Текст книги "Миллионер"

Глава 5. ДЕВЯНОСТО ТЫСЯЧ ПАРТИЙНЫХ ВЗНОСОВ

Знаменитый пародист Александр Иванов посвятил мне как-то эпиграмму:

 
Мы – дети призрачной эпохи,
И жизнь берет нас в оборот.
С миллионером шутки плохи?
У них… У нас наоборот!
 

Был конец января 1989 года. Мы все еще продолжали обслуживать Минюст СССР, и это приносило двойную выгоду: во-первых, мы регулярно получали хорошие деньги за работу, а во-вторых, заранее знали, что там творится, какие документы готовятся. Но однажды ко мне подходит Толик Писаренко, совершенно бледный, и говорит:

– Артем, я читал проект нового постановления о кооперации, которое выйдет в феврале. Там такое… – И протягивает мне текст будущего постановления.

Во-первых, планировали ввести строгий лимит по заработной плате, определяемый в процентном исчислении от прибыли кооператива. Во-вторых, кооперативам решили запретить работать с наличными деньгами, установив очень смешной лимит: до ста рублей в день на писчебумажные изделия и скрепки. Остальные средства должны были храниться исключительно на счете в государственном банке и ни под каким предлогом кооператорам на руки не выдаваться.

А весь наш многомиллионный бизнес строился только на живых деньгах – по безналу никто с кооперацией иметь дела не хотел. Мы за все платили наличными: за железнодорожный транспорт, грузчикам в порту, охранникам грузов, упаковщикам и экспедиторам, коммивояжерам и агентам по поиску товаров, за билеты и проживание в гостиницах и т.д. и т.п. Имея на счетах кооператива «Техника» больше ста миллионов рублей, мы прекрасно понимали: только для того, чтобы удержаться на том же уровне, фирма должна тратить в год не менее десяти миллионов рублей наличными. А ведь мы планировали увеличить оборот за 1989 год в три раза! И вот такой облом, о котором мы узнаем только в январе…

Мы с Толиком и моим бухгалтером начали думать, что делать. Первая мысль была такой: взять пятьсот человек (а тогда в кооперативе было уже больше тысячи сотрудников), каждому выписать по двадцать тысяч зарплату. А потом собрать эти десять миллионов, положить в сейф и закрыть нашу потребность в наличности на весь год! Добровольная сдача денег членами кооператива на нужды производства могла быть даже оформлена решением общего собрания.

Но наши юристы сразу сказали:

– Вы сами не понимаете, что предлагаете, Артем Михайлович! Если из пятисот человек трое напишут заявления в ОБХСС, что им выдали по двадцать тысяч, а оставили по тысяче, и предположат, что оставшиеся средства поделили между собой хозяева, – это конец. Это тюрьма, и лет так на десять вам светит!

Я говорю:

– Ну хорошо, скажите тогда, как нам извлечь наличные деньги из собственной прибыли?

Они сказали:

– Выписывайте себе любую зарплату в соответствии с законом о кооперации. Ведь в законе нет никакого лимита по зарплате!

Отойдя от первого шока, вызванного таким предложением, я выписал себе за январь зарплату – три миллиона рублей, три миллиона рублей Толику Писаренко, миллион моему второму заму и, чтобы бухгалтер не сопротивлялась и на нас потом ничего не сваливала, целых семьсот пятьдесят тысяч рублей главному бухгалтеру. При этом по выражению ее лица было понятно, что она в тот момент была готова повеситься от ужаса на первом подходящем крючке.

Мы рассчитали, что выписанных денег хватит на поддержание и раскрутку наших договоров минимум на полгода. С учетом всех налогов и отчислений, которые составляли почти два с половиной миллиона, нам оставалось больше пяти. «Пройдет эксперимент, а там посмотрим!» – решили мы.

Теперь надо было как-то документально подтвердить, что это действительно зарплата и она действительно выдается за январь 1989 года, до выхода новых постановлений. Ведь раз уж наличность решили так резко ограничить, в феврале могли быть изменения и по зарплатам.

