Текст книги "Космическая Одиссея (сборник)"

Если не считать торопливых минут, затрачиваемых на еду в камбузе, который, по счастью, не пострадал, Боумен практически дневал и ночевал в рубке управления. Отдыхая, он чутко дремал в своем кресле и поэтому сразу обнаруживал неполадки, едва первые признаки их появлялись на приборах пульта. По указаниям с Земли он на скорую руку смонтировал несколько систем аварийной сигнализации, и они работали вполне сносно. Теперь у него даже появилась надежда живым долететь до Сатурна – впрочем, «Дискавери» долетел бы туда все равно, неся его живого или мертвого.

Ему некогда было любоваться красотами космоса, да и не было в них, казалось, никакой новизны, но предвкушение того, что ожидало впереди, подчас отвлекало его даже от самых насущных забот о сохранении собственной жизни. Там, за иллюминаторами, простирался Млечный Путь с его облачными скоплениями звезд, такими плотными, что разум отказывался их объять. Там сверкали огненные туманы созвездия Стрельца, мириадами своих солнц навсегда заслонившего от людского взгляда сердце нашей Галактики. Устрашающей чернотой зиял Угольный Мешок, этот беззвездный «провал» в пространстве. И альфа Центавра – ближайшее из всех чуждых солнц, «первая остановка» за пределами Солнечной системы – сияла ему впереди.

Именно эта звезда, хотя она уступала в яркости Сириусу и Канопусу, влекла к себе взор и мысли Боумена всякий раз, когда он смотрел вперед. Немигающий блеск этой точки, чьи лучи летели к нему долгих четыре года, служил постоянным напоминанием о яростных спорах, что втайне от человечества велись сейчас на Земле, доносясь до него редкими отголосками.

Никто не сомневался, что между черной глыбой ЛМА-1 и системой Сатурна есть какая-то связь, однако ни один ученый не допускал мысли, что существа, создавшие этот монолит, зародились и живут там. Ведь Сатурн еще меньше, чем Юпитер, пригоден для органической жизни, а его многочисленные спутники скованы вечной ледяной стужей космоса. Только один из них, Титан, обладает атмосферой, да и та – лишь тонкая оболочка из ядовитого метана.

А это означало, что существа, посетившие в незапамятные времена земную Луну, вероятнее всего, были гостями не только в околоземном пространстве, но и вообще в нашей Солнечной системе. Они явились из звездных пространств и создали свои базы там, где им было нужно. И тут возникал другой вопрос: способна ли техника, пусть самая совершенная, преодолеть чудовищную бездну пространства, отделяющую нашу Солнечную систему от ближайшего чуждого солнца?

Многие ученые решительно отвергали такую возможность. Они утверждали, что даже «Дискавери», самому скоростному из всех когда-либо созданных космических кораблей, потребуется двадцать тысяч лет, чтобы долететь до альфы Центавра, и миллионы лет, чтобы сколько-нибудь заметно углубиться в недра Галактики. И если даже когда-нибудь, в далеком будущем, космические двигатели достигнут необыкновенного совершенства, они все равно остановятся перед неодолимым барьером скорости света, которую не может превысить ни один материальный объект. А раз это так, то создатели черного монолита, безусловно, жили под тем же Солнцем, что и человек, и если в исторически обозримые времена они у нас не появились, значит, вернее всего, уже перестали существовать.

Но было, однако, заметное меньшинство, которое никак не соглашалось с такой теорией. Пусть для перелета от одной звезды до другой нужны столетия, утверждали они, это не может служить преградой для достаточно настойчивых исследователей. Одно из мыслимых решений – применение искусственного сна, как это уже было сделано на «Дискавери». Кроме того, вполне возможно создать искусственный автономный мир – корабль, рассчитанный на полеты такой продолжительности, что на борту его за это время сменятся многие поколения.

И потом, какие есть основания предполагать, что все разумные существа так же недолговечны, как человек? А может быть, во Вселенной есть созданья, для которых тысячелетний полет – всего лишь минутное беспокойство?..

Все эти споры, хотя и носили сугубо теоретический характер, затрагивали, однако, вопрос огромной практической важности – о «длительности реакции». Ведь если монолит ЛМА-1 действительно послал сигнал куда-то к звездам (возможно, через некое ретрансляционное устройство, находящееся где-то близ Сатурна), то он достигнет своей цели только через долгие годы. Тогда, даже если отклик на сигнал был бы немедленным, человечество получало передышку продолжительностью в десятки, а вернее всего в сотни лет. Для многих такая версия была весьма ободряющей.

