Текст книги "Грузинская рапсодия in blue. Воспоминания"

Кибернетика в Тбилиси

Я все же продолжу другую линию моей тбилисской жизни, более всего связанную с Институтом кибернетики АН ГССР, с другой стороной моей натуры, часто разрывающейся между «лирикой и физикой», приводящей меня в противоречие с самим собой.

Стиль и образ жизни тбилисца, от века, был такой, что ему приходилось, причем не всегда по своей воле, а следуя вековым традициям гостеприимства, встречаться с великим множеством людей. В Тбилиси, в край «голубых гор», любили приезжать из всех городов СССР, зная, что здесь каждого встретят щедро и радушно. Бесконечные симпозиумы и конференции привлекали сюда бесчисленное количество разношерстного люду со всей страны, с которыми иногда приходилось общаться по долгу службы.

Для меня, не отягощенного грузинскими древними традициями, оставалась всегда возможность отсеять «зерна от плевел» без особых церемоний и ближе познакомиться с людьми, интересными лично мне. Так мне повезло встретиться и подружиться с Мишей Вентцелем, а потом в Москве и со всей его семьей, в частности, с его талантливейшей матерью – Еленой Сергеевной Вентцель, автором классического учебника «Теория вероятности», «широко известной в узкой интеллигентной среде», как писательница И. Грекова. О них надо будет рассказать особо, таких семей с такими традициями, сохранившимися с давних, чуть ли не «петровских времен», в Москве почти не было, и не думаю, что в этом нашем времени они могут существовать.

Появлялись иногда в нашем институте, привлеченные новомодным течением, а иногда и просто словом «кибернетика», и совсем легендарные личности, вроде сына Есенина (Есенин-Вольпин) или Мессинг, человек со сверхъестественными способностями телепата и прорицателя, или чемпион мира по шахматам Таль, или будущий академик Сахаров, «отец водородной бомбы», о котором мы тогда ничего еще не знали, хотя наш «шеф» был с ним знаком еще со времен аспирантуры у Игоря Евгеньевича Тамма в Институте физических проблем.

Можете себе представить еще и ажиотаж, который сопровождал официальные визиты в институт и посещение наших лабораторий такими лицами, как президент Академии Наук Мстислав Келдыш, со своей многочисленной «свитой», спустившейся с научного Олимпа, со сворой партийных чиновников. Или визиты Акселя Ивановича Берга, который молился на свое детище, так как наш институт был создан при его непосредственном участии – он возглавлял созданный им же Научный совет по комплексной проблеме «Кибернетика» при Президиуме АН СССР.

Бывали у нас иногда случайные люди, но через некоторое время начались регулярные визиты генералов с голубыми лампасами и «черных полковников», «каперангов» с золотыми галунами, руководителей оборонной промышленности, присматривающихся к новому направлению. Что касается партийных деятелей, и многих других «функционеров», привлеченных необычностью института, красотами Тбилиси и, дармовыми «для гостей», винными застольями, то мне до сих пор не очень понятно, кто оплачивал встречи с ними и из каких источников это производилось.

Кроме того, стало хорошим тоном в высокообразованной среде «поговорить о кибернетике». А так как у меня была выигрышная тематика, связанная с волоконной оптикой и позволяющая «показать что-либо красивое» при посещении нашего института каким-либо высокопоставленным лицом, то мне приходилось знакомиться и знакомить с нашими работами почти всех «державных» посетителей.

Но должен кратко сказать об одном, несомненно, выдающемся человеке, незабвенном Акселе Ивановиче Берге, так как не думаю, что сегодня о нем помнят даже те, кто ему многим обязан. Лучше меня это сделает официальная страница из Интернета.

«Аксель Иванович Берг родился 10 ноября 1893 г. в Оренбурге в семье русского генерала шведского происхождения. Мать Акселя Ивановича была начальницей женской гимназии в Царском Селе. Первую мировую войну он встретил младшим штурманом линейного корабля «Цесаревич». В конце войны А. И. Берг командовал подводной лодкой Красного Балтийского флота.

В 1937 г. А. И. Берг стал начальником Научно-исследовательского морского института связи и телемеханики. В декабре 1937 г. по обвинению во вредительстве (якобы, неоправданные затраты на НИР и ОКР по созданию новой техники) А. И. Берга арестовали, два с половиной года он провёл в заключении. Там он встречался с очень интересными людьми, которых постигла та же судьба, например с К. К. Рокоссовским (будущим маршалом), А. Н. Туполевым (знаменитым авиационным конструктором), П. И. Лукирским (будущим академиком).

