Текст книги "Лилит. Кукла из вечной тьмы"

Однажды, в дождь, Лилит вернулась домой среди ночи зареванная, промокшая насквозь, с размазанной по лицу косметикой. Она буквально упала Савве на грудь.

– Что с тобой?

– Он меня бросил, вот что. Денис. Сказал: я шалава и сука. Вот стану по-настоящему сукой – вот тогда они у меня узнают.

– Иди переоденься, – со всей мужской ответственностью посоветовал он. – Простудишься.

Она вернулась в коротком махровом халате, подаренном ей матерью. Савва усадил ее на кухне, взялся отпаивать чаем.

– В буфете вино есть – налей мне.

– Может, не надо?

– Надо, – твердо сказала она. – Хочешь, чтобы я заболела?

– Не хочу.

– Ну вот и делай, Доктор Айболит. Думаешь, я раньше не пила?

– Не знаю.

– А ты покумекай. Все равно же выпью.

Он достал бутылку, налил ей полбокала. Лилит выпила залпом и попросила еще. Савва плеснул еще полбокала, она и это выпила махом, только сильно морщась, и разом повеселела. Еще лихорадочнее заблестели глаза, лицо вспыхнуло ярким румянцем.

– Ты мой умничка, – сказала она, протянув к нему руку через стол, сжала пальцы. – Что бы я без тебя делала, Саввушка?

– Не знаю, – пожал он плечами.

– Я знаю: горевала бы… А скажи мне, я тут услышала недавно: это правда, что твой отец… – Она медлила.

– Что мой отец?

– Из семьи колдунов. Правда?

– Кто тебе сказал? – нахмурился юноша.

– Услышала краем уха.

– От кого?

– Да какая разница, от кого. Услышала, и все. Так правда или нет?

Савва опустил глаза.

– Вроде как да.

– Ну расскажи – интересно ведь. Твой отец тоже колдун?

– Нет, – замотав головой, грустно рассмеялся Савва. – Он поэтому больше с родней и не общается, что они такие.

– Какие – такие? Ты расскажи.

– А вот такие – странные. По-своему они живут…

– Я сейчас возьму ложку и ударю тебя по лбу, – очень серьезно пригрозила Лилит. – По-своему, как это? Вилкой суп ели и шилом сахар в чашку накладывали?

– Сейчас, погоди меня бить ложкой…

Савва стал мучительно вспоминать. Его возили в тот дом, пока отец не разругался со своей родней. И он, Савва, был тому свидетелем. Ему тогда исполнилось семь лет. Он хорошо помнил отца, тот был с бородой, как-никак художник, он, Савва, крепко держал его за руку. Вернее, это отец крепко сжимал его ручонку, словно боялся отпустить. Савва пока мало что понимал, но видел, как люто ссорились взрослые: отец и дед. Все происходило перед крыльцом, на фоне дома, чей фасад сплошь покрывала хитрая таинственная резьба. Отец уже готов был увести его отсюда, но не все слова с обеих сторон были сказаны.

«В этом доме, говнюк, твои предки поколениями жили, так уважай эти стены! – страшный лицом, с длинной седой бородой, рычал дед Берендей в гневе его отцу. – Благоговей перед ним! И не балаболь лишнего!»

«Уважать эти стены? – возмущался отец. – Благоговеть?! Да вас все село боится! Как и сто лет назад боялось! Только и слышал в спину: «Колдуны! Колдуны!» С самого детства слышал! Стыдно было! И гнусно».

«Так правду они говорили! – с усмешкой и превосходством отвечал дед Берендей. – Какие есть – такие есть. И живем тем, и гордимся тем! – Он кивнул в сторону улицы. – А эти пусть боятся! Страшно им – и правильно! На ладонь положим, прихлопнем и разотрем. А что стыдился, так дурак! – Дед Берендей мрачнел на глазах, враждебно качал головой: – Чужой ты нам, Андрошка! Чужак! Проваливай отсель!» – прорычал напоследок он.

Отца, в обычной жизни человека негромкого, прорвало:

«Да я сам не хочу с вами ничего общего иметь! Говорю же: стыдно мне за такую родню! И за то, что вы творите! На одних чуму нашлете, другим такого скажете, что у людей потом вся жизнь боком идет. И стыдно, и больно! И перед людьми, и перед Богом стыдно!»

«А ты разве не читал партийные книжки, а? – усмехнулся дед Берендей. – Бога-то нет! Не знал?»

