Текст книги "Ленинский проспект"

– Родственники?

– Соседи.

Будущие отец и мать удаляются, они все дальше и дальше. Между нами десятки голов.

Эльвира вполоборота Серафиму:

– Чего это он отвернулся?

– Да бог с ним!

– Странный парень.

Меня глючит – сегодня я слышу все; обостренный, почти нечеловеческий слух.

– О тебе? – интересуется София.

Достала! Мрачно уставился на премудрость Божию:

– Софочка, ну, ей-богу!

Удивительное дело, София не обиделась. Не блеснули глаза, не зарделись щеки, не сделалось каменным лицо; внутри у молодой женщины ничего не пошевелилось.

– Обо мне.

– Ничего страшного.

Еще глупее. Я и не думал извиняться.

– Французский, пожалуйста.

Ловкие движенья рук:

– С кетчупом, с горчицей?

Прекрасный повод для теологического диспута – мелькнуло в уязвленном, непонятно чем оскорбленном мозгу:

– Используем апофатический метод – ни то, ни то.

Движенье на мгновенье остановилось, София посмотрела на меня каким-то иным взглядом, не принятым современной коммуникативной системой, неприличным в свете гуманитарных ценностей, где место гуманоида занял гуманист. Такое впечатление, что гуманиста (меня, гуманоида) облили состраданием, чтобы не чувствовался запашок.

– С горчицей.

Слышно, как голуби ходят по крыше, ходят и ходят, ходят и ходят.

В окошке показывается хот-дог.

Теперь, поедая сосиску, буду чувствовать себя каннибалом.

– Приятного аппетита.

– Спасибо.

Зачем-то пересчитываю сдачу.

На остановке? Нет. В магазине? Тем более. На лестничной клетке? Исключено. Копейка в копеечку. В детстве: сестрица Аленушка и братец Иванушка? Вряд ли. По телевизору?.. Вспомнил, где раньше встречал его! Ранняя осень. Золото солнца, золото листвы, золото куполов. Троице-Сергиева лавра. Тот же взгляд!

Не помню названье иконы.

Нужна аскеза, чтобы вся муть улеглась, пустыня дней на сорок, соблазн не на уровне голой задницы, а на уровне Джорджа Буша – править целым миром. Отказ от мира! Нужна маленькая победа над собой. Иначе что тут вспомнишь? Семь предыдущих рождений? Прекрасно. На что откликаться? Джавахарлал? Жозефина? Ричард Львиное Сердце, Ли Бо, Сенька Косой? Как тебя нынче зовут, Рабинович. Ты что, оглох?.. Петрович молчит.

Островок тишины. Семь или восемь кроликов жмутся на пятачке. Поднимутся воды и поглотят островок вместе со всеми рождениями.

– Ну и фиг ли, – спрашиваю у Джорджа, – фиг ли тут ты?

Принюхиваюсь к сосиске, приноравливаюсь. Горчицы София не пожалела. Б-р-р-р!..

Сучка завизжала как резаная. У-е-е!! Хот-дог шмякнулся об асфальт. Даже не думал, что Маруся может так визжать, стоит наступить ей на лапу.

– Живодер, – не оборачиваясь, прошипела женщина средних лет, – вешать таких надо! – И, ускорив шаги, почти бегом (очень смешно при росте метр пятьдесят и весе килограмм восемьдесят) – бегом, от греха подальше, стараясь сохранить инкогнито.

– Что я, специально, что ли? – скорее самому себе, чем той, что растворилась в толпе, в возрасте климакса.

Маруся скулит, держит переднюю лапу на весу, словно дрессированная: а ну, поздоровайся! покажи, как ты умеешь здороваться?

