Текст книги "Москва, Адонай!"

Тетрадка, ты моя тетрадочка, где ты сейчас? Где?

Явление V

Сизиф все смотрел-смотрел, вколачивался взглядом в эти горестные полуприкрытые заводики, фабрики, тюрьмы, министерства, церкви, суды, сортиры, рынки, аптеки, парковки, рестораны, салоны – пылающая топкой расщелина финансового парохода, обслуга цивилизации, ее обнаженное чрево: смазанные шестерни, как утробная мякоть огромной белуги обволакивала и кутала. Достал из кармана спутанные наушники-затычки, затолкал в уши, включил Neil Young – музыка к «Мертвецу» Джармуша…

Сидишь на толчке, никого не трогаешь, уткнулся спокойно носом в стиральную машинку, локти поставил на коленки и думаешь себе о высоком, значит… покой, тишина, трансцендентальность… а если точнее: переходное состояние из имманентного в трансцендентное… идиллия, словом. Так нет же, даже здесь ведь рекламы и все эти ISO и прочие номера тебя найдут… сверху, со стиралки, упаковка туалетной бумаги в глаза, читаешь «Срок годности не ограничен» – нет, ну не хуя себе (далее вместо «хуй» читай «хунвейбины», потому что, во-первых, так приличнее, а во-вторых, Министерство культуры РФ должно спать спокойнее), вот бы мне так… А дальше, значит, мелкий шрифт «Состав 100 % целлюлоза. Назначение: для личной гигиены ГОСТ Р 52354-2005»… Когда я буду умирать, после меня останется только похожий набор букв и цифр на шоколадках, презервативах, туалетной бумаге, ведерках с обойным клеем, на тысячах и тысячах сайтах строительных компаний… Квалификация-переквалификация, аттестация, обучение, стандартизация и сертификация ISO, вступление в СРО… Вот для кого пишут это все? Кому они вообще на «хунвейбины» нужны? Этикетка продукции должна быть прежде всего информативной для народонаселения… Ну ежу ведь понятно, что для «личной гигиены», а не для «внеличностной», «обезличенной» или «общественной». Зачем эта банальщина и штампы?

Вязкая, болотистая столица – тряслась, как желе, вздрагивала, не отпускала. Сизиф покачивался в вагоне. Все ехал по кольцу, все смотрел в заляпанное окно. Он был очень озабочен. Лицо выражало напряжение. Сизиф понимал: нужно торопиться, в сутках только двадцать четыре часа.

Удовлетворенная и сытая Лена сидела на соседнем сиденье смотрела «Дом 2» с айфона, который Сизиф ей в конечном счете подарил (потрачено восемьдесят тысяч на какое-то разрекламированное электронное барахло – сердце обливалось кровью, – но пришлось идти на уступки: супруга столько выпила крови из-за этого куска бряцающей застекленной стали последней модели, что все-таки выцыганила его). Но мало ей было айфона, нет же, сегодня ночью опять эта возня… И, блин, у нее месячные же, ну что за жесть? Вот могла еще пару дней потерпеть. За такие нечистые дела меня бы в древней Иудее побили камнями. Еще и в ночь на субботу ведь, ужас-ужас. Сизиф чувствовал себя опустошенным и уставшим, сегодня ему приснилось, что у него в квартире живет орангутанг с размалеванными розовой помадой губами. Орангутанга приходится постоянно кормить: бешеная обезьяна жрет букеты, коробки конфет и лакает мещанский полусладкий мартини. Под утро зубастая громила откусила Сизифу руку. Хорошо, что это был всего лишь сон… Сизиф уже давно не испытывал влечения к своей жене, но нет, все-таки сегодняшней ночью Лена после долгих упреков и истерик опять добилась своего: высосала до донышка, а сейчас сидит довольной кошкой и мусолит свой айфон, уставилась в дегенератский «Дом 2». Мартин Лютер говорил: три раза в неделю, а Розанов писал о том, что совокуплению место, когда внутреннее вино и гений вот-вот поднимется через край бокала… они оба просто мою потолстевшую Лену не видели – счастливые люди. И на пятидневке не работали… Да Лена моя так их за эти три раза оттрахала бы обоих, одновременно бы умяла, что там и бокал вдребезги, какое уж там вино, и, Господи Иисусе, какой там гений через край… Розанову хорошо рассуждать про бокалы, понятное дело, Суслова – женщина экстраординарная, казаков матом крыла, с красным знаменем бегала, да и после Достоевского она – интересно же – что-то, наверное, рассказывала про Федора Михайловича после секса… а моя что расскажет? Только про «Дом 2», стыдоба… хоть бы книжку какую прочитала, что ли? Господи, и как же мне осточертел этот МЦК – жру себя на нем уроборосом, болтаюсь по кругу, как проститутка… Эхма, скучно живем: то ли дело раньше, при царе-батюшке, вышел на Пасху, поздравляй хоть первого встречного и христуйся-целуйся, а сейчас скажешь «Воскресе» незнакомому, а тебе с ноги промеж глаз, на, мол, сука, я буддист, а потом с другого бока – бац по ребрам с развороту, на, мол, сука, я индуист, а потом Перуном по яйцам как шарахнут, держи, мол, сучара, я родновер, а атеист какой-нибудь вежливый просто сделает молчаливые выводы, что ты конченый эфиоп, и брезгливо сощурится… нет, тухло мы живем, братцы… нет в нас прежнего размаха и чистосердечия…

