Текст книги "Москва, Адонай!"

Гость терпеливо ждал ответа от задумавшегося официанта, а Марк перевел глаза на пухлолицего менеджера, который записывал в свой анафемский блокнот какие-то отъявленные мерзости.

Милейший ты мой гость, да что такое краб? Кто будет заботиться о питании краба, если сами сотрудники ресторана, являющиеся по большей части представителями человеческого рода, питаются отбросами, приготовленными руками специально обученной затрапезной бабы – поварихи Зои – практикующейся на разбавлении еды водой, воздухом и силой мысли, так что даже почтенная гречневая и драгоценная рисовая каши ее производства могли бы привести в ужас любую детдомовскую столовку или харчевню какого-нибудь муниципально-решетчатого казенного заведеньица?

Наши дети не должны болеть ПОНОСАМИ! Утром зарядка – ЗДОРОВЬЕ В ПОРЯДКЕ! Вступайте в ряды продиспансеризовавшихся!

Хотя нет, один раз, помнится, каша была вкусной… Да, совсем как вчера помню… До сих пор еще не улеглись разговоры о том, как однажды донельзя обыденным, ничем не примечательным утром на завтрак вдруг подали вкусную манку. Потрясенные сотрудники вкушали и пищеварили, смущенно переглядываясь и как-то нервно озираясь по сторонам… ожидали после завтрака непременной подлости-расплаты за вкусную трапезу, будь то отравление, расчленение, увольнение или хотя бы всеобщие штрафные санкции, но, как назло, ничего не произошло, никого не убили, не похитили и даже не изнасиловали, так что день минул так же, как и все другие, прочие, поперечные… После произошедшего пищевого эксцесса по углам по щелям по амбарам по сусекам расползался обескураженный шепоток – среди потрясенных лакеев закрепились две версии. Одни поговаривали, что тучная персональская повариха наконец-таки испытала оргазм, но из этого логично вытекал другой вопрос: «Какому конченому человеку сей акт был под силу, а главное, что именно должно произойти в жизни пусть даже самого задрипанного мужичонки, чтобы он решился на подобный пассаж?» – было совершенно очевидно, что данная теория ни что иное, как наглая безосновательная сплетня – гнуснейшая из гнуснейших, архискверная и во всех отношениях клеветническая теория, поскольку никто и никогда не мог совокупить затрапезную бабу Зоечку даже под угрозой расправы или Страшного Суда, однако до сих пор находятся те, кто в курилке поддерживает именно эту теорию; другие утверждали, что все гораздо прозаичнее, скажем так, более механически, то есть более приближено к всемирному закону тяготения – так как, скорее всего, здесь нагрешил господин Ньютон, и слабосильная рука разомлевшей от пищеварения женщины дрогнула в самый неподходящий момент, воследствие чего из стакана с манкой высыпалось слишком много крупы… В любом случае, с тех самых пор сотрудники знали: на самом деле затрапезная Зоечка умеет готовить, просто она специально обучена не использовать свои способности, чтобы не распылять по пустякам кулинарный дар и экономить продукты… Но не думайте, не думайте, милейший вы мой гость, будто я пытаюсь клеветать на добрую нежную чуткую повариху нашу Зою, ибо собственными глазами видел, что не чуждо, не чуждо женщине сей и милосердие, и человеколюбие, и другое что прочее щепетильное, трепетное там, разное сантиментальное в общем миросозерцании и других естественных отправлениях и нуждах – несколько недель назад возле склада Зоечка подкармливала таракана, глядя на него с внимательным умилением грустных глаз. Повариха бросала ему колбасные катышки и пыталась погладить блестящую спинку пухлыми мукомольными пальчиками, но оранжевый толстяк проявил редкостное равнодушие, убежав, как ни в чем не бывало – клянусь вам, милый гость, он убежал и был таков, шельмец… но все равно, все равно от картины сей исходило что-то нравственно возвышенное, почти богоприсутственное, да-да, я не шучу.

НЕ БЕЙ РЕБЁНКА – ЭТО ЗАДЕРЖИВАЕТ ЕГО РАЗВИТИЕ И ПОРТИТ ХАРАКТЕР.

Уничтожим кулака как класс.

