Текст книги "Фрау Беата и её сын"

II

Наконец они дошли до верха. Оказалось, по общему мнению, что пришлось идти гораздо дольше, чем предполагал архитектор. Он стал возражать.

– Да что я такое говорил? Я сказал, что с Eichenwiesenweg'a сюда три часа ходьбы. А если мы вышли в девять, а не в восемь – то я не виноват.

– Да ведь теперь уже половина второго, – заметил Фриц.

– Да, – сказала с грустью жена архитектора. – У него удивительные представления о времени.

– Когда идешь с дамами, – заявил ее супруг, – всегда нужно накинуть пятьдесят процентов. Даже когда отправляешься с ними за покупками. – И он шумно захохотал.

Молодой доктор Бертрам, который с самого начала экскурсии почти не отходил от Беаты, разостлал свой зеленый плащ на траве.

– Это для вас, фрау Гейнгольд, – сказал он с любезной улыбкой. Его слова и взгляды сделались очень многозначительными с тех пор, как он поцеловал через сетку на корте палец Беаты.

– Благодарю вас, – ответила Беата, отказываясь. – Мы сами все принесли.

И она взглянула на Фрица – он тотчас же решительным движением развернул шотландский плед, который нес перекинутым через руку. Но ветер на горном лугу был такой сильный, что толстый плед взвился, как огромная вуаль. Беата схватила его с другого конца и с помощью Фрица стала расстилать на траве.

– Да, уж тут всегда дует ветерок, – сказал архитектор. – Но, правда, хорошо? – И он обвел все вокруг широким движением руки. Они стояли на далеко раскинувшемся скошенном лугу, который равномерно спускался вниз, открывая вид на все стороны. Все посмотрели вокруг и долго молчали в упоенном созерцании. Мужчины сняли свои фетровые шляпы; волосы Гуго были еще более взъерошены, чем обыкновенно, торчащие белые волосы архитектора шевелились, и даже аккуратная прическа Фрица несколько пострадала. Только зачесанный книзу светлый пробор Бертрама оставался неподвластным ветру, неустанно носившемуся по высотам. Арбесбахер называл все отдельные вершины, говорил, какой каждая из них высоты, и указал на утес за озером, на который с севера никто еще никогда не взбирался. Доктор Бертрам возразил, что это ошибка и что он в минувшем году поднялся на этот утес как раз с северной стороны.

– В таком случае, вы были первым, – сказал архитектор.

– Возможно, – небрежно сказал Бертрам и тотчас же указал на другую вершину, которая с виду казалась более невинной, но куда он еще не решался взобраться. Он сказал, что отлично знает свои силы, что не отличается безумной смелостью и не ищет смерти. Слово «смерть» он произнес легко, как специалист, который не любит рисоваться перед профанами.

Беата растянулась на шотландском пледе и подняла глаза к матово-синему небу, по которому носились тонкие белые летние облака. Она знала, что доктор Бертрам говорил только для нее и что он как бы предлагает ей на выбор все свои качества: гордость и скромность, отвагу и жизнерадостность. Но все это не производило на нее ни малейшего впечатления.

Самые молодые участники прогулки, Фриц и Гуго, принесли в своих мешках съестные припасы. Леони помогла им все вынуть, а потом стала готовить бутерброды с очень женственным, даже материнским видом, причем она сняла сначала свои желтые перчатки и заткнула их за темный кожаный пояс. Архитектор раскупорил бутылки, доктор Бертрам налил вина, передал дамам наполненные стаканы с намеренной рассеянностью взглянул мимо Беаты на недоступную вершину над озером. Всем было приятно, что их обвевает горный ветер, и они с наслаждением ели бутерброды и пили душистое вино. На десерт подан был торт; его прислала утром Беате жена директора Вельпонера вместе с письмом, в котором она выражала сожаление, что она и ее семья не смогут принять участие в прогулке, несмотря на то что им очень этого хотелось. Отказ пришел не совсем неожиданно. Леони утверждала, что вытащить семью Вельпонеров из дома становилось все более и более трудной задачей. Архитектор напомнил, что участники экскурсии тоже не могут похвастать большой предприимчивостью. Как они все проводили прекрасные летние месяцы? Шныряли, как он выразился, по лесу, купались в озере, играли в теннис и в карты. Сколько было обсуждений и приготовлений, пока наконец решили вскарабкаться в кои-то веки на горный луг, что, в сущности, следовало считать самой обыкновенной прогулкой.