– Маруся! Ну, ты и… – подбираю слова чтобы не выругаться, – путаешься под ногами. – Наклоняюсь, подбираю разлетевшийся хот-дог. – Я не могу тебя подобрать! У меня нет выбора, как у тебя при виде сосиски. – Швыряю рыжей сосиску. Дворняжка воротит рожу, обиделась. Не нравится ей с горчицей. – Не могу, и все! – Делаю шаг, снова подбираю сосиску. Присев на корточки, вытираю горчицу о траву: между тротуаром и шоссе ничейная полоса – полтора метра вытоптанной бурой травы. Маруся, когда завизжала, прыгнула на газон; теперь, на ничейной полосе, нас было двое. – На, ешь! – протягиваю животному колбаску, с аппетитной желтой травинкой, прилипшей сбоку; Маруся колеблется. – На!.. – Слегка касаясь ушибленной лапой газона, ест с руки. Кокетка. Травинка дрожит на губах. – А как было бы хорошо: прихожу домой, ты встречаешь хозяина у порога, с тапочками в зубах. Или, когда припозднюсь, без тапочек сразу шмыг в двери, и прямиком на улицу, в ночь, по малой нужде. Но я никогда не припозднюсь, где бы ни был, я всегда буду помнить о тебе. Жуй!.. Утром и вечером мы выходим с тобой на прогулку: ты нюхаешь траву, гоняешь кошек, лаешь на голубей. В общем, все как в раю. Да и я становлюсь немного значительней, наблюдая тебя, ведь так?

Наверное, Маруся сумасшедшая. Не доев сосиску, собака цапнула меня за руку и бросилась на проезжую часть. Думала, я стану гнаться следом по тротуару? Идиотка! Что теперь? Делать уколы от бешенства? Сорок уколов в живот – пугали в детстве.

– Дура! – все, что хотел, прокричал ей в след.

Две небольшие ранки остались кровоточить на ребре ладони. Поплевав на них, продезинфицировав, приложил носовой платок; на платке появился размытый, не страшно кровавый след.

– Импрессионист, ты оставляешь кровавый след в искусстве!

Попробовал улыбнуться. Не вышло. Не хочется улыбаться, меня угнетают разговаривающие сами с собой, в их бормотании слышится ропот угнетенных.

– В рамочку, под стекло и на стену. – Плевать на угнетенных. Дышу где хочу.

– Люди, я смертельно ранен! – Протягиваю людям ладонь. – Я смертен, люди! Сейчас я паду ниц! – Никто не хочет улыбаться.

– Будьте прохожими!

– Клоун! – заводится здоровенный пешеход.

– Не обращай внимания. – Худая (90´60´90), почти некрасивая женщина хватает попутчика за рукав.

– За прохожего он ответит!

Дальше как в кино: косая сажень выдергивает руку, подходит ко мне, бьет без замаха; по-видимому, боксер. Я падаю на газон. Нокдаун.

Говорящее пространство

– Надо вызвать милицию…

– Не надо, этот сам виноват…

– Они разберутся, кто виноват…

– Как же, уже разобрались…

– Что случилось?..

– Пьяные разборки…

– Жив?..

– Что ему будет…

– На прошлой неделе убили одного…

– Житья от них нет!..

– Пульс щупали?..

– Воды! – произношу замогильным голосом, разлепляя веки. Неинтересные лица. Слегка поморщившись, усаживаюсь на траву.

– Что он сказал?

Сплевываю – слюна без крови.

Прохожие тут же вспомнили про дела.

Боковой правый в челюсть; победа техническим нокаутом в первом раунде. Большим и указательным пальцами трогаю челюсть, влево-вправо, – не выбита. Мастер!

Сколько лет он околачивал грушу, ставил удар? Сколько пота и крови пролил на тренировках в спортзале? Сколько раз видел себя возвышающимся над поверженным Тайсоном, над поверженным Льюисом; поднимал над головой чемпионский пояс по версии IBF, по версии WBO; ругался из-за гонораров с лучшими промоутерами мира; привозил домой миллионы долларов? Им гордилась СШ № … в которой он учился с двойки на тройку; ДЮСШ № … в которой тренировался, прогуливая школу; спортивное общество «Спартак», за которое выступал в начале карьеры, будучи любителем. Золотые он видел сны. И что же, все напрасно? Значок мастера спорта на лацкане дешевого пиджачка? Надо дарить свое искусство людям. Иначе грустно, иначе деньги на ветер. А ветер, один из символов Бога, но безымянный претендент на чемпионский пояс, по версии IBF, не знает об этом, ибо в школе он отдыхал между тренировками; да и не учат этому в школе. А здесь такой повод: чем я не Тайсон? маленький белый Льюис? Правый боковой в челюсть – и он возвысился над собой.

Оставляю челюсть в покое.

Впрочем, и мой ответный удар – слезы.