«Для вас точно Бога нет, – согласился отец. – Угораздило же меня уродиться в таком аду…»

«В аду, значит?»

«Именно, где вам самое место».

«Ну так вот что я тебе скажу: проклинаю тебя, не сын ты мне более, – огненно выдохнул дед Берендей. Кивнул на Савву. – И высерка своего забирай от этой потаскухи актриски! Пошли вон – оба».

«Пошли, Савва», – сказал отец и потащил сына за собой по тропинке через сад к воротам.

Только один раз он, Савва, обернулся на деда, которого по-своему любил и к которому привык. Глаза того горели неумолимой ненавистью и гневом. И готовы были, казалось, испепелить и сына, и внука заодно с ним. Но причины ссоры, смысла конфликта он тогда уразуметь никак не мог в силу малолетства, это потом по крупицам стала копиться в его голове информация о семье отца, и картина, надо сказать, вырисовывалась жутковатая.

Спустя несколько лет, когда дед Берендей умер, он снова попал в дом своих предков. Бабка Чернуха позвала сына и внука – она-то скучала по ним. И вновь он, Савва, уже двенадцатилетним отроком стоял перед домом и смотрел на фасад. К нему подошел Медведь, дядя, старший брат отца.

«Гляди-гляди, – беря племянника за плечо, кивнул на резной фасад Медведь. – Для кого каракули, а для нас – святыня. Этим языком наши боги с нами говорят, малышок. Вырастешь, может, и узнаешь, что к чему. Хотя вряд ли. Дед Берендей и с того света погрозит: не бывать тому! – рассмеялся он. – Хоть и не виноват ты, а все равно против. Он отца твоего проклял, братца моего младшого, и тебе, семени его, не доверял. И сказал: помру, но чтобы тайное письмо предков корню Андрошкиному неведомо было, – подражая голосом деду, мрачно заключил: – Недостойны! – и вновь засмеялся, прижимая к себе юнца. – Так-то, корень Андрошкин! Слово деда Берендея – закон!»

– Ну, чего задумался? – кивнула Лилит. – Предложение дать тебе ложкой по башке еще в силе, кстати. Слышишь, братец Саввушка? – вкрадчиво, но миролюбиво спросила она.

– Слышу, – кивнул он. – Они живут за речкой Лиховой. Семья отца. Их боится вся деревня. Все это село – Зырино. Их дом стороной обходят.

– Да почему?

– Они могут порчу навести, например.

– Как это?

– Нагадают, и у тех, кто против них, вдруг корова сдохнет. Или крысы набегут.

– Да ладно?

– Ага. Могут приворожить, ну это насчет любви. Мужчину к женщине и, наоборот – женщину к мужчине. – Он вдруг подумал, как бы это было здорово, съездить к бабке Чернухе и попросить любовного напитка. Он ведь есть у нее, точно есть. Подлить его Лилит, чтобы она влюбилась в него. Увидела бы в нем не только брата…

– Чего замолчал? Про любовь – это интересно. Я люблю про нее. Дальше давай…

– Продадут отвар какой-нибудь женщине, она капнет его во время застолья тому, кого любит, и тот уже не отвертится от нее. Будет сохнуть по ней, а если не получит свое, ну, любви, так и помрет сухой веткой. Это так моя бабка Чернуха говорила.

– Ух ты – интересно. Плесни сестренке еще вина.

– А может, хватит?

– А может, хватит задавать дурацкие вопросы и указывать старшей сестре? Сказала: плесни. Поухаживай за дамой. Но могу и сама.

Она потянулась за бутылкой.

– Я сам.

Он налил ей еще полбокала. Теперь она отпивала вино небольшими глотками. Выдвинула стул из-за стола, перекинула ногу на ногу, оголив колени и бедра.

– Чего ты на мои ноги пялишься? – с улыбкой спросила она.

– Не пялюсь я, – вспыхнул он.

Она смеялась, глядя ему в глаза. Лилит знала, какой эффект производит на парней. Как они слюнки по ней глотают. И пользовалась этим. В приглушенном свете люстры огнем горели ее рыжие волосы. Сверкали яркие зеленые глаза, почти всегда веселые и шальные, от которых у тех же мужчин голова кругом идет, потому что заглянут они в эти глаза и уже предвкушают близость. Сверкали в электрическом свете золотом круглые колени. И пахло от нее дождем и чем-то дурманящим, отчего тоже скулы сводило. Как же повезло тем, кто обнимал ее ночами, когда она пропадала вне дома. А ее обнимали, и часто – он точно знал это…

– Еще как пялишься. Я твоя сестра, Саввушка, между прочим. Не забыл? Продолжай про свою родню.