Беата вспомнила, что она сама всего только один раз была здесь, с Фердинандом, десять лет тому назад, в то лето, когда они впервые поселились в заново построенной тогда вилле. Но неужели это был тот же луг, на котором она теперь лежала? Все так изменилось, все было прежде совсем другим. В ее воспоминании луг был гораздо более широкий и более яркий. В сердце ее закралась тихая печаль: какая она одинокая среди всех этих людей! Что ей до веселья и до разговоров вокруг нее? Все общество разлеглось на лугу, все чокались и пили; Фриц чокнулся с Беатой, но, в то время как она уже давно выпила свое вино, он держал стакан неподвижно в руке и глядел на нее, не отводя глаз. «Какой взгляд! – думала Беата. – Еще более восхищенный и более ненасытный, чем все его сверкающие взгляды в последние дни. Или это мне только кажется потому, что я быстро выпила три стакана вина один за другим?»

Она снова вытянулась в полный рост на своем пледе, рядом с женой архитектора, которая заснула глубоким сном. Подняв глаза вверх, она заметила тонкий дымок, подымавшийся, вероятно, от папиросы Бертрама; его самого она не видела со своего места. Она чувствовала, как его взгляд скользил по ней, и ей на минуту показалось, что она физически ощущает его прикосновение на затылке, пока наконец не поняла, что ее просто щекотал стебелек травы. Точно издалека доносился до ее слуха голос архитектора: он рассказывал мальчикам о том времени, когда там, внизу, не выстроена была еще маленькая железная дорога. И хотя с тех пор не прошло и пятнадцати лет, все же он сумел создать в своем рассказе атмосферу седой старины. Среди других воспоминаний он рассказал о каком-то пьяном кучере, который въехал с коляской, в которой он сидел, прямо в озеро; он его после того исколотил чуть не до смерти.

После того Фриц рассказал о своем геройском подвиге: по его словам, он недавно, в венском лесу, обратил в бегство одного довольно подозрительного субъекта тем, что сунул руку в карман, точно собираясь вытащить оттуда револьвер.

– Дело ведь в присутствии духа, а не в револьвере, – сказал он в пояснение своего рассказа.

– Как жалко, – сказал архитектор, – что не всегда имеешь при себе присутствие духа с шестью зарядами.

Мальчики засмеялись. Как хорошо знаком был Беате этот искренний смех в два голоса, которым она так часто наслаждалась дома, за столом и в саду. И как она была довольна, что мальчики сделались такими друзьями. Недавно они ушли на целых два дня, запасшись всем необходимым, и отправились на Госсауские озера, – это было подготовкой к большой экскурсии, предполагавшейся в сентябре. Выяснилось, что уже в Вене они были более близки, чем предполагала Беата. Так она узнала как новость – Гуго по глупости ей этого не рассказывал, – что оба они иногда вечером, после урока гимнастики, ходили играть в бильярд в какое-то пригородное кафе.

Во всяком случае, она была в душе очень благодарна Фрицу за его приезд. Гуго снова сделался таким же свежим и непосредственным, как прежде; болезненно-напряженная складка на его лице исчезла, и он, наверное, уже больше не думал об опасной даме с лицом Пьеро и с рыжими волосами. Беата должна была, кроме того, отдать справедливость баронессе: она вела себя безупречно. Как раз на днях она случайно очутилась рядом с Беатой на галерее в купальне, в то время как Гуго и Фриц, как всегда, взапуски приплыли из открытого озера. Они в одно и то же время ухватились за скользкую лестницу; каждый держался за нее одной рукой, и они стали брызгать друг другу в лицо водой, смеялись, ныряли и выплывали далеко впереди. Фортуната, закутанная в свой белый купальный халат, вскользь посмотрела на них с рассеянной улыбкой, как на детей, и затем стала опять глядеть на озеро задумчиво-печальным взором.

