Текст книги "Грузинская рапсодия in blue. Воспоминания"

Грузинская рапсодия in blue
Воспоминания
Артур Андреевич Прокопчук

© Артур Андреевич Прокопчук, 2017

ISBN 978-5-4490-0181-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Я не знаю другой такой дороги в той необъятной стране, где я начинал свою жизнь, которая могла бы соперничать с дорогой от Ростова до Тбилиси, была бы такой красоты, и с такими быстро меняющимися за окном картинами пейзажей, словно поставленными великим режиссером. Такого разнообразия ландшафта я не видел нигде, а изъездил почти весь Советский Союз от Бреста или Калининграда до Владивостока, или от Питера до Одессы или Севастополя.

Сегодня еще можно проехать и по Украине и по Беларуси из России, чем я до последнего времени иногда и пользуюсь, а вот в Грузию я поехать, как прежде, не могу. Нельзя попасть туда поездом, или автобусом, хотя многие утверждают, что это временно. Однако факты противоречат такому оптимистическому прогнозу – Грузия в мирное время, в 2006 году, попала в блокаду, как Ленинград в 1941 году. Война 2008 года изменила еще более отношения двух стран. Почта до сих пор не принимает даже письма в Грузию. Конца этой блокаде пока не видно. Думаю, что это потеря и для России и для Грузии. России все не дают покоя ее великодержавные, имперские амбиции и простить Грузии ее самостоятельную политику она не может, как не может до сих пор русский человек привыкнуть к тому, что Латвия, Литва и Эстония – это самостоятельные государства, вырвавшиеся, наконец, из цепких, «дружеских» лап «старшего брата». Или что Украина и Беларусь никогда больше не вернутся в Российскую Федерацию.

Слава Богу, что отделение прибалтийских стран прошло бескровно, а вот Грузии пришлось пережить немало, и до сегодняшнего дня российские «миротворцы» со своими танками и вертолетами стоят, примерно, в пятидесяти километров от Тбилиси – «сосредотачиваются», как и вся Россия. А уж об Абхазии лучше не вспоминать.

Лет десять-двенадцать тому назад, в последний раз, я съездил в любимую мною Гагру по фальшивому документу, где было прописано, что я еду к своей матери, постоянно там проживающей, иначе попасть туда было невозможно. Мое впечатление от увиденного было таким, что я более никогда не смогу решиться на повторный визит в эту новую, «самопровозглашенную» республику. А горы «голубые и зеленые», без которых мне в Москве становится грустно, я, при желании, могу видеть из окна дома своей дочери в Тбилиси, когда приезжаю туда. Ну, и пляжи и синее море Аджарии никуда не денутся…

По той красивейшей железной дороге, вьющейся вдоль всего побережья от Адлера до Сухуми, иногда почти касающейся моря, тогда ходили грязные, в репейниках, козы и пощипывали листочки на высоких, доходящих мне до пояса, кустах, пробившихся между шпал. Рельсы этого любимого всеми курортниками СССР пути по берегу моря были покрыты вековой ржавчиной, как будто поезда здесь никогда не ходили. Все это вызывало у меня воспоминания о детстве в послевоенном Минске, о той послевоенной разрухе, и еще всплывали в памяти кадры из картины Тарковского «Сталкер». Я прошел из российского Адлера в Абхазию через узкий мост с пограничниками, по которому, как муравьи с поклажей на спинах, двигались навстречу друг другу два потока несчастных, навьюченных продуктами людей, взял «частника» и приехал в Старую Гагру, в «Ущелье» к знакомым.

Запустение и безлюдье, бывшие великолепные дома санаториев с пустыми глазницами окон, поникшие фонтаны и приморский бульвар, где ветер гонял прошлогодние листья, дополнялись братским кладбищем в Новой Гагре и свежими могилами захороненных там молодых парней, пытавшихся отстоять свой родной дом от отрядов Басаева, вооруженных современным российским оружием. Это была мертвая зона. И еще нищие дети с потухшими глазами и обтрепанные старики, оставшиеся в старой Гагре, где я поселился рядом с «Ущельем», неподалеку от знаменитого в свое время ресторана «Гагрипша», закрытого навеки. От Гагры до Пицунды, на всей, в несколько километров, береговой линии пляжей я за десять дней встретил лишь одного, не известно как попавшего сюда, человека, напоминавшего горьковского Челкаша.