Пустота

Трибуны опустели, погасли прожектора, никто не просит автограф. Телекомментатор, ведший прямой репортаж из небольшой кабинки моей головы, выключил микрофон. Пора уходить с ринга.

Слегка поморщившись, поднимаюсь.

Не смотри сюда!

(Чуть ниже).

Не читай!

(Чуть ниже).

Я оттрахаю твои мозги!

(Еще ниже).

Кайф!

(Совсем внизу).

Ты получил удовольствие?

Размашистым детским почерком, без грамматических ошибок, мелом на стене. Сбоку рисунок: что-то среднее между гаубицей и пенисом (тонкий длинный ствол, большие колеса).

По мировому сообществу… залпом… огонь!

Всеобщая грамотность в действии.

Куда смотрят таджики? Ужели только под ноги, на окурки и фантики, чахлые и смачные плевки, на кусочек сосиски впритирку с огрызком от яблока, бок о бок с использованным пригласительным билетом на два лица в МХТ имени А. П. Чехова?

Лет пятнадцать назад дворниками работали студенты, поэты, актеры, художники и прочие творческие натуры. Каждый из них и сам мог написать нечто подобное на любой стене, лишь бы не на своем участке; нарисовать падающую Пизанскую башню или космическую стыковку «Союза» с «Аполлоном» – любая стыковка сексуальна. На своем же участке, по мере выявления фактов хулиганства и вандализма, не дожидаясь начальства, обязан был в кратчайшие сроки все эти факты уничтожать; но лучше дождаться появления руководства и уже потом заниматься рутиной, чтобы была видна проделанная работа. На деле, как правило, надписи удалялись после повторной угрозы начальника ЖЭКа выгнать нерадивого работничка к ядрене фене. Сейчас эту нишу заполнили выходцы из Таджикистана, но чище не стало. Как в фильмах ужасов: стерли надпись, на следующий день на том же самом месте появляется новая. – Ты получил удовольствие? – Впечатлительные, как показали последние социологические опросы, проведенные институтом Гэллапа в Москве, должны сходить от этой фразы с ума, особенно накануне выборов. Не знаю, я равнодушен к ужастикам (включая Гэллапа, международный терроризм, феминизм). И так каждый день.

Последняя фраза без комментариев.

А что касательно первого послания к международной общественности, написанного мелом на стене, – протестуйте, юные! Этот мир не принадлежит вам. Сочиняйте второе послание, третье – сопротивляйтесь! Каких-нибудь пять-семь лет назад я бы подписался под любым из них. Когда вы поймете, что он не принадлежит и вашим отцам, вы сами станете папами. Он не принадлежит никому – впору будет записывать шариковой ручкой в ежедневнике. Понедельник: семь утра подъем, семь тридцать завтрак, проследить за старшим, чтобы все съел, дать двадцать рублей на школьный буфет, обойтись без подзатыльника, в восемь младшего отвести в садик, поцеловать, к девяти успеть на работу, сорок минут на метро, в вагоне, если удастся занять место, вздремнуть, пять минут на дорогу от метро до дверей кабинета. Планерка в девять пятнадцать. На планерке незаметно для всех вздремнуть. Позавидовать зам. зав. отдела планирования тов. Э. Михайлустенко, – умеют же некоторые спать с открытыми глазами!.. После вечерних новостей в двадцать два тридцать пять, перед сном, сделать последнюю запись: он не принадлежит никому.

Вторник: семь утра подъем…

Протестуйте, юные, протестуйте! Не принадлежите ему!

Впрочем, такое можно написать только собственной кровью.

Буцаю ногой огрызок. Огрызок взрывается: косточки, кусочки мякоти, черенок. Влажные косточки блестят на темном небе асфальта, покуда не высохнет сок.

Сок высыхает, душа отлетает – влажная.

Не смотри сюда, юность, не смотри!

Кстати, где Публий Марон?

Осматриваю тротуар – в поисках великого римлянина, – осматриваю газон. Не вижу великую тень!

Отматываю пленку назад: буцаю ногой огрызок – этот мир не принадлежит вам – каждый из них и сам мог написать нечто подобное – чего ты ждешь – впрочем, и мой ответный удар, слезы – это ему в наказание – красные разводы на ткани – становлюсь немного значительней, наблюдая тебя – собака завизжала как резаная… Стоп! когда я уронил хот-дог, Вергилия со мною не было.