Беата вспоминала с некоторым неудовольствием, иногда даже с раскаянием, о странном и, в сущности, несколько оскорбительном разговоре на вилле с белым флагом; сама баронесса, по-видимому, совершенно забыла об их беседе и, уж во всяком случае, простила Беате. Однажды Беата увидела ее на опушке леса вместе с бароном, который, вероятно, приехал на несколько дней. Он был светлый блондин с безбородым морщинистым и все же молодым лицом, с глазами стального цвета; он носил голубой фланелевый костюм, курил короткую трубку, и рядом с ним на скамейке лежала его морская фуражка. Беате он представлялся капитаном, который только что вернулся из далеких стран и снова собирается в плавание. Фортуната сидела рядом с ним, маленькая, с хорошими манерами, с торчащим красноватым носом и с усталыми руками; она была точно кукла, которую капитан, приехавший из-за моря, мог, по своему усмотрению, вынуть из шкафа и положить туда обратно.

Все это вспоминалось Беате в то время, как она лежала на горном лугу и ветер касался ее волос, а былинки травы щекотали ее затылок. Вокруг нее было совершенно тихо: все, по-видимому, уснули, – только немножко поодаль кто-то тихо свистел. Беата стала невольно следить глазами за изящным тонким дымком, и вскоре она открыла место, откуда он поднимался, тонкий и серебристо-серый. Беата слегка подняла голову и увидела доктора Бертрама, который оперся головой на обе руки и поглядывал на ее открытую шею. Он при этом что-то говорил; может быть, даже он давно начал говорить, возможно, что его слова и разбудили Беату от полудремоты. Он ее как раз спросил, не хочется ли ей совершить настоящую экскурсию, действительно взобраться на высокие скалы, или же она боится головокружения. Впрочем, нет надобности, чтобы это был высокий утес, – достаточно плоскогорья: лишь бы только выше, чем здесь, гораздо выше и чтобы другие не могли следовать за ними. Быть наедине с нею на горной вершине и смотреть оттуда вниз в долину – это казалось ему блаженством. Она ничего не отвечала.

– Ну что же, фрау Беата? – настаивал он.

– Я сплю, – ответила Беата.

– Так позвольте мне, фрау Беата, быть вашим сном, – сказал он и продолжал говорить что-то совершенно бессмысленное и очень напыщенное: он говорил, что нет лучшей смерти, чем броситься с вершины в пропасть; вся жизнь проходит тогда перед глазами с невообразимой ясностью, и это бывает тем более прекрасно, чем больше человек пережил раньше красивого; будто бы при этом не чувствуешь никакого страха, а только невообразимое напряжение, как бы… ну да, как бы метафизическое любопытство. И он стал нервно зарывать в землю догоревшую папиросу.

– Впрочем, – продолжал он, – вовсе не нужно бросаться в пропасть – даже совершенно напротив. Человек, который уже по своей профессии видит много темного и страшного, тем больше ценит все ясное и прекрасное в жизни. – И он спросил Беату, не хотела ли бы она посетить сад в больнице. Сад этот, по его словам, овеян удивительной атмосферой, особенно в осенние вечера. Так как он теперь живет в больнице, то, может быть, Беата зашла бы к нему выпить чаю.

– Вы с ума сошли? – сказала Беата, поднялась и увидела синевато-золотистый свет вокруг, как бы впитывавший в себя тусклые линии гор.

Пронизанная солнцем, возбужденная, она поднялась, оправила платье и заметила при этом, что совершенно против воли глядит на доктора Бертрама как бы с некоторым поощрением. Она быстро отвернулась от него и стала глядеть на Леони, которая стояла несколько поодаль совершенно одна, живописно обвязав вокруг головы развевавшуюся вуаль. Архитектор и мальчики сидели, скрестив ноги, на лугу и играли в карты.