Савва поймал ее взгляд, сам хитро прищурил глаза:

– А еще они могли проходить в другой мир.

Лилит нахмурилась:

– А это как? Не понимаю. В какой другой мир?

– В мир мертвых.

– Да ну?

– Всю избу моей родни боги языческие охраняют. Потому что их изба – ворота. Так мне дядька Медведь, старший брат отца, говорил. Первый круг охраняет бог Морок, тот, что людей морочит, уводит в сторону, а то и губит, за ним – Мара, богиня смерти, а потом уже – сам Чернобог, верховный. Через эти ворота можно войти и попасть туда, где живут мертвецы. Взять там то, что тебе нужно, и вернуться обратно.

– Врешь, поди? А, Савка? Заливаешь ведь?

– Почему – правду говорю, – нахмурился он. – Я бы такого сам и не выдумал.

– Да, такое нарочно не придумаешь.

Он кивнул, что означало «именно так».

– Вон вы какие, Беспаловы, – не сводя с брата взгляда, усмехнулась Лилит. – А что они могут взять там, среди мертвецов?

– Траву какую, например. Сонную, приворотную, любовную, смертную. Я точно не знаю. Слышал их разговоры только. Что-то запомнил. Или воду – живую и мертвую.

– Как в сказке, что ли?

– Ну да. А еще они могут то, что понять никак не получается.

– И что же это?

– Вот если человек умрет, душа его уходит навсегда. Так вот, они могут не дать душе уйти, а сохранить ее до срока между небом и землей. А потом помочь вернуться обратно, сюда, в этот мир, но уже в другом теле. Я не понимаю, как такое может быть. – Он пожал плечами, отрицательно замотал головой: – Не понимаю, но верю им.

– И все это ты слышал от них? От своей родни?

– Да, они же говорили при мне. Говорили, а меня не замечали. Я был-то малышом. Но слушал и запоминал. О том, что душу можно задержать до срока, говорила бабка Чернуха какой-то женщине. Та пришла за помощью. Вот это я помню хорошо.

– Хотела бы я попасть в эти ворота, а то и заглянуть за них.

– Туда только своих допускают, кто из семьи.

– А тебя могут?

Он отрицательно покачал головой:

– Меня вряд ли. Дед Берендей моего отца, своего сына, проклял, потому что он наперекор им пошел. Отказался от семьи, от их колдовства. Нашу с тобой мать плохими словами дед назвал, и меня заодно. Мне тогда семь лет было. Потом дед Берендей умер, но наказал, чтобы нам, мне и моему отцу, никаких тайн не открывали. Слово со всей семьи взял. Бабка Чернуха его не ослушается. – Он вспомнил: – Я главное не сказал: чтобы туда попасть, надо заклинания знать. А вот их мне точно никто не расскажет.

– Жаль, очень жаль, – вздохнула Лилит. – А то я бы за тайнами туда сходила. Принесла пяток-другой тайн, может, и помогли бы они в дальнейшей жизни.

– Только ты об этом никому лишний раз не говори – из комсомола выгонят, – предупредил он ее.

– Да что ж я, дура, что ли? – Она зевнула, прикрыв ладошкой рот. – Ладно, пошли спать. И еще…

– Что?

– Не подсматривай за мной, а то я тебя знаю.

– Чего ты знаешь?

– Того знаю. Смотришь на меня из-под одеяла, когда я рубашку надеваю.

– Да не смотрю я, – совсем уже смутился он.

– Еще как смотришь. Сейчас переоденусь, потом тебя позову. Только душ сначала приму.

– Ладно, – согласился он.

Когда в ванной комнате бурно зашумел душ, Савва взял бокал с недопитым вином и потянул к носу. Пахло сладко. На ободке остались следы ее помады. Беспощадные шипы неутоленной любви к Лилит кололи, мучили его. И всякий раз она была так близко – только дотянись и коснись рукой. Руки, плеча, щеки. Ее по-девичьи ярко-алых губ. Он осторожно коснулся красного следа на бокале языком. Ему очень захотелось приобщиться через это вино к своей сестре, как к божеству. Зажмурившись, он опрокинул бокал – выпил все без остатка. И даже капли на язык вытряхнул. И почти тотчас горячая волна покатилась по его телу. Это было блаженство. Интимный акт. Любовная связь. Единение. Он словно ее попробовал, свою Лилит, вкусил ее плоти и крови, ее сердца и души. И сидел так и мечтательно смотрел на немецкую фарфоровую статуэтку на полке, которая там стояла годами.