Лена вытащила из кармана Сизифа его телефон, начала листать фотографии, читать сообщения, проверять почту. Сизиф давно свыкся с тем, что его личное пространство было вконец погублено с тех самых пор, как он решился на женитьбу, поэтому сейчас даже не пытался сопротивляться, он только безмолвно, как скот на бойне, поводил своей бессловесной головой, сосредоточенно зажмуривался и пытался вспомнить, есть ли там какой-нибудь компромат или он все успел удалить. В эту секунду Лена резко подняла голову и впилась хищным взглядом в своего супруга:

– Так, я не пони-и-ила… а это что за блядь в кокошнике? Ты нормальный?! Опять у него телки какие-то на телефоне!

Лена сунула телефон Сизифа ему в нос – именно таким жестом, именно с таким выражением лица хозяева обычно макают котят в их мочу. На фотографии была по пояс изображена красивая белокожая женщина в черном элегантном платье с черными же тесьмами меха на запястьях и шее, с аккуратно уложенными волосами, накрытыми необычным головным убором с вуалью. Карие глаза задумчиво приопущены, нижняя губа чуть выпячена. Руки накрывали одна другую сжатыми пальцами: на безымянном правой руки и на левом мизинце золотые кольца. Широкий красный пояс очерчивал узкую талию. Мраморная кожа отливала бронзовым оттенком.

– Это не блядь, это божественный «Портрет дамы» Рогира ван дер Вейдена. Станковая живопись эпохи Ренессанс…

– Вот вечно ты всякую хуйню любишь, а ко мне у тебя слова ласкового не найдется… Весь телефон каким-то говном забит – и ни одной моей фотки…

Лена зевнула, хоть и обиженно, но все же с равнодушным видом, затем впихнула телефон Сизифа обратно в его карман, осознав, что, по существу, тревога была ложной. Поезд остановился. На «Бульваре Рокоссовского» вошло стадо баранов, две коровы, одинокая коза, лошадь и гусь. Сизиф посмотрел на животных и удивился тому, что лошадь была не подкована.

Безобразие, все копыта себе стопчет же… Бедное животное. Ну что за город? На всю столицу ни одного кузнеца.

Домашний скот расположился рядом с держателем для велосипедов. Бараны терлись друг об друга, потели, громко чавкали и мычали, разбрызгивая вокруг себя густую и вязкую слюну. Лошадь фыркала и лягалась, а корова начала срать под себя: тучный навоз падал на пол с влажными шлепками, разбрасывая душистые капельки на обувь близ стоящих пассажиров. Корова с тоской смотрела в окно и грустила. Коза со скукой дожевывала какое-то объявление, которое, видимо, сорвала где-то на остановке, и время от времени выдавливала из себя теплые горошины: по-домашнему теплый и нежный аромат щипал ноздри и мысленно переносил в деревню. Сизиф ностальгически вздохнул и вспомнил детство.