– Скоро вам не придется давать Гуго карманных денег, фрау Беата, – крикнул ей архитектор. – Он мог бы уже обходиться одним карточным выигрышем.

– В таком случае, – ответила Беата, подходя к ним, – лучше отправиться в обратный путь прежде, чем вы совершенно разоритесь.

Фриц взглянул на Беату с разгоревшимися щеками – она улыбнулась ему. Бертрам поднялся, обращая взоры к небу, и затем быстро скользнул взглядом по Беате. «Что с ними всеми, – подумала она, – и что со мной?» Она вдруг сама заметила, что выставляла напоказ линии своего тела с каким-то вызывающим видом. Точно ища помощи, она устремила взгляд на своего сына, который кончил игру взволнованный и с чрезвычайно взъерошенными волосами. Он выиграл и гордо получил от архитектора целую крону и двадцать геллеров. Все стали собираться в обратный путь, одна только фрау Арбесбахер продолжала мирно спать.

– Оставим ее, – пошутил архитектор, но в ту же минуту она потянулась, протерла глаза и была готова скорее, чем все другие.

Вначале дорога шла круто вниз, а потом почти совершенно ровно вдоль молодого леса; при следующем повороте показалось озеро и затем скрылось. Беата шла сначала под руку с Гуго и Фрицем и была впереди других, потом она стала отставать. К ней присоединилась Леони и стала рассказывать о парусной гонке, которая должна была состояться в скором времени. Она еще ясно помнила гонку, происходившую семь лет тому назад: тогда Фердинанд Гейнгольд выиграл второй приз со своей «Роксаной».

«Роксана»! А где она теперь? После стольких побед она ведет одинокую и скучную жизнь взаперти. Архитектор по этому случаю заметил, что катание на парусных лодках этим летом в таком же загоне, как и всякий другой спорт. Леони высказала предположение, что всех парализует дом Вельпонеров, оказывающий такое непреодолимое влияние на общество. Архитектор тоже находил, что Вельпонеры не созданы для приятных отношений с друзьями. Жена его прибавила, что виной всему высокомерие фрау Вельпонер, которой, в сущности, по многим причинам следовало бы держаться поскромнее. Разговор этот оборвался, когда на одном повороте, на полусгнившей скамье без спинки, вдруг все увидели директора. Он поднялся: на его белом пикейном жилете качался монокль на шелковом шнурке. Он сказал, что позволил себе пойти им навстречу и от имени своей супруги имеет честь пригласить всех к чаю, который ждет усталых путников на тенистой террасе. При этих словах его грустный взгляд переходил от одного к другому. Беата заметила, что глаза его вдруг потемнели, остановившись на Бертраме; она поняла, что директор ревнует ее к молодому доктору. Но она внутренне запретила себе об этом думать, считая такое предположение нелепым и дерзким. Во всяком случае, они все не могли бы нарушить ее покоя. Гордо и безупречно шла она через жизнь, непреклонная, верная тому единственному, голос которого звучал в ее воспоминаниях еще громче здесь, на высоте, и взор которого до сих пор яснее светил ей, чем все взоры живых людей.

Директор отстал и шел рядом с Беатой. Он заговорил сначала о мелких событиях дня, о новоприбывших знакомых, о смерти мельника, который дожил до девяноста пяти лет, об уродливом доме, который построил себе зальцбургский архитектор за озером, в Аувинкле; затем он как бы случайно заговорил о том времени, когда не существовало ни его виллы, ни виллы Гейнгольда, когда обе семьи жили внизу, в Seehotel'e. Он стал вспоминать об общих прогулках по дорогам, тогда еще пустынным, о первом катании на парусной лодке «Роксана», которое чуть не кончилось бедой, когда началась буря; он вспоминал об освящении гейнгольдовской виллы, на котором Фердинанд напоил двух своих товарищей до того, что они лежали под столом; наконец, он заговорил о последней роли Фердинанда в какой-то современной тяжелой драме, в которой он с таким совершенством играл двадцатилетнего юношу. Какой он был несравненный художник! Какой удивительный человек! Он был действительно человек, созданный всегда оставаться молодым. Какая дивная противоположность другого рода людям, таким, как он, которые рождаются не на радость другим.