Марк снова посмотрел гостю в глаза и убрал блокнот обратно в фартук.

– Вы знаете, я не в праве этого говорить, но на самом деле наше мясо из Воронежской области…

Как?! Что?! Почему?! Возмутительно! Коня, коня, полцарства за коня!

Пока фыркающий гость собирал со стола свои вещи-манатки, чтобы уйти, Марк отвернулся в сторону аквариума, откуда сосредоточенно, как-то злопамятно глядел голодный краб, вздрагивающий в предсмертных конвульсиях и недоброжелательно шамкающий хелицерами. Когда мимо ярко подсвеченного аквариума, заполненного бутафорскими красотами подводного обиталища, пробегали официанты с подносами, казалось, краб провожает их злобно-прищуренным взглядом, стараясь запомнить лица всех этих людей, чтобы сегодня же ночью жестоко отомстить за свое унижение и тот голод, на который его обрекли.

Гость ушел, и Марк Громов принялся сервировать стол – тупой труд, достойный дрессированной обезьяны: с началом смены натирать вафельным полотенцем бокалы и сворачивать текстильные салфетки в зоне своих столиков, потом в течение всего дня во время бизнес-ланчей убирать эту растреклятую полную сервировку, которая понадобится только вечером. Вот гость располагается за столом – унеси, вот он уходит – поставь на место. А пока обслуживаешь гостей, эти сукины дети – хитрожопые коллегилакеи-ублюдки – постоянно норовят стянуть твои закрученные салфетки и натертые бокалы, временно отложенные в стейшен, чтобы выставить их на свои столики.

Менеджер подозрительно сфокусировал на Марке свои микроскопы:

– Что там такое было? Почему гость ушел? – за каждым его словом слышался звон монет и шелест свежеотпечатанных купюр.

Громов бегло глянул на подлый синенький галстук менеджера.

Шик-шик-шик. Трень. Раз, два, три, четыре, пять и много-много нолей. Вжик-вжик.

Художник равнодушно поднял глаза на физиономию менеджера – смерил вопросительным взглядом амбициозное ничтожество, видящее смыслом своей жизни, вершиной духа и материи должность управляющего, а может, даже собственное заведение, собственные крабы, которых можно морить голодом, и собственные лакеи, которых можно кормить водой с воздухом и манкой, а все ради одной великой цели – смакование, дефекация и чавканье цивилизации, а вместе с тем, вместе с тем много-много нолей личного дохода и изобилие бархатного пространства.

Вжик-вжик, мой милый калькулятор. Вжик-вжик, моя прелесть!

НЕ ПОЗОРЬ свиное звание! Свердловский СОВНАРХОЗ.

– Я сказал ему, что наше мясо не из Новой Зеландии…

Менеджер посмотрел на Марка так, как будто у Громова изо рта торчала мертвая человеческая ступня.

А ведь Новая Зеландия – страна моей мечты… Билет в один конец стоит, ни много ни мало, семьдесят пять штук, но какие это виды, прости хосподи, царица Иштар! Какая это красота! Когда-нибудь, ах, если когда-нибудь… Такое ощущение, что судьба решила побесить меня этим несуществующим мясом из страны, мысли о которой для меня, как вечерняя молитва за закрытыми дверьми…

РЕЛИГИЯ – орудие классового гнета.

РЕЛИГИЯ – тормоз пятилетки. Руки прочь от клонирования, мракобес. НЕ ДАДИМ в обиду научный прогресс!

Будет кто иноверцы, какия ни буди веры, или и русской человек возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, или на рождьшую Его Пречистую Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, или на честный крест, или на Святых Его угодников, и про то сыскивати всякими сыски накрепко. Да будет сыщется про то допряма, и того богохулника обличив, казнити, зжечь.

РЕЛИГИЯ – яд, береги ребят.

А будет какой бесчинник пришед в церковь божию во время святыя литургии, и каким ни буди обычаем божественныя литургии совершити не даст, и его изымав и сыскав про него допряма, что он так учинит, казнити смертию безо всякия пощады.

Менеджер посмотрел на Марка с ужасом и отвращением, сделал пометку в анафемском блокноте и достал из своей папочки, лежащей на баре, штрафной бланк, куда вписал напротив фамилии Марка «500 рублей за разглашение коммерческой тайны».