Взгляд уперся в размашистую надпись на стене: Я оттрахаю твои мозги!

Не удержался! Получил удовольствие.

В палатке никого не оказалось. Отверстие окна, в которое совсем недавно мечтала нырнуть Маруся, было закрыто. За стеклом красовалась табличка «Обед». Если бы не измазанная кетчупом пластиковая тарелка, одноразовый стаканчик со скомканной бумажной салфеткой внутри, томик Вергилия, развернутый под углом в 45˚ к одноразовому стаканчику, – можно было заподозрить, что здесь никогда не появлялись разумные существа. Хотя Вергилий не доказательство.

Дую на книжный переплет, словно тот успел запылиться, провожу по обложке рукой.

Странные люди существа – то воруют помойные ведра, стоит на миг отвернуться (случай из личной жизни), то брезгуют книгой, одиноко лежащей на круглом, темно-зеленого цвета пластмассовом столике, принадлежащем точке быстрого питания, – без водки не поймешь. Не проймешь гудящую пустотой мегаполиса голову, не поверишь, что здесь о чем-то говорили: «Подобными глупостями я переболела на первом курсе университета». Никаких следов пребывания Софии! «Обед».

– Шампанское, вино, водка, бля… на юге хорошо. Хотел взять кальян, чтобы вусмерть, бля… почувствовать.

– Клевая хавка!

– Не вопрос…

Два охранника коротают рабочую смену в воспоминаниях и мечтах. Агрессивная черная форма, разработанная известным модельером, должна (в идеале) внушать страх хулиганам, жуликам и бандитам, коим всегда найдется место в мутном потоке, текущем мимо торговых точек.

Агрессивная черная речь.

– Тезка, сколько же ты бабок прожег?

– Море.

– Ну, ты перец, Петр!

Они не выделяются в толпе, а если и выделяются, то только тем, что никуда не торопятся. На одном форма 44-го размера, на другом 52-го.

– Ну, ты перец!

Петр сморкается, словно в трубу – привез иноземный вирус с моря. Петр № 2 (52-го размера) мечтает о море под звук трубы. Петр № 1 снова пробует дудеть носом. Петр № 2 продолжает мечтать. Загорелые обветренные лица. Пыль на черном почти не видна, бля… Все под контролем. Соляные разводы под мышками – белое на черном.

– Ребята, – обращаюсь к ребятам тридцати – тридцати пяти лет, золотой возраст для работы в охране, – когда хозяйка вернется? Хот-дога душа просит.

– Что мы, сторожа? – 44-й размер посмотрел на меня 52-м размером. – Когда вернется, тогда вернется, справок не даем. – Воин, римский легионер, твою мать. – Может, совсем не вернется.

– Минут через десять, – сказал 52-й размер.

– Спасибо и на том.

– Пожалуйста, – отвечает 44-й размер, сморкается.

– Очень похоже на гепатит D, – обращаюсь к 44-му, – в Крыму отдыхали? – Еще не понимая зачем, перехожу на «вы».

– А что?

– Да нет, ничего.

– Грипп? – беспокоится второй.

– Гепатит D! семьдесят процентов заболеваний гепатитом D заканчиваются летальным исходом. – Небольшая пауза для усвоения полученной информации. – Там эпидемия началась.

– Ну и что?

– В море купались?

44-й думает.

– Первый симптом – насморк. Это я вам как врач, ответственно заявляю. Помните, три года назад в Крыму карантин был, палочку холеры нашли? как во времена Пушкина (проверено: Пушкин – авторитет)? Так вот, холера, в сравнении с гепатитом D, цветочки! Покажите белки. – Нагло разглядываю чужие белки; 44-й делает вид, что ему наплевать. Было бы все равно – оттолкнул!

– Так-с, так-с. – Представляю себя в белом халате на голое тело, в белых штанах. – Видите, – обращаюсь к соседу, – красные капилляры?

– Ну?

– Спорим на сто долларов – у него желтый налет на языке?

– Покажи язык, – говорит Петр Петру.

Петр, немного стыдясь, высовывает язык, немного. Когда разговор заходит о жизни и смерти, мы становимся как дети.

– С вас сто долларов.

– Я серьезно!