На следующей остановке вошел высокий худой мужчина – очень благопристойно одетый, может быть, даже слишком благопристойно. Особенно благопристойными были рубашка, застегнутая на все пуговицы, и высоко задранные короткие брюки, обнажавшие волосатые ноги в белых благопристойных носках. Высокий мужчина с аккуратно зализанными волосами и лицом попрошайки двинулся по вагону. Он шагал медленно, вглядываясь в некоторые лица. Иногда он останавливался и задавал пассажиру какой-то вопрос, потом двигался дальше.

Наверное, чем-то банчит. Чем-то благопристойным.

Приблизившись, попрошайка поймал Сизифа взглядом и склонился к нему с чрезвычайно интимным и задушевным видом. Правда, разговор получился немногословным:

– Вы верите в Бога?

– Пошел нахуй.

– Всего вам доброго.

Сизиф посмотрел в окно и тяжко вздохнул. Он задумался о смысле жизни и духовности.

Да, да, две вещи: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас… Это определенно так.

На станции «Белокаменная» вошла теща-поросенок: Сизиф сгруппировался, сжал кулаки и ягодицы, а теща помельтешила перед глазами, что-то потрогала, что-то понюхала и облобызала, что-то бегло оценила на глаз – смертоносным вихрем пронеслась перед Сизифом, Леной и Ванюшей, который устроился у отца на коленях и все смотрел в окно – а теща молниеносными, но очень влажными, пахучими вращениями пронеслась мимо, потом как-то резко остепенилась, поправила резинку от трусов, подтянув свои «апокалипсические рейтузы», и шагнула к соседнему ряду сидений, подняла подлокотники кресла, а затем благополучно приземлила свою пышную фигуру, спросила какую-то формальную чепуху о здоровье Ванюши, успокоилась, хрюкнула, достала из сумочки книжицу Гузель Яхиной и стала читать. Запах дерьма почему-то совсем ей не мешал. Теща вытянула толстые коротенькие ножки перед собой – поближе к печке – и шмыгнула носом.

В этом году Ванюша пошел в шестой класс. Совсем уже большой мальчик. Сизиф поглаживал сына по головке и трепал по спине, а мальчик разглядывал виды из окна и болтал ногами, которые пока не доставали до пола. В прямоугольном окне все знай себе мельтешили дома, столбы, магазины, какие-то понурые кирпичные будки и внушительные высотки с подсветкой. На очередной станции в вагон завалилось особенно много народу. Запахло свежеиспеченными булочками, которые очень органично дополнили запах животноводческого дерьма.

«Ростокино», наверное, проезжаем, тут вечно что-то выпекают.

Сынишка дернул Сизифа за рукав, так что пришлось доставать наушники из ушей. Neil Young исчез.

– Папка, а папк, а почему мы постоянно по кругу ездием?

Сизиф ласково взлохматил макушку мальчика.

– Потому что земля круглая, сынок…

– Папка, а папк, а когда мы уже приедем?

– Не знаю, сынок, думаю, скоро уже…

– Папка, а папк, а ты много в жизни видел?

– Бе-е-е-е-е-е-е-е-е-е-э-е-э-е-э-е-э…

Стадо баранов недовольно заблеяло. Было видно, что их раздражали частые остановки и бесконечная толкотня. Когда коза дожевала объявление, она начала вторить соседям.

– Ме-э-е-э-е-э-е-эхе-хе-хе-хэ-э-э…

– Конечно, сынок, в свои сорок семь я и Измайловский кремль повидал, и «Москва-сити» – вечером особенно красиво, и башню Останкинскую, и стадион «Лужники», да много всего сынок, очень много… всего и не упомнишь. В Москве станций не счесть же.

Теща-поросенок зашуршала каким-то нечистоплотными пакетиками и начала чавкать – хрустела и шамкала, как будто рыла пяточком желуди и грызла куриные кости. Запахло салом и сухомяткой. Лена всплакнула от очередной душераздирающей драмы на ток-шоу, долго и пристально вглядывалась в окно, как будто о чем-то вдруг размечталась, а через пару минут обратилась к мужу:

– Надо Ванюшу в спортивную секцию отдать…

– Да, я тоже об этом сижу думаю…

Сизиф посмотрел на мальчика.

