Текст книги "Грузинская рапсодия in blue. Воспоминания"

1961, Институт кибернетики АН ГССР

«Вова», Владимир Влерьянович Чавчанидзе, прилетел в институт возбужденный, радостный – нам, по решению ЦК партии Грузии, отдают здание «Школы Марксизма-Ленинизма», партшколы в просторечии. Как говорила моя бабушка – видно «рак за горой сдох». Партийное руководство начало «замаливать» свои грехи за прошлое отношение к новому научно-техническому направлению, быстро набирающему темп в свободном мире. Нам даже не верилось, что это свершится, и я, еще работая в старом здании Института физики, дал обет не бриться до тех пор, пока наша лаборатория в составе нового института, не переедет в новое здание.

Здание, конечно, было не новое, выстроено до революции – мы, оказывается, часто проходили мимо него по улице Читадзе, к нижней станции фуникулера с голубыми и малиновыми витражами стрельчатых окон. Но оно настолько отличалось от всех домов, расположенных на этой улице, своим красно-кирпичным, профилированным фасадом, громадными окнами, охваченными белыми полуарками, и обвивающими все здание узловатыми и змееподобными, столетними глициниями, доходящими до крыши над третьим этажом. А перед зданием, в двух симметричных фасадных изломах, стояли могучие тутовые деревья. Во дворе был разбит чудесный сад, мало уступающий «ботаническому саду» города.

Да, строили раньше с умом и на века, создавали особый климат в этом здании – учебном заведении для благородных грузинских девиц – заведении Святой Нины. Не знаю, какая доля досталась «партшколе», когда она покинула это замечательное строение, но судьба его была продолжена уже в «новейшей истории». Сегодня в этом здании бывшего заведения Святой Нины, бывшей «партшколы», бывшего Института кибернетики (как это ни печально) расположено Министерство иностранных дел Грузии. «Все течет, все изменяется».

Борода у меня выросла до нашего переезда в новое здание и поэтому, обращающий внимание на все происходящее в Институте, «батоно» Элефтер, как-то отвел меня в сторону, встретив в коридоре, для выяснения причин моего нового облика. Пришлось на ходу выдумать, что борода – это знак солидарности с Фиделем Кастро. Такое политизированное объяснение, в духе наших газетных оценок тех событий в далекой, «но близкой нам Кубе», не подлежало обсуждению.

Постепенно, без особой спешки, начался наш переезд туда, почти к подножию фуникулера. Мы изрядно оснастились за предыдущие два года, но в последнее время все заказанное нами оборудование стояло нераспакованное в ящиках, загромождая весь коридор. И хотя в первое время это был лишь «Цейс», но для нас, не избалованных советским приборостроением, наступили счастливые времена. Сделанные с немецкой аккуратностью и тщательной отделкой, ящики с приборами мы стали сами перевозить в новое здание.

Откуда-то «выделили» деньги на специальную библиотеку, так как библиотека доставшаяся нам от партшколы была гуманитарной, старой, хотя и очень интересной. «Вова» разузнал о продаже личной библиотеки, скончавшегося недавно, академика Иоффе и послал нас троих – Марка Перельмана, Гию Бегиашвили и меня на переговоры со вдовой «отца советской физики». Мы не посрамили доверие шефа и выполнили почетную миссию.

Я думаю, что у нас появилась одна из лучших «физических» библиотек в стране, так как Иоффе долго работал заграницей, у «самого Рентгена», выписывал и покупал всю жизнь на свои деньги все более или менее значительное из научных публикаций за рубежом. Один только полный комплект «Physical review», по-моему, с 1905 года, чего стоил. Это был наш фундамент справочной литературы по всем областям физики.

По-прежнему, был я в институте единственным дипломированным специалистом в области физической оптики, и мне стали доверять все, что требовало применения оптической аппаратуры в современных исследованиях. Приходилось самому многому учиться на ходу, а потом уже устанавливать технику в смежных лабораториях и учить других азам спектрометрии, методам точных оптических измерений, работе на спектрофотометрах и спектрометрах разного класса, словом всему тому, что было моей основной специальностью, полученной в лабораториях физмата Белгосуниверситета.