В мае 1940 г. А. И. Берга реабилитировали, его восстановили в воинском звании и он вернулся к преподавательской работе.

В 1941 г. ему было присвоено воинское звание инженер-контр-адмирал.

В 1946 г. А. И. Берга избрали действительным членом АН СССР.

В 1953—1957 гг. А. И. Берг был заместителем министра обороны СССР по радиоэлектронике.

В 1955 г. в составе АН СССР был открыт Институт радиотехники и электроники (ИРЭ). А. И. Берг стал его первым директором.

Последним детищем А.И.Берга, которым он руководил в течение 20 лет, был Научный совет по комплексной проблеме «Кибернетика» (НСК) при Президиуме АН СССР, созданный в 1959 г. решением Президиума АН СССР как координирующий орган. В 1961 г. НСК получил статус научно-исследовательской организации АН СССР». (Галерея славы, Виртуальный компьютерный музей).

К этому времени у меня уже появился и «свой ближний круг общения» внутри института, связанный с моими интересами и предпочтениями. Это были два Алика – Алик Гачечиладзе, увлекший меня биологией, с которым я сошелся, что называется навсегда, до его кончины, и Алик Маловичко, заразивший меня сначала туризмом и альпинизмом, а позже – яхтенным спортом.

Близким и надежным товарищем стал мне Мераб Бродзели – мой первый непосредственный начальник, отец моих научных поисков в области измерения наносекундных световых импульсов. Я накоротке сошелся еще с Эриком Керцманом, знатоком тбилисских подвальчиков и ресторанов, познакомившим меня с миром грузинской кухни и научившим меня правильно, по-тбилисски, есть хинкали, и с Вовой Коганом – моим первым дипломником, на котором я стал оттачивать свою доморощенную теорию управления сотрудниками и с которым я потом стал сочинять пародии, шаржи и выпускать юмористическое приложение к институтской газете.

Институт жил полной, интенсивной жизнью классического, академического центра, с широкими научными и культурными интересами, и мягко направлялся дружелюбными покрикиваниями и пухлыми выразительными руками «Вовы», нашего обожаемого всеми директора, лучшего тамады в Академии Наук по всеобщему признанию. (Приложение – «Ученый – тамада»). Сказывалась в общей культуре института «школа Андрониковых», в которой мы тогда все подпали еще и под обаяние старшего брата Элефтера – Ираклия Андронникова (Андроникашвили), были увлечены его первыми публикациями, радиопостановками, видели и слышали его «живьем», в неформальной обстановке. Завидовали одной из наших сотрудниц – Тате Юзбашевой, допущенной лицезреть обоих «Андрониковых» в домашнем окружении.

Мне доставляли радость и мои первые публикации в «Моамбэ» – «Докладах Академии наук Грузии», и получившие наше всеобщее институтское признание воскресные походы небольшими группами по окрестностям Тбилиси, историческим местам, живописным развалинам, – от Армазского ущелья до монастыря Шиомгвеми, или до Бетаниа, где росло «древо желания», – и я уже перестал удивляться все расширяющемуся кругу моих новых друзей.

А как мне нравилось утром скатиться по моей узенькой улочке Бочоришвили, запрыгнуть на заднюю площадку на повороте трамвая к «Воронцовскому» мосту, или даже, не ожидая трамвая, пройти немного, поглядывая с моста на Куру, все время меняющую свой цвет от темного, коричневого, после дождя, до зелено-голубой, изумрудной в ясную погоду, перейти через «сухой мост», войти в Александровский сад и мимо Кашветской церкви выйти на Руставели, на улицу вечного праздника.

Если я шел на работу пешком эту одну трамвайную остановку, то обычно по пути, перед работой, присаживался на несколько минут к знакомому «айсору» (ассирийцу) и тот за два рубля (20 копеек после 1961 года) приводил мои туфли в «боевую готовность».

Чистка обуви в Тбилиси у знакомого чистильщика, у которого это было, передаваемое в ассирийской диаспоре, по наследству, «дело», в виде будки со шнурками и коробочками разных мазей, была таким же обязательным ритуалом, как стрижка волос или еженедельный визит в «Дом быта» на Руставели для отглаживания и «отпаривания» (кажется так называлась эта процедура) моего тогда единственного костюма.