– Ну что, Ванюш, чем хочешь заниматься? Хоккей, футбол, плавание, каратэ?

– Не знаю, папк, я не думал…

– Так ты подумай…

– Дорогой, так, может, его в лошадиный спорт отдадим?

– В КОННЫЙ!

– Ну да, а я как сказала?

– !!!

– Папа, не отдавай меня в лошадиный спорт – это страшно звучит.

– Не бойся, сынок, не отдам.

– Я не хочу быть лошадью.

– Ме-хе-е-хе-е-хе-хе-е…

– Да говорю же, не отдам, Ванюша… Сиди ты спокойно, не ерзай.

– Мы-ы-у-у-у-у-у-у-у-у-у… Бе-е-е-е-е-э-е-э-е-э-е-э-е-э…

– Пора бы уже мальчика на море отвезти, да и дочке моей тоже полезно будет на солнышке полежать, морская вода для кожи хорошо и волос…

– Эбигайло Федоровна, кушайте сало свое спокойно, Господь с вами. У вас Зулейха, вон лежит рядом, скучает по вам. Вы вот лучше почитайте – говорят, это для мозгов очень благотворно…

После кратковременного молчания пакетик вновь зашуршал, а чавканье стало еще более интенсивным – по экспрессивности издаваемых тещей звуков Сизиф чувствовал, что Ебигелевна сильно обиделась на его резкость.

– Сизиф, мне на эту зиму шуба нужна…

– Царица Небесная, шуба-то тебе зачем?! Мы с МЦК не вылезаем, в тепле все время сидишь… До работы рукой подать…

– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у… хра-хра-гар-гар…

– Мое постоянное пребывание на МЦК – упрек тебе, между прочим. Уважающий себя мужчина давно бы купил супруге приличное авто. И вообще, будь ты нормальным мужиком, не задавал бы таких глупых вопросов… я прежде всего женщина – а мы носим мех не для того, чтобы согреться, а для имиджа… самоидентификация женского начала, проецирование его во вне…

– Хера себе ты заговорила… слов-то где нахваталась таких? Знаешь, я для самоидентификации и проецирования мужского начала во вне хочу «мустанг» себе купить – ядовито-фрейдистского фаллически-красного цвета, давай возьмем в ипотеку?

– Ой, какие мы остроумные, ну просто мать моя тарантелла… я умираю прям… ни черта не понимаешь… и никогда не понимал, дубина… какой же ты все-таки ушлепок, Сизиф… подумать только, и зачем я за тебя замуж пошла…

– А я говорила тебе, дочка: он жмот и неудачник – у него на роже всегда было написано, что он беспросветный лох… я в первую же встречу это поняла и отговаривала тебя долго…

– Эбигайло Федоровна, Господь с вами, вот вас не спросили, кушайте сало свое спокойно, говорю же…

Пакетик оскорбленно зашебуршал. Сопение и хрюканье стало более приглушенным, затаившимся, так что можно было ждать любой гнусности. Так и вышло: через пять минут у тещи после сала сильно вспучило живот, и Ебигелевна стала наполнять вагон своими густыми, жизнеутверждающими потоками – тещины газы обжигали ноздри, глаза заслезились. Они были гораздо более резкими, чем безобидно-ностальгический запах животноводческого дерьма.

– Лена, ты зубы Ванюши почистила?

– Нет еще, там у сортира очередь в отхожем вагоне… Да и вон стадо баранов, видишь? Весь вагон перегородили, суки. Не пройти – не проехать… Да что ты будешь делать, весь поезд ведь обосрали, свиньи. По уши в говне едем, как табор цыган просто…

– Вот сначала ребенком займись, а потом о шубах мечтай… шла бы лучше в отхожем вагоне очередь пока заняла… Ваня грязный, нечесанный, а ты в «Дом-2» с утра пораньше уставилась, как овца на прилавок с ромашками.

– Послушай, обсос-образина, я тебе когда-нибудь ногтем глаз всковырну точно и хуй на пятаки порежу! В гробу твои претензии видела, слышишь?!