Тесные рабочие контакты с сотрудниками других подразделений привели к тому, что у меня появилось много друзей, не обязательно связанных со мной моей специальностью, но близких по духу, по мироощущению.

Я всегда быстро сходился с людьми, а здесь в Грузии это было нормой общения, и расположенность тбилисцев к «чужакам» мне очень импонировала. Если учесть, что в Грузии даже «сын невестки двоюродного брата жены вашего дяди» является ближайшим родственником, с обязательным посещением всех ваших семейных праздников, особенно если у вас водится хорошее вино, то не прошло и года, как я уже был, по-родственному, связан с одной половиной города через свою жену Изу. А прошло еще немного и я обнаружил, что и сам знаком через своих друзей с другой его половиной. Город становился «моим».

Еще мне очень нравилось отсутствие высокомерия и достаточно короткая дистанция, которая была между людьми, занимающими разное общественное положение. Таких отношений я никогда прежде не встречал ни у себя на родине, в Беларуси, ни тем более в России, где снобизм, хотя это и не русское изобретение, в смеси с хамством, определяют отношение вышестоящих начальников к «люду», к «винтикам».

До сих пор, несмотря на большие перемены в стране, некую либерализацию российского общества, не могу допустить мысли, чтобы какой-нибудь даже не очень высокого ранга чиновник или «руководитель» российской выделки, может быть «на короткой ноге», например, с сапожником, сидящим в будке около дома и ремонтирующим обувь всем живущим на вашей улице. Как наш уличный Геворг, к которому сходилась вся городская информация из «первых рук». Доброжелательность и открытость тбилисцев, самоуважение представителей всех сословий города и отсутствие снобизма – вот были определяющие черты этого городского миниэтноса, сложившегося за многие века совместного проживания бесчисленных народов на этой благословенной земле.

А какое языковое богатство звучало в темпераментной толпе обывателей на улицах, рынках города, стадионах или серных банях. На Майдане или в Авлабаре, на площади перед «Голубой» баней в чайхане или на «бирже» в Александровском саду, где собирались тбилисские маклеры, продающие городские квартиры, можно было одновременно услышать грузинский язык, русский, армянский и тюркский (азербайджанский), идиш или курдский. В кривых улочках старого города, около синагоги, звучал «идишь» и язык горских евреев («таты»), не поддающийся классификации лингвистов. А в кварталах левобережного Тбилиси, в районе улицы Плеханова, ныне Давида Ахмашенебели, в тенистых, тихих дворах бывшей Немецкой слободы, можно было услышать и немецкую речь. Но город говорил еще и на своем собственном «арго» – невероятной смеси всех этих языков и диалектов, языке, выработанном тесным общением всех национальностей, много столетий складывающих дружелюбную общину города.

Городской, непрекращающийся говор был непременным вкладом в общую симфонию звуков, продолжающуюся до глубокой ночи, музыкой города, не желающего ложиться спать и с трудом встающего рано утром.

Барбароба

– Адэки, адэки, халхо! (Вставайте, вставайте, люди! – груз. яз.), уже все пошли, а вы все спите… это «баба Саша» – Сашико, мать Изы, поднимает нас рано утром, в воскресенье, стучит, поднявшись на цыпочки, с улицы, по подоконнику нашего единственного окна, зовет на «Барбаробу» (день святой Варвары).

Теплый день декабря, даже не поздняя осень, а прохладное лето, вот благодать…

Я все еще никак не могу поверить, что это тепло в декабре – достаточно обычная для Тбилиси погода, хотя живу скоро четвертый год в этом залитом солнцем краю.