– А серьезно – вам с ним не контактировать! А ему срочно в больницу: сорок уколов в живот. Организм молодой, может, выживет. Не зря же я давал клятву Гиппократа? – По второму разу принимаюсь рассматривать белки, более внимательно. – Как все запущено, бог мой! – Для убедительности качаю головой. – Чаще меняйте платки, больше времени проводите на свежем воздухе. Нельзя так со своим здоровьем, – цокаю языком, – вы меня слышите?

Воин быстро кивает.

– И принимайте душ перед сном.

– Зачем? – интересуется второй.

– Плачевно, все это весьма плачевно, я бы сказал – легкомысленно! Безумие!! в переводе с латыни. – Второй незаметно отодвигается от нас обоих.

– А вот это правильно. – Фиксирую момент предательства. – Чувство самосохранения, – говорю предателю, – великая вещь!

Достаю носовой платок, тщательно вытираю руки.

– Прощай! – хлопаю легионера по плечу (в поведении наших медиков бездна обаяния и панибратства); ослабленное существо безвольно качнулось. – Ничего, что я по-простому, на «ты»? Больше, может, и не увидимся.

– Ничего, – выдавил из себя 42-й размер, до болезни 44-й.

Бедный Рим! Кого ты назначил охранять свои рубежи? Какие поставил себе рубежи, если невидимое, становясь видимым, обретает жалкие формы? Почему ты думаешь, что на этот раз пронесет? Даешь пищу высокомерию еретиков? Почему ты не думаешь?

Что, если София и вправду померещилась? Тепловой удар? Иллюзия моего собственного разума? – Шампанское, вино, водка, бля… – Да мало ли что?

Никаких следов ее пребывания! Ни-ка-ких!

Одноразовый стаканчик, со скомканной бумажной салфеткой внутри, вместе с измазанной кетчупом пластиковой тарелкой, сдуло порывом ветра. Хлебные крошки разбросаны по столу земли. Раздавленный стаканчик валяется на тротуаре (кто-то, ради хруста, наступил); пропала, закатилась измазанная кетчупом пластиковая тарелка.

Родные места, любимые с детства: как березки, ивы над рекой, поля поздней осенью, как небесная синь. Каждая трещина под ногами, каждая выбоина знакома, – три раза на моем веку здесь стелили новый асфальт. Я помню на этом месте автоматы с газированной водой! За три копейки – с сиропом (если хочется счастья), за копейку – чистая (если хочется пить).

На что смотреть? что видеть в том, что видишь? чем быть? Что может возникнуть на круглом, темно-зеленого цвета пластмассовом столике, чтобы его охранять? А что они охраняют!

С кем сопоставлять себя? С раздавленным пластиковым стаканчиком? – В школьной тетрадке мне красной пастой исправили бы «кем» на «чем»; поставили жирную двойку. – С чем сопоставлять себя: с Бекхэмом? Биллом Гейтсом? с раздавленным пластиковым стаканчиком?

Иногда на меня находит – какие-нибудь разбавленные водкой глаза, соляные разводы под мышками – белое на черном, агрессивная черная речь; какой-нибудь оскопленный софитами взгляд, направленный на меня со страниц глянцевого журнала (пробник духов прилагается), натренированная улыбка, заученная неживая речь – черным по белому, – и меня несет: Не убий!.. Не убий себя, БЛЯ! – чувствую себя монахом, читающим текст над усопшим.

Нездоровое чувство.

Ради исторической правды замечу: когда появилась первая лицензионная пепси-кола, в непривычных стеклянных бутылочках 0,33 (я самолично просовывал в горлышко гвоздь и ждал, когда тот растворится), – автоматы с газированной водой были обречены.

– Прощай! – хлопаю легионера по плечу. – Ничего, что я по-простому, на «ты»? Больше, может, и не увидимся.

– Ничего, – выдавил из себя 42-й размер, до болезни 44-й.

Что бы я сказал Софии, дождавшись ее?

Ничего.

Для кого-то Петр, кому-то Петя, маме, возможно, мой Птенчик, Петенька, сероглазый Птенец. В меру наглый – до 52-го размера, в меру ранимый – до 42-го; единственный и неповторимый. Со стандартными тараканами в голове, включая манию величия: хотел взять кальян, чтобы вусмерть бля… – обычный засранец. Предсмертным словом будет (вероятность 90 %): Бля!.. «Ваше последнее слово?» – «Бля!..»