Но не для всех. Некоторые ученые – по большей части из числа искателей истины на дальних и малоизведанным берегах царства теоретической физики – задавали тревожный вопрос: а так ли уж верно, что скорость света – действительно непреодолимый барьер? Правда, теория относительности оказалась на редкость живучей – приближался уже столетний ее юбилей, а она все держалась. Но первые трещины в ней уже появились. И потом, если положения Эйнштейна нельзя отвергнуть, может быть, их удастся обойти?

Сторонники этой точки зрения с увлечением говорили о «кратчайших путях через высшие размерности», о линиях, которые короче прямых, о «гиперпространственных связностях». Они любили пользоваться образным выражением, которое придумал в прошлом столетии один математик Принстонского университета: «червоточины в пространстве». А критикам, которые говорили, что все эти идеи слишком фантастичны, чтобы принимать их всерьез, они напоминали о знаменитой фразе Нильса Бора: «Ваша теория безумна – но недостаточно безумна, чтобы быть истинной».

Однако споры между физиками не шли ни в какое сравнение с раздорами между биологами вокруг проблемы, увенчанной почтенной сединой: как выглядят представители внеземного разума? Биологи разделились на два лагеря: одни утверждали, что такие существа должны быть обязательно гуманоиды, другие с неменьшей убежденностью заявили, что «они» совершенно не похожи на людей.

Сторонники первой теории исходили из убеждения, что две ноги, две руки и размещение главных органов чувств в самой верхней точке – конструкция столь необходимая и столь целесообразная, что лучшую трудно себе представить. Конечно, признавали они, возможны мелкие различия – скажем, шесть пальцев вместо пяти, иная окраска кожи или волос, какие-либо особенности в строении лица, но в целом разумные «внеземляне» настолько похожи на человека, что на большом расстоянии или в полутьме их можно даже и не опознать.

Подобные антропоморфические суждения высмеивала другая группа биологов – истинные дети космической эры, свободные от предрассудков прошлого. Человеческое тело, говорили они, – это плод миллионов случайных выборов эволюции, сделанных ею на протяжении необозримо долгого времени. На любом из этих бесчисленных, но решающих этапов могла победить какая-либо другая генетическая случайность, и, возможно, даже с лучшими результатами. Ведь тело современного человека – не более чем продукт причудливой импровизации, в нем полно органов, переключенных с одной функции на другую, причем не всегда удачно, а есть и совсем отжившие детали, вроде аппендикса, которые хуже чем бесполезны.

Боумен обнаружил и третью категорию мыслителей, которые придерживались еще более своеобразных взглядов. Они считали, что подлинно совершенные существа вообще не нуждаются в органических оболочках. В процессе расширения своих научных познаний такие существа рано или поздно избавятся от хрупких, легко разрушаемых болезнями и случайностями обиталищ, дарованных Природой и несущих им неминуемую смерть. Они заменят свои естественные тела, когда те износятся, а может быть, и не ожидая этого, конструкциями из металла и пластика и станут, таким образом, бессмертными. Мозг, пожалуй, просуществует немного подольше, он будет управлять механическими членами и созерцать Вселенную посредством электронных органов чувств – органов таких чутких и сложных, какие никогда не смогла бы сформировать слепая эволюция.

Даже на Земле уже давно сделаны новые шаги в этом направлении. Миллионы людей, которые в прошлые века были бы обречены на гибель, счастливо и деятельно жили благодаря тому, что получили искусственные конечности, почки, легкие и сердце. Этот процесс может завершиться только единственным образом, сколько бы времени на это ни потребовалось.

В дальнейшем можно распроститься и с мозгом. Как вместилище сознания он уже не является абсолютно необходимым – это доказано созданием и развитием электронного разума. Возможно, конфликт между разумом и машиной рано или поздно завершится вечным перемирием полного симбиоза…

Несколько биологов, склонных к мистицизму, пошли еще дальше. Черпая свои доводы из постулатов различных религий, они предполагали, что разум в конечном счете освободится от материи. Тело-робот, подобно телу из плоти и крови, послужит всего лишь ступенью к тому, что человек давным-давно назвал духом.