Сашико (Саша груз.) положила на стол, завернутые в тряпочку «лобиани» (пирог с начинкой из «лобио», фасоли), принесла из кухоньки, где толкались две хозяйки, воды в бутылке, поставила в нее веточки, чтобы распустились к Рождеству. Мы одели Ию, она уже успела к этому времени навсегда убежать из детского сада, к которому не лежала у нее душа (раз забрав её, больше мы ее туда не водили), и мы все пошли по верхним улицам, поднимаясь в гору. В сумке у Саши еще шевелился петух «на заклание» и позвякивали бутылки с вином. Мы двинулись к церкви святой Варвары, что была километрах в трех от нашего дома. Ия мужественно перебирала ножками по каменистой, сначала булыжной дороге, которая сменилась на высеченные в камне тропки – короткий путь к самой церкви. Через час ходьбы, мы как паломники к Иерусалимскому храму господню, слегка натрудив ноги, подошли к невысокой горочке, где и стояла церковь.

Я и не предполагал, что столько народу со всех сторон города движется к этому месту, здесь не прерывался ровный гул толпы, песни, музыканты с гармонями и новыми для меня инструментами (зурна, дудуки) создавали праздничное настроение и столько детей разных возрастов ввинчивалось в это море голов, сновало под ногами. Святая Варвара считалась покровительницей детей, что и объясняло такое их количество здесь. Неподалеку от церкви, со стороны, противоположной главному входу, было устроено что-то вроде античного жертвенника из нескольких округлых камней. Только что совершился очередной акт «заклания» барашка, дети стояли вокруг, с интересом наблюдая за отработанными движениями главного лица в этой церемонии. Вот он, полоснув по горлу барашка, окропивший жертвенник кровью, с ловкостью фокусника, подвесив тельце за ноги на специальной опоре. В следующее мгновение оголил барашка, ловко отделив его шкурку от тела, и бросил шкуру на землю. Я вспомнил о «хахаме», к которому обращались на «Майдане» за помощью, погружаясь в замысел всего происходящего – кровь и музыка, гортанный говор толпы и повизгивания зурны или гармони. Запахи дыма и аромат поджаренного тут же на шампурах мяса со специями будоражил аппетит.

Я забыл, куда я пришел и зачем я здесь, и откуда я родом, из какой страны, где никогда не видели ни такого солнца, ни такого захватывающего зрелища. Зурначи взвыли, поднимая мелодию прямо к небу, толпа зашумела, хозяева барашка попросили еще и разделать его, и побросали крупными кусками в кипящий котел, подвешенный на рогатине над костром. Стала вариться «буглама», рядом расположилось большое семейство на ковриках, расстеленных прямо на камнях, затянули на несколько голосов песню.

Нет, я думал, что где-то уже видел такое, может быть, в своих снах, или видели это мои предки, тоже приносящие жертвы Пяруну (Пярун – беларуское божество), а это память передалась мне по наследству.

Словом, я был здесь как дома, как в том, иногда всплывающем в памяти, доме, которого я никогда не видел, но всегда ощущал в себе. В доме моих предков, родоначальников, патриархов родов, Валахановичей, Павловичей или Прокопчуков, или еще раньше, палешуков или валахов, во времена святого Влаха (Валаха), а может и еще раньше, до христианских времен, когда мои предки поклонялись Пяруну или Велесу.

Жизнь здесь, несомненно, воспринималась, как праздник, и неважно, к какому случаю этот праздник был приурочен. Ортодоксальное христианство так и не смогло в Грузии выветрить тот древний языческий ритуал, жертву Богу, с которого и начинаются все религии мира и во имя которого был зарезан наш петух. А впереди еще предстояли мне новые впечатления – Болнисоба, или Телетоба в монастыре, как будто летящем над городом, еле видном на кромке хребта, и многое, что предвещало будущие радостные впечатления…

А сейчас мы присели на какой-то подстилке, расстелили импровизированные салфетки, разлили вино и помянули всех сразу, кого уже не было с нами на этом празднике солнца, обещания вечной жизни, мира и добра. Маленькой Ие тоже дали обмокнуть пальчик в стакане с вином и попробовать его, приобщиться к нам в этот день, день ее покровительницы, день покровительницы всех детей…