Пора уходить.

– Дети есть?

– Двое.

– Мальчик – девочка. – Зачем я расспрашиваю?

– Сыновья. А что?

Ничего! Раньше бы мне стало стыдно, сам не знаю за что.

– Как зовут?

– Старшего Павел, младшего Александр.

А теперь знаю – невидимое превращается в видимое. Все, что мы делаем – невидимое превращаем в видимое, от детей до табуретки, в строгом соответствии с законами материализма. Хотя какой тут материализм? Похоже на то, как солдат сварил кашу из топора. Но кого это смущает? Мы увлечены, апатичны, восторженны, равнодушны, внимательны и безразличны, трудолюбивы, ленивы, мы суетливы – нас пугает обратный процесс (боже, прости за пошлость), как холодок могильный.

– Выздоравливай.

У Петра зазвонил мобильный – русский шансон.

– Алле?.. Это кто?.. Ты че?.. Нет, ниче!..

Ухожу.

P. S. Одна мятущаяся душа устроилась работать санитаром в больницу. Проработав в клинике несколько лет, эта душа каждый божий день дотошно фиксировала последние слова умирающих, записывая их в свой блокнот; а потом опубликовала записи в ЖЖ. На этих страницах мат стоит как на стройке, как на зоне, как на войне.

Называется, я обрадовался Вергилию.

 
Даже тогда, когда жизнь их в последний час покидает,
Им не дано до конца от зла, от скверны телесной
Освободиться…
 

Я обрадовался Вергилию – уходим!

Шарк, шарк, тик, так, топ, топ…

Закрыть глаза, довериться звукам – голову чуть задрав, солнцу подставив лицо, медленно двигаться, слышать любой чих, – оказывается, все видишь, если все слышишь. Все – оказывается!

 
Души, которым еще предстоит из долины зеленой,
Где до поры пребывают они, подняться на землю.
Сонмы потомков…
 

Несколько шагов с закрытыми глазами, и мир расширяется, если не боишься споткнуться, разлетается подобно взрыву, загорается, гаснет и снова загорается – сонмы потомков – рождается каждый миг. Я не знаю, что движется в этот миг, что не движется; все ли движется? – знаю только, что все пульсирует в унисон: тук, тук. Даже крайняя плоть: тук, тук.

– Вам помочь? – Бархатный баритон; диапазон как минимум две октавы (если слышать, то слышать сразу и все).

– Вам помочь?

Тук, тук… последнее – тук…

– Нет, спасибо. – Опять контролирую тело, слежу за перемещением тел в пространстве, наблюдаю большие, круглые, карие глаза.

– Извините, мне показалось…

– Забудьте, фигня.

Что осталось в глазах моих? большие, круглые, карие глаза.

– Действительно! Фи-и-гня!! – ухнул баритон. Я содрогнулся – какая мощь! Браво! Ему бы в Большом солировать: Фи-и-и-и-и-гня!! Гром оваций, пурпурный бархатный занавес, – царская мантия, а не занавес.

Впрочем, как знать, может, тем и живет – вся квартира в цветах: голос поставлен, звук из глубин живота, четкая речь, любое движение – жест.

«Золотой голос» России демонстративно отвернулся от меня.

Злые языки утверждают – у них весь ум в голос уходит.

Он уходит.

Где он видел слепого без палочки?

Когда ты движешься вниз по эскалатору, держась за поручни, из динамиков можно услышать: Для незрячих людей передвижение в метро затруднено. Если вы увидите возле себя человека с белой тростью, будьте внимательны к нему, при необходимости окажите помощь!

Всероссийское общество слепых каждого незрячего наделяет белой тростью. Существуют культурно-спортивные реабилитационные комплексы. На Каширском шоссе расположено ООО «Московское ПО Электротехника». Огромный цех середины прошлого века, большие окна, каждое окно из трех десятков немытых квадратных стекол, толстые стены из красного кирпича, никогда не бывшего красным; такие стены не всякий снаряд возьмет. Внутри длинные столы, как на сельской свадьбе, разве что скатертью не покрытые. За столами сидят слепые, собирают розетки на ощупь: быстрые чуткие пальцы что-то куда-то вставляют, что-то прикручивают – словно белые бабочки порхают над цветами; десятки капустниц.