И мы додумались получить соответствующее подтверждение прямо от КПСС! Наш пламенный коммунист Толя Писаренко, единственный член партии в администрации кооператива, был послан сдавать партийные взносы прямо в его родной НИИ криминалистики Минюста СССР, где он все еще продолжал числиться научным сотрудником. Посчитав, что с трех миллионов взносы составят девяносто тысяч рублей, мы опустошили кассу в сейфе головного офиса и еще скинулись, добавив свои.

Писаренко пришел к секретарю парторганизации с деньгами, завернутыми в газету «Правда», и говорит:

– Зарплату нам еще не выдали, но уже выписали. И я спешу как честный коммунист сдать взносы!

Когда Толик развернул газетку и выложил пачки денег на стол, секретаря чуть столбняк не хватил. Но тут же сработал партийный рефлекс: обеими руками он сгреб пачки под себя, придавив всем телом, а затем, не меняя позы, одним движением переместил их в ящик стола. Он оставался в этом не самом удобном положении, расписываясь в партбилете Писаренко о получении девяноста тысяч рублей…

Так у нас появилось документальное подтверждение, что Толик сдал партвзносы от январской зарплаты: запись в партийном билете с указанием суммы взноса и даты ее получения. Это было неопровержимым доказательством того, что наличные деньги мы получили в январе – до введения ограничений а не в феврале, когда планировалось внести изменения в Закон о кооперации.

* * *

После того как Писаренко ушел, секретарь парткома сразу позвонил наверх. Первым секретарем московского горкома тогда был Зайков, и, когда ему доложили о чудовищных взносах, он немедленно связался с ЦК КПСС. Там тоже не знали, что с этим делать, но информацию не скрыли, а передали лично Михаилу Сергеевичу Горбачеву.

А Горбачев в это время был на Украине и высказываться в наш адрес пока не спешил. Может быть, в его свите просто не оказалось нужных советников, которые могли бы ему все объяснить…

Тем не менее московский горком, конечно, должен был как-то реагировать, и немедленно. Поэтому на следующий день к нам заявилась комиссия в составе представителей КРУ (Контрольно-ревизионное управление) Минфина СССР, а также ревизоров горкома, райкома, сотрудников местных правоохранительных органов и КГБ – все со срочной внеплановой финансовой проверкой.

В то время аббревиатура КРУ расшифровывалась в народе как «конец руководителя учреждения». С командой проверяющих у нас появился некий господин Протасов, который считался одним из зубров КРУ и главным ее палачом.

Тут надо сделать небольшое лирическое отступление. Во время расцвета «Техники» у нас было одно чувство, которое не покидало ни днем ни ночью: так много зарабатывать люди не имеют права, значит, мы воруем деньги, мы преступники, нас вот-вот расстреляют… С этими малоприятными мыслями люди ложились спать, с ними вставали и тут же бросались читать Закон о кооперации, в котором значилось черным по белому: зарплата кооператора не лимитируется, ее размер определяет общее собрание, а деньги после уплаты налогов принадлежат тем, кто их заработал. При этом никаких финансовых проверок от государственных органов в кооперативах не должно было проводиться. Нас могли проверять только органы предприятия, которое учредило кооператив «Техника».

Постоянное ощущение себя криминальной личностью не покидало никого и никогда. Я тоже жил с ним, при этом чувствуя еще и свою ответственность за судьбы сотен моих товарищей. Это был страшный моральный гнет… Однако мы понимали, что все делаем легально, по закону и у нас прекрасный бухгалтер. Даже взятки, которые мы платили при организации торговли, всегда оформляли как работу по совместительству и консультации.