Мне довелось уже побывать на грузинских похоронах трагически погибшего «Диди» (большой, великий – груз. яз.), дяди моей жены, с которым я любил посидеть за бутылкой-другой «саперави» – мир праху его! И хотя так рано ушел этот крепкий мужчина, оставив столько душ без поддержки, не было трагического восприятия этого события в окружении, среди многочисленной родни. Это было скорее неизбежное покорное подчинение судьбе, року, Богу, кому как удобно. «Диди» как бы присутствовал здесь на панихиде и последнем прощании. Мне было грустно расставаться с человеком, с которым я только что нашел что-то общее, стал понимать многое из необычности этого народа, его простоту и мудрость, традиции и открытость, готовность к восприятию всего нового.

Спокойный, медленно роняющий слова, он всегда сидел за столом так, что всем вокруг было понятно – вот он – самый главный, хозяин этой жизни, опора всех четырех сестер – Сашико, Катуши, Аны и Даро. Легенды о его молодости, когда у него была конюшня и был он владельцем фаэтонов, я уже не раз слышал в разном исполнении. Но в сарае внизу, в дальнем углу двора, я действительно обнаружил остатки фаэтонов с обломанными крыльями, прикрывавшими когда-то от разлетающейся с колес авлабарской грязи катящую по своим делам тифлисскую публику. А в далеком детстве, от вокзала в Ташкенте, меня везли в такой же черной, лакированной карете с мягкими, кожаными сидениями и складывающимся гармошкой верхом. Было время…

Я еще в 1957 году, когда впервые приехал с Изой в Тбилиси и провел в нем несколько месяцев, ощутил дух свободы и совершенно иную интерпретацию привычного, «советского уклада жизни», строго регламентированного «руководящей и направляющей» рукой ЦК в нашей республике, в Беларуси, или, как тогда она называлась, Белоруссии. Прожив здесь еще несколько лет, я только укрепился в своих первичных представлениях о жизни в этой стране.

В Грузии властям так и не удалось заставить людей обсуждать на кухнях «хрущевок» свои проблемы, национальные или государственные, «не удалось загнать в стойло», по определению одного моего тбилисского друга. То, что в Беларуси было предметом обсуждений городскими интеллектуалами «в подполье», на кухнях, в Тбилиси дебатировались на заседаниях кафедр, ученых и художественных советов, кое-что попадало и в местную прессу. Открытость высказываний по любому вопросу, после Минского полушепота и «фигур умолчания», бросалась в глаза, и мне была по нраву.

И особенно отличала Грузию большая свобода предпринимательства, относительная, конечно, но бросающаяся в глаза. Советские законы и инструкции работали в этой республике по-иному. Вот взять хоть «Диди» – дядю Изы, Баркава-старшего, который был начальником смены самого настоящего кооперативного предприятия, выпускавшего какой-то ширпотреб. Ничего подобного в Минске не было, хотя слухи о каких-то подпольных «цехах» иногда ходили по городу.

Не пропал бывший владелец фаэтонов, со своей предпринимательской хваткой и в советское время. Когда я приехал в город, он возглавлял цех горячей формовки изделий из пластмассы. «Цеховики», как их называли в народе, были практически на легальном положении. Как они ладили с советской властью, мне было невдомек. У меня были другие интересы, далеко отстоящие от «частного предпринимательства».

(Цеховики – уникальное явление советской эпохи, явление неоднозначное. Среди цеховиков встречались как подпольные производители, дельцы-махинаторы, так и просто люди с предпринимательской жилкой, не желавшие в обществе официального равенства жить на одну зарплату и научившиеся извлекать прибыль из незаконной – на то время – деятельности. «Википедия»).

А вот посидеть с Диди за столом было большим удовольствием, хотя бы потому, что он, кроме врожденного чувства юмора, обладал самым нужным мне в то время знанием ритуалов грузинского стола. Был, так сказать, моим наставником в этом нелегком деле. Нельзя же было мне подводить свою беларуско-польскую семью в традиционных застольях. Не спеша наливая, темно-вишневого цвета, немного пенящееся, молодое «саперави» в старые из толстого стекла, граненые бокалы, он учил меня нюансам грузинского винного праздника за столом, очередности тостов, приобщая меня к древнейшему вековому ритуалу, правильному отношению к божественному напитку, рожденному на этой земле.