Теперь буду знать, как юридическим языком называется простая человеческая ложь – «неразглашение коммерческой тайны». Голову даю на отсечение: когда Понтий Пилат умывал руки, он тоже что-нибудь в этой манере себе нарефлексировал.

Говорящая голова менеджера с подленьким синим богомерзким галстуком отвлекла художника от размышлений:

– Марк, ты понимаешь, что семимильными шагами идешь к увольнению?

У этого недоноска под названием Миша сейчас такая рожа, какая бывает у вегетарианца, если подойти к нему в кожаной куртке и, обсасывая куриную ножку, спросить, где-где, уважаемый, скажите, пожалуйста, где мантов можно покушать?

Художник не удержался и широко улыбнулся, вызвав полное недоумение менеджера.

– Тебе это кажется смешным? – волосатые ноздри менеджера взволнованно засопели.

О славный царь Аид, о святейшие воды Тиамат, дайте же ему крепкого здоровья и всяческого благополучия… Милый ты мой калькулятор, ну что мне твое холопское увольнение, скажи-ка на милость, кликуша ты моя яхонтовая?

СТАНЬ УДАРНИКОМ коммунистического труда!

Художник зевнул.

– Если начальство решит меня уволить, я преспокойно уйду отсюда с чистой совестью и ласково помашу вам всем платочком, – не глядя в скотиноподобные глаза калькуляторного Михаила.

…Отряхнув прах от ног своих – надо было добавить, ну да ладно, не нужно усугублять и без того прескверно складывающуюся карьеру полового. Сказал только то, что сказал, без библейских цитат и патетики. На том и будет с этого люмпена.

Менеджер разбух, напряженные жилки, потовыделение, расширенные сосудики, молоточек пульса. Тук-тук. Как бодрая красная головка дятла на древесной шкуре. Тук-тук-тук-тук-тук-тук. Попытка менеджера подобрать необходимые слова в прорехах своего внутреннего словаря, глазки тужатся, нахмуренные бровки. Ягодицы Миши чуть подрагивают. Менеджер пытается включить большого начальника.

Лидерская жилка, дисциплина, харизма. Умение себя подать, как же там? Как же? Богатый и бедный. Заповеди успеха. Сдержанность – умение прогнуться и боднуть, чмокнуть или чпокнуть, лизнуть, перешагнуть через макушку. Погрозить пальчишкой, свернуться калачишкой. Мимикрия. Потребительская мечта. Цыганская расщелина. Хлюп-хлюп-хлюп. Шмак-шмак-шмак. И труляля. Шаг вперед за звездой кочевой… нананэ-нананэ-нананэ.

– Позевай мне еще… – менеджер выдавил из себя первое попавшееся, не нашедши ничего более весомого.

Бармены натирали бокалы, пшикали на стойку красного дерева из баллончиков с лаком и мусолили ее солидную гладь тряпками. Разноцветные этикетки бросались в глаза, плотно составленные пузатые и тонкие бутылки переливались на свету черно-зеленым и белым.

Глядя в эти свинячьи менеджерские глазки, прямо-таки нервно осязаю, что у нашего Миши врожденный дар, и его катастрофическая нереализованность… двадцать первый век определенно не для такого деятельного создания. О Ахура Мазда, скажи, поведай мне, горемычному, сколько же среди наших нежноруких мальчиков с мягкими подбородками и красивыми галстучками несостоявшихся деятелей-надзирателей какого-нибудь Бутугычага или Аушвица?.. В Москве профессиональный киллер стоит около трехсот тысяч, отморозок – возьмется убрать и за тридцатку (приличные Tissot с хронографом и то дороже стоят) – надо принять к сведению этот нюанс, киллер – вещь нужная, это не какой-нибудь там диплом о высшем профессиональном образовании, авось и пригодится…

В будущем калькуляторный Миша добьется своего: будет жить долго и счастливо, не тужить – через несколько лет он станет управляющим другого ресторана, правда, менее респектабельного, а в 2025 году откроет собственное заведение, женится на дородной официантке, у них родятся двое кенгурят, один поскачет отцовой тропой, другой – пяти лет от роду – в деревне схватится руками за бензопилу и останется инвалидом на всю жизнь. И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, в рот не попало.