По действующему закону всем кооперативам был разрешен облегченный вариант ведения бухгалтерии. Всего две тетради: в одной – доходы, в другой – расходы. Наш бухгалтер на эту «провокацию со стороны государства» не попалась с самого начала. Она вела бухгалтерию «Техники» как огромного международного предприятия. Были заведены личные учетные карточки каждого работника, учитывались приходы, доходы, дебет, кредит, показатели рентабельности, уровень доходности, плановые показатели прибыли и т.д. и т.п., что совсем по инструкциям не требовалось, но что тут же затребовали члены комиссии.

Постепенно наша бухгалтерия обросла огромной документацией: у нас работало то ли десять, то ли двенадцать бухгалтеров и шестнадцать юристов, которые занимались анализом контрактов.

Как я понимаю теперь нашего бухгалтера, она делала это вовсе не потому, что была так профессионально обучена и гордилась своей квалификацией. Просто бухгалтер, как и я, не могла спать по ночам, думая, что мы воруем деньги, и пыталась подручными средствами определить, хотя бы для себя, в чем же это воровство заключается.

Чтобы себя обезопасить, она делала двойные, тройные, какие-то совершенно сумасшедшие финансовые самопроверки, аудит чуть ли не каждые полмесяца… Все было в идеальном порядке. Мы предъявили комиссии два огромных чемодана бумаг, которые были выложены на столе пачками, по двести листов.

Члены комиссии были потрясены. Они ожидали увидеть привычные две тетрадки, и тогда бы нам был конец сразу, в первую же минуту! Скорее всего, наручники для меня и заместителей находились у сопровождавших комиссию «людей в штатском» прямо в дипломатах.

Увидев документы, они так зловеще говорят:

– Будем снимать кассу!

А бухгалтер отвечает:

– Пожалуйста, у нас касса в десяти районах Москвы, и в ней находится девятьсот пятьдесят девять тысяч восемьсот тридцать семь рублей и шестнадцать копеек наличными!

Наезд на все наши отделения был практически одновременным. В нем участвовали элитные подразделения УВД Москвы. Все наши сейфы были моментально опечатаны и одновременно вскрыты, деньги сложены – и сумма сошлась копейка в копейку! Члены комиссии говорят: «Ну мы это в протокол вносить не будем, потому что этого просто не может быть! Никто нам не поверит!»

Проверка продолжалась уже несколько дней. Реакции Горбачева на эти события все не было, и поэтому горком никаких конкретных указаний не давал. Комиссия начала нервничать, не понимая, что в конечном итоге от нее ждут.

На четвертый или на пятый день Протасов распорядился печатать положительный акт, тем более что по закону КРУ вообще не имело права проверять кооператив, как негосударственную структуру. Помните «Мосгорремэлетробытприбор», с которого все началось? Это его обязанностью было следить за нами и проверять. Правда, на тот момент мы превосходили все московское бытовое обслуживание по обороту раза в два, а может, еще и больше…

Наконец Михаил Сергеевич, встречаясь в Киеве с трудящимися, высказался. Его выступление показали в программе «Время» по Центральному телевидению:

– Тут один кооператор продал какие-то фосфаты, привез компьютеры и загнал их по сумасшедшей цене, – заявил Горбачев. – Есть в нашей стране умники, которые пользуются моментом… Но это дело мы так не оставим! Капитализм у нас развели! Не получится!

На следующий день приходит Протасов, лицо у него абсолютно каменное, и здоровается он со мной едва заметным кивком… А до этого мы уже были как бы друзья, вместе пили чай, и он восхищался работой нашего бухгалтера, и огромным количеством финансовых документов, и нашими оборотами…

Комиссия успела напечатать четыре листа положительного акта, пятый, недопечатанный, так и оставался в пишущей машинке. И вот Протасов молча вытаскивает его, потом берет остальные, аккуратно складывает, рвет на мелкие кусочки, кидает в урну и говорит:

– Мы начинаем проверять «Технику» с нуля!

