дверь хлопает, отрезая тебя от меня.

Как перед армией расстались, так и встретились после. Быстрым шагом иду к остановке. Закуриваю.

– Дима, куда собрался?

Оборачиваюсь и вижу Мишу – твоего брата, с которым вместе снимаешь квартиру.

Здороваюсь.

– Давай пройдёмся, – предлагает он.

– Смысл? Я домой поехал.

– Идём, поговорить нужно.

Поколебавшись, всё-таки иду с ним.

– Смотри, вон микрорайон новый построили, – говорит Миша, показывая через дорогу в сторону торгового центра. – Вот бы жить там…

– Да, круто. О чём ты хотел поговорить?

– О тебе и Вике.

– А что тут добавить? – Нервно курю. – Вместе мы не будем. После того, кАк встретила…

– Она ждёт тебя дома.

Останавливаюсь.

– Я не пойду к вам.

– Дима, не глупи. – Миша морщится.