Но если за этим тоже есть что-нибудь еще, то имя ему может быть только Бог.

За последние три месяца Боумен настолько приспособился к одинокому существованию, что ему трудно было вспомнить, жил ли он когда-нибудь иначе. Он уже перешагнул и отчаяние, и надежду и погрузился в рутину почти автоматических обязанностей, время от времени прерываемую авралами, когда в какой-нибудь из систем «Дискавери» обнаруживались признаки неисправности.

Но любопытства он не утратил, и порой мысль о той цели, к которой несет его корабль, будила в нем радостное волнение и ощущение своей значительности. Ведь он не только представитель всего человечества; возможно, сама судьба людей зависит от того, как он будет действовать в ближайшие недели. Во всей истории еще не бывало ничего подобного. Он, Боумен, – Чрезвычайный и Полномочный Посол рода людского.

И это его поддерживало во многом, даже в мелочах. Он тщательно следил за собой, регулярно брился, невзирая на усталость. Он понимал – Земля наблюдает за ним, ловя первые признаки каких-либо отклонений от нормальной психики, – и решил не давать Центру управления никаких, во всяком случае серьезных, поводов заподозрить неладное.

Боумен, конечно, сам заметил некоторые перемены в своем поведении: было бы странно ожидать иного в сложившейся обстановке. Он теперь не выносил тишины, и радио на корабле оглушительно гремело целыми днями, умолкая только на время его сна и переговоров с Землей.

Сначала ему нужны были голоса людей, и он слушал классические пьесы, особенно Шоу, Ибсена и Шекспира, или стихи из огромнейшей фонотеки «Дискавери». Однако проблемы, затронутые в этих пьесах, казались такими далекими или так легко решались при наличии крупицы здравого смысла, что скоро все драмы ему надоели. И он переключился на оперу. Большинство записей было на итальянском и немецком языках, поэтому его не отвлекало даже то крохотное интеллектуальное содержание, которым, как правило, отличаются оперы. Так продолжалось две недели, пока он не понял, что от всех этих превосходно поставленных голосов одиночество только острей. Но окончательно оборвал эту полосу «Реквием» Верди, который ему на Земле не доводилось слышать. Dies Irae[8]8
  Dies Irae (лат.) – День гнева (слова из католической мессы).


[Закрыть], разнесшийся с гулким рокотом по пустому кораблю, звучал здесь устрашающе уместно и совершенно потряс его, а когда загремели небесные трубы, возвестив наступление Судного дня, у Боумена не стало сил слушать.

После он запускал только инструментальную музыку. Начал он с композиторов-романтиков, отбрасывая одного за другим по мере того, как их эмоциональные излияния начинали слишком подавлять его. Сибелиус, Чайковский, Берлиоз продержались несколько недель, Бетховен – подольше. Мир он обрел наконец, как и многие до него, в абстрактных построениях Баха, изредка украшая их Моцартом.

Так и летел «Дискавери» к Сатурну, вибрируя от прохладных звуков клавикорда – увековеченных раздумий мозга, ставшего прахом почти двести лет назад.

Уже сейчас, с расстояния в пятнадцать миллионов километров, Сатурн казался больше, чем Луна с Земли. Для невооруженного глаза зрелище было величественным, в телескоп – неправдоподобным.

Само тело планеты можно было принять за Юпитер, только немного притихший. Те же пояса облаков, разве что побледнее и менее отчетливо очерченные, те же медленно перемещающиеся возмущения атмосферы размером в целые континенты. Однако у Сатурна было одно резкое отличие от Юпитера – даже с первого взгляда было видно, что он сильно сплющен у обоих полюсов; иногда казалось даже, что он несколько асимметричен.

Но взор Боумена неизменно отвлекала от самой планеты величественная красота ее колец. По своему многообразию, сложности и богатству тончайших цветовых оттенков они стоили целой Вселенной. Кроме основного большого разрыва между внутренним и внешним кольцами в этом гигантском нимбе планеты было еще не меньше пятидесяти других кольцевых промежутков, разделяющих полосы различной яркости. Сатурн окружали как бы десятки обручей, плотно входящих один в другой, и таких плоских и тонких, будто они вырезаны из бумаги. Система колец выглядела тончайшим произведением искусства, хрупкой игрушкой, которой можно только любоваться, но трогать ее нельзя. Боумен не мог, как ни старался, представить себе истинные размеры колец. Не верилось, что Земля, если ее перенести сюда, выглядела бы как шарик от подшипника, катящийся по краю обеденной тарелки.