Первым делом нам заморозили счет в Мосжилсоцбанке. Его председатель, не основываясь ни на каких законах, просто взял и распорядился. Сработало обычное советское «телефонное право»…

Естественно, мы уже не могли получать наличные деньги – ни для зарплаты, ни для чего-либо другого. У нас сорвалось больше пятидесяти крупных внешнеторговых сделок, и последствия были катастрофическими. За считанные недели мы превратились из миллионеров в банкротов.

Представьте: где-то на станции под Ростовом остановили состав с аммиачной селитрой из Рустави, посланный на отгрузку в Новороссийский порт. На другой станции под Хабаровском остановлены фосфаты, которые не доехали до Находки. А там уже все завалено мешками с нашими фосфатами: мы отгрузили сто тысяч тонн, это был огромный контракт. И у нас нет денег, чтобы платить докерам, а они почему-то отказываются работать без денег…

Разумеется, нам тут же стали выставлять штрафы, которые потоком шли в арбитраж. Самыми страшными были международные. Например, у нас две недели простоял в Новороссийском порту корабль, который должен был увезти в Испанию металлические порошки. В результате он ушел с одной десятой груза на борту, то есть практически пустой. С нас взяли деньги за недогруженный корабль и еще специальный штраф – пятьдесят тысяч долларов в день за эти две недели простоя.

Мы сразу же понесли колоссальные убытки. А валюты у нас не было вообще, и расплачиваться по международным счетам было просто нечем…

* * *

И тогда я как-то интуитивно почувствовал: если эту историю не вынести на публику, мы наверняка будем уничтожены! Я обратился к журналисту «Московских новостей» Геннадию Жаворонкову. Это был очень известный человек, соратник Сахарова, диссидент, заместитель Егора Яковлева в газете «Московские новости», которая выходила на русском и английском языках.

Жаворонков взял у меня интервью, которое начиналось так: «В редакцию пришел человек и заявил открыто: смотрите на меня, я первый легальный советский миллионер…»

И когда интервью было напечатано, оно неожиданно вызвало огромный резонанс во всей стране и даже в мире. Прежде всего были потрясены директора крупных заводов. Они стали задумываться над очень простыми истинами: благодаря своему труду и самоотдаче они вместе с рабочими заводов принесли государству огромную прибыль. Почему же, в таком случае, их заработная плата составляет такую мизерную величину?

Централизованная государственная система, обирая людей и не давая им возможности зарабатывать деньги, сама распоряжалась этими средствами по бесконтрольному усмотрению своих административных аппаратов ЦК КПСС, министерств и ведомств – от финансирования строительства БАМа до проекта поворота сибирских рек, чудом избежавшего реализации.

Если Тарасов смог заработать, чем мы хуже? Эта мысль проникла во многие головы россиян.

После публикации статьи меня впервые пригласили на телевидение выступить в программе «Взгляд». Позвонил ведущий Политковский и говорит:

– Мы хотим взять интервью, пожалуйста, приходите с человеком, который заплатил партийные взносы в девяносто тысяч рублей.

Когда Толя Писаренко узнал, что завтра нам надо быть на телевидении, он пришел в ужас:

– Ты что, с ума сошел – у меня дети в школе учатся! Как я могу появиться на экране телевизора с такими делами? Нет, ни в коем случае! Застрелюсь, но не пойду!

Я говорю:

– Толик, а что мне делать? Я уже дал согласие и чувствую, что нам необходимо срочно вылезти на экран.

Это действительно была чистая интуиция: в то время в СССР еще не существовало такого понятия, как общественное мнение. Оно формировалось в ЦК КПСС, обкомах, горкомах, райкомах и прочих комах и просто спускалось сверху вниз. А я решил поднять общественность, тогда это была совершенно революционная идея!

Уговорить Писаренко так и не удалось. В конце концов он кинул мне свой партбилет и в сердцах проговорил:

– Делай с ним что хочешь, я никуда не пойду! Можешь его показывать, только мою фотографию пальцем прижми!

Я взял партбилет Писаренко и пошел во «Взгляд». Они мне говорят:

– Давайте мы вас посадим спиной к зрителям.