Беата посмотрела на него с некоторым удивлением.

– Да, милая фрау Беата, – сказал он, – я человек, рожденный быть старым. Разве вы не знаете, что это значит? Я постараюсь вам объяснить. Мы, которые рождаемся старыми, по мере того как текут года, снимаем одну маску за другой, пока наконец к восьмидесяти годам, иные и несколько раньше, показываем миру наше истинное лицо. А другие, люди, созданные быть молодыми, к которым принадлежал и Фердинанд, – против своего обыкновения он назвал Гейнгольда по имени, – остаются всегда молодыми, даже детьми; они поэтому, напротив того, принуждены надевать одну маску за другой, чтобы не слишком бросаться в глаза среди других людей. Или же маска сама как-то покрывает их черты, и они не знают, что носят маску; у них есть только смутное чувство, что в их жизненном счете не все сходится… Это происходит оттого, что они чувствуют себя всегда молодыми. Фердинанд принадлежал к числу таких людей.

Беата слушала директора очень напряженно, но внутренне сопротивляясь ему. Она не могла отделаться от мысли, что он намеренно вызвал тень Фердинанда, точно ему поручено было оберегать ее верность и ограждать ее от близкой опасности. В сущности, ему нечего было беспокоиться. Что давало ему право и повод изображать из себя хранителя и защитника памяти Фердинанда? Что в ней вызывало с его стороны такое оскорбительное непонимание? Если она сегодня шутила и смеялась вместе со всеми, если она снова стала носить светлые цвета, то человек не предубежденный не мог бы увидеть в этом ничего другого, кроме скромной дани, которую она должна отдавать закону участия в общей жизни. Но о том, чтобы снова испытать счастье или радость, снова принадлежать другому человеку, она не могла и теперь думать без отвращения и ужаса; и этот ужас, как она ни сопротивлялась, владел ею, когда в крови ее зажигались и бесцельно проходили темные горячие желания.

Она бегло взглянула на директора, который молча шел рядом с нею, и, к ужасу своему, ощутила на своих губах улыбку, которая пришла из глубины ее души, хотя она ее не звала, и которая почти бесстыдно, яснее, чем все слова, говорила: я знаю, что ты меня желаешь, и я этому рада. Она увидела, как в его глазах что-то сверкнуло – какой-то горячий вопрос, сменившийся тотчас же смирением и грустью. Он обратился с равнодушно-вежливыми словами к фрау Арбесбахер, которая шла перед ними; вся группа спутников мало-помалу сплотилась, приближаясь к цели. Вдруг около Беаты очутился молодой доктор Бертрам, и в том, как он теперь держался, в его взглядах и словах была какая-то уверенность в сближении, произошедшем между ним и Беатой за время экскурсии, и в том, что она чувствует и одобряет их близость. Но она продолжала быть с ним холодной и все более далекой с каждым шагом.

Когда все дошли до виллы Вельпонера, она заявила, к общему и даже к своему собственному удивлению, что устала и предпочитает вернуться домой. Ее стали уговаривать остаться. Но так как сам директор довольно сухо выразил свое сожаление, то другие перестали настаивать. Она сказала, что не знает, придет ли к общему ужину в Seehotel'e, затеянному по дороге, но ничего не имела против того, чтобы, во всяком случае, Гуго ужинал со всеми.

– Уж я присмотрю за ним, – сказал архитектор, – и не дам ему напиться допьяна.

Беата попрощалась. Ее охватило чувство истинного облегчения, когда она шла домой, и она заранее радовалась нескольким часам несомненного одиночества.

Дома она застала письмо от доктора Тейхмана и удивилась не столько тому, что он опять напомнил о себе, как тому, что за последнее время она почти забыла о самом его существовании.