– Ну, чего млеешь? – спросила Лилит.

Савва очнулся. Она вышла из ванной в длинной ночной рубашке, вальяжно оперлась о косяк.

– Спать идешь, Саввушка, или тут всю ночь кемарить будешь?

Он с тем же упоением кивнул сестре:

– Уже иду. А посуда?

– Завтра помоем. Я с тобой еще поболтать хочу – о тех самых вратах в другой мир. Ведь кому расскажешь – не поверят.

– Говорить об этом никому не надо, – вставая, замотал он головой. – Даешь слово?

– Не дура – понимаю, – очень серьезно ответила Лилит.

– Даешь слово?

– Даю, даю слово. Вдруг мы туда однажды попадем? – И тут же непринужденно рассмеялась: – Ты и я?

Глава 2
Счастливый невольник

1

Мать приходила домой, оставляла деньги, обнимала Савву и вновь уходила. Она больше не жила в этом доме. Театр и личная жизнь полностью увели ее от детей. И отец Саввы избегал заходить сюда, зная, что будет лишним для сына и падчерицы. И не мог столкнуться с уже бывшей женой. Сестра и брат жили одни, и впрямь почти как сиротки. Разве что на полном обеспечении. Лилит окончила школу и была на перепутье, все думала, куда податься. Говорила, что хочет стать моделью. Савва много рисовал в это время, и сестра, конечно же, была первой и благодарной его натурщицей. «У тебя талантище, – говорила она. – Ты в своего отца, алкаша, пошел. Способностями, в смысле. Поступай в художественный институт, не прогадаешь». Но отец, прятавшийся от мира в мастерской, узнав о намерениях сына, сказал: «Хочешь стать несчастным – иди в художники. И приготовься мучиться всю оставшуюся жизнь».

Как-то мать зашла проведать детей. В первую и в десятую очередь Савву, конечно. И вновь сказала лишнего. Случилось это роковым образом, нелепо и гадко, после чего их надтреснутый мир окончательно развалился. Мать привезла продуктов и попутно спросила:

– Лилит здесь?

Та была в своей комнате, но заранее наказала не выдавать ее. Она увидела мать, выходящую с сумками из «Победы», дорогой машины, в окно, и спряталась в их с Саввой комнате. Не хотела здороваться с матерью.

– Ее нет, – ответил Савва.

– Опять шляется где ни попадя?

– Я за ней не слежу, – насупился сын.

– Вот что я скажу. Если бы твоя сестра решила стать актрисой, а еще бы в кино пошла, она бы стала примой. Артистизма ей не занимать. И в меня пошла, и в своего отца поляка, актерчика, будь он неладен. Но не бывать ей такой. Даже если сильно захочет, – усмехнулась мать. – Бедовая она, еще хуже меня, стопроцентная шалава. Порченая тварь, прости меня Господи. Может, я и плохая мать, но я – трудоголик. Всю себя посвятила искусству. Судьба у меня такая. Что до Лильки, все, к чему она прикасается, в конце концов погибает. Как тот ее парнишка. Как его звали, Витек, что ли? – поморщилась она.

– Какой Витек?

– Который из-за нее с крыши бросился – и разбился насмерть. Не слышал об этом? – удивилась мать.

– Я об этом ничего не знаю, – опешил Савва.

– Ну, теперь знаешь. В лепешку, бедняга. Вот так об нее все будут расшибаться. А ты держись от нее подальше. Я бы ее отселила в другую квартиру, да она тут прописана, не вырвешь как сорняк.

Савву переворачивало оттого, что Лилит сейчас слышит, как мать беспощадно поливает ее. А еще вырвется из комнаты – и тогда начнется.

– Она твоя дочь, мама, зачем ты так?

– Увы, Савва, так сложились обстоятельства. Держись от нее подальше, вот тебе материнский совет. Если бы повернуть время вспять, я бы того поляка проклятущего отшила бы, да поздно. Что сделано, то сделано. – Она тяжело вздохнула, немного несмело, чувствуя свою вину, открыла объятия. – Иди сюда, милый.

Савва не устоял – утонул в ней. Как же крепко она его прижала в эти мгновения! Как будто, как лягушонка, раздавить хотела.

– А может быть, останешься? – ни с того ни с сего, не подумав, ляпнул он. – Хотя бы на эту ночь?