– Закрой опахало, мандавошка бешеная, тут Ванюша вообще-то сидит, если ты забыла… следи за языком, курица трахнутая…

Господи Иисусе, если бы ты только знала, короста, как действуешь мне на нервы своей влагалищной тупизной…

– Папа, а кто такая мандавошка?

– Ме-э-е-э-е-э-е-э-хе-хе-хе-хэ-э-э…

– Это ругательное слово, не надо его использовать, мальчик.

– Мама, а кто такой обсос-образина?

– Это твой папа…

– Ты обалдела, что ли, шмара? Чему ребенка учишь, шлюха взбалмошная?… Ванюша, не обращай внимания, это мама так глупо пошутила.

– Папа, а что такое влагалище?

– Это твоя бабушка, сынок.

– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у…

– Не трогай, мамутку, паскуда… не смей против нее внука настраивать, нехристь!!!

– Папа, а почему в вагоне так сильно пахнет какашками?

Последний вопрос остался без ответа. Запах тещиной утробы и вконец обленившаяся жена, потолстевшая после родов и так и не скинувшая лишнее, да и мысли о ненавистной работе, не говоря уже обо всех этих скандалах, окончательно доконали Сизифа. Ванюша был единственной отдушиной. Отец возлагал на него большие надежды.

Сизиф вперился в розовое, опостылевшее до чертиков ухо отвернувшейся супруги – если бы его кто-то увидел в эту минуту со стороны, то случайному свидетелю могло бы показаться, что Сизиф с трудом сдерживается, дабы не рвануться и не укусить женщину за ухо, чтобы вцепиться в него зубами, как в селедку, и теребить-теребить-теребить: с хрустом почавкивая и мурлыча.

В вагоне пахло сухомяткой, сладкими духами, говном и мещанством. Сизиф смотрел в окно и не понимал, «как», а главное «зачем» он оказался в этом страшном, Богом забытом и в ус-мерть, что называется, «в три жопы» засранном месте – какая-то обезбоженная круговерть – сплошное недоразумение… Но вот Ванюша покачнулся на коленке и своей драгоценной тяжестью внушил отцу, что по существу, все не так уж и плохо.

Сизиф поцеловал мальчугана в лоб и улыбнулся.

На станции вошла невинная девочка в розовой курточке, все с теми же белыми бантиками в косичках, все с тем же томиком Бориса Виана «Я приду плюнуть на ваши могилы», вся та же загадочная улыбка и рукоять ножа из кармана.

Действие второе

Явление I

Марк сейчас с трудом бы мог вспомнить, как давно он угодил официантом сюда – в этот паршивый, фешенебельный ресторан в одной из высоток «Москва-Сити». Два больших аквариума на всю стену: в одном среди пузырьков и декоративных водорослей мельтешат разноцветные рыбы, в другом – царапает гладкую гальку клешнями камчатский краб. Подсветка окрашивает воду в теплые полутона. Среди деревянных столиков суетятся осанистые официанты. Юркие лакеи выносят из кухни тарелки, ловко уложенные на одной руке – тщательно оформленные закуски, пряные деликатесы и салаты, похожие на икебаны.

Гостей пришло немного, больше всего работы досталось двум «старичкам» – Белицкому и Зырянову, обслуживающим банкет. Остальные с завистью косились на уставленный тарелками и бутылками стол – с растущим средним чеком, увеличивался и лакейский гонорар – чаевые. В зону Марка Громова сел только один гость и все никак не мог решить, что будет заказывать. Марк без дела стоял рядом с барной стойкой – оперся спиной на мраморную колонну, перемывал в голове косточки этим самым «старичкам».