Я поднялся в гору, к бывшей вилле принца Ольденбургского, увековеченной в фильме «Веселые ребята», зашел через обвалившийся наполовину подъезд, походил по этой «погорелке», послушал, как из какого-то, открытого несколько лет назад, крана на третьем этаже, который забыли закрыть, все еще течет жиденькой струйкой вода, растекаясь по лестничным ступеням, поглядел на черные, из-за разворованного паркета, проплешины полов и спустился к морю. Море было такое же, как и раньше – синее, теплое, спокойное, ласковое и безразличное к завихрениям всех властей, в том числе, и к новой, занимающейся бесконечными клановыми «разборками».

Мне все увиденное особенно кололо сердце, так как я два лета проработал здесь, в одном из самых красивых на земле мест, в голубой Пицунде, в «Цитрусовом», где была когда-то великолепная, полувоенная, прекрасно оснащенная, экспериментальная база Государственного Оптического Института (ГОИ-3), как будто попавшая сюда из американского кино. Все исчезло, как утренний цветной сон.

Не смог обойтись без этого отступления – здесь, на черноморском побережье Кавказа, была когда-то другая жизнь, недоступная сегодня никому, как другой была жизнь и во всей Грузии, и в Тбилиси, городе, согревающем сердце любого неравнодушного к красоте человека. Время унесло с собой не только те года и многих из тех, кто жил в том времени. Время до неузнаваемости изменило весь быт, материальную основу его, ту часть культуры, которую уже ничем нельзя заменить или снова воспроизвести. Только и остается помнить об этом времени и надеяться, что еще не все утрачено, что-нибудь вернется…

Начало, Тбилиси в 60-е

Сегодня я опять возвращаюсь в те уже далекие, тбилисские дни – они были, они остались во мне навсегда, как бы далеко ни завела меня моя дорога. Это было для меня началом новой жизни, началом пути. Каждый день тогда передо мной все более раскрывался древний город, в который я сперва настороженно вглядывался, изучал и оценивал, со скупым расчетом жителя севера, но радушный Тбилиси открыл мне свое сердце. И я, уже навечно, навсегда стал принадлежать ему, благодарный своей судьбе за бесценный подарок, за причастность к жизни этого удивительного города.

Я бывал до этого в Тбилиси на всесоюзных соревнованиях по плаванию, играл в составе сборной республики или команды «Буревестник» на чемпионате СССР по водному поло, в открытом бассейне на набережной, где теперь построен ресторан «Арагви», но никогда до этого так и не смог как следует разглядеть город. Кроме вод Лагидзе, неповторимого вида на гигантскую мерцающую в ночи чашу города с высоты верхней станции фуникулера, превосходного и дешевого вина, я, оказывается, ничего до сих пор не видел, не почувствовал, не понял. А к этому древнейшему городу надо было сначала прислушаться, так как он и его воздух полны были звуками круглые сутки.

Слушать его надо было уже с самого раннего утра, особенно в районах старого города, где мы поселились на улице Бочоришвили, и где жителей «сванетского убана» (сванетский район – груз. яз), около железной дороги, еще спящих, пробуждало разноголосье бродячих продавцов мацони, меда, зелени и яиц. И еще неизвестного мне тогда продукта, протяжное выкрикивание его названия разносчиком, вызывало ассоциации с тонущими во время кораблекрушения: – «Бати-бути-и-ааа…».

Поднимался утренний бриз и нес по улице с предгорья у арсенала листья и пыль. Потом начинал медленно пробуждаться весь наш дом, весь квартал, у железной дороги поднимали гомон курды-носильщики, спешащие к вокзалу захватить «клиента» и заработать на «пур-марил» (хлеб-соль, груз. яз.). А внизу, по улице Клары Цеткин, сворачивали к «воронцовскому» мосту и предупреждали треньканьем горожан, неторопливо идущих посередине улицы, старые трамвайные вагоны начала ХХ века, с открытыми задними площадками-балкончиками. Трамваи достались городу еще со времен «Бельгийского акционерного электрического общества», соединившего живительными артериями в начале ХХ века несколько районов города – вокзал с Руставели, Авлабаром и Веру.