– Милый… – Она отрицательно покачала головой. – Никак…

– Ну, хотя бы на часок, посидим, чаю попьем?

– Я бы осталась, но мне надо в театр. У нас еще репетиция. Я сегодня танцую танго. Моя героиня танцует. Знаешь, как пьеса называется? «Две жены Адама».

– А у него разве не одна жена была? Ева?

– А вот и нет, милый. Первой женой была, не поверишь, Лилит. Непокорная, злая, самовлюбленная. Никого не напоминает?

Савва хотел дерзнуть и спросить: «Тебя?»

– Адам от нее отказался, кстати, – добавила мать. – Не сдюжил, бедолага.

– А ты кого играешь? – спросил Савва.

– Ее играю, милый. Лилит, – усмехнулась она. – Добродетельных героинь играть скучно, а вот таких змей, как Лилит, самое то. Для меня, по крайней мере. Ладно, полечу, меня машина ждет. На премьеру обязательно приглашу.

Она горячо и звонко поцеловала его в щеку и ушла. А он остался с двумя авоськами в коридоре переварить услышанное. Дверь в их комнату открылась, вышла Лилит. Вальяжно привалилась к косяку, как она умела это делать, скрестила руки на груди.

– Ну что, купила тебя мамочка разговорами?

– Ты все слышала?

– До единого слова.

«Останься, мамочка, на ночь. Ах нет? Ну тогда чайку попьем. Опять нет? Да что же это такое… А ты точно моя мамочка?»

– Вы обе хороши, кстати.

– А ты подумал, куда бы я делась, если бы она оттаяла и осталась? Сидела бы как мышь в нашей комнате? В шкафу бы змейкой свернулась?

– Прости, у меня вырвалось.

– Да, да. – Она отвалилась от косяка. Яркие зеленые глаза уже заволакивало пеленой гнева. Но не к нему был обращен этот гнев. – Значит, я бедовая шалава? Порченая тварь? Кто я там еще, исчадие ада?

– Этого она не сказала.

– Правда? Ну спасибо ей. А могла бы не церемониться.

– Кто такой этот Витек?

– Какой Витек?

– Ты знаешь – ты все слышала.

Это напоминание разом остудило сестру – Лилит нервно пожала плечами:

– Так, ухажер был.

– Он правда бросился с крыши и разбился? Из-за тебя?

– Откуда я знала, что он такой дурак?! – взорвалась она. – Что выполнит обещание?!

– Так он обещал спрыгнуть?

– Да, обещал. Сказал: «Люблю тебя! Но если ты меня не любишь – я брошусь с крыши». Я не поверила. Решила: шутит дурачок. Да и не любила я его – и так ему и сказала. Чего мне врать-то? С какой стати? «Хочешь прыгать, – говорю, – прыгай». А он взаправду бросился и разбился. Теперь мне с этим жить. Ничего – справлюсь как-нибудь.

– А почему ты мне об этом не рассказала?

Лилит вскинула брови:

– А почему я должна была тебе об этом рассказывать?

– Ну просто, я же твой… – Он осекся.

– Брат?

– Да.

– Вот поэтому и не рассказала. Чтобы ты не мучился и голову себе лишним не забивал. Был дурачок – нет дурачка. И хватит об этом. Ну какая же она стерва, – покачала головой Лилит.

– Кто?

– Кто-кто? Наша матушка, заступница и распутница.

– Не говори так.

– Почему не говорить? Если это правда?

Савва отрицательно замотал головой:

– Неправда.

– Еще какая правда. Знаешь, как она репетирует? Как она танго танцует, знаешь?

– Как?

– Каком кверху, как говорил один мой старший приятель, вот как.

– Хватит, а? Тебе не мерзко?

– Мерзко, когда я думаю о ней. – Лилит хитро прищурилась: – Любишь ее?

– Конечно, она же моя мать.

– И что с того? Она и моя мать тоже. Но я ее ненавижу.

– Это плохо, Лиля, неправильно.

– Но так есть. Она не только меня бросила, но и тебя. Куда она сейчас понеслась? Проговорила с тобой пять минут – и деру дала.

– В театр.

– Ну разумеется, куда же еще? У нее же танго. Ладно, вечером я тебе кое-что покажу.

– Что покажешь?

– Дождись вечера. А пока что свари нам макароны и пожарь яичницу. Я проголодалась. Не сваришь и не пожаришь – тебя съем на ужин, братец Саввушка.