После этих незамысловатых, но, увы, забытых сегодня горожанами, действий, в только что вычищенном и выглаженном костюме (вся эта процедура в «Доме быта» занимала минут пятнадцать-двадцать), с начищенными ботинками, можно было продефилировать по самой нарядной в то время во всей стране улице.

Политая и подметенная ранними утренними дворниками – курдами, главная, парадная улица города – проспект Руставели придирчиво оглядывал тебя, и если все было в порядке, благословлял на труд, на свидания или приглашал просто пройтись под тенью вековых платанов. Мне же надо было торопиться, еще оставалось пересечь наискосок проспект от «Интуриста» к голубым елям Дома Правительства, и можно было уже одолевать подъем по Читадзе к фуникулеру. Вот и мой институт, где к концу лета расстилали под деревьями простыни, – в это время года осыпающиеся тутовые деревья роняли тысячи красно-фиолетовых сладчайших ягод.

Как это раньше строили дома, что даже в самый жаркий день вестибюль нашего заведения сохранял прохладу и звуки улицы глохли в нем?

В новом здании Института физики, из которого мы уже совсем переехали, не было такого благолепия, таких мраморных ступеней на лестницах, таких оконных ниш и уж, конечно, не было своих лимонных деревьев, шпалерами стоящих в коридорах. А сад во внутреннем дворе до нашего времени сохранял свое великолепие аллей и пышных цветников, за которыми ухаживал, видимо, с дореволюционного времени, «сололакский Мафусаил», переживший все революции и войны (Сололаки – район в верхней части города, где был расположен Институт кибернетики)).

Да, заведение Святой Нины было когда-то идеальным местом для взращивания талантов у благородных девиц, настраивания их на достойную жизнь – это был по существу, как можно было узнать из архивных источников, грузинский вариант «Смольного института благородных девиц».

Не знаю, как это было связано с такими давно забытыми заведениями, но надо сказать, что одной из самых заметных черт грузинских городских девушек того времени, особенно их внешнего облика, было врожденное благородство, которое сквозило в их походке, умении держаться, особом вкусе в выборе одежды. Впрочем, у мужчин тоже, у них эта особая изысканность сочеталась с некоей небрежностью, европейским шиком, недаром Маяковский окрестил тбилисцев – «парижаками».

Тбилиси – это прежде всего «город звучащий». В этом городе каждый умел играть, как минимум на гитаре, если в доме не было фортепиано. Девушки обычно хорошо, в несколько голосов, «а капелла», пели при каждом удобном случае, создавая неповторимую атмосферу на всех сборищах молодежи, что резко контрастировало с нашей, минской традицией «танцев под радиолу» на домашних вечеринках. В Тбилиси, надо отметить, тогда пели все – за традиционными мужскими грузинскими столами, где священнодействовал ритуал и строго соблюдалась традиция поглощения неимоверного количества вина, всегда находилось несколько человек, почти профессионально начинающих мелодию, дающих «запев», устанавливающий тональность, и уже после такого вступления мелодия потом подхватывалась всем застольем. Слушать их было наслаждением.

Меня не особенно беспокоило незнание грузинского языка – в моем институте все говорили по-русски, в той, сохранившейся еще, досоветской интеллигентной среде, вообще был принят русский язык. Здесь было почти, как у нас в Минске, где все знали беларуский язык, но употребляли его, в основном, для подчеркивания смысла или для украшения речи особо красочными, как правило, народными выражениями.

Но грузинским языком в Тбилиси дорожили, он был мне здесь более нужен, чем в Минске беларуский, – я взялся за «Самооучитель» и начал ежедневно пополнять свой скудный запас словами нового языка. Все-таки основным языком общения в городе между всеми национальностями был чаще всего грузинский язык, потом русский, а потом «арго» – неповторимая смесь грузинского, армянского, русского и еще каких-то, не сразу мною установленных языков.

Что меня особенно удивило, когда я стал ближе знакомится с моим окружением в Тбилиси, – это красота русской речи в старинных, в смысле своей родословной, грузинских семьях и в давно укоренившихся в Грузии русских семьях. Они напоминали мне традиционные семьи Ленинграда, «петербуржцев», где мне так нравился их русский язык, правильность произношения, строй речи, изысканность в построении фразы, особенно в сравнении с грубоватой, отрывистой, режущей мой слух «аканием», речью москвичей.