Ушел глава всей семьи, опора их довольно трудной жизни: шесть женщин были на его попечении. Кроме четырех сестер, из которых старшая – Ана была его женой, он воспитывал, поддерживал, или как было принято писать раньше в романах, «принимал участие» еще и в воспитании моей жены, и самой младшей его племянницы – Нателы. Среднюю сестру – Даро раньше всех выдали замуж, младшую Катушу (Екатерина) так и не удалось пристроить из-за ее разборчивости, так она и осталась при нем, Саша (мать Изы) вышла замуж, но вскоре супруги разошлись. Вот и приходилось Диди заниматься всем этим «женсоветом» одному до моего приезда. Славный был человек и щедрый…

Я, в принципе, человек не религиозный, здесь в Грузии нашел у этой нации разумную меру отношения к бесконечному поиску ответов на одни и те же вопросы – «откуда мы все и куда все уходит», о смысле жизни. Что же можно прибавить к этому ответу, что стало залогом для грузинского народа перед Господом, его отношения к Всевышнему, как не Соломонов завет: «…человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем, сколько бы он не трудился в исследовании…

…нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его…» (Екклесиаст, 8, ст. 15,17).

Иза (Иза Гигошвили) Театр Руставели

Дочка еще немного подросла, уже сама выбегала на улицу, по которой не ездили машины, любила сидеть на широком подоконнике зарешеченного, по-тбилисски, окна в старой комнате – изучала мир. Надо было думать о дальнейшей судьбе Изы, которая долго не могла определиться со своим призванием после нескольких неудач с поступлением, то в подготовительный класс Минской консерватории (хоровой дирижер), то в Белорусский театрально-художественный институт, склоняясь все больше и больше к театральному поприщу. Наконец она решилась и, не без сомнений, попробовала сдать экзамены в Тбилисский театральный институт. Неожиданно для меня, она легко прошла предварительные туры и после заключительного экзамена была принята в группу замечательного педагога – Михаила Туманишвили.

В театральном институте, примыкающего к помещениям драматического театра имени Руставели, был в эти годы особенно талантливый состав студентов на всех факультетах, на долгие годы определивший лицо института и после выпуска изменивший всю театральную жизнь города. Достаточно вспомнить, что именно в эти годы из института вышли – выдающийся режиссер Роберт Стуруа, Гоги Кавтарадзе, чуть позже ставший режиссером этого же театра, а в то время, любимый всеми тбилисцами, актер малометражек кино, и целое созвездие актеров – Кахи Кавсадзе и Гуранда Габуния, Дато Схиртладзе и Жанри Лолашвили, Бэла Мирианашвили и Гоги Харабадзе, и, конечно, Иза, – Иза Гигошвили.

Это был фейерверк все новых и новых театральных дарований и удивительных спектаклей театра Руставели. Каждая новая театральная постановка, будь то спектакли Додо Алексидзе или Михаила Туманишвили, становилась сенсацией в городе. Это всегда был праздник, мы ходили на эти спектакли по несколько раз, «дегустируя» каждый нюанс разворачивающегося действа. А когда стали появляться концептуальные режиссерские новации молодого Роберта Стуруа в таких пьесах, как «Салемский процесс» или «Кавказский меловой круг», стало ясно, что грузинский, или точнее, тбилисский театр, театр Руставели вышел на мировой уровень не только в режиссуре, но и по уровню исполнительского мастерства.

Мне, к счастью, не надо подробно описывать те бурные годы необыкновенного подъема театральной жизни Тбилиси, иначе пришлось бы включить в перечень не один десяток актеров и режиссеров тех лет, вспомнить блестящие спектакли и свои восторги от удивительного грузинского театра. Но об Изе и ее «творческих муках», прямо отражающихся на нашей совместной жизни, я должен немного рассказать, так как это стало почти основным содержанием моей жизни этого периода.