– Куда мы идем? – спросил он поздним вечером, когда они шагали через городской центр.

– Посмотреть на одно представление.

– На какое?

– Сейчас узнаешь. Может быть, даже что-то увидишь.

Было уже темно. Скупо горели окна в домах. В одном из дворов звучала переливами гитара. Лилит завернула в ближайшую арку, он за ней, и оба оказались в мрачном и темном колодце.

– Знатный дом, кстати, – сказала Лилит. – Тут режиссеры и композиторы проживают. И прочие деятели культуры. Звезды театра и филармонии. Нам вон на ту пожарную лестницу, – кивнула она на дальнюю стену.

– Зачем?

– Надо.

– Да зачем надо-то? Чего ты крутишь?

– Ты хочешь что-то понять в этой жизни или нет? Или дурачком решил прожить? Слушай старшую сестру – набирайся ума.

– Мы какую-то гадость сейчас делаем, да? – возмутился Савва.

– Вся жизнь – одна большая гадость.

– Ответь, – потребовал он.

– Не отвечу, но обижусь, – предупредила Лилит. – Будешь завтракать, обедать и ужинать в гордом одиночестве. Честное слово. Да что ты за парень такой, что боишься на пожарку залезть?! – теперь уже со всем пылом возмутилась она.

– Да не боюсь я!

– Тогда лезь!

– Ладно, полезли, – сдался он.

Он обреченно вздохнул. Чего сопротивляться? Если Лилит чего-то хотела получить, она это получала. От парней, от брата. От кого угодно. Только не от матери. От той она хотела любви, но так и не дождалась подарка.

Сестра кивнула на лестницу, доходившую им до колен.

– Лезь первый, а то будешь мне под юбку заглядывать.

– Да не буду я заглядывать, – возмутился Савва.

– Будешь-будешь, – кивнула она. – Лезь, говорю. А я за тобой.

– А докуда лезть-то?

– Видишь два окна слева, у стены, едва горят?

– Ну, вижу.

– До их уровня.

– Зачем?

– Сказала надо – значит, надо.

Савва поднялся на пару метров, Лилит ловко поспевала за ним. Через полминуты они, как две обезьянки, висели на одной лестнице.

– Ой, а у меня театральный бинокль с собой оказался, – нарочито наигранно сказала Лилит. – Подарок матушки, заступницы и распутницы. Мелочь, а приятно. Виднее будет. Это все Гоша для меня устроил. Он тот ищейка. Проследил путь заслуженной актрисы Жанны Стрельцовой от работы до нового дома.

– До какого нового дома?

– А почему, ты думаешь, мать не живет с тобой под одной крышей? Почему, ты думаешь, она бросила тебя, как и меня когда-то? И почему она не пригласила тебя пожить с ней? Ладно – я. Порченая тварь. Почему тебя не позвала?

– О чем ты?

– Да все о том же. О репетиции. О продолжении сцены.

– Я хочу спуститься, – потребовал Савва.

Лилит отрицательно покачала головой:

– Я тебе не дам.

– Как это?

– А так, вначале надо будет сбить меня с лестницы. Как грушу. Только бей крепче, если что, – приторно улыбнулась она. – Я стойкая.

– Ты меня злишь, Лиля.

– Я тебя учу уму-разуму, Саввушка. – Она нацелилась биноклем на окно. – Значит, я шалава, да? Значит, это я все гублю? А вы, матушка, трудоголик, да? О! Каждый день как по часам. Иди сюда – смотри!

– Не буду, – запротестовал Савва.

– Говорю: смотри! – Она впихнула в его руки бинокль. – Это ты меня злишь, братец! Упрямством и глупостью!

– И что там?

– А ты смотри, смотри. Там аттракцион. Репетиция нового спектакля на квартире у главного дирижера филармонии, народного артиста СССР Вадима Вадимовича Окунева. Да смотри же, не будь тряпкой. Так приспичило, что даже рубашку снять не успел. Умеет актриса работать!

Но ему и самому теперь хотелось увидеть это. И он увидел. Сцену в приглушенном свете огромного ночника в форме слона, гордо стоявшего на тумбе. Действие разворачивалось на большом кожаном диване главного дирижера. Крупный косматый мужчина в рубашке, но без штанов лежал в объятиях женщины, которая оплела его голыми руками и ногами. Впрочем, она тоже не сняла платье, только задрала его повыше.

– Надеюсь, у них утюг-то есть, – усмехнулась Лилит. – А то ведь изомнутся все, как мочалки будут.