– Зачем? – спрашиваю.

– Ну, это такой оригинальный ход, вам не обязательно показывать свое лицо телезрителям…

Началась передача… Политковский демонстрирует партбилет и говорит:

– Вот, смотрите, девяносто тысяч рублей принято! Этих кооператоров, которые получили по три миллиона, на самом деле двое. Но человек, который заплатил взносы, не пришел на передачу, он испугался и просто передал свой партбилет, а передо мной, спиной к вам, сидит другой кооператор. Вот пусть и расскажет, как он, спекулянт такого масштаба, сумел наворовать столько денег! У нас доктор наук получает триста рублей, мы, ведущие передачи, получаем по сто восемьдесят в месяц, а у вас три миллиона зарплата! И вообще, могу я вас называть по имени или этого делать нельзя? Давайте я лучше не буду…

Вот такую игру затеял Политковский. И тут я вдруг разворачиваю стул к камере и заявляю:

– Да не скрываю я свое лицо, и зовут меня Артем Тарасов!

Это произвело сильное впечатление, потому что все поняли: сценарием такое явно не было предусмотрено. И я «выиграл» это интервью. Я рассказал, к примеру, про наш минский филиал, который очищает стоки вод, получая металл. К тому времени мы уже производили новую продукцию из этого металла – пенометалл стоимостью сотни тысяч долларов, и я продемонстрировал принесенный с собой образец…

Я рассказал, как мы продаем кормовые фосфаты, которые никто не берет из-за наличия в них мышьяка, и привозим на эти деньги компьютеры. Я объяснил, что мы не спекулируем ими, а продаем программно-аппаратные комплексы, сделанные руками наших уникальных программистов, и аналогов этому продукту нет нигде в мире. И потребителями этих комплексов являются советские предприятия – от медицинских центров по лечению рака и болезней сердца до Института космических исследований….

А закончил я передачу шоковым заявлением, которое сделал неожиданно даже для самого себя:

– Сейчас наш кооператив подвергается проверке КРУ Минфина по поручению министра товарища Гостева, – сказал я. – Нас сегодня подводят под то, что мы преступники, и во время этой передачи вы тоже обращались ко мне, как к спекулянту. Так вот: я хочу, чтобы состоялся публичный, открытый судебный процесс, на котором должны доказать, что я преступник! Если докажут – мне положено либо пятнадцать лет тюрьмы, либо расстрел! Но если на процессе выяснится, что мы заработали все деньги честно, тогда министр Гостев должен быть уволен с работы с формулировкой «за несоответствие занимаемой должности»…

Публично сказать такое о министре СССР до сих пор не отваживался никто. Когда я ночью уезжал с передачи, Политковский был в панике. Он считал, что передачу «Взгляд» закроют немедленно, на следующий же день!

* * *

В три часа ночи Политковского разбудили и, сославшись на указание премьер-министра Николая Рыжкова, потребовали немедленно ехать на студию, чтобы переписать мое выступление на кассеты и передать в правительство СССР и в ЦК КПСС. Никто из руководства страны, естественно, программу не смотрел, поскольку «Взгляд» выходил в эфир очень поздно. Но кого-то из них явно разбудили и доложили прямо ночью…

Интересно, что последние, самые резкие мои заявления в эфире на видеомагнитофон почему-то не записались. Может, пленка кончилась или режиссеры от волнения не успели ничего сделать. Но вполне вероятно, что взглядовцы специально затерли последний кусок про министра Гостева. Так что в Кремль попало далеко не все…

Уже на следующий день от меня отвернулось множество людей. Со мной перестали общаться в Моссовете: Громину я звонил по десять раз, но он не подходил к телефону. О том, что кто-нибудь поддержит в Моссовете, и думать было смешно. В одно мгновение я стал каким-то политическим прокаженным…

А дальше посыпались письма. По-моему, за несколько недель их было получено несколько десятков тысяч. Пришлось создать во «Взгляде» специальную команду, которая сортировала письма на «за» и «против».