Она сначала основательно отряхнулась от пыли целого дня. И только потом, надев удобное домашнее платье, села за туалетный столик и стала читать письмо, содержание которого не возбуждало в ней никакого любопытства. В начале письма были, по обыкновению, сообщения чисто делового характера: Тейхман очень дорожил тем, что занимался ее делами, и с несколько деланным юмором давал ей отчет о ходе маленького процесса, в котором ему удалось спасти для Беаты незначительную сумму денег. В конце он упомянул в намеренно равнодушном тоне, что во время каникул попадет проездом на Eichenwiesenweg и, как он писал, не хочет оставить надежду на то, что из-за кустов ему мелькнет навстречу белое платье или даже милый взор и что его пригласят хотя бы поболтать у порога. Он не преминул также прибавить поклоны «доброму архитектору» и «могущественному владельцу замка вместе с его почтенной семьей», как он выразился, а также другим знакомым, которым он был представлен во время своего трехдневного пребывания в Seehotel'e в минувшем году.

Беате казалось странным, что прошлое лето сделалось для нее таким далеким, точно оно было в другой жизни; внешним образом ведь ее жизнь протекала так же, как и год тому назад. И тогда за нею слегка ухаживали директор и молодой доктор Бертрам. Но она проходила мимо всех взглядов и слов совершенно незатронутая, – в сущности, их даже почти не замечала, а лишь потом о них вспоминала. Может быть, это происходило оттого, что она почти совершенно прекратила в городе летние знакомства. После смерти мужа и после того, как постепенно растаял кружок ее театральных друзей, она стала вести очень уединенную и однообразную жизнь. У нее бывала только мать, продолжавшая жить в своем доме, в отдаленном квартале, около фабрики, принадлежавшей прежде отцу, и еще нескольких далеких родственников. Дом ее снова сделался тихим и буржуазным. И когда доктор Тейхман приходил иногда поболтать и выпить чашку чая, это было для нее развлечением, которому она, к ее теперешнему удивлению, заранее радовалась.

Покачав головой, она отложила письмо и выглянула в сад, над которым расстилались ранние августовские сумерки. Приятное чувство, порожденное в ней одиночеством, постепенно рассеивалось, и она подумала, не пойти ли ей к Вельпонерам или попозже в Seehotel. Но она тотчас же подавила в себе это желание, несколько устыдившись своей податливости чарам общества, а также того, что исчезло грустное обаяние, так изумительно обвевавшее ее прежде в одинокие вечерние часы летом. Она накинула на плечи тонкий платок и пошла в сад. Там на нее снова напала желанная тихая печаль о самой себе, и она опять почувствовала, что по этим дорожкам, где она часто гуляла с Фердинандом в такие часы, она не могла бы ходить с другим человеком. Но одно было для нее теперь вне всяких сомнений: если в те далекие дни Фердинанд клятвенно требовал от нее, чтобы она не отказывалась впоследствии от нового счастья, то ему при этом, наверное, не представлялся ее брак с доктором Тейхманом или другим филистером. Скорее, он благословил бы из своих блаженных селений какое-нибудь страстное увлечение, хотя и мимолетное. И она с легким ужасом почувствовала, что в душе ее возникает видение: она увидела себя на горном лугу в час заката в объятиях доктора Бертрама. Но она это как бы только видела, не испытывая никаких желаний. Холодно и живо, необычайно резко и в большом отдалении носилось это видение в воздухе и потом уплыло.

Она стояла у нижнего конца сада, скрестив руки на прутьях забора, и глядела вниз, где мелькали огни городка. С озера доносилось пение катавшихся на лодке, и звуки долетали до нее с изумительной ясностью по тихому воздуху. С церковной башни пробило девять. Беата вздохнула, затем повернулась и, медленно пересекая луг, направилась в дом.