Сотни людей просят в метро подаяние: на операцию, на похороны маме, на обратный билет, на корм для собак, на хлеб. Ни разу не встречал среди них слепых. Тысячи людей совершают в метрополитене акт подаяния. За сутки услугами московской подземки пользуется около восьми миллионов человек.

Чтобы уменьшить количество случаев суицида в общественном транспорте, из динамиков время от времени звучат стихи, – наивные, если не сказать глупые. Наверное, заказчики социальной рекламы считают все глупое – страшно жизнеутверждающим, а рекламщики им подыгрывают, или тоже так считают, или подыгрывают. Когда те же специалисты тут же рекламируют водку – хочется сразу напиться, – у них талантливо получается. Складывается ощущение, что лучшие умы отечества, не склонные к прямому физическому насилию, ушли работать в рекламные агентства, а те, что попроще, размещают у них свои заказы. Но цель тех и других одна – никогда не спускаться в метро. Что это, если не клаустрофобия?

– Уважаемые пассажиры! – раздается в вагоне, когда состав трогается. – Будьте взаимно вежливы. Уступайте места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с детьми.

Они не привыкли уступать? не желают сталкиваться с инвалидами? Или все-таки клаустрофобия?

Их невозможно понять: зимой под землей тепло, летом прохладно, система вентиляции работает нормально. Мраморные и гранитные залы, украшенные мозаикой, колоннами, скульптурами – всем тем, чем легко любоваться и сложно украсть – восхищают, если их замечать. На Новослободской иностранных туристов не меньше, чем на Красной площади: Гыл – гыл – гыл, – на английском, немецком, японском, – гыл – гыл – гыл! Нет, конечно, в час пик, бывает, не протолкнешься, в вагонах стоит духота, давят со всех сторон, каждый второй норовит наступить на ногу, заехать локтем в бок, не выпустить из вагона, если надо выйти, не впустить, если пробуешь войти; попадаются озлобленные лица. Кто-то теряет сознание, кто-то продолжает читать. Но на земле в этот час царит тот же мрак: 01, 02, 03, 04, да что там – депутаты с «мигалками» не могут пробить себе путь! Добавьте сюда клаксоны, автомагнитолы на полную мощность, двигатели внутреннего сгорания, работающие на холостом ходу. Все стоит, но желудки работают, прямая кишка испускает газы, испорченный воздух интеллигентно (как правило, иномарки, до пяти лет эксплуатации) и с вызовом (все остальное) вырывается из выхлопных труб. Нервные сигналят небесам, пытаясь изменить свою участь, высовываются из окон автомобилей, в надежде увидеть конец проклятью; их проклятья терзают слух. А над ними растяжки: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы»; а по бокам рекламные щиты: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы»; а в салоне буклеты: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы», – замкнутое пространство, тот же зов из бездны, разве что вместо водки реклама коттеджей на Рублевке: «Дворянское гнездо», «Дворянское собрание», «Дворянские столбы».

– Дворяне, расхватывайте особняки! Растрелли, Корбюзье, Щусев, Баженов, Гауди. Только у нас! Только сейчас! Только для вас! Сам Архитектор мироздания… Стоять! Стоять, твою мать!

Кто-то спекся, тяжело дыша, засеменил в кусты; сдали нервы.

– Шаг влево-вправо приравнивается к побегу! Стоять!

Быть может, он и рад остановиться.

– Стоять!!

Осталось несколько неуклюжих шажков, и… пук-пук (винтовка с глушителем). Быстрые настигающие шаги:

– Не хочешь жить с людьми, живи с народом.

Контрольный выстрел в голову.

Бизнес летит к чертям… Бизнес летит к чертям… Бизнес летит к чертям… Ты сдуваешься как шарик… ты уже на эскалаторе… ниже… еще ниже… ты на уровне плинтуса. «Осторожно, двери закрываются». Тебе наступают на ноги, толкают в бок, дышат в лицо… Хотя бы «Орбит» – последнее, о чем можешь подумать, – накормите их «Орбитом»!!! Первый крик.