Из всего персонала он всегда выделял Белицкого и Зырянова, ему по-своему нравилась (если это слово здесь употребимо) в них какая-та особая холуйская целостность и законченность. Оба лакея отличались свойственной им одним вальяжной дебелостью и сытостью, однако при этом они умудрялись быть расторопнее самых угодливых молодых официантиков. С состоятельными гостями «старички» держались со сдержанным обожанием и подчеркнутой корректностью, с теми же «нищебродами» или «христарадниками», как их иногда шуточно здесь именовали, которые приходили в слишком дорогое для них заведение, принимаясь дико экономить, Зырянов и Белицкий особенно не церемонились. Однако, унижая гостей второй категории, они делали это крайне утонченно и благопристойно, поэтому гостю, собственно, не к чему было придраться, и зачастую он даже и не понимал, что его бьют по щам и штопают лакейским каблуком так беспощадно, что хоть святых выноси. В способности старичков-лакеев выделывать своими языками сложные риторические пируэты было что-то адвокатски-иезуитское. Имелись, между прочим, и исключения. Один из завсегдатаев ресторана Николай Степанович, которого официанты прозвали «Миколка-сто рублев» – душа компании и, что называется, любитель женского полу, будучи достаточно весомой фигурой в торгово-развлекательном бизнесе, часто приходил в заведение с очередной своей содержанкой, которую он, вследствие давно уже изнемогшей мужской силы, редко когда пользовал по прямому назначению, а только «надевал на себя для форсу» и рассматривал, то есть чисто платонически осязал, немощно щупал, короче говоря, инерционно прилеплялся, как междометие, потому что до сих пор хочется, но уже не можется-не можется. Этот самый Миколка мог совершенно без счета прокутить здесь очень даже пышные суммы, но всегда, будто по стойкому нравственному убеждению, неотречимо и твердо, он оставлял на чай только сто рублей – стабильных и непоколебимых, как японская йена, сто вишнево-пепельных рублей с квадригой Аполлона и Большим театром на своем прямоугольном брюхе. Белицкий и Зырянов, при всем желании унизить и вежливо отрихтовать лысеющего щеголя и импотентного волокиту Ми-колку, все-таки ограничивались в отношении него лишь презрительно-предупредительными взглядами и жиденькой улыбочкой, опасаясь заходить дальше, так как за нечаянную обиду таких выгодных постояльцев управляющий рестораном мог оторвать и голову, и другое что прочее, поэтому умудренные лакейскими летами «старички» лишь отделывались от нежелательного гостя, сплавляя его на «халдеев-новобранцев». Остальных же экономщиков они жарили честь по чести, виртуозно, отменно так шинковали и мордоворотили (драли брезгливо, но со вкусом), щипали, как гусей, и шворили с беспощадной вежливостью, натягивали, как в наволочку в бога душу мать, в ребра, печенку и селезенку – всегда с официозной улыбочкой, всегда на «вы», глядя чаще всего не в глаза, а в переносицу гостя.

Марк Громов так не умел, впрочем, учиться этому искусству он и не собирался, ибо брезговал как всеми официантскими штучками, так и самым местом, куда угодил в силу временных финансовых трудностей. Будучи художником, Марк очень страдал из-за того, что вынужден носить унизительный фартук и эту совершенно плебейскую бабочку. Тем удивительнее было ему наблюдать за тем, как демонстрируют чувство собственного достоинства Белицкий и Зырянов – редкий монарх носил свою корону с такой торжественной грацией, с какой эти двое таскают на себе лакейскую шкуру.

Эдвард Мунк страдал от галлюцинаций и мании преследования, Врубель сошел с ума, измученный Ван Гог прострелил себе грудак из револьвера, поздние Гоголь с Толстым – навязчивые проповедники… вызывали усмешки и недоумение, Микеланджело – восторженный аскет, Кафка – целомудренный неврастеник; Бодлер – изломанный красотой сифилитик… помешательство, страхи, паранойя, петли на шею, передозировка, галлюцинации, простреленные виски, депрессии, робость, оголенные провода рефлексов-нервов-переломанных костей-противоречий – короткое замыкание – фортификация ужаса – а эти пустышки смотрят непоколебимыми фараонами, неотразимыми и гармоничными, как розы, симметричные, как Тадж-Махал: нарисованные на картинке полубоги, отказавшиеся от своего пантеона ради подноса и чаевых… такое ощущение, что лакейство для них лишь разнообразие досуга, как лупанарий для Мессалины, а вне ресторана они, по меньшей мере, правят империями, почесывают глобус заместо яиц и переставляют материки…

Скучающим взглядом Марк смотрел в ресторанную залу, косился в натертую прозрачность стеклянных стен: за ними дефилировали нарядные покупатели торгового центра, в котором находилось заведение.