Иза в институте училась сценическому мастерству в классе Миши Туманишвили и ее первый успех связан со спектаклем еще на учебной сцене театрального института – это была роль Гедды Габлер в тонкой и сложной для постановки, Ибсеновской пьесе. Ибсена нам пришлось прочесть вместе, тем более, что у нас в домашней библиотеке были только пьесы, изданные в русском переводе, а Изе было трудно одолевать сложные русские тексты. Пришлось и мне потрудиться немного – прочесть, понять, изложить ей свое понимание в простой и доступной форме.

Дипломный спектакль «Гедда Габлер» в каких-то голубых декорациях выпустили в «Малом зале». Не знаю, как его восприняли коллеги Изы по ремеслу, но мне, с детства привыкшему к театру и любящему его, и, как мне казалось, немного разбирающегося в нем, стало ясно – вот я вижу чудо на сцене – абсолютное воздействие актрисы на зрительный зал, то, что называется «связь с залом». Эти ощущения от ее игры были на уровне подсознания, определить их, выразить словом невозможно, так же как трудно объяснить появление «мурашек» на коже в отдельные минуты хорошего спектакля. Хотя сама пьеса была поставлена, видимо, «не ко времени», как мне показалось.

Такое сильное воздействие театра я испытывал всего несколько раз, и только в том случае, если актер действительно творил свое действо вместе со зрительным залом, на одном с ним дыхании, абсолютно перевоплощаясь. Нет, правильнее было бы сказать, проживая жизнь своего трагического героя, как это могли делать, например, потрясшая меня, греческая трагедийная актриса Аспазия Папатанасиу, или Гоголева, или Царев на русской сцене тех лет. Мне повезло – я их всех видел на сцене.

В одну из осеней тех лет начались съемки фильма совместно с французами, где Изе дали какую-то эпизодическую роль. Роль была крохотная, но было интересно пообщаться со «звездами» советского и французского телевидения и кинематографа. Это были, с «нашей» стороны – Татьяна Самойлова, прогремевшая на всю страну в фильме «Летят журавли» и любимец советского зрителя, наипопулярнейший Юрий Белов, с французской – набирающий известность, тридцатилетний Жан Рошфор и известный телеведущий и политический обозреватель первого ТВ-нанала Франции Леон Зитрон, конечно, происхождением из Одессы. Я не упустил возможности пригласить их к себе домой после съемок, которые проходили в Алазанской долине, обычно голубой издалека, в дымке, или изумрудной в полдень, но пламенеющей листвой каждую осень. Как-то раз я съездил к ним в Гурджаани, немного ревнуя Изу, провел вечер в новой обстановке с сухим, поджарым и, как мне тогда показалось, не очень выразительным Рошфором, и с весельчаком Зитроном, свободно говорившем по-русски. Так и не удалось увидеть Самойлову или переговорить с Беловым, который вечно находился вне съемочной площадки «под градусом».

Представляю их рассказы во Франции о посещении нашей Дигомской, двухкомнатной квартиры в «хрущевке» – что-нибудь в духе баек Ива Монтана о нижнем белье советских женщин.

Картину («Леон Гаррос ищет друга», реж. Марсель Палиеро, 1960) мы тогда так и не увидели, может быть, ее сняли с проката за полный провал. Через сорок с лишним лет я, случайно увидел этот «шедевр» по телевизору, благодаря моей привычке смотреть по возможности сразу все каналы, безостановочно их переключая. Изы не было там – ее, к счастью для искусствоведов, и для нее, видимо, вырезали.