Когда человек рождается, он испытывает кислородное голодание, поэтому, выныривая, кричит, захлебываясь воздухом. Те, кто помнят, как мучительно задыхались в утробе (Откройте двери! Выпустите меня отсюда!), страдают боязнью замкнутого пространства; они не могут находиться в закрытых помещениях. При лечении клаустрофобии обычно используют антидепрессанты, или больной должен представить перед собой лестницу, чтобы потом, ступенька за ступенькой, по ней идти, все выше и выше, все ближе к небу. Если слегка расширить границы, – тужься! природа-мать, тужься! раздвинь волосатые ноги! – показать, как мир уменьшается, умещается в экран, и можно выдернуть шнур из розетки, собранной на ощупь быстрыми чуткими пальцами на ООО «Московское ПО Электротехника», – выдернуть шнур из розетки, лишить сознанье картинки, – то окажется, что лестница в небо (представь перед собой лестницу) – самый простой путь. И если так случится или уже случилось, – что другого пути нет.

А еще метро строят на случай войны, но об этом в рекламе ни слова.

И то, что на случай войны, и то, что ни слова, – если слегка раздвинуть границы, – клаустрофобия.

Но тут, от натуги, я издаю громкое: пук! Как какой-нибудь красный «жигуленок» пятой модели; красный как рак. Хотя никто не увидел, точнее, не услышал. Никто не обратил внимания, что вес не взят. Я только наклонился, повертел задницей перед штангой, приноровился, только напряг спину и сразу: пук! Границы захлопнулись, сузились в точку, и эта точка издала звук.

Боязнь закрытого пространства порождает закрытое пространство? представление о смерти как о закрытом пространстве? страх смерти, а следовательно, страх жизни? непонимание жизни или понимание жизни как?..

Что я хотел сказать? Я сказал: пук!

Если к кому-нибудь приходят во сне покойники, принимающая сторона после этого сутки находится под впечатлением, не зная, к добру ночной визитер или к худу, можно с кем-либо поделиться увиденным или нет. Спроси у них, – что происходило сегодня? – не ответят. Встреча во сне с мертвецом – самое яркое событие дня.

У меня есть старший товарищ (дело исключительно в возрасте), ему сорок два, он толстый, женатый, работает вторым режиссером на телевидении, – продал душу «картинке», но истово молится на сон грядущий: Свят! Господь Бог Саваоф! Свят! – клянется, что все бросит, включая жену и сына; здоровый бородатый мужик. Так вот, ему в последнее время стали являться покойники, он даже спать поначалу бросил:

– Как представишь, что снова!.. Наверное, у меня особый канал открылся.

Первым пришел отец.

– Я тогда моложе тебя был, на третьем курсе ВГИКа учился, – и тут телеграмма. Кинулся занимать деньги, потом на вокзал – поезд полчаса как ушел, следующий через сутки. Пришлось ехать на перекладных, до Запорожья, оттуда электричками, с двумя пересадками, и везде не успевал: из Никополя электричка отправлялась за пять минут до прибытия запорожской, из Кривого Рога за сорок минут до прибытия никопольской, – строго по расписанию. Трое суток добирался! Прибегаю домой, а они уже с кладбища вернулись, поминают, пьют, не чокаясь, ни одной вилки на столе, едят ложками; говорят, что меня ждали. Взял я такси и поехал на кладбище, один. Всю ночь с отцом проговорил, не помню о чем… обо всем… Царствие ему Небесное! – Пьем не чокаясь. – Уютно ночью на кладбище.

– А говорят, в советское время бардака не было. – Закусываю соленым огурцом.

Через три дня открывшимся каналом воспользовался Боровский, человек, воспитавший не одно поколение телевизионщиков областного значения, имевший не одну возможность перебраться в Москву, но так и не рискнувший оставить провинцию. У него самый красивый памятник на обкомовской аллее.

– Нам с тобой таких памятников не видать!

– Помянем! – Пьем, не чокаясь.

– Самое смешное – я вижу, что они живые! И все у них хорошо!

Огурец болгарского производства хрустит на зубах.

Потом стали приходить все, кого он знал.

– Словно им здесь кинотеатр, – на меня посмотреть. Даже Колька, с четвертого подъезда, он в пятом классе утонул, лучше всех плавал и утонул; та еще оторва был – мне с ним дружить запрещали. Так ребенком и остался. Земля ему пухом! – Пьем, не чокаясь. – Представляешь, каково это: ни женщины не попробовать, ни водки… – занюхивает колбасой, – ни здесь, ни там.