Марк поставил свою подпись в графе штрафов и поторопился отойти в сторону, чтобы не опуститься до изощренного членовредительства и оскорблений.

А то я эту братию знаю, с ними только зазевайси… в раз трахнут крестовой отверткой в жопу, а потом на левой ягодице циркулем выцарапают: «С коммунистическим приветом!»… поди после этого доказывай всем, что не верблюд.

Презрительно-фамильярное «позевай мне еще» – он пропустил мимо ушей.

Побои или иные насильственные действия, причинившие физическую боль, но не повлекшие последствий, указанных в статье 115 – наказываются лишением свободы на срок до двух лет…

Громову нельзя было терять работу, по крайней мере в ближайший месяц – накоплено слишком мало денег, чтобы можно было спокойно засесть за давно задуманную дилогию «Распад» и «Восхождение». Он прошел вдоль длинного аквариума, занимавшего половину стены ресторана. Бросил беглый взгляд на камчатского братца по неволе и несчастию. Тучные рыбы, которых, в отличие от краба, все-таки кормили, так как они носили статус постоянных деталей интерьера, виляли хвостами и чесали свои кольчужные брюшки о бутафорские кораллы и обомшелые замки.

Проходя мимо трясущегося в голодной истерике краба, занимавшего отдельный аквариум, Марк присмотрелся к его глазам. Несмотря на гадливое отношение ко всем насекомым, моллюскам и прочей ракообразной ползуче-сосущей братии, Громова передернуло все же не от отвращения, а от сострадания.

Голод не тетка… Завтра же попытаюсь отпроситься в зоомагазин и купить для бедолаги корма… несмотря на саблезубый график, составленный будто в насмешку над Александром II, и лютый недосып, все-таки куплю… не могу смотреть, как бедняга издыхает… ну не продадим мы его за двадцатку, у гостей тоже кошельки не резиновые… так и сдохнет с голода, а на нас, офиков, его себестоимость повесят в конце месяца, раз продать не смогли… Хотя, может, все-таки приспичит какому-нибудь банкетнику патлатому увесистой мошной тряхнуть… Ах, чтоб тебя, Москва-сити… в 16 веке на Руси где-то числилось местечко – овраг Блядейский отвершек – о достославный, премудрый русский языче… нет, не перевелись отвершки на земле русской… На пешеходном мостике «Багратион», в нескольких минутах отсюда, скульптура Эрнста Неизвестного «Древо жизни» – стояла в огромной зале, никого не трогала, нет, вот поди ж ты, надо было сверху какую-то восточную сказку захерачить, ресторан «1001 ночь», чтобы наглухо закрыть 50 лет трудов великого художника – нет, такое только в овраге Блядейский отвершек мыслимо… Ой, ну будет, будет тебе, Марк, наивный ты провинциалишка! Шесть лет в Москве живешь, а все не привык к этой лохотронной солидности окружающей тебя действительности… как в первый раз, в сам-деле… здесь выгоднее попасть под машину, чем, скажем, к стоматологу… Заявишься в частную клинику, так разве что карманы не выворачивают… С лету как-то предложили брекеты поставить – я даже рта не успел открыть, «здравствуйте» не сказал, какой там, только в кабинет вошел, а стоматолог стоит, руки моет, и на меня вполоборота глянул так… о, говорит, брекеты надо срочно ставить – это он, видимо, по походке понял, вообще в Москве хороший стоматолог может даже по обуви пациента понять, какой курс лечения нужно назначать… если обувь дорогая, то и со здоровьем шутки плохи, надо серьезно браться, тут и брекеты можно поставить и пару пломб на каждый зуб шлепнуть, а еще лучше заменить свои никчемные и бренные кости на какое-нибудь керамически-протезное ноу-хау – известное дело, береженого Бог бережет… если же ботиночки хлюпенькое дермецо с рынка, то стоматолог может даже и руки пачкать не станет, в рот даже не посмотрит, пробурчит, что «здоровы» и отправит на все четыре стороны от греха подальше, все-таки клятва Гиппократа – дело нешуточное, хотя сейчас, по-моему, не клянутся… у меня ботинки обычно стильные всегда, поэтому и предложили зубы выравнивать. Я говорю, что вы, что вы, нет, я три года назад только брекеты снял, студентом носил, мучился, все ровные теперь, хоть в рекламе снимайся… стоматолог даже обиделся на мою легкомысленность, но когда в рот заглянул, все же признал весомость моего аргумента, однако на всякий случай решил надавить: «Ну вы все же подумайте, брекеты это очень благотворно… положительно вам заявляю… во избежание регресса… вам же хорошо будет, рекомендую, давай-давай, хули ты, как целка ломаешься?»… Нет, что и говорить, Антон Павлович такой гнусности бы не простил. На порог бы, может, еще впустил, сукина сына стоматолога, но простить ни за что бы не простил… может быть, даже в рожу бы плюнул, а Венедикт Васильевич срать бы рядом с таким стоматологом не сел… Кстати, в «Москва-Сити» кукольный бордель открыли, одна кукла даже с интеллектом… дает за семь тысяч в две дырочки… а главное, говорит при этом какие-то умные вещи… может быть, цитаты из Вергилия или выдержки из «Феноменологии духа»… остальные куклы умом не блещут, поэтому они дают только за пять тысяч… зато тоже в две дырочки, что немаловажно… ничего не скажешь, ценовая политика достаточно справедлива: разум всегда был в цене. По одежке встречают, а провожают… и так далее…