В итоге оказалось, что сомневающихся просто нет! Было два огромных мешка, по весу практически одинаковых. В письмах из первого мешка требовали немедленно расстрелять товарища Тарасова без суда и следствия, чуть ли не на Лобном месте, прямо на Красной площади! Авторы писем из второго мешка утверждали, что товарища Тарасова нужно было немедленно поставить вместо Николая Рыжкова – председателем Совета Министров…

Передачу обсуждали везде: в трамваях, в поездах, на кухнях, в рабочих коллективах. Общественное мнение разделилось ровно пополам, и это тоже случилось впервые в истории СССР!

Нас тут же стали осаждать толпы иностранных корреспондентов. Появилось Ассошиэйтед Пресс, агентство «Асахи», какие-то английские, американские издательства, японские газеты – в общем, тихий ужас! Французский канал «Антенн-2» немедленно стал снимать обо мне фильм…

Журналисты караулили меня везде, с утра до вечера. Проверяющие, видя такой поток иностранных средств массовой информации, пробегали мимо камер и фотоаппаратов в наш офис, прикрывая лица воротниками и газетами, и запирались там на ключ. А я завелся и стал давать интервью, тем более что делать особенно было нечего. Кооператив уже давно не работал, мы практически самораспустились…

* * *

Неожиданно со мной захотели встретиться некоторые очень высокопоставленные лица. Даже в Кремль пригласили, к члену ЦК, курировавшему внешнюю торговлю. Он занимал такой же кабинет, как и сам Горбачев, только этажом пониже.

К этой встрече я подготовил огромное количество бумаг, где показывал всю выгодность для страны игры на разнице цен. Более того, я привел уникальную информацию, добытую нами в разных регионах СССР. Там были адреса заводов, наименования продуктов и ценнейших отходов производств, никому здесь не нужных, но их можно было вывезти за границу, а в обмен получить товары, по нашим приблизительным расчетам, на три миллиарда долларов! Причем товары эти никто в России не производил, и все они назывались популярным тогда словом «дефицит».

Когда я вошел в кабинет, этот человек поднял на меня пустые, бесцветные глаза и сказал:

– Так это ты тот самый Тарасов, из-за которого нам придется запрещать внешнеторговую деятельность всем кооперативам? Ну и наворотил же ты дел!

Я понял, что говорить нам не о чем и просто выслушал в течение пяти минут его нотацию. Все это делалось для галочки, на всякий случай. Если бы Горбачев спросил о Тарасове, этот деятель сразу бы отрапортовал: а я его вызывал и пропесочил!

И действительно, через несколько дней вышло постановление, запрещающее кооперативам внешнеэкономическую деятельность. Кроме того, там был огромный список всяких других запрещений: лимит на зарплату, на содержание денег в кассе, резкое ужесточение отчетности, введение лицензий и ограничений на множество видов деятельности…

Это был страшной силы откат от курса развития кооперативного движения и свободного предпринимательства. Кроме того, эти запреты полностью противоречили Закону о кооперации. Печально, но факт: все они возникли на примере нашего кооператива «Техника».

И меня возненавидели свои же кооператоры!

– Зачем он высунулся! – говорили они. – Воровал бы себе и дальше по-тихому, как мы!

– Так научили бы воровать сначала! – отвечал я им. – Я этого делать просто не умею…

* * *

Другой вызов на ковер был еще более примечательным. Прямо из офиса через несколько дней после программы «Взгляд» меня доставили на Петровку, 38, к начальнику УВД Москвы генералу Богданову.

«Ну вот и все! – подумал я, проходя через ворота Петровки. – Отсюда мне уже не выйти…»

Но Богданов только мельком на меня взглянул и приказал:

– Срочно выезжаем! В машине все объясню!