Многоголосый Тбилиси весь звучал с утра и до поздних вечерних часов, его звуки были естественны и органически заполняли кварталы людским говором, а в изгибах буро-зеленой, обмелевшей за зиму Куры, между гранитных набережных стоял немолчный шелест стремительной воды. Звуки лились из распахнутых окон гитарным перебором или аккордами фортепиано, приветствуя весну, подхватывались пением птиц, уносящих эти мелодии в небесную высоту. «Имеющий уши да услышит…»

Мне ясно помнятся дни приезда в Тбилиси, в марте 1957 года, В первый же день, пробужденный протяжными голосами разносчиков мацони и зелени, утренним холодком, потянувшим из открытого ночью окна, я вышел на внутренний балкон закрытого со всех сторон дворика, прошел через вестибюль к крыльцу, выходящему на мощеную булыжником улицу, круто спускающуюся вниз, и обомлел. Прямо передо мной, казалось на расстоянии вытянутой руки, словно парила в воздухе розовая гора. Она уже цвела в эти мартовские дни, а мы только что приехали из серого, унылого и холодного марта Москвы и Минска, где не было и намека на тепло. Это была гора Давида или Мта-цминда («Святая гора» в пер. с груз. яз.), как ее зовут горожане.

Тем ранним мартовским утром, когда я стоял на крыльце дома, а передо мной парило сказочное розовое облако, опустившееся на гору, где зацвел миндаль, я принял окончательное решение – здесь надо жить, этот город для меня, это мой город. Я буду в нем жить.

Конечно, к восприятию этого удивительного города меня подготовила и дорога. Два дня в поезде не прошли даром, особенно с тех часов, когда железная дорога в очередном изгибе, после темноты тоннеля, где-то после Туапсе, выскочила к морю и стала играть с ним в прятки. И нельзя было оторваться от окон вагона. Но эта была лишь увертюра, когда то в струнных, то в духовой группе какая-то нота или аккорд акцентируют твой слух, твое воображение, чтобы потом повториться всем ансамблем и зазвучать мощной мелодией.

И еще – запахи Тбилиси, многие из которых мне были неведомы, ведь наступала весна, до которой было еще так далеко в Минске, откуда я уехал.

Эта симфония, сотканная из городских звуков и запахов, развертывалась в чаше гигантского амфитеатра, в дальней части которого возвышалась и нависала над сбегающими вниз к реке мощеными улицами, розово-лиловая гора Давида. Передать эти ощущения сложно, невозможно разделить в этой симфонии отдельные ее части на составляющие. Как отделить запах утреннего кофе, которое варила бабушка Даро для своей Лейлы от аромата зацветающей акации на нижних улицах? Или журчание лука на сковородке Дато, расположившегося на балконе, от посвистывания налетевшего мартовского ветра в ветвях деревьев. И новое состояние – «Гижи марты» (сумасшедший март – груз.). В Тбилиси знают, как начинает сводить с ума в это время, на праздник армянского святого «Суб-Саркиса», налетающие по долине, сухие и тревожащие душу, вызывающие бессонницу ветры из Баку…

В первые дни в Тбилиси я просто шлялся по городу, забирался на склоны горы у «арсенала», отделенные от нашей узенькой, горбатой улочки железной дорогой, глазел на соседей курдов, у которых вся жизнь протекала, как яркое и праздничное театральное представление, независимо от того, посвящалось ли оно очередной свадьбе, или собирались их многочисленные родственники на похороны. Наслаждался теплом и тенистой прохладой улиц нашего «сванетского убана».

Тбилисские базары заманивали в свои темные прохладные полуподвалы нарастающей с каждым новым днем лавиной овощей, а на вторых этажах рынков растекалось морем фруктовое изобилие. Меня как-будто снова перенесли в мир моего детства на берега Аму-Дарьи, в те абрикосовые сады и тутовые деревья, где я впервые почувствовал настоящую радость бытия.

Но надо было уже найти работу, деньги неумолимо исчезали, «мои женщины», Иза и Ия, хотя и радовали меня своей солнечной, искрящейся безмятежностью, первозданным спокойствием, или первородным знанием недоступных моему пониманию смыслов, но обе нуждались в «хлебе насущном» и в их медового цвета глазах проступало беспокойство. Рекомендательное письмо от академика Ельяшевича к академику Мирцхулава лежало дома, надо было его уже использовать, как пропуск в академическое сообщество.