Застекленная шипастая бизнес лапа из-под земли – небоскребная клыкастая пасть, впившаяся в небо. Гомеостаз, золотая телятина, Москва-сити – доморощенный фаллос-полубог, застекленный культ валютной эрекции… Показать Фрейду с его невинными поездами и деревьями, он вздрогнет и завизжит в припадке. Деловой центр «Мне-мне-мне! Хочу всего и сразу. Клац-клац, мое! Отдай! Здесь и сейчас-city»… Раздувают ноздри на денежные знаки. Щерят пасти. Высота вавилонской башни Этеменаки – 91 метр, башни Восток – 374. Ха-ха! На рекордно высоких этажах взбесившиеся амбиции кукловодов, рабов и жрецов американо-цыганской мечты, потребительски-первобытная мораль, прости хосподи! Глазированные дорогими костюмами держиморды, зализанные воском конокрады, а внизу у подножия ресторан с умирающим от голода крабом и сгорбленной, атрофированной молодежью, жрущей объедки гостей, вуаля!

От Москва-сити, взирающего по сторонам своим благопристойно-зловещим оком, по городу метастазами расползалось всепоглощающее желание: зарабатывать без конца, зарабатывать любыми путями, зарабатывать, зарабатывать, зарабатывать больше, чем можешь потратить… Осиным роем это желание носилось по Москве от торговых центров и модных бутиков к деловым и застекленным гробам, как от улея к улею, металась кишащая мириада и застилающая солнечный свет крылатая требуха.

Громов опустил глаза на неприбранный столик, торопливо собрал грязную посуду и скрылся на мойке, где царило чавканье Дамира, со счастливым смаком доедающего оставленный гостем кусок черной трески с трюфельным соусом. Делая это не торопясь, с подчеркнуто гурманским чувством, он явно кичился своей гастрономической добычей перед завистливо поглядывающими на него коллегами и посудомойщицами. Дамир проводил сыто-любопытствующим взглядом кусок штруделя, оставшегося в тарелке Марка, дождался, когда тот поставит грязную посуду на железный стол, как того требовала неписанная официантская этика, а после, ласково причмокивая, когда убедился, что брезгливый Громов в очередной раз пренебрег объедками гостей, переложил кусок к себе, обеспечив собственному чреву надкушенный десерт.