Иногда за кольцами можно было увидеть какую-нибудь звезду, лишь немного потерявшую в яркости. Свет ее проникал сквозь полупрозрачные кольца, чуть мерцая порой, когда ее заслоняли обломки покрупнее. Ибо кольца Сатурна, как известно уже с девятнадцатого столетия, не массивны: законы механики не допустили бы этого. Они состоят из несчетного множества обломков. Вероятно, это остатки луны, подошедшей слишком близко и разорванной на части притяжением планеты. Впрочем, каково бы ни было их происхождение, человечеству повезло, что ему дано созерцать такое чудо, потому что длительность их существования – лишь краткий миг в истории Солнечной системы.

Еще в 1945 году один английский астроном отметил, что кольца Сатурна недолговечны: на них воздействуют гравитационные силы, которые скоро их уничтожат. Но это означало, что и возникли они сравнительно недавно – два-три миллиона лет назад.

Однако никто не обратил ни малейшего внимания на любопытное совпадение: кольца Сатурна возникли в то же время, что и человек на Земле.

«Дискавери» углубился в широко раскинувшуюся систему спутников Сатурна. До самой планеты оставалось менее суток пути. Корабль давно уже пересек резко эллиптическую «пограничную» орбиту самого внешнего спутника, Фебы, движущегося в обратном по сравнению с другими лунами направлении в тридцати миллионах километров от своего повелителя. Впереди лежали орбиты Япета, Гипериона, Титана, Реи, Диона, Тефии, Энцелада, Мимаса, Януса – и сами кольца. В телескоп были видны многие детали поверхности этих спутников Сатурна. Все фотоснимки, какие Боумен успел сделать, он передал на Землю. Для разведки одного Титана – размером с Меркурий, около пяти тысяч километров в поперечнике, – понадобились бы месяцы, а ему удалось бросить только беглый взгляд и на Титан, и на всех его ледяных собратьев. Впрочем, большего и не требовалось; он уже убедился, что Япет правильно указан ему как конечная цель экспедиции.

На всех других спутниках он заметил лишь кое-где метеоритные кратеры – их было гораздо меньше, чем на Марсе, – да беспорядочные пятна света и тени, перемежающиеся отдельными особенно яркими клочьями и полосами – видимо, скоплениями замерзшего газа. Зато на Япете поверхность отличалась ясно выраженными географическими контурами, притом весьма странными.

Этот спутник, как и остальные, был повернут к Сатурну всегда одной и той же стороной; одно полушарие лежало в глубокой тени, и на нем не обнаруживалось почти никаких элементов поверхности. Другое поразительно отличалось своим видом – на нем бросался в глаза ослепительно белый овал размером примерно триста на шестьсот километров. Когда Боумен увидел это удивительное образование, только часть его была освещена Солнцем, но причина необычных колебаний яркости Япета сразу стала ясна. На западной стороне орбиты яркий эллипс обращен к Солнцу, а значит, и к Земле; когда же Япет выходит на восточную сторону своей орбиты, с Земли можно наблюдать только другое его полушарие, слабо отражающее свет.

Огромный эллипс выглядел безукоризненно симметричным; он седлал экватор Япета, а большая ось его лежала строго по меридиану. Контуры были настолько резко очерчены, что казалось, будто его кто-то аккуратно нарисовал белой краской на поверхности этой маленькой луны. Он был совершенно плоский, и Боумен даже подумал, что это замерзшее озеро, но тогда нельзя было объяснить правильность его очертаний, необыкновенно похожих на искусственные.

Однако сейчас, на подходе к Сатурну, некогда было особенно пристально изучать Япет: стремительно приближались решающие минуты полета – последний маневр «Дискавери» с использованием возмущающей силы тяготения Сатурна. Пролетая мимо Юпитера, корабль использовал его гравитационное поле для увеличения своей скорости. Теперь предстояло добиться обратного: корабль должен потерять значительную часть своей скорости, чтобы не вырваться из Солнечной системы и не улететь к звездам. Курс «Дискавери» на этом участке был рассчитан так, чтобы, захваченный тяготением Сатурна, он превратился в новый спутник этой планеты и начал обращаться вокруг нее по резко эллиптической орбите, вытянутой на три миллиона километров. В ближайшей точке орбиты он почти коснется Сатурна, в наиболее удаленной – затронет орбиту Япета.