Академик, как мы договорились с ним по телефону, принял меня у себя дома, что уже было хорошим предзнаменованием. У меня пока не было опыта деловых встреч – в официальной, кабинетной обстановке я мог бы стушеваться. Здесь в домашней непринужденности, умело организованной гостеприимным хозяином, с чаем и кизиловым вареньем, и состоялось мое «боевое крещение», в беседе, иногда скатывающейся на профессиональные темы. Оказалось, что «батоно» (господин – груз.) Алио, – меня уже научили, как надо обращаться в Тбилиси к старшему не обязательно по званию, но обязательно по возрасту, – так вот, «мой господин» возглавляет Институт полупроводников Академии Наук Грузинской ССР.

Это направление было несколько в стороне от моих представлений о моем будущем месте в науке, и мой «благодетель», с большой теплотой вспоминающий своего учителя и моего профессора, сразу же все понял и решил, куда мне надо обратиться. Он набрал чей-то номер телефона, поговорил с этим анонимом, дал мне адрес и отправил восвояси. Мне только сказал, что меня завтра утром ждет в Институте физики Элефтер Луарсабович Андроникашвили – «батоно Элефтер» (господин Элефтер, груз. яз.).

На следующий день я поднялся по улице, затененной громадными платанами и круто поднимающейся напротив круглого здания цирка, к новому зданию Института физики АН ГрССР. Точно в назначенное время я сидел в приемной, у дверей кабинета директора института, академика Андроникашвили.

Мне все там понравилось – и седовласый директор в строгом, голубовато-сером костюме, и отсутствие суеты в приемной, и облицованный светлым туфом, недавно выстроенный, институт, расположенный на горе над Курой, и «академическая» тишина в коридорах здания, и разлитое в воздухе спокойствие, может быть, связанное с летним периодом, отпусками или расслабляющей жарой.

Приятное впечатление произвел деловой и строгий, но очень доброжелательный подход директора к моему визиту, и даже то, что мне было поставлено условие обязательного выступления на расширенном ученом совете института, с темой на выбор. Специалистов в области физической оптики, – я это уже знал, – тбилисский университет не готовил, шансы мои повышались, оставалось преодолеть институтские «смотрины». Для выступления я предложил тему, которую еще не очень сам мог осмыслить, настолько она была новой, но она была эффектной, ее ввел в научный оборот, на рассмотрение специалистов, один из моих университетских профессоров, Степанов Борис Иванович, и я рискнул, а Элефтер Луарсабович одобрил. Мне он дал еще месяц на подготовку, к тому же ожидал возвращения кого-то из моих предполагаемых начальников из отпуска, чтобы окончательно разобраться в моей профессиональной пригодности.

Ну, что ж, месяц, так месяц, я не особенно огорчился. Хорошо, что я предусмотрительно захватил из Минска с десяток книг по своей специальности, в том числе и монографию Степанова Б. И. – «Отрицательная люминесценция». Вот об этом эффекте я и решил рассказать институтской аудитории, тем более что сдавать Степанову экзамен мне довелось у него дома, именно, по этой теме.

Как обычно, я не готовился задолго перед выступлением, мне хватало всегда нескольких дней для подготовки, и почти целый месяц, подаренный мне обстоятельствами, я посвятил дальнейшему изучению города, где я всерьез намеревался жить.

Я уходил с утра, и до наступления полуденной июльской жары бродил без всякой цели по тенистым старинным улочкам своего района. Поднимался по «авлабарскому» подъему мимо «плачущей» горы, забредал в район Кукии, зашел в костел на Ниношвили, где было тихо, спокойно и где пахнуло детством в Минске. Потом забирался все дальше и дальше, несколько раз поднялся к самой высокой точке над городом, на Мтацминда, в старом вагончике фуникулера, построенного «Бельгийским анонимным акционерным обществом» в 1905 году, и сохранившим свой облик со тех времен.

С четырехсотметровой высоты горы Мтацминда, с ее окруженных балюстрадами смотровых площадок, город казался кипящим котлом, и как в немом кино, беззвучно курился, затянутый голубовато-серым маревом. Звуки с улиц, глубоко изрезавших жаркую плоть города, глохли на подъеме в гору уже около средней станции фуникулера, и превращались на верхней станции, на самой горе в чуть слышное, неясное бормотание, в глухой шепот, на который накладывалась прерывистая трель несмолкаемого хора цикад.

Это была торжественная симфония тбилисского лета, апофеоз языческого праздника солнца, предвестие вечной жизни и вечности всего мироздания.