Боковым зрением Марк почувствовал на себе трусливо-презрительный взгляд, каким обычно смотрят из темных щелей, становясь тем наглее, чем темнее и неприступнее эта щель. Громов знал, что все официанты-любители объедков ресторана ненавидят его за гадливый ужас перед их излюбленным таинством поедания garbage, считая это барской замашкой и легкомысленной претензией бонвивана: так людоед, должно быть, смотрит на вегетарианца. Когда Марк увидел Дамира впервые, тотчас сказал себе мысленно: «Он доедает объедки» – это первое, что пришло в голову художника при виде Дамира – матерого официанта прожженных привычек. Подобный факт стал для Марка открытием: ранее он бы никогда не подумал, что любые повадки и склонности человека настолько отчетливо выпячиваются на его физиономии. Впрочем, доедали объедки почти все официанты, но, видимо, только Дамир делал это по глубочайшему личностному убеждению, так что в его чертах эта нечистоплотная тяга проглядывала особенно сильно: с губ неизменно, почти что зримо свисала призрачная сопля недоеденной пищи, а пыльные глаза дворового пса вызывали желание бросить кусок колбасы.

Другая категория официантов не переносила Марка на дух, потому что возмущалась его явной непрофессиональностью: как-то раз он легкомысленно обозвал закусочную тарелку – «блюдом», а пирожковую тарелку – «блюдечком» (велика ли разница, нет, ну если по существу, то есть без этикетного фанатизма, семи вилок в зубах и рощи бокалов?), несколько глаз вперилось в него с суеверным ужасом, будто он совершил смертнейший из грехов или величайшую подлость; когда же Марк разместил хлебную корзинку у себя между локтем и животом, чтобы вынести сразу несколько заказов, а руки были полностью заняты тарелками, о нем вовсе начали ходить анекдоты, как о совершенно конченом человеке. Если Громов во время обслуживания попадал впросак, задерживал вынос блюда или по ошибке приносил не то, которое было заказано, а взбешенный гость, как следствие, начинал брюзжать на него слюной, другие официанты, проходившие мимо, даже зажмуривались от удовольствия, замедляли шаг и нежно раздували свои трепетные ноздри, вдыхая сладкий аромат чужих переживаний и унижения.

Громов бегло покосился на Дамира и с равнодушием вышел из посудомойки. Художник с каменным лицом прошелся среди столиков, улыбнулся нескольким гостям и обменялся парой любезностей. Завернул в гостевой туалет, намылил руки, поднял взгляд на отражение в зеркале с медной рамой – собственное лицо казалось чужим, изросшимся – будто на секунду оно скомкалось, став не по размеру. В глазах кровоточил болезненный блеск, зрачки широко раскрыты. Марк ополоснулся ледяной водой, смочил лицо и шею. Настороженно посмотрел в свои уставшие глаза с набухшими от капель ресницами, сплюнул в раковину и вернулся в ресторан.

Пока у Громова не было гостей, он разговорился с хостес – эффектной блондиночкой в облегающем платье, которую звали Эльза. В ее обязанности входило грациозно провожать гостей до столиков, сдабривать обаятельной улыбкой, книжицей меню и демонстрировать свои соски, выпирающие сквозь плотную, но очень тонкую ткань платья: Эльза не признавала нижнего белья, должно быть, по религиозным убеждениям, а может, из каких-то иных философских или политических концепций. Стоило Громову подойти, девушка тут же с энтузиазмом пошла шерстить языком: обрушила на голову художника ворох простодушных жалоб, связанных с буксующим периодом ее личной жизни, так как на данный момент она не имела ни единого спонсора. В лучшие времена Эльза каждую неделю спала с тремя толстосумными особями, сейчас же только ностальгически-слезливо вспоминала, как полгода назад с легкой руки расписывала график встреч со своими кормильцами, чтобы последние не узнали о существовании друг друга. В связи с этим девица, собственно, и подалась в профессию хостес – на ловца и зверь бежит, как говорится.

Нужно отдать ей должное: Эльза не являлась стереотипной куклой с атрофированной личностью, наоборот, ее суждения порой отличались остроумием и даже оригинальностью, а чувство юмора – задорной подвижностью и свежестью, кое-чего она смыслила и в настоящем искусстве – Громов очень ценил ее любимых художников Тулуза Лотрека, фон Штука и Эгона Шиле, автопортрет второго они как-то очень живо обсуждали (запечатлевший себя мастурбирующий Шиле у обоих рождал много вопросов и предположений – декадентский эпатаж? Одиночество? Нарциссизм? Или просто мужик подрочил перед зеркалом и решил себя нарисовать?)