В каждом ресторане есть хотя бы один официант – оправдание своей профессии – пятьдесят содомских праведников – треклятая совесть, нанятая на почасовую оплату девочка с гонореей и целомудренными косичками: цветные резиночки, клетчатый фартук, очочки отличницы и тщательно уложенные канатики волос, по мановению мизинца раздвинутые ноги замызганной розовой щели – хрю-хрю… жух-жух, пузырящийся клич сливного бочка, органный, трубный клич сантехники – брюшная увертюра… этот один, реже несколько человек почти не крадут, доедают в посудомойке только самые изысканные объедки гостей, доносят на коллег лишь в самых исключительных случаях, не частят шушукаться со сладострастно-ядовитым брюзжанием слюны, а когда берутся за это, то без удовольствия… то есть почти насильственно, с трудом одолевая свои безукоризненные, сложнейшие нравственные категории, рожденные сердечной «бицепсой», похожей на инкубаторную селезенку… короче говоря, настоящие исихасты… прожженные назореи шестого разряда – к мертвечинке не прикосашеся, волос не остряжеши, девчин не щупавши и не лобызавши, с мужчинами не возлежаши, и да не преткнеши о камень ноги свои, и не убоишися от сряща и беса полуденнаго… черных поясов и десятых данов пустынники, генеральские чины-эполеты на покатых плечах и в высоких челах, обузданные чресла, одухотворенные мошонки… «жи-ши» пиши с буквой «и»… Мать честная, святые угодники, Аполлона Бельведерского за мочку уха, да они просто няшки – могут иногда даже не лгать в глаза… в глаза-в глаза мне смотри, сукин сын… в глаза, отродье! говори, когда, где и кем был завербован?! Враль с вдохновением, враль со вкусом, не трогая барабанные перепонки и щитовидную железу. Одним словом, чистокровная добродетель. Хвост пистолетом, гуттаперчевые ценности… Матерые шраманы, бодхисаттва с кастетом за пазухой, так, на всякий случай, все-таки электрички, все-таки Подмосковье, мало ли кому нос сломать или там даже пиво хотя бы открыть не зажигалкой же, в конце-то концов, ради всего святого, оставьте меня в покое… на Ленинградском шоссе минет в резинке за тысячу рублей, секс – полторы – за «вертолет» с двух сторон доплата тысяча – Вселенная расщепляется, Господь создал мир за шесть дней, а на седьмой почил, в начале было Слово, розовые пупочки, манна небесная, дважды два четыре, вилка – слева, нож – справа, десертную поварешку – в задницу… вчера у подъезда кормил голубей-каннибалов – бросал им кусочки вареного яйца, и вот хоть бы один возмутился, сукин сын, хоть бы один, стервец, поперхнулся, нет же, нет же, нет, ворковали и жрали за милую душу, вопреки всей генетике… жил-был в одной стране один очень сомнительный прожиточный минимум, как-то раз он вдруг повстречал еще более сомнительный МРОТ – во время встречи МРОТ держал себя как-то свысока, я бы даже сказал, крайне не интеллигентно он себя держал, мало того, что от него несло сивухой, так он элементарно отказался просто подать руку, но прожиточный минимум был не горд, что и говорить, скромный парняга из рабочей провинции, поэтому он не злился на хамство МРОТа, можно даже сказать, что тайно симпатизировал ему или, чего пуще, даже испытывал к нему определенное сердечное чувство, несмотря на все былые обиды и прошлые перипетии, однако, как говаривал бывший министр просвещения и пропаганды Германии доктор Геббельс: «любовь в любящем, а не в любимом»… поэтому МРОТ только фыркнул, махнул еще одну рюмашку, наступил прожиточному минимуму на поджелудочную железу и был таков… профессия халдея – это вам не шуточки, господин полковник… здесь дело сурьезное, досточтимый барон фон Клоп… да, что ни говори, глядя на это холеное самоуважение Белицкого с Зыряновым, можно прямо-таки задохнуться от вдохновения… Ну, а слово лукавое да простится, ибо совсем без лжи в общепите даже как бы и неприлично, товарищ майор, то есть давно бы и разогнали уже весь российский общепит без эрегированных рапсодий – ложью ресторан рожден, вскормлен, на нем, собственно, ныне, присно и во веки веков стоит, аминь… Ложь – это признак профессионального комильфо.