Космач интенсивно дергался на полуобнаженной даме, но и та лихо помогала ему. Савве вдруг стало нестерпимо гадко и мерзко. Это не тетю Зою на кухне увидеть в плену мужских рук. Тут похуже! Особенно жутко было видеть, как женщина накручивала бедрами под косматым мужчиной. Какие петли делала под ним.

– Это не мама, – покачал головой Савва.

– Это наша мама. Будь спокоен. У нее сейчас репетиция по расписанию. У нее сейчас танго, как она сказала. Разве плох танец? И так каждый божий день.

– Это не она – я не вижу лица.

И только он сказал это, как женщина вынырнула из-за косм мужчины, повернулась лицом в сторону окна. Но она сейчас ничего не видела – она исполняла свое танго с закрытыми глазами. Может быть, от удовольствия, а может быть, чтобы не видеть озверевшее от страсти лицо дирижера, нависшего над ней. И хотя в кабинете был полумрак, невозможно было перепутать ни ее черты, ни черные волосы, разметавшиеся в стороны. Савве хотелось сбежать, но и смотреть хотелось тоже. Так иногда притягивает взгляд изощренное уродство, от которого нельзя отвести глаз.

– Смотри-смотри, она хороша в своем деле, – усмехнулась Лилит. – Уж я-то знаю.

– Откуда?

– Оттуда.

Мысль, что Лилит проделывает то же самое со своими парнями, еще больнее уколола его. Но он проглотил и эту пилюлю. Сейчас ему просто не хотелось жить. Куда он ни наступал, его везде ожидал капкан – из таких вот петель бедрами, из жадных рук, из предательства. Ему вдруг захотелось отпустить свои руки и свалиться с этой лестницы вниз. И про все забыть. Но до асфальта было всего два метра, он бы просто ушибся, получил бы сотрясение мозга, может быть, сломал бы руку или ногу и стал бы еще смешнее и нелепее. Поэтому оставалось закрыть глаза или смотреть в окно – и он смотрел…

Брат и сестра, затаив дыхание, он – с горечью и отчаянием, она – с ненавистью и злорадством, дождались окончания бурной сцены, страстного танго, и только тогда Лилит мрачно спросила:

– Ты доволен?

Савва молчал.

– Доволен, спрашиваю?

Он упрямо молчал.

– Ты не должна была приводить меня сюда. Не имела права.

– Еще как должна. И еще как имела. Тебя выбросили вон, как и меня. И чтобы ты не скулил и не мямлил, я должна была привести тебя сюда. Загнать на эту лестницу.

– Ну и ладно. Загнала. Получила свое?

– Да, получила. Можем постучаться к ним, кстати. Хочешь?

– Куда постучаться? В окно?

– Не в окно, дурачок. В квартиру.

– Зачем?

– Попросимся жить к матушке. Скажем: «Мммааатушка-заступница, – проблеяла Лилит, – возьми нас к себе ночеваааать!»

– Не смешно.

– Это ты угадал, братец Саввушка. Или скажем вахтеру: у нас тут маму силой удерживают. Косматый мужчина. Вызывайте милицию. Вот смеху-то будет, а?

– Совсем не смешно.

– Давай сюда бинокль – спускаемся. Хорошего понемножку. Домой хочу.

Через полчаса они входили в квартиру. Время было около полуночи.

– Готовь закуску, – сказала сестра.

– Какую закуску?

– Огурцы, помидоры, что есть в холодильнике. Остатки макарон. Мы ведь не все слопали? Кабачковую икру.

Сама она поставила в коридоре табурет, вспорхнула, пошарила на антресоли и выудила оттуда бутылку коньяка и пачку папирос.

– Мамочкины запасы, – спрыгнув, сказала Лилит. – Очень своевременно, кстати. Армянский коньяк «Арарат», говорят, лучше не бывает, и папиросы «Герцеговина Флор».

– Ты курить будешь? – нахмурился Савва.

– Я с четырнадцати лет курю – парни научили. Аромат нравится. И кажусь старше. Да-да-да, я такая. Гуляю с парнями, пью вино и курю папиросы. И мне это нравится. И вообще – в такой жизни есть шарм. Знаешь это слово?

– Знаю. Мерзко это.

Она снисходительно усмехнулась:

– Потому что ты еще зеленый. Вот поэтому и мерзко. Доставай бокальчики – небольшие. А я найду мундштук и пепельницу. И закуски выкладывай. Сыр нарежь. Ты сегодня прощаешься с юностью и глупостью. Благодаря мне, братец Саввушка.