Девушка не раз высказывала при Марке достаточно тонкие замечания о фильмах Питера Гринуэя, Кшиштофа Кесльевского, Куросавы, Бергмана, Михаэля Ханеке и Роя Андерссона, не говоря уже о том, что она как-то умудрилась познакомиться с картиной Дзиги Вертова «Человек с киноаппаратом», что совсем не укладывалось в голове Громова, вот и сейчас у нее под рукой лежал «Роман с кокаином», который она читала во время затишья.

По мнению Громова, для выпирающих сквозь платье сосков все это было уж слишком изысканно. Впрочем, здесь сказывалась однозначная породистость этой особы – Эльза была метиской: по отцу – чеченка, по матери – полька. Поэтому, если говорить по справедливости, Эльзу трудно назвать банальной содержанкой, скорее, содержанкой экзотической, если не эксцентрической, так как она разводила ухажеров не только на дорогую одежду или украшения, но и на плату за вторую юридическую вышку, курсы сомелье и испанского языка в институте Сервантеса. Родители развелись, когда ей исполнилось восемнадцать, так что Эльза жила сейчас сама по себе, поддерживая редкий контакт лишь с матерью, уехавшей на свою родину в Краков. В любом случае, вопреки всем вышеупомянутым деталям, она все-таки оставалась тем, что она есть – куртизанкой или, как Марк предпочитал именовать этот тип женщины, «полшлюхи», хоть и не по рождению, но, если угодно, по призванию. Пусть эти «полшлюхи» и отличались серьезностью своих самообразовательных амбиций и недурным вкусом, Эльза все же оставалась Эльзой.

Вообще, если рассматривать классификацию Марка более подробно, «полшлюхи» по типам у него делились на «с порога в рот» и на «ая-яй, не так сразу», но в целом разница была незначительна. Иногда, глядя на нее, Громов ловил себя на мысли, что она напоминает ему «Дневную красавицу» Бунюэля: такое же миловидное и холодное, аристократическое личико, что и у Катрин Денев, такие же сексуальные демоны затаились в непроницаемых, всегда широко раскрытых зрачках, которые, как казалось иногда, своей страшной чернотой всасывали сами себя, пожирали Эльзу каким-то беснующимся вихрем самоедства. К слову говоря, окончит она свою жизнь достаточно трагично: через пять лет она станет содержанкой одного вора в законе, потом по женскому легкомыслию спутается со смазливым майором из угрозыска, что не останется без внимания содержателя, и по его мановению семеро «шнырей» вывезут Эльзу в загородный дом – в предбаннике пустят по кругу, сначала всласть, потом уже в наказание изнасилуют стволом ТТ-шника, изодрав клитор в лохмотья прицельной мушкой пистолета, затем спусковой крючок дернется, и пистолет прострелит нежную мякоть глухой женской утробы, а «шныри» сожгут окровавленное тело в ржавой бочке на заднем дворике дома. В любом случае, сейчас Эльза ничего этого не знает, она сахарно щебечет и строит глазки состоятельным мужчинам, пытаясь оторвать от жизни кусочек послаще… И да, там я тоже был, и тоже мед-пиво пил, и в рот на этот раз мне попало.

Ермаков – новенький официант – подошел к Громову и щетинистой школотой-второгодником хвастливо показал тысячерублевую купюру, оставленную ему щедрой рукой в обычный обед. Художник хотел провалиться от стыда по одному тому только, что стоит рядом с этой чудовищно пошлой сценкой, сам же Ермаков непоколебимым ледоколом пер на него, хлопая барсучьими глазками, удивляясь странному замешательству, полагая, что так противоречиво у Марка проявляется зависть к его чаевым. Постояв рядом с минуту, он пошел показывать свою тысячу кому-то другому.

Вошла женщина с тремя безобразненькими детишками. Художник скользнул взглядом по отяжелевшей от целлюлита и ювелирных украшений семье, а потом вежливо поздоровался:

– Добрый день.

Эльза взяла стопку меню и повела коротконогих перекормы-шей с плюшевыми глазами за собой. Три дочки шли первые, а за ними по пятам шагала такая же перекормленная самка-мать. Замыкали шествие два квадрата в пиджаках с проводами за ушами: телохранители скребли окружающий мир подозрительно-настороженными совочками зрачков, стараясь не отставать от центра своей профессиональной вселенной.