Позже, когда Иза окончила Театральный институт и была принята в театр имени Руставели, где собралась такая труппа выдающихся актеров, что ее хватило бы на несколько хороших театров Москвы и Ленинграда, я видел, как с каждым спектаклем растет ее мастерство, техника, изящная, только ей присущая пластика в любой роли. Ее успех, запоминающаяся трактовка самой малой роли, по-моему, и стали основной причиной зарождающегося конфликта Изы со «старшим» поколением театра, ревниво относящимся к продвижению молодых актеров. В театре ведь на все главные женские роли в эти годы претендовали Медея Чахава и Саломея Канчели, или приглашенная на несколько спектаклей, но не выдержавшая конкуренции «маститых», Лейла Абашидзе, известная на всю страну исполнительница главной роли в кинокомедии «Стрекоза». Мы не думали тогда, что Иза станет одной из самых популярных актрис Театра Руставели.

Иза Гигошвили, Народная артистка Грузии

Театр Руставели в 60-е годы был для города, cтавшего уже моим домом, знаком, символом свободы и вольнодумства. Унылый социалистический реализм в этом «храме» был преодолен его искрящимся искусством, как преодолевалась серая жизнь всей страны «на холмах Грузии» – добродушным лукавством южан, острословием и, конечно, грузинским вековым застольем…

Мужской состав театра был просто фантастический. В театре тогда еще громыхал на весь зал, в героических ролях, Акакий Хорава, его голос то обрушивался на партер, то затухал, как отдаленная гроза, на галерке. Но уже выходили на авансцену – самоуглубленный Серго Закариадзе и щедрый на шутку, юмор, Эроси Манджгаладзе, великий импровизатор Карло Саканделидзе. А за ними шла новая волна талантливейших актеров театральной школы Гоги Товстоногова, Додо Алексидзе, Миши Туманишвили. Они создавали новое лицо театра – Резо Чхиквадзе, Гурам Сагарадзе, Нодар Чхеидзе, братья Гегечкори, да всех и не перечислить.

Театр имени Руставели был «театр театров», «Театр» с большой буквы. Его фундамент закладывали Ахметели и Марджанов, Васадзе, Додо Алексидзе и Георгий Товстоногов. Мне еще раз хочется отметить, что в наше время он стал таким, или вышел таким из понимания смысла театра и его поэтики Михаилом Туманишвили, его глубинного знания механизмов театрального чуда, привитого своим многочисленным ученикам, среди которых выделялся Роберт Стуруа.

Михаил Туманишвили мне очень нравился и вне театральной, рабочей обстановки – мягкий, интеллигентный, с печальными глубокими глазами, скорее грузинской красавицы, чем современного мужчины, аристократичный в каждом своем жесте, способе выражения мысли, движении.

Он ощущал грань между серьезным и смешным, и обладал даром соединения юмора и печали, сам всегда был серьезен, даже грустен, потому что знал о жизни много такого, о чем говорят только в узком кругу. Его тонкие, длинные пальцы пианиста или художника, в нервном подрагивании, рождали какой-то ускользающий образ человека из другого мира. В его недосказанности и сдержанности часто было больше смысла, чем в широком эмоциональном излиянии, в удручающей иногда болтовне людей от искусства. Впроччем, это я, по-моему, где-то вычитал или услышал, с чем и согласен.

Режиссерская школа театра Руставели стала определять театральную жизнь всей Грузии. Ученики Миши Туманишвили разъехались, разошлись кто куда, и сегодня Роберт Стуруа возглавляет Театр имени Руставели, Темури Чхеидзе работает в Петербурге, в БДТ, Гоги Кавтарадзе в Русском театре Тбилиси. Везде, по всей Грузии, ученики Михаила Туманишвили, его школа дает все новые и новые плоды.

Но, хватит об этом театре, о нем можно говорить бесконечно – театр живет в душе каждого грузина. Чтобы услышать и увидеть подтверждение этому высказыванию достаточно было пойти на любой из тбилисских рынков. Этот театр остался и в моем сердце, но вернемся все же к прозе жизни.

Наверное, становится понятным, что почти всех перечисленных актеров и режиссеров очень скоро я узнал накоротке, встречаясь с ними «по поводу» и без повода. Если мне они понадобятся для развития или украшения сюжетной линии, я призову их в свидетели.