Российская Федерация – есть демократическое федеративное правовое государство с республиканской формой правления. Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства. Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ… Российская Федерация – социальное государство, политика которого направлена на создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека. ТРУД – дело чести, доблести и ГЕРОЙСТВА – КАЖДОМУ СВОЁ, да в конце-то концов, один раз живем, господин подпоручик!!! ЖИТЬ СТАЛО ЛУЧШЕ, товарищи, ЖИТЬ СТАЛО ВЕСЕЛЕЕ! Доведение лица до самоубийства наказывается ограничением свободы на срок до трех лет, либо принудительными работами на срок до пяти… Аже выбьють зубъ, а кровь видять у него во ртѣ, а людье вылѣзуть, то 12 гривенъ продажѣ, а за зубъ гривна… Студентики выпадают из общей картины, ибо залетные персоны и надолго не задержатся. С ними в атмосферу ресторана нет-нет и пробьется что-то живородное… гортанный смех, легкая походка, ясный взгляд, сухое уютное рукопожатие… и иже с ними. На днях объявляют список финалистов конкурса при Академии художеств, царица Иштар, совокупи и помассируй… даже если не выиграю, все равно через месяц, край – два, уволюсь нахрен, иначе кончусь, хватит с меня этого папье-маше!

Гость наконец определился с заказом и пальцем подозвал Марка.

Да за одно то, что я вынужден реагировать на эти пальцевые подзовушки, мне пожизненную ренту надо, бесплатное молоко и психоаналитика с сигарой.

Громов шагнул к гостю, с трудом скрывая раздражение.

Батюшки, сватушки! Выносите, святые угодники! В эти две недели высечена унтер-офицерская жена! Арестантам не выдавали провизии! На улицах кабак, нечистота! Позор! Поношенье!

– Здравствуйте, что будете заказывать? – достав из переднего кармана фартука блокнот, Марк приготовился записывать.

Гость беззаботно почесал подбородок теми же самыми пальцами, какими только что пренебрежительно подозвал, даже не подозревая, что секунду назад ударил этими пальцами по лицу, воткнул эти ногти в алую мякоть сердечной мышцы, расцарапал глаза и селезенку.

– Мне, пожалуйста, апельсиновый фреш с ромом и стейк рибай.

– Какая прожарка? – делая набившие оскомину своим однообразием записи, снова небрежно, снова кривым почерком, тогда как Марк умел писать очень красиво.

Гость прищурил глаз, как будто что-то мысленно взвесил.

– Medium… Кстати, скажите, а у вас вообще все мясо привозят из Новой Зеландии или только что-то конкретное?

Марк смотрел в сытые уверенные глаза гостя, карие и невозмутимые, как Марианская впадина – глаза простодушно ждали ответа – эти глаза всегда привыкли получать ответы.

Просто не говорите. На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижу; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе… Как приличный официант из приличного заведения я должен сказать, что все мясо из Новой Зеландии – так написано в меню, – но вся беда в том, что я не приличный официант из приличного заведения, то есть я вообще не официант, не профессионал и даже не пошлое комильфо с притягом за мочку уха, а значит, как плохой официант и в соответствии с этим – честный человек, не могу не открыть этому гостю страшную тайну происхождения наших млекопитающих… Ну какая, какая, царица Иштар, Новая Зеландия, милый ты мой гость, если это самые что ни на есть наши постсоветские буренки с патриотично-меланхоличными очами? И главное, скажи мне, скажи, почтеннейший ты мой гость, вот чего ради стыдиться их говяжьего гражданства? Ну напиши ты, как есть! Но нет же, нет же, нет, слишком не доверяет русский холоп производству своих собратьев… Ну какая еще Новая Зеландия, если начальство не может раскошелиться даже на корм для камчатского краба, заточенного компрачикосами в гигантском аквариуме на потеху чавкающим гурманам?