Перед самым отъездом из Минска, я съездил в Вильнюс и сшил себе жемчужно-серый костюм из тонкой голландской шерсти у известного в то время в наших «стиляжных» кругах, мастера-портного Воробейчика, и все не имел случая надеть его. Вот на «смотринах» в институте физики, я подумал, он будет к месту. В Тбилиси все мужчины 1958 года ходили только в черном, или белом. Мне надо было подчеркнуть свою идентичность, и быть на высоте положения, хотя бы внешне, – в Тбилиси одевались очень изыскано, но, на мой взгляд, излишне традиционно. Я не подозревал, что мой внешний вид может вызвать некую, как позже мне рассказывали, неравнодушную, дискуссию у основной массы слушателей моей лекции, которой была невдомек «отрицательная люминесценция», о которой я сделал доклад. Выручил элегантный «батоно Элефтер», который в нужное время перевел обсуждение доклада в нужное русло, и похвалил меня принародно по окончании моего выступления.

Позже, «тет-а-тет», он все же сделал мне замечание по поводу излишней театральности моего выступления и одежды, более соответствующей встрече с любимой девушкой. Но по всему его виду было ясно, что он сразу же принял мою сторону.

Я был зачислен в институт на должность младшего научного сотрудника с окладом в 980 рублей в месяц. Начиналась моя научная деятельность, будущее стало приобретать хотя и не очень определенные, но обязательно розовые или голубые тона, судьба явно была ко мне благосклонна. Я стал доказывать ей, что она не ошиблась в своем выборе.

Институт физики АН ГССР

Начиналась моя работа в институтской лаборатории со странным названием «радиоактивные методы измерения». Со мной было в этой группе 12 человек. Я еще тогда не знал, что название это условное и нужно «Элефтеру» для каких-то его структурных стратегических ходов в Президиуме Академии, с одной стороны, и чтобы прикрыть основную тему, основное направление работ нашей небольшой группы.

Все направление, в котором предстояло работать мне, было тогда «крамольным». В любом «Философском словаре» последних лет, в очередной раз «кибернетика» именовалось «лженаукой», а словари иностранных слов и энциклопедические словари просто игнорировали это слово или, если и давали ему определение, то прибавляли к нему еще и очень модные тогда эпитеты, вроде «механистическая, метафизическая лженаука», которая (дословно из словаря) является «не только идеологическим оружием империалистической реакции, но и средством осуществления её агрессивных военных планов» (см. Приложение 1, «Кибернетика»).

Полемизировать с философами того времени, исповедующими «марксистско-ленинскую диалектику», было опасно, так что кибернетика, как и генетика, тихо вызревала в научно-техническом подполье, под прикрытием заинтересованных в этих обоих направлениях руководителей военно-промышленного комплекса страны, рано распознавших ее будущую роль.

В 1948 году была издана работа американского математика Норберта Винера «Кибернетика или управление и связь в животном и машине», не увидевшая тогда своего читателя в СССР, так как сразу же была направлена на полки «спецхрана». В ней были изложены соображения по вопросам разработки моделей управления социумом, экономикой, аналогичные моделям управления сложными техническими системами. Эти крамольные идеи не могли стать достоянием советских научных работников, которым настойчиво внушался тезис марксистской философии о «несводимости высших форм» существования материи к «низшим формам». При поступлении в аспирантуру или при сдаче экзаменов для защиты диссертации (кандидатский минимум), в любой области науки главенствующей была эта основная доктрина «советской философии». Словом, как любому молодому научному сотруднику того времени, мне сразу же стало ясно, что только этим и надо заниматься.

Вдохновлял нас на «дерзания» только что защитивший докторскую диссертацию, Владимир Валерьянович Чавчанидзе, которого все, в том числе и я, через некоторое время, называли просто «Вова». Кстати, это была обычная форма общения в грузинской среде. И только очень уважаемых, мало знакомых и очень пожилых людей было принято называть с прибавлением к имени «батоно» (господин – груз. яз.).

Меня «Вова» сразу же увлек своим темпераментным и остроумным изложением любого материала, фантастическими прогнозами развития нашего направления, мягкой формой общения, не фамильярной, а скорее душевной, искренней, располагающей к себе. Он как ураган проносился по комнатам нашего подразделения, вызывая у всех улыбки, и поднимал настроение. Он умел и любил поговорить и еще обладал высоко развитым чувством юмора.