Стол на веранде был, по обыкновению, накрыт на троих. Она велела девушке подать ужин и села за стол без аппетита, с чувством какой-то неясной грусти. Во время еды она взяла в руки книгу, – это были записки французского генерала, еще менее интересовавшие ее сегодня, чем прежде. Пробило половину десятого, и так как ей становилось все более тоскливо, то она все-таки решила уйти из дому и присоединиться к обществу в Seehotel'e. Она поднялась, накинула поверх платья длинное пальто из тюссора и вышла из дому. Проходя мимо дома баронессы, у озера, она заметила, что в окнах было темно. И ей вспомнилось, что она не видела Фортунаты уже несколько дней. Уж не уехала ли она со своим заморским капитаном? Но когда Беата еще раз повернула голову назад, ей показалось, что из-за закрытых ставней виднеется свет. Впрочем, не все ли ей было равно? Она перестала думать о баронессе.

На террасе отеля, расположенной на некотором возвышении, уже потушен был электрический свет. Общество, к которому направилась Беата, сидело за столом, тускло освещенном двумя лампами. Еще прежде, чем подойти к столу, чувствуя, что у нее слишком серьезный вид, она изобразила на лице пустую улыбку. Ее встретили очень сердечно, и она всем по очереди подала руку: директору, архитектору, двум женщинам и Фрицу Веберу. Кроме них, никого не было.

– А где же Гуго? – спросила она с некоторой тревогой.

– Он только что ушел, – ответил архитектор.

– Как это вы его не встретили? – прибавила его жена.

Беата невольно взглянула на Фрица, который с глупой улыбкой опустил глаза на стакан с пивом и явно старался не глядеть ей в лицо. Затем она села между ним и женой директора и, чтобы заглушить неотступно преследующие ее мысли, стала разговаривать с чрезмерной живостью. Она выразила сожаление, что директорша не участвовала в их прелестной экскурсии, спросила, где Бертрам и его сестра, и наконец рассказала, что за ужином дома она читала французские мемуары, которые ей показались необычайно интересными. Она прибавила, что вообще читает только воспоминания и письма великих людей: романы перестали ее интересовать. Выяснилось, что все присутствующие разделяют ее вкусы.

– Любовные истории интересны для молодежи, – сказал архитектор, – то есть я хочу сказать – для детей: молоды-то мы еще все.

Но даже Фриц заявил, что он предпочитает читать научные книги, а больше всего любит описания путешествий. Говоря это, он все более приближался к Беате и как бы случайно коснулся ее колена: его салфетка упала при этом на пол; он нагнулся, чтобы поднять ее, и дрожа дотронулся до ноги Беаты. – Что этот мальчишка, с ума сошел?

Он продолжал говорить со сверкающими глазами. Вот когда он сделается доктором, заявил он, то непременно примет участие в какой-нибудь экспедиции в Тибет или в глубь Африки. Все присутствующие снисходительно улыбались его словам, только директор глядел на него с мрачной завистью. Когда все поднялись, чтобы идти домой, Фриц заявил, что хочет погулять один по берегу озера.

– Один? – спросил архитектор. – Этому можно верить или не верить.

Но Фриц сказал, что обожает летние прогулки ночью и что он еще недавно вернулся домой около часа вместе с Гуго, который тоже любит гулять в лунные ночи. Когда он увидел направленный на него тревожный и удивленный взгляд Беаты, он прибавил:

– Очень возможно, что я встречу Гуго на берегу; а то, может быть, он поехал кататься на лодке, он ведь это очень любит.

– Вот новости! – сказала Беата, утомленно качая головой.

– Да, эти летние ночи! – вздохнул архитектор.

– Нечего, нечего болтать! – загадочно остановила его жена.

Жена директора Вельпонера, которая спустилась несколько раньше других со ступенек террасы, остановилась; она с каким-то ищущим видом подняла глаза к небу и снова опустила их с выражением странной безнадежности. Директор молчал, но в его молчании чувствовалась ненависть к летним ночам, к молодости и к счастью.