Савва стал покорно выкладывать огурцы и помидоры в тарелку, резать хлеб и сыр. Лилит отыскала среди своей нехитрой косметики в ящике мундштук, вскрыла черную пачку папирос «Герцеговина Флор» с золотой окантовкой и печатью, где сияла мелкая надпись «Ява». Вытащила папиросу, деловито продула ее, аккуратно вставила в мундштук. Звонко, как кастаньетой, тряхнула большим коробком спичек. Все это получалось у нее красиво и ладно, так, словно она уже делала это много-много раз. Савва понимал, что, видимо, так оно и было. Но ее слова, оброненные на пожарной лестнице, об их матери: «Она хороша в своем деле, уж я-то знаю», – заставляли его возмущенное сердце выпрыгивать из груди. Хуже была только картина, которую он увидел: эти выплясывающие голые бедра женщины под косматым чудовищем, этим дирижером, ее сладострастное выражение лица. Даже думать о том, что это была их мать и что он это видел – было оскорбительно и страшно. Хуже всего то, что он знал наверняка: эта сцена останется с ним на всю оставшуюся жизнь. Она никогда не уйдет из памяти, как утром рассеивается в первых впечатлениях нового дня самый эмоциональный и яркий сон.

– О чем задумался? – чиркнув спичкой, спросила Лилит.

Она прикурила. Затянулась, выдохнула дым тонкой струйкой в сторону.

– Говори.

Дым сразу коснулся ноздрей Саввы, подкрался, защекотал, заколол. Захотелось чихать и кашлять.

– Так, ни о чем…

– О маманьке о нашей? О заступнице-распутнице? – Лилит была сметливой и все понимала. – О том, как она извивалась под этим дирижером, да?

– Хватит, хватит. – Сжав зубы, ее брат готов был взорваться.

– Ладно, Саввушка, ладно. – Она примирительно накрыла его руку своей белой, как у всех рыжих, сильной и красивой рукой. – Хорошо. – Погладила его, потянулась к юноше, провела ладонью по его щеке. – Коньяк откроешь или мне самой?

– Открою.

– А ты умеешь?

– Смогу.

Он откупорил бутылку, взглянул на сестру.

– Чего смотришь? – улыбнулась она. – Наливай нам обоим.

– Ты уверена?

– Директора школы тут, кажется, нет. Или?.. – Она театрально огляделась. – И в помине нет. И комсорга тоже нет. Так кого стесняться?

– Ладно, – не без охоты сдался он.

Савва налил им коньяка по половине бокальчика. Выдохнув очередной раз дым, Лилит взяла свой.

– Бери, милый.

Савва тоже взял.

– Ну что, братец, за эту развеселую ночь? – Она потянулась к нему с улыбкой и вновь накрыла его руку своей. – Еще одну ночь вдвоем?

– За ночь вдвоем, – кивнул он.

– Пей до дна, – наказала она.

Они выпили. Савва задохнулся, долго не мог отдышаться, но сестра плеснула ему чая, потом дала огурец. Он выпил и закусил. И еще долго морщился. Удар в голову настиг почти сразу, и тело загорелось тотчас же. Все однажды случается впервые. Это было ощущение эйфории, полета. Его даже повело. Хотелось взмахнуть крыльями и полететь.

– Только не вставай, посиди, – раздавив окурок в пепельнице, потребовала Лилит. – Сейчас первая волна пройдет, и все будет хорошо. И поешь, самое главное.

Аппетит проснулся у обоих сразу. Они съели макароны, половину огурцов, полбуханки хлеба. Выпили еще по полбокальчика коньяка. В голове у Саввы вовсю шумело. Но он был счастлив. Лилит смеялась, рассказывая о том, как первый раз удила рыбу с друзьями и зацепила своего приятеля за мягкое место, да еще рванула удочку, как потом все бегали вокруг бедняги до самого обеда, пытаясь вытащить крючок. А кто-то предложил несчастного отправить в ту же уху.

Ее смех прошел совсем неожиданно. Она смущенно улыбнулась брату и сказала:

– Прости меня.

– За что?

– За то, что ты сегодня увидел. Я дура и не должна была тебя вести туда. Но что сделано, то сделано. Назад ничего не вернешь. Я виновата перед тобой. Я была зла на нее – и тогда, и теперь, и завтра буду зла. – Она вновь сжала его руку. – Что мне сделать, чтобы загладить вину? Скажи честно.