В рабочей группе, в которую я попал, отражалось многонациональность города. Старший в группе, ее руководитель – Мераб Бродзели, отличался мягкой интеллигентностью и волшебными руками истинного экспериментатора. Несколько медлительный и спокойный даже в самые ответственные минуты, он был надежен, и его нельзя было сбить с намеченного им курса. Его медлительность заставляла меня вспоминать фармацевтический ярлычок на пузырьках – «перед употреблением взбалтывать», что я часто и делал, тормошил его, забегал «вперед батьки», иногда неоправданно суетился. Он, как опытный погонщик, сдерживал мои, часто неадекватные порывы. Он вызывал уважение, его внешний вид излучал уверенность, с ним было спокойно.

Гриша Гольдштейн, как и положено гениальному еврейскому молодому человеку, всегда ходил с отрешенным взором и с какой-нибудь книгой под мышкой. Через небольшой период времени я узнал, что чаще всего он так нежно прижимает к себе французский роман, обычно в оригинале. Он мало говорил, сосредоточенно молчал и время от времени выдавал невероятные идеи. Во всех серьезных научных спорах мы апеллировали к нему. По коридору института он шел, боясь кого-либо задеть или наступить на ногу, и часто краснел от неделикатности своего собеседника.

С Авиком Аязяном я познакомился немного позже, мне импонировал в нем высокий уровень специальных знаний, трудолюбие и расположенность, что позволяло легко просить о помощи в трудную минуту, и получать нужную консультацию по любым вопросам. Авик никогда не отказывал в этом.

В нашем отделе Института физики, а позже, в отделившемся от материнского тела, институте, собрались представители многих национальностей и нацменьшинств. И греки, и курды, и «татреби» (татары – груз. яз.). Под это название в Тбилиси исторически попали и персы и азербайджанцы и этнические татары. Было несколько поляков, из семей оставшихся с незапамятных времен, и абхазцы, тогда еще не противопоставляющие себя общенациональной грузинской культуре, и украинцы, оставшиеся со времен строительства царским правительством закавказской железной дороги. Были и русские, приезжавшие «усилить направление», которые, как правило, старались пробиться в руководящие слои, используя свои дипломы, полученные где-нибудь в Москве или Ленинграде, и негласную квоту по кадровому составу в республике, «спущенную» с самых высоких партийных верхов.

Новый институт, уже готов был вылупиться из старого Института физики, хотя не имел пока еще даже своего законного названия. А отдел быстро поглощал все новых и новых специалистов, вырастал под прикрытием умудренного жизнью «Элефтера», прошедшего, в частности, школу Петра Капицы и Резерфорда в Англии, и под финансовым покровительством «высоких лбов» Министерства обороны, раньше всех понявших смысл этого экзотического плода под названием «кибернетика», созревающего в переплетенных ветвях смежных дисциплин.

Наши «кибернетические» семинары стали привлекать всеобщее внимание научно-технической интеллигенции города и являлись поводом для страстных дискуссий на тему «искусственного интеллекта», «может ли машина мыслить» («голубая мечта» технарей того времени) или роли вычислительных машин в управляющих процессах, в будущем освоении космоса и т. д. Мы стали знакомиться с коллегами, или лучше, сподвижниками из других институтов, городов и республик, создавая свою «среду обитания». Характерная оценка того времени приведена в публикации, посвященной истории этого вопроса:

«В шестидесятые годы в России кибернетика была существенной частью культурного фона» – формировала общественное сознание, являлась одной из властительниц дум. Примечательно, что на обсуждении доклада «Автоматы и жизнь» академика А. Н. Колмогорова («физик») выступал не просто наследник (и сын) выдающегося лирика – А. С. Есенин-Вольпин, известный диссидент и правозащитник. Мощная просветительская функция реализовывалась энтузиастами через популярные журналы «Техника-молодежи», «Знание-сила», «Квант» (Приложение, Е.В.Злобин, РГГУ, «О некоторых проблемах генезиса информатики в России»).

К этому времени в отделе уже появилась центральная идея, выработанная в ожесточенных спорах на семинарах – создание оптической вычислительной машины, превосходящая по объему памяти и быстродействию имеющиеся электронные, зарубежные аналоги.