Может быть, это происходило из-за моей давней практики слушать хорошую литературную речь в театре, или на радио, – не знаю.

Я думаю, что из-за привычки к пению, развитому слуху, в речи тбилисцев много интонационных переходов от понижения к повышению или, особая тональность, наличие обертонов в говоре, что придает неповторимую музыкальную окраску разговорной речи. Мне кажется, что врожденное качество уроженцев этого города – это генетическая предрасположенность к пению, музыкальные способности и яркая, образная речь. Недаром, Ираклия Андроникова (Андроникашвили) или Сурена Кочаряна можно было слушать часами, что бы они ни читали, о чем бы ни говорили, так завораживающе, мелодически звучали их длинные литературные монологи со сцены.

Оба они, – Сурен Кочарян, как и Андроников, – родились и начинали свою жизнь в Тифлисе. Может быть, здесь в воздухе, наполненном голубизной высокого неба, находилось что-то такое, что развивало музыкальный слух, выстраивало неповторимую музыку говора, задавало особый ритм жизни, настраивало на желание, если не петь или играть, то хотя бы писать свои или, в крайнем случае, декламировать чужие стихи.

Тифлис, Грузия, да пожалуй, и весь Кавказ всегда давали начальный толчок, творческий импульс многим российским поэтам и литераторам, музыкантам и художникам.

Весь этот бесконечный ряд можно было бы начать с Грибоедова, вдохнувшего в Тифлисе воздух любви. Или с Толстого, который на Кавказе обрел себя. Здесь находится начало его литературного пути, здесь он сдавал экзамены на офицера, на мужчину.

Горький напечатал свой первый рассказ в Тифлисе. А в Метехской тюрьме услышал, «как сверху через крыши непрерывно вливается глухой шум бешеных волн рыжей Куры, воют торговцы на базаре Авлабара – азиатской части города; пересекая все звуки, ноет зурна, голуби воркуют где-то… Поют странную песню – вся она запутанная, точно моток шерсти, которым долго играла кошка. Тоскливо тянется и дрожит, развиваясь, высокая воющая нота, уходит всё глубже и глубже в пыльное тусклое небо и вдруг взвизгнув, порвется, спрячется куда-то, тихонько рыча, как зверь, побежденный страхом. Потом снова вьется змеею, выползая из-за решетки на жаркую свободу. Внимая этой песне, отдаленно знакомой мне, – звуками своими она говорит что-то понятное сердцу, больно трогающее его…» («Женщина», А. Горький, 1913, под названием «По Руси (Из впечатлений «проходящего»), напечатано в журнале «Вестник Европы», 1913).

Даже тюрьма в этом городе давала пищу творческому началу.

Или Шаляпин, который так сказал о Тбилиси: «Я рожден дважды: для жизни – в Казани, для музыки – в Тифлисе». Оперный театр имени Палиашвили, где впервые зазвучал голос великого Шаляпина, гордится тем, что здесь он получил первые уроки вокала, когда его учителем был преподаватель тбилисского музыкального училища Усатов.

Так что этому городу и этому театру обязаны мы и уникальным голосом Шаляпина, его божественным талантом.

Впрочем, Тифлис дал миру не только музыкантов и художников – выдающийся государственный деятель, единственный в истории успешный реформатор всей финансовой системы России, Сергей Юльевич Витте, тоже родился в Тифлисе.

Лучше всего о своих тифлисских (и тбилисских) земляках, известных всему миру, написал журналист-международник Владимир Головин в книжечке «Головинский проспект» (Тбилиси, 2005).

Этот список можно продолжать, и продолжать. Древний Тифлис, в мое время уже Тбилиси, как и вся Грузия, видно, всегда обладал особой аурой, воздухом, настоянным на звуках, красками, которые просились на холсты, светом, просветляющим сознание или вином, поднимающим на философскую высоту обычную застольную беседу.

И еще – Грузия, грузинский народ с его вековыми традициями, его пением, его многоголосьем, с варевом разных национальностей и народов и врожденной веротерпимостью была хранительницей и пристанищем гонимых: поэтов, религиозных деятелей и целых общин (например, молокане), а то и просто обездоленных, нищих людей и «несогласных», уже в современном понимании этого слова. Это помнили все лучшие умы России, а русские поэты нашли в Грузии благодарных слушателей и почитателей.