Как только они все дошли до берега, Фриц, как бы шутя, вдруг убежал и исчез в темноте. Беату проводили домой Вельпонеры и архитектор с женой. Они все медленно и с трудом поднялись по крутой дорожке. «Почему убежал Фриц? – подумала Беата. – Действительно ли он встретится с Гуго на берегу? Правда ли, что он ночью катается с ним в лодке на озере? Есть ли между ними какой-нибудь уговор? Знает ли Фриц, где Гуго в настоящую минуту? Знает ли? – И она должна была остановиться, так сильно забилось у нее сердце. – Как будто я сама не знаю, где Гуго! Как будто я этого не знала уже много дней!»

– Было бы хорошо, – сказал архитектор, – если бы здесь устроили зубчатую железную дорогу.

Он вел под руку свою жену, чего на памяти Беаты он никогда раньше не делал. Директор и его жена шли рядом ровным шагом, сгорбившись и ничего не говоря. Подойдя к своему дому, Беата сразу поняла, почему Фриц убежал от них. Он не хотел войти с нею одни ночью в дом при других. И она почувствовала благодарность к рыцарскому такту юноши. Директор поцеловал руку Беате. «Что бы теперь с тобой ни случилось, – слышалось ей в дрожи его молчания, – я это пойму, и ты будешь иметь во мне друга». – «Оставь меня в покое», – отвечала Беата также безмолвно. Вельпонеры и Арбесбахеры расстались. Директор с женой быстро исчезли в темноте, в которой расплывались лес, горы и небо. Арбесбахеры пошли по дороге с другой стороны, где открывался более широкий вид и где над мягкими высотами расстилалась синяя звездная ночь.

Когда за нею закрылась входная дверь, Беата подумала: «Не пройти ли в комнату Гуго? Зачем? Я ведь знаю, что его нет дома. Я знаю, что он там, откуда мерцает свет из-за закрытых ставней». И ей вспомнилось, что она проходила мимо этого дома и что он казался ей таким же неосвещенным, как и другие дома. Но она уже более не сомневалась, что ее сын был теперь в той вилле, мимо которой она прошла, ни о чем не думая и все же полная предчувствий. И она знала также, что виновата в этом она – только она. Как она допустила, чтобы это свершилось? Она думала, что, посетив Фортунату, она выполнила этим все свои материнские обязанности и с тех пор предоставила все на произвол судьбы. Она сделала это из лени, из усталости, из трусости; ей хотелось ничего не видеть, не знать, ни о чем не думать. Гуго был теперь у Фортунаты – и, вероятно, не в первый раз. Ей представилась картина, от которой она содрогнулась, и она закрыла лицо руками, точно для того, чтобы прогнать видение.

Она медленно открыла дверь в спальню. Ее охватила печаль. Она точно рассталась с чем-то, что никогда более не вернется. Прошло время, когда ее Гуго был ребенком, ее ребенком. Теперь он юноша, человек, живущий своей жизнью, о которой он не может говорить матери. Никогда более она не будет гладить ему щеки и волосы. Никогда более она не сможет так целовать его милые детские губы, как прежде. Только теперь, когда она потеряла и его, она почувствовала себя действительно одинокой. Она села на постель и начала медленно раздеваться. Когда он вернется? Может быть, он останется там на всю ночь. А на заре, тихонько, чтобы не разбудить мать, он пройдет украдкой в свою комнату. Как часто это уже случалось? Сколько ночей он уже провел у нее? Сколько? Нет, вероятно, еще немного. Ведь он даже уходил в горы на несколько дней. Но сказал ли он ей тогда правду? Он ведь уже не говорит ей правду, давно не говорит. Вот зимой он играл в бильярд в пригородных кофейнях; и как знать, где еще он бывал. У нее мелькнула мысль, от которой кровь быстрее потекла в ее жилах. Неужели он был любовником Фортунаты уже тогда, когда она явилась со своим нелепым смешным визитом на виллу у озера? Неужели баронесса разыграла перед нею тогда гнусную комедию, а потом высмеивала ее вместе с Гуго, прижавшись к нему?.. Очень возможно, что это так и было. Разве она что-либо знает теперь о своем мальчике, который сделался мужчиной в объятиях потерянной женщины? Ничего… ничего она не знает.