Ермаков уже расшаркивался перед семейкой. Даже дышать рядом с их столиком начал как-то по-особенному – богодухновенно. Вооружившись заискивающей улыбочкой, раболепно склонился и впился в свиноматку экзальтированными глазками.

Поразительно, насколько по-разному лакеи ведут себя в зависимости от того, на какой чай рассчитывают… Час назад на бизнес-ланче Ермаков обслуживал двух студентов – надо было видеть его пресно-оскорбленную рожу, а теперь прямо расцвел, аж возбудился, сукин сын…

Громова всегда забавляло это линейное мировосприятие, свойственное закоренелым официантам, которые делят людей на небожителей, стопы коих можно лобызать, и на межпальцевую слякоть, коими следует презрительно, как кошка комом шерсти, отхаркивать – деление производилось исключительно в цифровом эквиваленте: гости, оставляющие барские чаевые, попадали в первую категорию, те же, кто отсчитывал за обслуживание робкие суммы – во вторую. Не могла не забавлять эта официантская привычка давать гостям моральные оценки после их ухода, разделяя на агнцев и козлов. «Какие чудесные люди» – если гость давал очень щедрый чай, «проходимцы, понарожают всякой мрази» – если гости экономили. Щедрого гостя могли заподозрить в тайном подвижничестве и святости, нерушимой порядочности, талантливости, харизматичности и черт его знает еще в чем, но если гость оказывался слишком меркантильным, то становился повинным во всех преступлениях и подлостях человеческой истории, так что деление на «добрых» и «злых» свойственно прежде всего не фольклору или романтикам в розовых очках, но исключительно официантам. Если же наглец, оставивший в прошлом плохой чай, дерзал вернуться в это заведение и – вершина глупости! – садился в зону обиженного когда-то официанта, тут уж и вовсе святых выноси: «Так сожрет» – неумолимо звучала фраза над небрежно поданным блюдом с тайным плевочком.

Марку досталось два дряблых толстячка, похожих на изнеженных бисексуалов. Они обхватывали еду толстыми блестящими губами с некоторой ленцой, по-верблюжьи выпячив их: так жрут не из чувства голода, а исключительно из любви к процессу. Подобная категория людей сокрушается до слез, что легкомысленная природа сделала желудок таким мещански невместительным. Древние римляне пили отвары, щекотали небо павлиньими перьями, чтобы вызвать рвотный рефлекс и высвободить желудок для новых блюд – пожалуй, эти двое тоже не отказались бы от корыта с пером. Щекастый жир затопил собой черты этих инвалидов, начисто перекрыв собой некогда прекрасную личину детства.

Мимо Марка прошла смуглая Натали – кучерявая официантка с тяжелым, почти лошадиным задом, мечтавшая о доме подле Сергиево-Троицкой лавры. Мужская поступь, широкий таз штангистки. Поставила сруб, а потом заморозила процесс строительства из-за нехватки денег. Сейчас окрылена решимостью переехать за границу, уже который год думала об этом, а ведь не девочка – тридцать девять паспортных и торопливых… Вот и шустрый Антоха-альбинос с бирюзовыми глазами и прозрачными бровями, ежедневно твердил всем, что увольняется, уходит из общепита «навсегда», потому что «устал от этой отупляющей трясины», однако раньше мебель данного заведения возопиет и восстанет, учинив бунт, чем Антоха завяжет с работой лакея. Губастенькая кассирша Оля, смазливая коротконожка-модница, родом то ли из Ивделя, то ли из Ижевска, которую в глубине души Марк прозвал «уральской низкосрачкой» – кокетливая пигалица с вертлявыми ягодицами и родинкой на ухе – в феврале каждого года летала в один и тот же отель, одного и того же курорта Таиланда. Вот уже шесть лет ее отпуск проходил только там: складывалось впечатление, будто еще не все люди знают, что Земля круглая. Пожалуй, это действительно так: большинство людей до сих пор убеждены, что земля плоская и мир состоит из одного слоя – очень вкусного и съедобного: кто больше съест, тот и счастлив.