Вот так оценил грузинское извечное гостеприимство и участие в нелегкой судьбе русских поэтов всех времен Евтушенко:

«О, Грузия! Нам слезы вытирая,

Ты русской музы колыбель вторая,

О Грузии забыв неосторожно,

В России быть поэтом невозможно».

Тбилиси – пульсирующее неистребимой жизнью сердце Грузии, этот согревающий душу общий дом, вырос на сползающих к Куре крутых склонах, обнимающих город, охраняющих его, как створки раковины хранят драгоценную жемчужину. В этом городе хотелось жить вечно. Надо было бы рассказать и о моем первом знакомстве с серными банями, но я ограничусь коротким наброском, ведь тбилисским серным баням уделено столько самых высоких похвал от Пушкина и Александра Дюма, или от Толстого Льва Николаевича и Толстого Алексея Николаевича, до Евтушенко и Юрия Лужкова, что не стоят внимания мои первые, тогда еще робкие, впечатления об этих незабываемых минутах полного растворения в блаженстве.

Кстати сказать, наиболее поэтическое впечатление от этих бань, как ни странно, я обнаружил в высказываниях московского градоначальника Юрия Лужкова. Надо отдать ему должное (см. стр.92, Приложение, Ю. Лужков, «О любви»).

Жил я тогда неподалеку от открытой недавно бане на «Киевской», и все соседи говорили, что там такая же серная вода, как и в банях на «Майдане» (перс. «майдан» – базар, – самое древнее, историческое место города). В этой бане я любил поплавать в ее, самом большом в городе, бассейне или поспать после ночного кутежа на теплых мраморных скамейках, подогреваемых снизу. А «старые бани», – «Голубая» (Орбелиановская) или «баня N 1» (ближе к набережной Куры в старом городе), – регулярно посещались хотя бы раз в неделю, особенно если образовывалась хорошая мужская компания.

Сегодня, приезжая в Тбилиси, живу я в доме дочери, расположенном чуть выше серных бань, в районе Харпухи, что в конце улицы Гришашвили, которая видна с балкона четвертого этажа нашего дома и начинается от Майдана. В самом начале этой улицы, внизу на спуске, и расположены древние, многократно перестроенные, знаменитые серные бани. Хожу один или со своими внуками в эти бани почти каждый день, всунув ноги в «коши» (тбилисские шлепанцы на деревянной подошве) и перебросив через шею полотенце. Спускаюсь по крутой улочке старого города, постукивая деревяшками по булыжной мостовой, выбираю через несколько минут ходьбы баню, в зависимости от настроения – верхнюю или нижнюю, а если не лень пройти еще несколько шагов, немного дальше, то обновленную «Голубую».

Тбилиси Абанот убани (серные бани) 2012 фото автора

Это часть нашей жизни, а не дань экзотике, это обычная жизнь коренных горожан, к которой я приобщился в свое время и не хочу отвыкать от этих сладостных привычек тбилисского старожила, обязательно включающего в свой распорядок, кроме бесед с друзьями, посещения «хинкальных» и «дегустирования» молодого вина, еще и такое удовольствие, как серные бани.

– 1961, Алик Гачечиладзе —

Я благодарен стечению обстоятельств, судьбе или еще там чему-то, не знаю, что свело меня с Аликом Гачечиладзе на такое долгое время, в самую лучшую пору нашей институтской, насыщенной такими неординарными событиями жизни. Он увлек меня и научной одержимостью, и своей искренностью, и оптимизмом, и чуть было не заставил меня сменить мое научное направление. Биология была его страстью, передававшейся всем его окружающим, а когда мы стали заниматься проблемами памяти, тут его буйная фантазия не находила ограничений и часто выходила за границы разумного. А тормозов нам, видимо, не хватало, – мы слишком уж тогда разбрасывались, казалось, что все нам доступно, еще немного и мы все поймем, воспроизведем, найдем ключ к вековому вопросу – где память, какова ее структура, что лежит в ее основе? Мы мало знали, что и спасало нас от угрызений научной совести.