Оказалось, едем мы на Октябрьскую площадь, в МВД СССР. А по дороге Богданов говорит:

– Понимаешь, какая история вышла… Горбачев спросил о тебе, а наш министр возьми и ляпни: а что, я Тарасова вызывал, общался… Теперь вот надо срочно исправлять положение. Так что едем прямо к Бакатину – знакомиться!

Через несколько минут я был уже в кабинете министра внутренних дел СССР. Бакатин нажал селекторную кнопку:

– Два чая с печеньем и никого со мной не соединять!

Мы проговорили с ним часа полтора, не меньше. Он оказался вполне разумным и нормальным человеком. Даже посетовал мне на свою нынешнюю должность…

– Пришлось уступить просьбе Горбачева и занять этот пост… А я и ведь никогда в милиции не работал, потому все эти люди в погонах меня ненавидят! И денег в министерстве нет вообще – ни на экипировку, ни на новую технику… Ты можешь посоветовать, где их добыть?

– А в чем проблема! – отвечаю. – У вас же лагеря, лесоповал – отдайте древесину! Даже не надо бревна: только стружку и опилки! И я вам взамен поставлю завод по изготовлению бронежилетов облегченной конструкции. Или что вам нужно? Французский завод, выпускающий подслушивающие устройства и мини-телекамеры, подойдет?

– Вот это идея! – заволновался Бакатин. – Как только у тебя все закончится, обязательно приходи, я тебе весь лес отдам!

– А у меня закончится? Может, я бригадиром туда поеду?

– Не волнуйся! У тебя в Политбюро большая поддержка образовалась: Александр Яковлев, Чебриков, даже Лигачев на твоей стороне… Вот только Рыжков злобствует. А Михаил Сергеевич просто не знает, что с тобой делать…

– Пусть берет к себе в советники!

Бакатин рассмеялся.

– Ну хорошо, а чем я могу тебе помочь?

– Направьте мне проверку ОБХСС! Чтобы параллельно с Минфином меня проверили, – попросил я.

– Запросто!

Бакатин тут же вызвал генерала – начальника отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности.

– Это Тарасов – слышали историю про партвзносы? – говорит Бакатин. – Так вот: завтра начнете проверку его кооператива «Техника» – и чтобы было подробное заключение. На все вам отводится два дня. Ясно?

Генерал взял под козырек, и через два дня у нас был протокол проверки кооператива «Техника» от ОБХСС СССР. В нем говорилось, что никаких нарушений законности не обнаружено и воровства тоже. Этот протокол в дальнейшем сыграл свою положительную роль в спасении моей жизни….

* * *

А комиссия КРУ Минфина продолжала работать. Наконец после шести с половиной месяцев проверки появился акт примерно на тридцати страницах. Там было написано, что кооператив занимался неуставной деятельностью, нарушил правила внешней торговли, инвестировал деньги в сомнительные проекты… И хотя нас не уличили в прямом воровстве, но за обнаруженные нарушения «Техника» подлежала немедленному закрытию, а дело кооператива – передаче в Прокуратуру СССР.

Когда нам разморозили счет, выяснилось, что вместо семидесяти пяти миллионов рублей, которые были к началу проверки, на нас висит долг в двадцать пять миллионов. Все деньги были конфискованы судами на выплату кредиторам и за не поставленные компьютеры. И еще оставалась добрая сотня арбитражных исков…

Комиссия КРУ только что не написала в акте прямым текстом, что меня нужно брать и расстреливать. Протасов прекрасно понимал: после первого же проигранного арбитража, где будет установлено, что я не выполнил обязательств и израсходовал государственные деньги заказчиков, меня немедленно арестуют. И светит мне «вышка» за хищение госсобственности в особо крупных размерах… Это была простая и надежная схема моей ликвидации. Так, очевидно, Протасова и сориентировали в Министерстве финансов – возможно, даже лично министр Гостев…

К тому времени я уже остался фактически один: Писаренко ушел два месяца назад, последней из «Техники» уволилась бухгалтер… Мне ничего не оставалось делать, как обжаловать этот документ и подать арбитражный иск к Минфину СССР. Я потребовал компенсации за незаконно замороженные счета и нанесение убытков из-за остановки работы кооператива. В успех дела верилось, мягко говоря, с трудом, но я смотрел на этот иск в основном как на возможность потянуть время перед моим арестом…

Но случился невероятный прецедент. Впервые в советской истории какой-то «лавочник, колбасник, кооператор» осмелился подать в суд на Министерство финансов СССР!