Данные земных компьютеров, хотя они опаздывали теперь на три часа, подтвердили Боумену, что все в порядке. Скорость и высота над Сатурном верны, оставалось только ждать момента наибольшего сближения.

Исполинская система колец уже застилала весь кругозор, корабль пролетал над ее внешним краем. С высоты пятнадцати тысяч километров Боумен увидел в телескоп, что кольца состоят в основном из льда, сверкающего и искрящегося в лучах Солнца. Он словно летел над снежной бурей: только в просветах вместо земной поверхности почему-то были ночь и звезды.

Когда «Дискавери», скользя по кривой, подошел еще ближе к Сатурну, Солнце медленно опустилось к слоистой дуге колец. Теперь кольца легчайшим серебряным мостом перекрывали все небо. Хотя они были так разрежены, что солнечный свет проникал сквозь них, лишь чуть потускнев, мириады кристаллов отражали и рассеивали его, рождая сверкающее зарево. И пока Солнце скрывалось за этой подвижной ледяной завесой шириной больше полутора тысяч километров, бледные призраки плыли по небу, сливаясь друг с другом, и все вокруг озарялось вспышками и переливами света. Потом Солнце спустилось ниже колец, они обрамили его своими дугами, и небесный фейерверк кончился.

Немного позднее корабль, подходя к точке наибольшего сближения с планетой на ее ночной стороне, вошел в тень Сатурна. Над ним сияли звезды и кольца, внизу простиралось слабо различимое море облаков. Здесь не было тех загадочных световых явлений, какие озаряли ночь на Юпитере, – видимо, для этого Сатурн был слишком холоден. Пятнистая поверхность туч едва проступала в слабом призрачном сиянии, которое исходило от ледяных глыб, летящих вверху по своей орбите и еще освещенных Солнцем. Но посередине дуги колец уже возник широкий черный разрыв, словно недостающий пролет в недостроенном мосте, – на кольца легла тень планеты.

Радиосвязь с Землей прервалась; пока корабль не выйдет из тени Сатурна, восстановить ее нельзя. Хорошо еще, что у Боумена хватало забот и ему некогда было ощутить внезапно усилившееся одиночество. В ближайшие несколько часов ему предстояло, не отрываясь ни на секунду, контролировать маневр торможения, уже запрограммированный Землей.

После долгих месяцев праздности вновь ожили дюзы главного двигателя, выбрасывая струи раскаленной плазмы, многокилометровым хвостом стлавшиеся позади корабля. На время в невесомый мир рубки вернулось ощущение тяжести. А в сотнях километров внизу облака метана и замерзшего аммиака озарялись невидимым дотоле светом – это «Дискавери», словно некое яростное маленькое солнце, прорезал тьму сатурнианской ночи.

Наконец впереди забрезжил бледный рассвет; все больше замедляя свой полет, корабль возвращался в день. Теперь он уже не мог оторваться ни от Солнца, ни от Сатурна, но скорость его была еще достаточно велика, чтобы отлететь на три миллиона километров и коснуться орбиты Япета.

«Дискавери» вновь устремился через орбиты всех внутренних лун, теперь уже в обратном направлении. Четырнадцать дней должен был продолжаться путь до Япета. Впереди одна за другой лежали орбиты Януса, Мимаса, Энцелада, Тефии, Диона, Реи, Титана, Гипериона – миров, что носили имена богов и богинь, забытых только вчера, если мерить время космическими масштабами.

А за ними – Япет, и «Дискавери» непременно надо с ним сблизиться. Если это не удастся, корабль ляжет на обратную ветвь орбиты и начнет без конца отсчитывать виток за витком, по двадцать восемь дней каждый.

На вторую встречу с Япетом надеяться нечего. На следующем обороте Япет будет далеко – почти за Сатурном. Правда, корабль и луна еще сблизятся, но в таком отдаленном будущем, что Боумен знал – быть свидетелем этой встречи ему уже не доведется.