Я, помучившись несколько месяцев, списался с гистохимиками из Шведской академии наук, занимающихся электрофорезом белков в толстослойных пленках из агар-агара, разработал новый способ их получения, и создал устройство оптической, количественной оценки «ДНК» и «РНК» на основе люминесценции белков. Шведская школа исследователей во главе с Хиденом исповедовала биохимическую теорию передачи генетической информации, химическую природу памяти, связанную с ДНК (дезоксирибонуклеиновая кислота) и значительно опережала нас в этом направлении.

Нам, нашим институтским биологам и биофизикам, работающим вместе с нейрофизиологами из института Бериташвили (Институт физиологии АН ГССР), представлялось тогда, что именно эти сложные белки, их синтез, ответственны за механизмы мышления, что запоминание информации в живых существах происходит в виде записи на молекулах ДНК. Нас прельстила эта кажущаяся простота объяснения механизмов памяти, и мы взялись за работу.

Сколько от руки Алика Гачечиладзе полегло в длительных исследованиях сначала крыс и белых мышей, потом цыплят, и уже значительно позднее кроликов, невозможно себе представить. Но в нашем дружном научном коллективе ничего не пропадало даром, так что последним, заключительным этапом любого эксперимента с животными была пышущая жаром муфельная печь. Нет, крыс или белых мышей, если кто-нибудь подумал нехорошее, мы не ели. А вот цыплят и кроликов, украшенных зеленью с «Дезертирского базара», расположенного напротив лаборатории Алика, в отдельном старом здании, при обильном возлиянии, не всегда хватало, столько людей собиралось на наши «посиделки». Это были наши вечерние «обсуждения полученных результатов».

Однако наши поиски носителя памяти, как и работы других групп исследователей во многих странах, в те далекие 60-е годы, не принесли сколько-нибудь ощутимых результатов, несмотря на появляющиеся в научной литературе, время от времени, очередные «сенсационные» сообщения. Например о том, как «умнеют» планарии (крошечные примитивные черви) или крысы, получившие в свой рацион белки предварительно обученных особей.

И все-таки мир был прекрасен, энергии у нас было с большим избытком – мы не огорчались из-за неудач, понимая, что все «пойдет в общенаучную копилку знаний». Алик, между тем, подготовил диссертацию и мы все были приглашены на ее защиту. Надо сказать, что это была первая диссертация в нашем достаточно узком кибернетическом окружении, и хотя она не имела прямого отношения к основным задачам института, мы искренно радовались успеху Алика и «отмечали» потом результат его работы не одноразовым кутежом, а целой «сессией», с привлечением все новых и новых поклонников нового научного направления.

Алика Гачечиладзе в институте обожали, а «Вова» – Владимир Валерианович Чавчанидзе, просто души в нем не чаял, чем Алик (и не только он), зная мягкий и отходчивый характер нашего, часто вспыхивавшего по разным поводам, директора, его почти детскую доверчивость, пользовался, традиционно разыгрывая его в дни первого апреля. Ему было «позволено», Алик мог, например, со штатным острословом института Марком Перельманом, на бланке Нью-Йоркского издательства, сделать и подкинуть «шефу», минуя канцелярию, письмо с просьбой прислать краткую биографию для всемирного справочника «Who is Who». Ему все сходило с рук, но и «шеф», обладающий превосходным чувством юмора, не всегда «покупался» на подобные розыгрыши.

«Остепенившись» и получив в заведование отдел института, Алик стал набирать солидность, округляться, «заматерел». Его тесть, Георгий Барамидзе, директор одного из первых в стране заводов синтетического волокна в городе-спутнике Рустави, по соседству с Тбилиси, привез из Италии джинсы и совершенно тогда невиданный в «совдепии» плащ «болонья». Алик не смог влезть даже в предварительно намоченные (технология «стиляг» того времени) джинсы и, огорченный несправедливостью судьбы, сделал мне умопомрачительный подарок. Джинсы тогда можно было купить только в мужском туалете на улице Горького в Москве, и стоили они непомерно дорого. Я, от нахлынувших на меня чувств, дал ему «в аренду» на год поносить золотые часы, подаренные мне моим дедом, с четырьмя крышками, золотой цепочкой и ключиком для завода. Это было в то время самое дорогое и, пожалуй, единственное мое достояние. Но голубые джинсы оставались для меня «голубой мечтой» и обмен, по моим представлениям, был достойный.

Часы я все равно не носил, своего жилья у меня еще не было, хотя именно в этот 1962 год произошли большие перемены и с этой стороны моей жизни в Тбилиси.