Поскольку главный арбитр СССР от греха подальше сбежал в отпуск в Сочи или Ялту, рассмотрение дела было поручено его заместителю Валерию Гребенникову – человеку молодому: и очень активному. Он сразу пригласил на допрос и меня, и самого Протасова из КРУ Минфина.

Едва войдя в кабинет, Протасов, красный от негодования, начал возмущаться:

– Разве вам не даны четкие указания закончить к черту эту бодягу? На каком основании вы отрываете меня от работы? Я – главный ревизор КРУ Минфина СССР! А кто этот ваш Тарасов? Какой еще допрос вы мне собираетесь учинять?

И тут Гребенников совершенно спокойно говорит:

– Вы находитесь в кабинете заместителя главного арбитра Советского Союза, и вопросы здесь имеет право задавать только один человек – я сам! Еще раз повысите голос – я вызову охрану! Вам ясно? Садитесь!

Он продержал нас с усмиренным Протасовым два с половиной часа, досконально выясняя, что, как и на каком основании проверяла его комиссия. Требовал предъявить письменные доказательства и поручения, которых у Протасова просто не было. До меня дело так и не дошло: я сидел, совершенно обалдевший, и слушал этот допрос…

В результате через неделю Гребенников вынес такое решение: деятельность кооператива «Техника» остановлена незаконно, и Минфин СССР должен вернуть кооперативу сто миллионов рублей нанесенного убытка! Получив этот фантастический документ на руки, я разом перестал бояться ареста и грядущего расстрела.

Даже то, что вскоре дело направили в арбитраж на пересмотр, не убавило моего оптимизма. Уже впоследствии я видел у Гребенникова жалобу, которую Протасов с Гостевым адресовали лично Рыжкову. Там стояла резолюция первого зама председателя Совета Министров Воронина: «Решение арбитражного суда – пересмотреть! Разобраться в деле детальней!»

Но надо же такому случиться: в день, когда снова должно было разбираться мое дело, главный арбитр опять слегка приболел от греха подальше, и оно опять попало Гребенникову. И тот оставил решение арбитража в силе!

Теперь я мог с чистой совестью перевести все предъявленные иски кооперативу «Техника» прямо на Минфин СССР. Это он нанес убытки, а не мой кооператив! С него и получайте ваши двадцать пять миллионов! И под расстрел его, если надо, за нанесение убытков государству в особо крупных размерах! Ох, это было настоящее торжество!

* * *

После разрушения «Техники» мое финансовое положение стало сложным. У меня оставалось около тридцати тысяч подотчетных денег, списанных решением арбитража. Конечно, это была приличная сумма, учитывая, что средняя зарплата граждан по-прежнему составляла около ста рублей в месяц.

Эти деньги лежали у меня дома в чемодане, я их переносил с места на место, от одного товарища к другому, потому что боялся обыска. Мне казалось, что если бы эти тысячи нашли и написали, что у меня обнаружена такая астрономическая сумма дома, мне был бы конец…

Когда меня неожиданно выбрали вице-президентом Союза кооператоров СССР, я стал выдавать этими деньгами зарплату своим сотрудникам. И к сентябрю 89-го года весь мой капитал составлял около десяти тысяч рублей. Доллар тогда стоил на рынке пять рублей – получается, что у меня было всего две тысячи долларов. И тем не менее я уже через несколько месяцев снова стал миллионером и был принят в члены YPO – элитарного Всемирного клуба молодых миллионеров!