Я почувствовал себя в этой обстановке, как рыба в воде. Все-таки у меня была неплохая база, основа для экспериментальных работ и научных поисков – мое солидное университетское образование, мои минские профессора, преподаватели. Работа доставляла удовольствие и продвигалась во многих направлениях нашего отдела. Я стал разрабатывать перспективные элементы будущей оптической вычислительной машины, но для увязки их в работающую систему нужны были свежие идеи.

Так, вместе с коллегами, мы подошли к совершенно новой теме тех лет – волоконной оптике и жидким кристаллам. Пришлось мне заниматься и химией органических соединений для поиска носителей оптической памяти. Это было внешне красивой, эффектной разработкой и привлекало внимание «вышестоящего начальства», тем более, что мы умели придать должный вид нашим опытным образцам для демонстрации посетителям. Все продумывалось – темная комната, голубые вспышки света при нанесении информации на плоские матрицы, стирание картинки другим световым источником и т. д.

Я называл это театрализованное мелкое жульничество – «делать начальству темную». При посещении нашей «темной» Президент Академии Наук того времени – Александр Несмеянов, – долго сидел с нами в темноте, но мне показалось, что он не вполне разобрался в механизме оптического преобразования, что еще более повысило наши шансы на получение дополнительного финансирования. Кстати сказать, это была моя первая встреча с одним из «Президентов» в рабочей обстановке. И конечно, я не думал тогда, что это станет рутинным действом – встречать Президентов Академии, демонстрировать им «наши игрушки» и выбивать «денежное довольствие» для постепенно увеличивающейся команды нашего отдела, а позже и Института кибернетики Академии наук Грузинской ССР.

Кроме того, приходилось участвовать и в общеинститутских работах, так как коллектив института был небольшой. Например, весь наш отдел отбывал всеобщую «повинность» и дежурил на запуске первого атомного реактора в Грузии, расположенного в Карсанском ущелье неподалеку от Тбилиси, где и я провел несколько дней и ночей. Было тогда немного страшновато, особенно когда вдруг срабатывала аварийная сигнализация, но интересно.

Нервическое управление всей страной, шараханья в экономике и в политике из одного направления в другое, под руководством Никиты Хрущева, – это был фон, на котором бурно развивалось и наше направление, где стремительно увеличивалось число институтов, вовлеченных в этот поток. Я воспринимал это, как увлекательную игру, где часто слепой случай открывал выгодные шансы на выигрыш.

Нам здесь, в «голубом и зеленом» краю, в Тбилиси, было легче работать, мы были далеко от Москвы, нас не интересовали академические интриги. «Тяжеловесы» из президиума академии, видимо, не относились к нам серьезно, позволяя строить по своему усмотрению новое направление, еще не утвердившее себя, не имеющее пока особых претензий к руководству, не вовлеченное в вечную суету на «академическом олимпе».

Зато наш «шеф» быстро сориентировался в технологических потребностях военных, армии и флота, и интуитивно нащупал там слабое место – их желание ускорить и автоматизировать процессы принятия решения, отсутствие современных вычислительных машин с высоким быстродействием, обеспечить, как математически, так и технологически, вопросы наведения и ориентации движущихся объектов, в первую очередь, в интересах быстро развивающейся новой отрасли военной промышленности – ракетно-космической. Стали появляться у нас и высокие армейские чины.

Мы выходили в новое научно-техническое пространство, все более отрываясь от Грузинской Академии Наук. «Вова», как челнок, сновал между Тбилиси и Москвой, Тбилиси и Ленинградом, привозил, приводил специалистов из группы министерств, делающих погоду в авиационно-космической отрасли. Туда, было заметно даже для обывателя, стал смещаться центр тяжести всей народнохозяйственной тематики.

А в стране стали «почковаться» от старых новые ведомственные подразделения, новые НИИ, часто на базе разных научных направлений, отделов академических институтов. В Москве же, как обычно, шла в это же время борьба «наверху», за должности, ставки, кадры, за финансирование «отдельной строкой», поездки заграницу, за «железный занавес», почти недоступные тогда среднему научному звену.

Наконец, был образован Совет по кибернетике при Президиуме АН СССР, который возглавил легендарный академик, «инженер-контр-адмирал» Аксель Иванович Берг, что дало ему возможность воздействовать на дальнейший ход событий в науке. Кибернетика при нем становилась неким «вольным движением», направленным против идеологической заторможенности в науке.